Помоги проекту - поделись книгой:
Теперь, насколько я мог заметить, научной работой на Соловках занимаются только местные школьники. Опередив медлительные архангельские власти, они начали собирать в одном из монастырских корпусов материалы по истории Соловков и всякие древности. Туристам тоже приходится пользоваться неизменным гостеприимством здешней школы, чтобы разместиться на ночлег и осмотреть то, что осталось еще от Соловецкого монастыря…
На судно я вернулся без опоздания. Толя Копытов с Володей Митрошкиным соорудили за это время на рефрижераторе вторую мачту: без нее Морской регистр не выпускал нас в море. Толя с Митрошкиным что хочешь могут сделать, хоть целый корабль. Митрошкин — маленький, сильный, подвижный, энергии у него на десятерых, куда до него даже огромному Мите. Коротенькие волосы у него стоят дыбом, на щеках и подбородке вечно топорщится колючая щетина, за что кто-то из ребят и прозвал его «морским ежом». Великолепные оба они матросы: и Володя, и добрейший наш боцман Толя Копытов — один у них тяжкий грех, но дело-то они разумеют. И когда после тяжкой недели оба «входят в меридиан», лучше их тогда матросов не найти на всем караване…
Пройдя участок Белого моря в кильватере у морского буксира «Матюшенко», мы вошли в устье могучей Северной Двины. Лесовозы, лесовозы — ливанские, шведские, английские, греческие, болгарские, немецкие, норвежские, наши и снова — только в другом порядке. Недаром еще в тридцатые годы журналисты любили называть Архангельск валютной кузницей страны.
В Архангельске нам предстояла большая стоянка. Суда могли тронуться в путь не раньше августа, когда очистится от льда пролив Вилькицкого, когда синоптики дадут хороший прогноз, когда придут на рейды Архангельска остальные суда нашего каравана: одни из них еще идут от Ленинграда по Онежскому озеру и ББК, другие пробираются Северо-Двинской системой, Сухоной, Северной Двиной. По Сухоне, например, идут огромные самоходные паромы с Волги, которым вообще не влезть в шлюзы Мариинки. Я вожу пальцем по карте Вологодской области, купленной в Вытегре. Мы с юга на север уже пересекли западную оконечность области — от Череповца до Вытегры. А эти паромы пересекут ее
— Интереснейший у них маршрут, — говорю я и с надеждой смотрю на капитана.
— Путешественник ты неисправимый, — посмеивается он, — не понять тебе, что самая плохая стоянка…
— Знаю, знаю — «лучше хорошего плавания». И все ж…
— Ну так езжай. Возьми отпуск. Догони паромы, с ними можешь пройти Сухону. Обязательно там посмотри Великий Устюг, Сольвычегодск… А к отходу вернешься. Денег ты себе на путешествия заработал. А то хочешь — еще вышлю…
Золотой человек капитан Рожков. Бегу в контору. Кадры тоже не чинят никаких препятствий, так что я сегодня же отправляюсь в Череповец.
По перегонных паромов
«В расчете на Волго-Балт». — Я встречаю Саню. — Тихая Сухона. — Куда смотрят художники? — Бобры вернулись по воздуху. — В дебрях сузёма. — О счастливой сосне. — Былая слава Тотьмы. — Личный пилот Макарова
Путешествие до Череповца было на этот раз неинтересным. Я спешил, а что увидишь с самолета? С самолета земля кажется плоской и пресной, точно карта или макет из папье-маше, пейзажи теряют сочность красок, запах и вкус.
В Череповце я решил воспользоваться советом главного инженера Волго-Балта и поговорить о канале на металлургическом комбинате. Мне повезло: главный инженер комбината Алексей Алексеевич Сахаров сразу принял меня. Задумчиво теребя хитроумный канцелярский ракетодром из чернильниц и авторучек, он сказал:
— Значит, вас интересуют ЧМЗ и Волго-Балт?.. Точнее: что даст Волго-Балт нашему комбинату? Череповецкий комбинат ведь и строился в расчете на новый Волго-Балт. По каналу мы рассчитываем прежде всего транспортировать огромное количество сырья. Мы получаем руду с Оленегорского рудника по железной дороге, сотни тысяч тонн в месяц. Теперь мы будем получать ее главным образом водным путем. В Медвежьегорске, на берегу Онежского озера, создается перевалочная база, от Медвежьегорска руда будет поступать к нам на судах — по Онежскому озеру и Волго-Балту. Из Ленинграда мы получаем ежемесячно около ста тысяч тонн металлолома — он тоже будет приходить по Волго-Балту. По Волго-Балту же пойдет в Ленинград и в Прибалтику наш металл. Таким образом, значительно улучшатся снабжение завода сырьем и сбыт продукции, то есть снизится себестоимость чугуна. В Череповце строится новый речной порт. Здесь мощные транспортеры будут разгружать руду и подавать ее прямо в агломерационный цех. Причем вся разгрузка и транспортировка будет крытая. Так же механизируется и доставка нефтепродуктов. Это будет мощный современный порт. А в Ленинградском речном порту для наших грузов отводится специальный район на Васильевском острове. Там в связи с пуском канала тоже произойдут большие перемены.
— Больше того, вы, наверное, знаете, что для Волго-Балта строятся специальные сухогрузные теплоходы грузоподъемностью две тысячи семьсот тонн…
— Ого!.. — Мне подумалось, что суда эти будут раза в три больше нашего рефрижератора. И еще мне подумалось, что перегонять эти суда тоже придется нашим ребятам.
— Головной теплоход этого типа уже вводится в эксплуатацию, — продолжал инженер. — Это «Профессор Керичев». В общем Волго-Балт принесет нам огромные экономические выгоды, а речникам и пассажирам — удобства.
В гостинице я встретил московского фотокорреспондента АПН Сашу Макарова, приземистого и большеротого парня, уже успевшего перепробовать несколько профессий — от циркового клоуна до помрежа на телевидении, бывшего рижанина, а ныне столь заядлого москвича, какими бывают, наверно, только приезжие. Саня (в агентстве его все зовут Сашкой, но мне-то подобной вольности, конечно, не разрешит редактор) разочарованно оглядывал стены вполне приличной здешней гостиницы и, наверно, думал, что могло бы быть еще лучше, во всяком случае у него на родине, в Риге, конечно, было бы еще лучше.
Обсудив свои планы, мы с Саней решили, что встречу эту никак нельзя рассматривать как случайную, что она, конечно, была предрешена на небесах и что отныне нам следует путешествовать вместе, потому что, во-первых, так веселее, а во-вторых, агентство печати «Новости» от этого только выиграет.
В общем Саня решил ехать со мной, а мне нужно было догонять паромы, повернувшие от Топорни по Северо-Двинской системе через малые речки, каналы и озера в Сухону, а может, уже и дальше — в Северную Двину. Конечно, очень хотелось не спеша проплыть все это расстояние, посмотреть старинные шлюзы Северо-Двинской системы, небольшое, но бурное Кубенское озеро, Сиверское озеро со знаменитым Кирилло-Белозерским монастырем. Но Саня довольно резонно заметил, что так мы никогда никого не догоним, а потому нужно сделать бросок на самолете. И мы полетели. Под нами распластались синие озера, речушки, рыбацкие суденышки, ниточки железнодорожных веток на лесных вырубках. Потом вдруг, словно сказочный град Китеж, прямо в водах озера показался белый монастырь, знаменитый памятник русского зодчества, неприступная древняя крепость и тюрьма, в застенках и кельях которой побывали и Василий Темный, и князь Михаил Воротынский, и патриарх Никон, и боярыня Морозова, и князь Шуйский, и много еще знаменитых и незнаменитых, знатных и незнатных людей. В оправе крепостной стены прошли под нами больше десятка изумительных древних церквей.
В Вологде мы через час после посадки перешли на двухпалубный «колесник» «Леваневский». Вскоре после областного центра река Вологда сливается с Рабангской Сухоной, образуя более чем пятисоткилометровую северную реку Сухону. Издревле жили тут русские. Новгородские ушкуйники, пробираясь к Каме и Вычегде, оседали на этих берегах. Потом тут стали селиться ростовчане, а к концу XV века земли эти окончательно отошли к Москве. С середины XVI века прошла здесь дорога к Беломорью, русские начали торговать с англичанами. Выросли и разбогатели на этом торговом пути Вологда, Тотьма и Великий Устюг, а потом снова пришли в упадок и так захирели, что правительство вспоминало о них, только когда искало местечко поглуше, чтобы сослать неугодных да «политически неблагонадежных». Еще полвека назад, проехав по этим местам, граф Сергий Шереметев отмечал с высокопарной скорбностью:
«Грустно видеть равнодушие и невежество там, где оно всего менее соответствует преданиям минувшего».
В наше время стали оживать эти берега: Вологда теперь вон как вымахала — маленькая столица. Впрочем, это достижения самых последних лет: еще в тридцатые годы один наш журналист, путешествовавший по Сухоне, жаловался, что «на 70 километров от Вологды — ни одного жилья» и что «еще не всюду проникли громкоговоритель и граммофон». С тех пор много воды утекло в Сухоне: в многочисленных прибрежных селах громкоговорители, проигрыватели, радиоприемники будоражат сонную гладь реки. И все же пока еще спокойна Сухона, отрада для усталых глаз горожанина. «Вот бы где пустить туристские теплоходы», — думаю я, глядя в окно.
На «Леваневском» нам дали каюту на носу с огромным, чуть не во всю стенку, окном, и теперь нам прямо из каюты видны спокойная гладь реки, встречные суда и оба берега. Берега идут пологие, низкие, ровные, почти безлесые, леса видны только на горизонте.
— Тоска, — говорит Саня. — Вот у нас под Ригой…
Леса подступают все ближе, и берег набирает высоту. Теперь уже беспрерывно тянется вдоль берега глухая присухонская тайга — сузём. Лес теперь не только на берегу, но и в воде. Тянутся вверх по Сухоне плоты, топорщатся ежом. Это здешний вид взводной буксировки леса, и подобный вид сплотки так и называется — сплотка «ершом». Плоты тянутся вверх к Сокольскому комбинату. Лес выносят на Сухону таежные реки, и рек этих здесь множество — Двиница, Ихалица, Молонга, Толшма, Печенга, Царева. Рек так много, что весной они заворачивают Сухону обратно, к Кубенскому озеру, и тогда она, наверное единственная в стране река, течет вспять.
Места становятся все великолепнее, леса все темнее и гуще, берега обрывистее, реку разнообразят неожиданные разливы, стаи уток, кудрявая зелень островков. Да, в таких вот местах люди грустно восклицают: «Ах почему я не художник!» Или начинают сетовать на художников, которые проглядели эти места, — ох уж эти художники! Действительно ли проглядели? Здесь ведь плавал Верещагин, даже оставил после себя записки. И все же путешествовавший после него граф Шереметев с уморительной грустью восклицал:
«Жаль, что берега эти не описаны как следует… Наши художники смотрят в другую сторону, и направлять их трудно…»
Мне проще: у меня свой «зоркий», да еще Санины аппараты, так что я не ухожу с верхней палубы. Из рубки выходит здоровенный круглолицый штурман, румяный, веселый и молодцеватый. Фамилия у него тоже бодрая — Молодцов.
— У нас неплохо тут, — говорит штурман. — Простор и благодать. Зверья много. Мы как-то вот шли вниз по Сухоне, смотрим: лось плывет, прямо наперерез. Стали сигналить, ход сбавили. Потом обошли его: красивый зверь, рога такие — загляденье… А то еще как-то бобров возил, лет десять назад, — много-много бобров, в клетках. Все ребят тогда наших предупреждали: не суй руку. И правда, одному в клетку на пробу прутик сунули — так сразу объел.
— А куда же их везли?
— Да все в наши реки, расселять. Сперва их из Белоруссии доставляли на самолете в Вологду, а потом до Тотьмы на нашем судне. И вот за Тотьмой стали расселять: сперва тут, на речках Комраше, Пексоме, Еденьге, потом на Леденьге, Пельшме, а уж потом и в Совзу, и в Римреку, и в Юмпаш, и в Модлону, и в Елому завезли. Устроили заказники. Тут как-то один егерь у нас был на судне, рассказывал, что их, как в Римреку выпустили, они давай себе сразу поселения строить— пилить деревья, сучья таскать, ил, всякую траву: все хатки себе строили да плотины. И столько эти бобры навалили осин, ну просто как лесоруб добрый, да толстенные все осины. Потом сами стащили все деревья в воду и сами их затопили. Местные рыболовы аж рот разинули от удивления, съехались со всей округи смотреть. А потом уж бобры пошли тут расселяться по всем протокам. Теперь небось уж до самой Сити расселились — по Пундуге, Печеные, Пухманге, Яхреньге, Вондашу и Упиньге… Даже, говорят, в Бобриху забрели. Тут у нас много таких названий — Бобровая, Бобровка, Бобровниково, Бобриха… Раньше в этих местах много было бобров, но ценились они очень высоко, все бояре ходили в бобровых шапках да шубах. Так что перебили этих бедных бобров зубастых, уж лет триста, как перебили.
Штурман перечисляет странные названия бесчисленных здешних рек, и мне вспоминаются народы, жившие по этим берегам, где «затерялась Русь в мордве и чуди» или, наоборот, растворились и мордва, и чудь, и меря в океане русской нации. Всего несколько столетий назад писали, что «двинские убо жители в почете именовахуся заволоческа чудь». Теперь от чуди остались только что эти странные, похожие на звон монеты, названия — Идьма, Еденьга, Юрманга… Да особый склад лица у здешних мужчин, да еще иногда светлые-светлые, до белизны, глаза.
Потом я делюсь со штурманом соображениями насчет туристских теплоходов и здешних забытых красот.
— Так-то оно так, — говорит Молодцов. — Да вот река тут никудышная. Незарегулированная. Мы вас до Тотьмы сейчас подбросим, а там на баржу с малой осадкой пересядете и — до Нюксеницы. А еще дальше пойдут пороги да перекаты, придется вам на «пээске» до Великого Устюга добираться. Вот если бы реку зарегулировать, можно было б по всей трассе суда большие пустить, да и нужно, ведь тут, как отошли от Вологды и аж до самого Великого Устюга железная дорога даже близко нигде не проходит. Главная здесь дорога — Сухона, а она вот в начале лета уже и обмелела. Небось местами и восьмидесяти сантиметров в глубину не наберешь: какие же тут речные суда пройдут? Разве только эти, на воздушной подушке, так я их пока в кино только видел. Это, конечно, было б для наших рек спасение. А еще лучше было б эти реки зарегулировать… И Сухону, и Двину, и Вычегду…
Слова штурмана меня удивили. Почему-то не раз слышанные еще в школе слова о «полноводных северных реках» создали у меня представление о реках не только широких, но и глубоких, изобильных… А тут, оказывается, мели да перекаты. Как же будут тут ходить наши красивые белые двухдечные «пассажиры», те, что мы перегоняли для Двины через южные моря, — «Олекма», «Пинега», «Неман»?
Но пора идти тормошить Саню: скоро Тотьма. За Печеньгой берега пошли выше, над желтыми обрывами потянулись сосновые боры. А потом проплыла посреди реки цепочка островов, точно в сказке про репку, — Дедов, Бабий и Внуков. Мы подходили к Тотьме.
Здесь нам предстояла пересадка на какую-то мелкосидящую баржонку. К тому же хотелось еще взглянуть, на что похожа эта Тотьма, древний северный русский городок, самое название которого словно бы уводило куда-то во тьму веков — «То-тьма». Как всегда, кустарная топонимика подвела: погост, стоявший в этих местах в первой половине XII века, назывался Тодма. С тех пор город менял местоположение, пережил нашествие татар, расцвет соляного промысла, развитие торгового пути в Сибирь, а потом в Беломорье и, наконец, грустную для него пору, когда торговый центр из Архангельска переместился в Петербург: это было во второй половине XVIII столетия, и «с того времени город запусте». Авторы новых путеводителей для хлесткого контраста приводят обычно слова из старого ежегодника, где говорится, что «Тотьма — тихий… городок». А ведь так и есть. Тотьма и сейчас после волжских городов-красавцев, после Вологды и оживленного Череповца кажется городком на редкость тихим. Конечно же, в шестидесятые годы нашего века на главной площади Тотьмы останавливается автобус, школьники галдят на зеленых улочках, весело перекликаются парни и девчонки из здешнего лесотехникума, школы механизаторов и школы колхозных счетоводов. Но горбатые зеленые улочки рано затихают, засыпают небольшие самолетики на местном аэродроме, и только в маленьком парке духовой оркестрик, как может, приспосабливается к прыгающему современному ритму.
Вокруг Тотьмы расходится во все стороны здешняя тайга — присухонский сузём. Еще в те дни, когда, выйдя на Шексну и Ковжу, впервые встретил я на здешних реках длиннющие плоты или плывущие вольницей бревна, захотелось мне побывать в лесной чащобе, посмотреть, как валят лес. И вот в Тотьме в промышленном парткоме, где Саня отмечал свою командировку, нас познакомили с высоким приятным человеком, парторгом Тотемского леспромхоза Андреевым. Юрий Дмитриевич и предложил нам прокатиться с ним на Пятовский лесопункт, а оттуда — на делянки.
Вот она наконец лесная глушь. В поселке Советском пахло сосной и стояла мирная сонная тишь, все взрослые были на работе.
— Пошли теперь на УЖД и в лес, — сказал Юрий Дмитриевич, выйдя из конторы лесопункта.
УЖД оказалась узкоколейной дорогой, по которой, впряженный в вагончики, бегал по каким-то очень шатким рельсам мотовоз. Мы долго ехали по безлюдному лесу. Попалась на пути первая избушка диспетчера, регулирующего подачу вагонов на лесоучастки,
Вот о такой чаще мечтал я иногда в подмосковных лесах: чтобы идти и день, и два, и, наверно, три — и никакого жилья. Тут эта лесная узкоколеечка идет километров на тридцать пять, дальше километров семь бездорожья, а потом снова километров на тридцать пять магистраль другого лесопункта. Однако бродить здесь оказалось не так приятно, как по нашим подмосковным лесам: пробираться сквозь чащу трудно из-за каких-то луж, кочек, бурелома, поваленных деревьев. Маленький Саня, увешанный фотоаппаратами, совсем затерялся где-то сзади. Юрий Дмитриевич рассказывает мне, как тут добывают лес; он хотя и освобожденный парторг, но специалист по лесу; у него отец был «мастер леса», а сам он учился в Ленинграде, был на лесопунктах и простым рабочим, и учетчиком, и техноруком.
— Валить лес — это еще полдела. Важно свою добычу из леса вывезти, а для этого прежде всего важна трелевка, то есть доставка срубленного дерева от пня до дороги, до погрузочной площадки — вот, скажем, до этого уса. Тут у нас еще полтора десятка лет назад валили лес вручную — лучковой или сортовой пилой, потом «окучивали», стаскивали в кучи, а потом тащили на лошадях на склад — зимой по ледяной санной дороге, а летом по кругло-лежням — дороге из бревен. И в те годы народ тут был все средних лет, да и заключенных много. Теперь все вольные, молодежь, потому что машины в лес пришли. А старики в поселке теперь — кто на складе, кто в мастерских.
В чаще слышится жужжание пилы.
— Вот теперь поосторожнее, — говорит Юрий Дмитриевич. — Безопасная зона кончается. Тут уже валят.
Раздается треск, шуршание, шелест и снова треск — это сосна рухнула в подлесок. Потом все страшновато стихает.
Подойдя ближе, мы знакомимся
— «Дружба» — удобная пила, — говорит он, — я ею могу за день кубометров шестьдесят — семьдесят повалить.
Вальщик делает на стволе два параллельных надпила на четверть толщины ствола, а помощник вальщика упирается в ствол специальной вилкой.
Потом поваленные хлысты забирает трелевочный трактор. Тракторист и его помощник — совсем молодые ребята в кепках и тельняшках (тельники здесь еще популярнее, чем на реке, — очень удобная одежда).
— Такая вот небольшая бригада — трактористы и вальщики, — говорит Андреев, — за год дает добрых тринадцать тысяч кубометров леса.
Тут же, на верхнем складе, другой трелевочный трактор захватывает сразу по пяти пучков и грузит этот пакет хлыстов на вагончик узкоколейки. Теперь лес можно везти на нижний склад. Машины, таким образом, выполняют здесь самую трудную работу. Трактористу остается только приспособить половчее машину к неповоротливому хлысту, и — «сама пойдет». У пятовских парней это получается здорово, недаром они тут все время перекрывают нормы. Только еще сучья здесь обрубают вручную, но эта операция, видимо, со временем отпадет вообще на верхнем складе: очень уж получается непроизводительный расход древесины. Теперь, говорят, уже во многих местах сучья идут в дело.
У развилки Юрий Дмитриевич остановился поговорить с каким-то парнем моих лет. Это главный механик леспромхоза Александр Николаевич Потапов. Он здесь уже лет восемь, приехал после окончания Ленинградской лесотехнической академии. У механика большое хозяйство: одних мотовозов дюжина, несколько сот действующих электро- и бензопил, мощные тракторы. Жена его кончила истфак в Ленинградском университете, преподает здесь историю ребятишкам. Образованные люди приезжают теперь по своей воле в глухую тотемскую тайгу.
Потапов рассказал нам, что видел здесь на реке неподалеку бобровые хатки, высокие, чуть не метра два высотой. Но искать их с нами ему сейчас некогда.
Мотовоз вывозит нас из лесной трущобы, и вскоре мы попадаем к нижнему складу — на высокий берег Сухоны. На нижнем складе жужжат электропилы, здесь им раздолье. На лесных-то делянках предпочитают бензопилы: не нужно возиться с источником энергии, путаться со шлангами.
На нижний склад привозят всю лесную добычу, здесь раскряжевывают хлысты, разрезают их на бревна.
Не выпуская из зубов папиросы, бригадир режет каждый хлыст на четыре бревна, а то и более — на шестерку или восьмерку, в зависимости от сортамента. Легкий парок идет от рубахи бригадира. Бригада Силинского уже давно выполнила план на ближайшие три-четыре года. Тут помогли мощная новая техника и всякие хитрости, придуманные на месте. Ардалион Федорович Силинский показывает нам изготовленный здешними рабочими цепной транспортер: большая цепь неторопливо движется к берегу в деревянном желобе и одно за другим продвигает бревна. А у края желоба, на скамеечке, точно у деревенских ворот, сидят две девушки в платочках — учетчицы, одна выделена от лесопункта, другая — от сплав-конторы, в чье распоряжение теперь поступает лес. На коленях у них книги учета. Бревно проползает мимо них.
— Хвойный баланс, — говорит одна.
— Хвойный баланс, — соглашается вторая, и обе ставят в своих книгах какие-то галочки.
Подходит мастер леса Валентин Алексеевич Юшков. Этот уже семнадцать лет на лесных работах. Ему одним глазком взглянуть на древесину — и он видит что к чему. Мы долго стоим рядом с ним, пытаясь угадывать, что идет по желобу. Однако самому мне пока угадать мало что удается и Валентин Иванович приходит на помощь:
— Это хвойный баланс, а это осиновый — все пойдет на целлюлозные комбинаты. Видимо, в Сокол пойдет, вверх по Сухоне, ершом. Видели такие плоты?.. А это вот хвойный пиловочник — на пиломатериалы… Судострой, хвойный — сосна, ель, тут уж все из названия понятно… Эта березка — фанерная древесина. Сосна — тоже на фанеру хорошо… Это вот тарный кряж… Клепочный кряж… А это, обратите внимание, резонансная древесина, ценная штука, на музыкальные инструменты идет…
Я во все глаза гляжу на счастливое бревно, которому, может, суждено ожить где-нибудь на божественной консерваторской сцене. Но бревно бревном. Оно переваливается через край желоба и, как все остальные плебейские бревна, низвергается вниз с высоты, а там, глухо стукнувшись обо что-то, шлепается в Сухону. Я подхожу к краю. Далеко внизу раздольно раскинулись лесистые берега реки. Вправо от меня под берегом — рыбацкие лодки, в них мальчишки удят рыбу. На берегу сказочно синеет сосновый бор. Влево — далеко уходят штабеля древесины. А внизу, под штабелями и под крутым берегом, среди плавающих бревен, крутится Саня, подыскивающий самый что ни на есть фантастический ракурс.
Бревна, которые плывут по реке, принадлежат уже сплавконторе. Она производит сплотку, а то и просто пускает их вниз по реке — молем. Загородочки — боны — на реке ограждают от плывущих вольницей бревен судовой ход. Так и протянулись вниз по всей Сухоне боны и запани. Говорят, где-то в Великом Устюге, у слияния Сухоны с Югом, — генеральная запань, в которой готовят плоты для самого Архангельска. Это нам, наверное, еще предстоит увидеть.
Мы возвращаемся в поселок, который все так же дремлет за стеной соснового бора. У школьного здания — сад, яблони, кусты крыжовника и малины. Рядом со школой — второе просторное здание.
— А это что за дом?
— Тоже школа, — говорит Юрий Дмитриевич, — и то, и вон то. Мы пять школьных зданий построили за последние годы, а было всего одно. В поселке две тысячи жителей, а в школе учится четыреста ребятишек. К тому же у нас в яслях и садике больше сотни, да еще, считайте, «неорганизованные» с матерями да с бабками дома сидят. Тут лесорубы шутят: «Кругом лес, делать нечего — вот и детей заводим».
Да, это я от многих слышал — и здесь, и в Средней России, и в Средней Азии. Шутка, конечно. Просто любят детей и не очень обеспокоены тем, что «лишние рты» обременят жизнь, непривычны особенно много размышлять об этом.
Учатся здесь и взрослые. В леспромхозе двести пятьдесят рабочих сейчас сдают экзамены — кто в школе, кто в техникуме, а кто и в институте.
Мы возвращаемся к автобусной остановке, проходя по немногочисленным улочкам этого пахнущего лесом поселка, где даже свежеобструганное крылечко магазина или столовой источает ароматную клейкую смолу…
В Тотьме, простившись со своим провожатым, мы поднимаемся в номер по причудливой деревянной лестнице Дома крестьянина. Наш сосед по номеру опять спит.
— Надо командировку отметить, — жалобно говорит Саня, прикладываясь к подушке: лесные трущобы окончательно ухайдакали поклонника цивилизации. — Здесь русский лес, — бормочет он. — Здесь Русью пахнет… Это чьи стихи? — и засыпает.
Придется идти в партком отмечать Санину командировку.
Замсекретаря парткома Николай Иванович Капин у себя. По тому, с каким уважением перечитывает он командировку, я прихожу к заключению, что, во-первых, он, наверное, любит журналистов, во-вторых, наверняка пишет в местную газету и, в-третьих, сейчас расскажет мне что-нибудь такое, что, по его мнению, «непременно нужно осветить в центральной печати». Я угадал почти все, кроме еще одной, совершенно неожиданной детали: Николай Иванович плавал когда-то в нашей экспедиции и участвовал в одном из самых первых перегонов. Мы начинаем наперебой называть имена, названия судов; впрочем, общих знакомых найти не удается, больно уж много лет прошло, с тех пор как плавал Капин, да и фамилий он не помнит. Потом разговор переходит на речное плавание, и я жалуюсь на Сухону, на неудобства пересадок, на то, что дальше придется плыть на «пээске» и на барже, а Саня мой любит только комфортабельные каюты.
— Да, с Сухоной беда. Ведутся у нас работы по спрямлению русла, два земснаряда сейчас работают на участке от Усть-Толшмы до Устюга. Тут на этом участке одних перекатов сто двенадцать. Поисковая партия ищет наилучший путь спрямления русла и все, знаете, Распопов хлопочет, с тотемского участка гидротехник, хороший человек.
Я высказал сомнение, что Сухону можно полностью зарегулировать таким способом, и Капин со мной согласился.
— Это верно. Тут коренные нужны изменения, об этом уже думали ученые. Намечено строительство Великоустюгского гидроузла. Планы эти связаны с проектом переброски вод Печоры и Вычегды в Волгу; вы слыхали, конечно, про этот проект, вызванный к жизни обмелением Каспия. Тут как-то в нашей местной газете один московский профессор, работник Госплана, излагал проект постройки гидроузла на Сухоне, в двадцати километрах от Великого Устюга. Вот как раз постройка этого гидроузла и решит проблемы судоходства на Сухоне. Тут будет ГЭС мощностью четыреста тысяч киловатт и с годовой выработкой энергии около полутора миллиардов киловатт-часов. Это для наших мест большое дело: нашей лесной промышленности и сельскому хозяйству нужно много энергии. А для пропуска судов здесь будет сооружен наклонный судоподъемник с судовозной камерой шириной восемнадцать метров. Для пропуска паводка тут будет бетонная плотина с водосливными отверстиями и еще двухкилометровой длины земляная плотина. Вот такой существует план. Только это на шестьдесят восьмой год и дальше. А пока здесь, знаете, еще сколько перекатов. И конечно, знаменитые Опоки. Никогда не видели?
— Завтра поедем…
Выйдя из парткома, я долго гулял по тихим тотемским улицам и в конце концов заглянул в местный краеведческий музей. Вот Тотьма тех времен, когда она была зачислена в число опричных городов, когда она бойко торговала рухлядью, то бишь пушниной, а также льном, дегтем, хлебом, воском и солью, когда в городе было двести тридцать дворов и при них двадцать храмов и тридцать пять лавок; Тотьма три с половиной сотни лет назад, когда по Сухоне и Двине проходил торговый путь из Москвы…
Я надолго застрял перед стендом с кустарными русскими изделиями из дерева и бересты — чудесными братинами, туесами, резными скалками, дугами и пряничными досками. Отчего же они хоть здесь не уцелели, эти промыслы, в этой тиши, где еще так мало промышленности, где так хорошо знают и чувствуют дерево? Сожаление мое стало еще острее, когда из последующих стендов я узнал, что всего полсотни лет назад Тотьму называли русским Нюрнбергом, городом мастеров-игрушечников. Оказывается, под непосредственным влиянием абрамцевской столярной и керамической художественной мастерской Мамонтовых, где преподавала Е. Д. Поленова, в Тотьме на рубеже века была открыта великолепная Петровская художественно-промышленная школа с четырехгодичным мужским и женским отделением, со своим музеем. Здесь делали плоские и объемные игрушки из папье-маше и дерева, одно время выпускали много сатирических игрушек-карикатур. Тотемские игрушки получили в свое время высшую награду — «Гран-при» на Всемирной выставке в Льеже. Где все это теперь? Слабый след тотемского искусства уцелел только на стендах музея. Мне захотелось вернуться в партком и спросить Николая Ивановича, почему бы не возродить удивительный промысел, пока еще жива о нем память, живы мастера и традиции. Но, взглянув на часы, я понял, что партком закрыт и все ушли домой. Мне тоже пора было возвращаться в номер, будить Саню. Надо добираться на какой-то плоскодонной барже до Нюксеницы, а там пересадка. Бедный Саня, как же он, человек из Риги, будет маяться ночью без каюты. Выяснилось, впрочем, что Саня и не думает маяться.
Придя домой, я увидел, что он о чем-то весело толкует с нашим соседом по номеру. Сосед оказался высоким, красивым парнем, стройным, подтянутым, одетым с такой безупречной аккуратностью и таким шиком, что стало сразу ясно: человек этот слишком хорош для нашей грешной земли и попал на нее только мимоходом; так оно обычно и бывает, чаще всего безукоризненные эти джентльмены — штурманы дальнего плавания или летчики. Моря около Тотьмы не было, и двадцатилетний Володя Михайлов оказался летчиком.
— Знакомься, — сказал Саня, — мой личный пилот товарищ Михайлов. Он из Ленинграда, это тоже культурный город.
Володя Михайлов летает по всей области, а сейчас обслуживает здешние леса, помогает стеречь их. В жаркую и сухую погоду Володя кружит на своем ЯК-12 над лесами, приглядываясь, нет ли где зловещего дымка лесного пожара. Он изучил здесь все лесные сторожки, на крышах которых огромными цифрами написаны номера. Заметив в лесу что-нибудь подозрительное, Володя снижается над сторожкой и бросает леснику вымпел, а потом летит за подмогой. Самолеты их отряда помогают также сеять лес, бороться с вредителями леса.
— В общем бережете зеленого друга, — говорю я и поворачиваюсь к Сане. — А при чем тут «личный пилот», товарищ Макаров? Времена культа фотографов еще…
— Нет, правда, — говорит Володя.
Оказывается, они с Саней уже обо всем договорились. Погода стоит сырая, и патрульных вылетов у Володи нет. Он совершает иногда рейсы в Великий Устюг. Туда он нас и подбросит.
— Ты сможешь догнать свои паромы, а я… не могу же я на этих идиотских баржах, с пересадками. Все агентство «Новости» будет надо мной смеяться.
Да, плакало мое путешествие по Сухоне. Боже, зачем я связал свою судьбу с этим человеком?
За ужином мне, кажется, удалось убедить Володю, чтобы он летел не очень высоко и держал при этом поближе к Сухоне: все хоть что-нибудь да увижу.
Утром мы вылетаем. Нас и правда только трое в маленьком ЯКе. Внизу Сухона: на ней скорлупки-пароходики и спички-бревна. Иногда они сложены в ровные загородочки и река покрыта целой елочкой таких загородок — это боны. А вон сплавные речушки, из которых молем плывет в Сухону лес. Даже отсюда видно, что берега Сухоны становятся выше. Видны красноватые обрывы. И вот уже река течет в каких-то красноватых кратерах. Это знаменитые Опоки. Тут на берегу даже есть где-то деревушка, жители которой издревле занимались проводкой судов. Коллеги. Небось тут и сейчас живы какие-нибудь деды перегонщики. Володя дает мне карту, и я определяю, где мы летим.
— Молодец, — говорит Володя, — будешь стараться — дослужишься до штурмана.
Нет, ни до чего я не дослужусь. Мне больше не хочется смотреть вниз. Меня так укачало, что небо кажется мне с овчинку. А Саня мирно спит на заднем сиденье. Наконец-то Великий Устюг. Даже не пойму, как я сюда добрался — со щитом или на щите. А Володя встретил на аэродроме друга.
— А, Михалыч, — радостно хлопает его по спине толстощекий румяный парень в штурманской куртке.
— Это Гера Горшков, тоже лес охраняет, — знакомит нас Володя.
Ребята уходят, а мы отправляемся в долгожданный, знаменитый и некогда великий Устюг.
Еще как-то лет десять назад у ювелирного прилавка в московском ГУМе я увидел долговязого англичанина в мохнатой русской шапке. В руках он вертел небольшой серебряный браслетик, который и протянул мне, когда я подошел к прилавку:
— Фасинэйтинг! Поразительно! — сказал он с восхищением. На полоске браслета чернел силуэт какого-то удивительного очень древнего и очень русского города. На высоком берегу реки стройной и легкой шеренгой протянулись старинные особняки, склады и древние храмы. Легкие колокольни подпирали шпилями нависшие над берегом тяжелые северные облака, а кресты, венчающие купола редкостных пропорций, были словно притянуты к грешной земле цепями, похожими на якорь-цепь.
Поделиться книгой: