Помоги проекту - поделись книгой:
Девчонка смеется в ответ на Митин измаильский политес и машет рукой:
— Да ну вас. И совсем не тридцать девять, уже десяток под воду пошли, а на их месте два новых построили…
Но тут сверху что-то кричит Евгений Семенович, и мы с Митей беремся за дело: «мастер» не в духе, и шутки с ним сейчас плохи.
На следующем шлюзе мы начинаем пытать бабку с кринками молока. Она говорит, что и правда тут все скоро затопят, а куда их переселят, она не знает, да это, похоже, и не особенно ее беспокоит.
— Затопют, милые, — говорит она, по-вологодски окая. — Море будет, Волго-Балт. Вон начальник-то шлюза, он скажет, он у нас ученый да молодой…
Начальник выходит из своей избушки на курьих ножках и охотно рассказывает, что еще год-полтора— и исчезнут под водой все эти древние живописные шлюзы, да и деревушки тоже, а будут новые моря— вот тут, к примеру, Череповецкое море, и будет канал — Волго-Балт с большими современными шлюзами, гидроузлами и даже гидростанциями, и тогда настоящей глубоководной магистралью соединятся пять морей и здесь пойдут настоящие суда, а не только эти, с мелкой осадкой. Оказывается, теперь в Череповце грузы перегружают с озерных судов на другие, с осадкой поменьше, и стоять тут приходится у каждого столба, так что по Мариинке провоз обходится дороже, чем по железной дороге. «Но скоро этому всему конец. Теперь наш Волго-Балт — комсомольская стройка, вот на Ковже увидите», — начальник как-то по-мальчишески серьезничает, и видно, что он, так же как та девушка в сапожках и бабка, ничуть не жалеет, что уйдет под воду эта прибрежная красота.
— Вы как матрос учтите, что тут вместо тридцати девяти малых шлюзов будет всего семь больших.
— Это же страшное дело! — радостно говорит Митя и хлопает меня по спине. Он так радуется, как будто это не он только что клялся, что в последний раз идет на этот проклятый перегон.
За день мы напрыгались на швартовке, и уснуть ночью мне никак не удается. Я поднимаюсь в рубку. Евгений Семенович на вахте, и я пересказываю ему, что сказал начальник про Волго-Балт. Капитан сейчас вроде бы отошел немного, и мы вместе любуемся извилистыми берегами. Небо в ночи призрачно-белесое, и темная кромка лесов, избы, островки, ходовые знаки — все отражается в ночной глади реки, словно вырастает из ее черной глубины и живет сказочной и древней ночной жизнью.
— Здорово все же, что затопят это все, — говорит Евгений Семенович, а потом, взглянув на мое расстроенное лицо, добавляет: — Нам тут плавать нужно, а ты пока смотри на эту старину, запоминай. Будешь последним путешественником по этому подводному царству. Только швартоваться не забывай вовремя.
Капитан опять подтрунивает над моим «туристским» любопытством. Сейчас он начинает доказывать, что на Севере нет и никогда не было ни единого туриста.
— Не может не быть, — говорю я, — раз такая красотища вокруг.
Где ж вы, туристы, художники? Ведь скоро скроются под волнами нового, гладкого, как водяная пустыня, речного моря все эти темные мистические берега, бревенчатые срубы, поросшие травой тропки — бечевники, по которым, спотыкаясь, брели тяглецы, тянувшие по Шексне баржи…
Назавтра мы снова шлюзуемся без конца, разминаемся с плотами на поворотах узкой речушки, толчемся на мели. Мы с Митей снова «уродуемся» на концах. Здесь когда припрет работа, то даже не говорят «вкалывать», а употребляют более сильные синонимы: «сражаться» или «уродоваться». А мы, согласно Митиной любимой гиперболе, даже «уродуемся, как карлы».
И все же успеваем смотреть по сторонам. Вон прошли Горицы. У пристани белеют стены женского монастыря XVI века, куда ссылали всяких опальных аристократок и куда была сослана Ксения Годунова. Говорят, километрах в семи отсюда — Кирилло-Белозерский монастырь: через вон ту горушку Мауру монахи протоптали тропочку — из мужского в женский. Вот бы где попросить у «кэпа» стоянку. Но боюсь, ему сейчас не до памятников старины.
А вот и Белое озеро. Оно небольшое — всего сорок три километра в длину.
— Подумаешь, море, — с облегчением говорит Толя-боцман и, добродушно помаргивая, уступает мне штурвал.
— Ну не скажи… — возражает Толя-стармех, листая путеводитель и время от времени язвительно зачитывая вслух какой-нибудь, по его мнению, особенно интересный или особенно бездарный абзац (мыслящий человек наш стармех!). — В чужой руке все, как бы это сказать, привлекательней. Тут, между прочим, написано, что в Белом озере мелководье порождает крутую волну, и вы, наверное, еще помните, как одно мелководное море нас проучило… Так вот в Белом озере в один чудесный августовский день, всего сто тридцать лет назад, потерпело крушение шестьдесят два судна. После чего, наверное, и решили построить обводной канал вокруг Белого озера.
Обводной канал придает особое своеобразие Белозерску, потому что канал проходит прямо по городу. На старинном валу видна юбилейная надпись: «Белозерску 1100 лет». Однако город существовал еще и в VIII веке, когда купцы арабы вели с белозерцами оживленную торговлю. В XIII веке город стал центром княжества. Впоследствии он затих совсем; он и теперь очень неторопливый городок.
За Белым озером с широкого устья начинается Ковжа. Пряно пахнут луга, мимо плывут живописные села. Вон какое-то Конёво, настоящая северная Венеция, на худой конец — северное Вилково. Избы выходят прямо к Ковже, у маленьких индивидуальных причалов бьются на приколе лодки. А возле многоквартирного дома — много лодок, по ним можно считать число семей в доме, как в Подмосковье— по антеннам телевизоров. А вот и красный уголок, тоже с причалом, и еще ларек; для полноты сходства с Венецией от ларька отплывает с пением пара гондольеров. Пешком тут, видно, вообще не ходят. Дни этой Венеции тоже сочтены.
У Конёва в Ковжу впадает Шолоность, соединяющаяся с рекой Кемой, по которой идет сплав. Вообще в Ковжу впадает множество таких вот речушек, петляющих по лесной чащобе и волокущих на себе тяжесть бревен. Самые крупные из них — Шола, Тумба и Тистола.
Говорят, что по берегам Ковжи тоже сохранились тропки — бечевники, по которым шли бурлаки, тянувшие баржи-мариинки до Белого озера; там грузы переваливали на баржи-белозерки. Ну да скоро решатся все проблемы здешнего судоходства. А пока нашему рефрижератору плавать по Ковже еще труднее, чем когда-либо, потому что всю реку взбаламутили и перерыли строители. На пути у нас все чаще встают землечерпалки и длинные щупальца труб землесосов. С землеройных нам машут чумазые белозубые ребята в высоких резиновых сапогах. Мы вспоминаем, что сказал начальник: комсомольская стройка.
Анненский мост получил свое название от шлюза Св. Анны. Когда-то через это местечко проходил архангельский тракт на Петербург. Здесь водораздел системы. За Ново-Мариинским каналом шлюзы уже не поднимают, а опускают судно. Мы попадаем в последнюю речку системы — Вытегру. Протяженность ее всего каких-нибудь шестьдесят шесть километров, а шлюзов на ней около трех десятков: как раз для нас с Митей река. Шлюзов и каналов так много, что Вытегра вполне заслуживает названия, которое когда-то употребил Радищев, — «река рукодельная». Все, конечно, из-за того, что перепад уровня здесь довольно большой — шестьдесят восемь метров (это если сравнивать уровни Ново-Мариинского канала и Онежского озера).
За двадцать шестым шлюзом идет настоящая лестница шлюзов, она так и называется «Девятинская лестница»; здесь за полтора километра пути на нашу долю выпало шесть шлюзов. Девятинский перекоп был сделан в девяностых годах прошлого века, после чего путь от Рыбинска до Петербурга по системе, как сообщает путеводитель, стал занимать «всего(!) тридцать дней». За Девятинами еще одна — Марковская лестница шлюзов.
На Вытегре строителей больше, чем на Ковже. За знаменитым своей красотой Девятинским перекопом, в древнем селе Девятины, где мы с капитаном искали почту, каждый встречный отвечал нам: «Не знаем, не здешние, мы строители».
В Девятинах и дальше, в Анхимове, нам довелось увидеть редкой красоты деревянные церкви. Особенно хороша была многоглавая Анхимовская.
— Вот это действительно стоит посмотреть, — сдался недоверчивый капитан.
Церковь поднималась над берегом, стройная и веселая, настоящее двадцатиглавое чудо, срубленная и поставленная два с половиной века назад лихими и проникновенными мастерами, без единого гвоздя, одним топориком, и когда мы подошли ближе, перед чудом этим смолкли самые отчаянные судовые матершинники.
А вскоре после Анхимова нас порадовал новый шлюз, большой современный шлюз Волго-Балта, заменивший сразу пять тесных Мариинских деревяшек. Правда, тут в мед нашего ликования строители добавили ложку дегтя: хотя шлюз сдан давно, ждать у его ворот пришлось бесконечно долго. Потом уже, когда мы вошли в камеру и мостик поравнялся с ее стенкой, какой-то парень из охраны рассказал нам, что шлюз был сдан до срока и тут обнаружилось, что из стен его торчат штыри и многое нужно доделывать, а денег уже нет и нужно ждать средств, положенных на капитальный ремонт.
Но зато первый шлюз новой системы был «в большом порядке», и, пройдя его, мы пришвартовались наконец в Вытегре вблизи бывшего шлюза № 1 и уселись совсем без сил тут же на палубе. Наступила белая ночь, и старинные лабазы отражались в тихой заводи, а в конце ее чернел никому не нужный деревянный шлюз № 1 старой Мариинки, сохраненный для вытегорского музея.
Евгений Семенович спустился с мостика, небритый, с покрасневшими глазами:
— Ну что, умаялись? — сказал он. — Так что вам сегодня с Аликом и с Димкой, наверно, и про невест толковать не захочется? Как, и на берег не пойдете? Ай-яй-яй, как нехорошо, ай, жестокая Мариинская система.
По нашему молчанию капитан понял, что мы сегодня почти не понимаем шуток, но его собственного запаса юмора хватило еще надолго.
С утра мы прежде всего наведались на почту, потом прошлись по главной улочке Вытегры. Когда-то тут на архангельском тракте была деревушка Вянги, переименованная еще в XVIII веке в город Вытегру, по названию реки (правда, у местного населения своя топонимика: тут, конечно, и Петр I, и анекдот о его посещении, и «вытегоры-воры» — на Севере чуть не с каждым названием связана легенда, в которой неизменно присутствует вездесущий Петр). Долгое время это был бойкий торговый городок, а потом торговля тут затихла, и только новый канал вернул Вытегре некоторое оживление. Центром всего этого оживления было здание, на которое я наткнулся во время нашей прогулки, — трест Волгобалтстрой.
В коридоре треста я встретил усталого человека в кожаном пальто. Мы вместе вошли в какой-то кабинет, человек тяжело опустился на стул, не снимая пальто, и спросил:
— Вам о Волго-Балте?
Это был главный инженер строительства Петр Давыдович Батунер.
— Ну раз вы по Мариинке шли, значит, вы поняли, что она пока не «соединяет пять морей», как принято было писать, а разъединяет. И потому, чтобы действительно создать единую глубоководную транспортную систему в европейской части нашей страны, остается еще заменить Мариинку Волго-Балтом. Что повезут по этой системе? Из Ленинграда, Ленинградской области, Новгородской, Мурманской, Архангельской областей, Карельской АССР — лес, рыбу, апатиты, минеральные стройматериалы, импортные грузы Ленинградского порта. Еще больше грузов пойдет с юга на север — хлеб со средней и нижней Волги, караваны барж с хлебом, с нефтью из Второго Баку, донецким углем. Стоимость транспортировки сократится во много раз — в среднем от трех до тридцати раз. Разгрузятся железные дороги. Ленинград станет крупнейшим речным портом. Что касается пассажирских рейсов, то вместо восьми суток по Мариинке путь до Ленинграда будет занимать трое-четверо суток. Вы не спрашивали на Череповецком комбинате, что для них значит новый канал? Так вот спросите.
— Если когда-нибудь придется… — сказал я неопределенно, не подозревая даже, что такая возможность мне очень скоро представится.
— Волго-Балт — это вполне современный канал с большими камерами шлюзов, гарантированной глубиной, — продолжал Батунер. — Вы видели, как в этих маленьких шлюзах Мариинки с плотами мучаются. Теперь камеры будут длинные, для сплавщиков это важно. А ведь лес составляет здесь чуть не половину грузооборота. Сдали первые два шлюза, вот-вот вступит в строй седьмой, внизу у Череповца. И тогда там разольется море в пять московских морей, поглотит и Шексну, и Белое озеро, и Ковжу: там будет Череповецкое водохранилище 1670 квадратных километров площадью, а также интересный гидроузел… Ну а сейчас можем прокатить вас по трассе. Тут из партбюро едет Анастасия Тимофеевна Быкова, замсекретаря. Она вас возьмет… Недолго, туда и обратно.
«Козел» мчит нас по отличному асфальтированному шоссе. Расстояние, над которым мы всей командой бились чуть не сутки, машина пробегает за считанные минуты. Наш бакинец шофер Алик Сафаров заводит разговор об этих местах.
— Вот это мой самый любимый шлюз, — говорит он, то и дело останавливая машину: видно полюбилась южанину эта удивительная водяная дорога в бревенчатых древних коридорах.
— Эх, покажу я вам, что ли, свою любимую плотинку, — говорит вдруг Анастасия Тимофеевна. — Была помоложе — ходили мы на нее. Еще петровская.
«Петровская» — это значит просто очень старая, может стопятидесятилетней древности. Быкова ведет нас куда-то через заросли.
— Все позарастало. Где же она здесь?
Мы долго продираемся через заросли цветов и кустарников. Вон трухлявое почерневшее бревно. Нет, не это. Мы с шофером уже устали, но Анастасия Тимофеевна все ищет. Может, у нее с этой самой плотиной какие-то особенные воспоминания связаны. А может, просто она считает, что я как человек приезжий должен обязательно посмотреть. Однако мы так и не нашли плотину, которую замсекретаря так любила в юности. А скоро и вовсе, наверно, зальет все эти места волнами новых водохранилищ…
Мы подъезжаем к Анхимовской церкви. Анастасия Тимофеевна и Алик начинают ожесточенно спорить, сколько у нее глав. Анхимовская церковь построена была в 1708 году, на шесть лет раньше, чем подобная ей деревянная многоглавая Преображенская церковь в Кижах. Внутри храма на доске сохранились имена строивших ее мастеров, среди которых есть даже одна женщина. Сосчитать главы церкви и правда непросто, потому что они спускаются какими-то причудливыми уступами. «Двадцать две», — говорит Алик. «Да нет же, двадцать!» — упрямо повторяет Быкова. Они идут пересчитывать главы, а я, сидя на бревне, любуюсь удивительным творением северной русской архитектуры. Когда смотришь на эти купола снизу вверх, создается ощущение какого-то особенного веселья и лихости. Так и кажется, что слышишь веселый праздничный перезвон вокруг бесчисленных куполов. Откуда он только брался этакий избыток радости у забитых северных мужиков?
К Белому морю
Славное великое Онего. — В стране непуганых птиц. — Дорога в скалах. — Прогулка на Соловки. — Отец настоятель и биологическая наука. — В Архангельск. — Неожиданное путешествие
Назавтра, пройдя по новому участку канала, рефрижератор вышел в Онежское озеро. И тут открылась нам широченная гладь озера, лесистые берега, суровые скалы, поросшие сосняком, живописные зеленые острова среди черной воды. Это и было чудесное Онего, «страшное Онего страховатое», «славное великое Онего», второе по величине озеро в Европе. Оно было великолепное и словно бы даже всемогущее, и о нем хотелось говорить какими-то окающими северными словами, похожими на заклинание, — «Онего», как шестьдесят лет назад говорил о нем Пришвин. И день был солнечный, как и тогда — в том пришвинском августе, и Онего улыбалось нам, черное вблизи и синее издали. Однако плавать по нему было и впрямь чуток «страховато»: карты не было, лоцмана в Вытегре мы не достали — лоцмана нынче на все золота, — а впереди торчали из воды какие-то каменные лбы.
Мы остановились прямо среди озера, и тут наш добродушный боцман вдруг развил необыкновенную активность. Моргая, Толя приказал нам вынести и проветрить «гнидники», так он невежливо обозвал наше великолепное постельное белье. Алик затеял стирку, Димка полоскал свои «рекламные» носки, купленные у херсонских «бичей». При ближайшем рассмотрении поднятая из-за борта черная онежская вода оказалась чистой, как стеклышко.
После отдыха нам пришлось нанести краткий визит Ленинградской области и зайти в Вознесенье за лоцманом.
Поселок Вознесенье, состоящий из разноцветных двухэтажных деревянных домиков, лежит на скрещении водных дорог, ведущих к Ленинграду с севера, из Онежского озера, и с юга, от Волги. В Вознесенье приходят и перегонные суда
Взяв лоцмана, мы направились в северный угол озера — Повенец и пришли туда поздно вечером, почти ночью. Городок стоит у северного конца Онежского озера, и это уже словно конец чего-то привычного и начало настоящего Севера: «Повенец всему свету конец». Когда мы пришвартовались, было уже за полночь, однако темнее не стало. Солнце куда-то спряталось, но по-прежнему льет странный, словно бы отраженный, призрачный свет. И от этого все окружающее: и стройные силуэты судов, и ярко-зеленый домик диспетчерской на берегу, и камни, и лес, и створы — четко отражается в воде. С непривычки заснуть засветло никто из нас не может, и все высыпали на палубу. На берегу тоже как будто день: ребята с буксира «Ижора» играют в волейбол, матрос с «Ломоносова» жалуется кокше с «Ижоры» на местный клуб водников. Стук мяча, доверительный говорок матроса и обольстительный смех кокши далеко разносятся над водой.
Я слушаю звонкие ночные голоса и думаю о пришвинской «стране непуганых птиц»…
«…страна непуганых птиц… Полунощное солнце — красное, устало, не блестит, но светит, белые птицы рядами уселись на черных скалах и смотрятся в воду. Все замерло в хрустальной прозрачности, только далеко сверкает серебряное крыло…»
Утром мы вошли в первый шлюз Беломорско-Балтийского канала. Нам с Митей пришлось особенно тяжко на швартовке в этот первый день: тут девятнадцать шлюзов, но большинство из них двухкамерные, спаренные, то есть по существу надо проходить два шлюза. И подавать при швартовке здесь полагается по два конца: до водораздела подают два конца на носу, один с кормы, после водораздела — два с кормы, а один на носу. Мы ворчим: к чему эти предосторожности? Хриплый радиоголос предупреждает, чтобы следили за швартовами, началось заполнение. И тут мы убеждаемся, что предосторожности эти были не напрасны: здесь устаревшая уже система лобового заполнения шлюза; мощным потоком устремляется навстречу судну черная вода, того и гляди, оборвет концы и воткнет судно кормой в шлюзовые ворота. Приходится то убирать слабину, то, наоборот, травить, когда конец набивается, натягивается туго.
— Руки, ноги береги! — кричит капитан в свой рупор.
— Быстро этот канал устарел, — говорит лоцман. — Недавно еще писали: «последнее слово». А теперь и заполнение не так делается, да и вообще все по-другому. Вот с Апатита руду, наверное, будут только по Волго-Балту возить, через Медвежьегорск.
— Да что там, — говорит капитан. — Вон наши трехдечные «пассажиры» при перегоне в шлюзах уже не помещались, приходилось привальник отпиливать, а то и солидолом смазывать, чтобы проскользнуть.
Лоцман на этот раз попался нам образованный; чаще всего лоцманы — пожилые северяне-практики, старые капитаны, а этот совсем молодой, грамотный парень. Он рассказал нам про маленький, пестрый деревянный Повенец, за который еще Пришвин извинялся, что там коровы гуляют по улицам. С постройкой канала ожил городок, а потом, в воину, плотина была взорвана и первые семь шлюзов затопило. Поднялась девятиметровой высоты волна и начисто смыла тогда довоенный Повенец.
— Этот, что вы видели, уже новый.
Проходим богатое островами и островочками Волозеро, потом каменный коридор в скалах, соединяющий Волозеро с Маткоозером. По обе стороны канала — мрачноватый лес. На него можно смотреть без конца, но ступить под его своды не хочется.
— И правильно, — говорит Евгений Семенович, — нечего туда ходить, туристов ты там московских все равно не встретишь. Лет десять назад были заключенные, а теперь и тех нет.
Митя все считает пройденные нами шлюзы.
— А сколько их всего до выхода в море нужно пройти, если от Ростова считать? — спрашивает он у капитана.
Завязывается спор. Кто говорит восемьдесят семь, кто — больше. Ого! Мы переглядываемся с Митей.
Чем дальше на Север, тем прекраснее и мрачнее становится канал, но характерными для пейзажа по-прежнему остаются три элемента, отмеченные Пришвиным в «Царе природы», — лес, вода и камень:
«Так, бывало, и скажет отец:
— Лес, вода и камень!
А когда завидит Осудареву дорогу, если только руки свободны, непременно шапку снимет и скажет:
— Что тут народу легло!»
В Шведскую войну Петр согнал на эту дорогу местных жителей, а потом прошел тут посуху с войском и двумя фрегатами от самого Белого моря до Онежского озера, но след дороги порос лесом и кое-где уже исчез под водами ББК.
Вот как описывала это Двинская летопись:
«1702 года августа семнадцатого дня великий государь благоволил шествовать с воинством своим… через Нюхоцкую волость к Онег озеру на Повенецкий погост лесами, мхами и болотами, расстояние от Нюхоцкой пристани 160 верст… а люди тянули на себе две яхты от взморья до Повенецкой пристани; оттуда шествовал великий государь на судах озером Онего и пришел с воинством своим на град Орешек…
… и град той взял, и победа бысть преславная».
Однако в том же XVIII веке дорога петровская «вся запустела и лесом поросла». И только в суровые тридцатые годы нашего века прошел через мощные скалы, болота и леса 227-километровый канал, сокративший больше чем на три четверти путь из Балтики в Белое море. Разлилось Выг-озеро, затопило двести островов, стало чуть не четвертым по величине озером во всей Европе…
Оно приготовило нам сильную бортовую качку. Свинцовое небо совсем низко нависает над землей, волны бьют в берега островков, моросит дождь. Проходим десятый шлюз, прорубленный прямо в скалах; здесь мы идем уже по Нижнему Выгу. И вдруг на стенке у входа в шлюз какие-то аршинные буквы, которые по мере приближения складываются в монументальную надпись, почти непостижимую для наших дней: «Шесть условий товарища Сталина— могучий рычаг, обеспечивающий победу на ВМС». Ну хорошо: БМС — это Беломорстрой, можно догадаться. А что за шесть условий — этого не знает даже наш грамотей лоцман. Он просит задавать вопросы полегче и взамен предлагает весьма поэтичную, на его взгляд, легенду о создателе этих букв, которому «убавили срок». Мы с Аликом обращаемся к первому же источнику информации — бабке на шлюзовой стенке. Бабка в ответ загадочно молчит. «Не боись!» — кричим мы бабке с палубы через потоки дождя, и нам становится весело — может, оттого, что никто уже не помнит увековеченных условий, может оттого, что мы не обязаны многозначительно помалкивать, а может, и оттого, что верят теперь не в чьи-то мистически мудрые условия, а просто в совместный труд людей, гуляющих на свободе…
Проходим последние шлюзы канала. Устали как черти и жмем из последних сил. Капитан злится на Диму за то, что его не видно на палубе в эти часы. Формально, может, Димка и прав: радиохозяйство у него в порядке, нудными делами колпита[5] он занимается исправно, да к тому ж идет он без «обработки», без совместительства, то есть работает только за себя и получает меньше всех; но по существу-то прав капитан: когда команде приходится тяжко, нужно, чтобы и тебе приходилось тяжко, даже если тебе и кажется, что этого можно было бы избежать. Это везде так, а особенно в армейском взводе или в таком семейном коллективе, как команда на судне.
Наконец Беломорск. Радиорубка сразу оглашает пустынный берег своим традиционным вступлением — бесшабашной песенкой Джерри Скотт «Сам оф диз дейз» — «Когда-нибудь, ах когда-нибудь ты обо мне заскучаешь, милок». Вообще на культурном фронте обостряется борьба: пластинок становится все больше, о вкусах не спорят, но попадает все-таки Димке. «Что ты там опять завел этого Баха»? — говорят ребята, однако стармехова классика мало-помалу пробивает себе дорогу: при молчаливом одобрении команды теперь идут также Первый концерт Чайковского и первая часть Шестой симфонии Бетховена; но уже за исполнение второй части команда требует компенсации в виде цыганских песен или «Разведенного моста».
— Да что вы, — чуть не плачет старший механик, — это же так здорово: «Тра-та-та-там…» Сила!
— Вообще надоела мне ваша музыка, — говорит капитан. — Дали бы футбол послушать.
Впрочем, когда на судно приходят гости, он и сам тащит их в радиорубку. А гостей теперь много. В Беломорске нас догоняют пассажирские «омики» — «озерные москвичи», удобные и надежные теплоходики московской постройки. По беломорским мосточкам гордо ходят молодые парни с шикарными бородами, какие чаще всего отпускают практиканты и студенты. Так и есть: ребята из МГУ и МВТУ пошли матросами в поисках северных пейзажей, жизненного опыта и летнего заработка. Можно не сомневаться, что они все это получат. А пока они драют палубу, моют переборки, стоят вахту. Я часто думаю, а почему мы почти никогда не нанимались матросами, рабочими в экспедиции или еще кем в годы моего студенчества — в конце сороковых — начале пятидесятых, и вспоминаю, что как-то у моих друзей тогда не особенно в чести был подобный труд и даже мысль о нем нечасто приходила в голову. И происходило это вовсе не от обеспеченности, а от причуд тогдашнего воспитания; помнится, тогда было даже модно со страхом писать в путевых заметках об американских студентах, которые работают летом матросами, официантами или чернорабочими. Теперь, мне кажется, многое изменилось у парней и девочек — и отношение к труду, и отношение к личному заработку.
День солнечный, но прохладный. Поеживаясь от холода даже в телогрейках, мы с капитаном бредем вдоль канала, и навстречу нам попадаются пионеры, которые вместе с вожатым идут купаться: что же им терять солнечный денек в разгар коротенького северного лета, которое когда-то называли и не летом вовсе, а меженью.
До постройки канала древний Беломорск назывался Сороками — говорят, из-за сорока островов и проток, на которые дробится бурный порожистый Выг при впадении в Белое море. Мы с капитаном подходим к последнему шлюзу. Море совсем близко.
Ага, я торжествую: привалившись к стенке шлюза, отогревается на солнышке группа московских туристов. Туристы петляют по Северу, мерзнут и мокнут, добираясь до Соловков, бродят между Кижами и Кемью, Каргополем и Кандалакшей, небритые, в закарпатских шляпах со значками, в беретах или шерстяных шапочках с помпонами, искатели нехоженых земель и северной русской красоты. Разговорившись с ними, мы сразу находим общих московских знакомых и общие северные впечатления. Туристы удивили Евгения Семеновича — и тем, что бродят на холоде, под дождем, где-то в самых глухих северных уголках, и тем, что так просты, и веселы, и неприхотливы.
— Простые ребята, — говорил он мне потом. — Неужто это и впрямь архитекторы, историки, инженеры?
В Беломорске мы надолго застряли у последнего девятнадцатого шлюза ББК: из-за строгостей Морского регистра и штормового предупреждения нас не выпускали в море. И тогда я получил от капитана разрешение съездить во время стоянки на Соловки.
Там, на знаменитых Соловецких островах, был некогда всемогущий монастырь, хозяин здешнего берега, а потом твердыня староверчества и раскола, хранитель «старых книг» и «старой веры», мятежный монастырь, противопоставивший в XVII веке реформе Никона и крепостному гнету Москвы бесстрашную восьмилетнюю оборону — «соловецкое сидение». Впрочем, поколение моего капитана наслышано совсем про другие «сидения» на Соловках.
— Сгоняй, — сказал мне Евгений Семенович, — только быстро: одна нога здесь, другая там. Я б и сам с тобой съездил. Что там за Соловки такие?..
И тут я увидел, что так оно и есть, как я поначалу подумал: ему и самому все очень любопытно, нашему капитану.
В то же утро я добрался на поезде до Кеми, старинного русского города у впадения в Белое море порожистой речки Кеми. До появления русских и карелов здесь по всему берегу жили лопари — саами. А в 1450 году новгородская посадница Марфа Борецкая передала всю свою волость Кемь величайшему из здешних землевладельцев — Соловецкому монастырю. Кемь ожила. В городе было множество жилых строений, церквей, варниц. Солеварение давало монастырю большой доход, и Кемь богатела. По сию пору стоит в Кеми замечательный рудовой, красной сосны собор начала XVIII века.
Кемь словно бы разграничивает беломорский берег: к северу от нее берег называется Карельским, а к югу — Поморским: это знаменитый поморский берег, который подарил России столько бесстрашных мореплавателей и путешественников. Поморский берег, который дал миру Михайлу Ломоносова, который издавна был гнездом раскола, беспоповщины и всякой крамолы. Здесь жили люди бесстрашные и ко всему привычные, изумительные гребцы и мореходы — что им было на веслах пройти хоть и весь Ледовитый океан. А когда отчаянные моряки-поморы уходили на Мурман промышлять зверя, «жонки» их, которые гребли не хуже мужей, выполняли на суровом берегу и мужскую, и женскую работу…
Приехав в Кемь, я увидел, что до Соловков оттуда не так-то просто добраться. Ходил туда катер от Рабочеостровска, но пока что команда катера вразвалочку разгуливала по Кеми и, кажется, вовсе не собиралась покидать этот вполне цивилизованный город ради каких-то там глухих Соловков. Когда же мы наконец вышли в Белое море, оно задало нашему катеру хорошую взбучку. В общем теперь легче, наверно, добраться до Бухары, чем до этих Соловков, что всего в шестидесяти километрах от Кеми. Впрочем, туристов это остановить не может: они корчатся от морской болезни, леденеют от холода и приходят в восторг, едва ступив на твердую землю Большого Соловецкого острова. Среди моих попутчиков-туристов на катере были ленинградский врач, молоденький слесарь из Москвы, уже успевший в это лето побывать в Каргополе и Кандалакше, знакомый московский редактор и множество бородатых и безбородых студентов из архитектурного.
После голого Беломорска и Кеми Соловки открылись нам чудесным зеленым оазисом посреди студеного моря. Высадившись здесь, в Заполярье, мы точно попали вдруг в подмосковный лес или на Волгу: хвойные и лиственные деревья, цветы на полянах и перелесках и бесчисленные таинственной красоты лесные озера. А вблизи Святого озера вздымались древние стены некогда могучего монастыря.
Естественно, что цветущий архипелаг Соловецких островов еще в прошлом веке привлек внимание ученых. «Соловецкие острова, — говорили они, — как будто самой природой созданы для биологической станции»: «Благодаря их центральному положению в Белом море, теплым водам Онежской губы и холодноводной Кандалакской губе, природе и растительности…» И вот в 1882 году при соловецком настоятеле отце Милетии, который проявлял доброжелательство к биологам, на острове трудами профессора Вагнера была открыта биостанция.
Здесь работали многие видные русские биологи и исследователи Севера, такие, как Книпович, Шимкевич, Сент-Илер. Однако потом доброжелательного отца Милетия сменил отец Иоанникий, сразу занявший непримиримую позицию по отношению к ученым. В 1898 году обитель выпустила составленный отцом Иоанникием совместно с «Учрежденным Собором» документ, представляющий блестящий образчик бюрократического подхода к положению в биологической науке: здесь с ужасом отмечалось, во-первых, что станция растет и на остров «приезжают не только православные, но и иноверцы, а в 1897 г. оказался даже один иудейского закона!» Далее настоятель подвергает критике научную работу и образ жизни ученых: «Дни они проводят на экскурсиях, ночи — в наблюдениях над своею добычею, а затем до полудня спят». Смело вторгаясь в сферу науки, настоятель заявлял, что сотрудники «никаких новых разновидностей… больше не открывают». Кончал же архимандрит ходатайством перед Синодом о закрытии биостанции «в видах сохранения безмятежного монастырского жития и во избежание соблазна как для братии, так и для приезжающих богомольцев…» Биостанция была закрыта и возобновила работу только в 1926 году одновременно с реорганизацией там биосада и открытием питомника пушных зверей. Впрочем, эти научные учреждения на Соловках просуществовали недолго.
Поделиться книгой: