Помоги проекту - поделись книгой:
Теперь Рени небольшой, очень тихий и зеленый городок. Я брожу по площади у собора. Пустынно, палит солнце. За собором памятник героям Шипки и Плевны. В саду молоденькая девушка открыла библиотеку. Праздный матрос взял полистать «Огонек». Прошли две колхозницы-молдаванки. Зазвенел звонок в школе, отшумела переменка. И снова тишина. Шумно сейчас только в порту: в диспетчерской мне сказали, что за один прошлый год Рени переработал больше трех миллионов тонн груза.
Я смотрю на сутулые работяги краны и снова вспоминаю рассказ Орлова:
«Вот как, скажем, доставить чешские карандаши, знаменитые «кохиноры», в Алжир, Тунис или в Ливию? Африка сейчас учится, Африке нужны карандаши. Пожалуйста: через Рени, именно через Рени. А до Рени — прямо из Чехословакии, в вагонах, без всякой перегрузки: здесь ведь узкая европейская колея. А из Ренийского порта груз пойдет уже на морском судне…»
Из Рени отправляют железную руду, уголь, кокс, металлы, зерно, нефть. Туда прибывают рудные концентраты, продовольствие, машинное оборудование, свежие фрукты, овощи.
Обратно в Измаил мы добираемся вместе с молоденьким пареньком — матросом танкера. Он едет погулять: в Измаиле у него дружки и знакомая «чудачка».
— Тут, знаешь, было, — рассказывает он дорогой. — Пришли мы поздней осенью в Вену, с грузом. И зима нас припутала. Пришлось зимовать в Вене. Ох и тоска там была, народу много, а все говорят не по-русски. Идти никуда неохота. Сидишь на судне и все думаешь: как в Измаиле сейчас здорово. А в феврале чувствую, не могу больше, и отпросился домой в Измаил.
Паренек так жалобно рассказывает про Вену и так рвется в шикарную столицу СДГП[1], что я без труда представляю себе, как скучно может быть человеку в развеселой Вене. К нашему разговору прислушиваются парень с девушкой. Потом они тоже начинают расспрашивать про Вену. Они одесситы, научные сотрудники одесского института «Укргипроводхоз». Оказывается, это проектное учреждение с занудным названием разрабатывает сейчас фантастический по размаху план орошения междуречья Дунай — Днестр на площади восемьсот двадцать тысяч гектаров, а парень и девушка находятся здесь в какой-то командировке, связанной с этими планами. Они впервые приехали сюда из Одессы и наперебой начинают расхваливать эти места.
— Вы в Вилкове не были? А в Белграде? Съездите в Болград, на Ялпух. Мы там гостили в одном болгарском селе…
— В болгарском?
— Ну да. А потом в албанском. И в гагаузском тоже. Да кто тут только не живет по Дунаю! Настоящий интернационал.
Девушка рассказывает нам о схеме орошения, над которой они работают.
— Эта наша схема — часть Генеральной схемы комплексного использования водных и земельных ресурсов СССР, вы о такой слышали, конечно. И осуществляться она будет постепенно. В чем тут суть проблемы? Край у нас благодатный, климат чудесный, и тем не менее… Вы видели здешние плавни?
— Да, с самолета.
— Так вот они тянутся на сто шестьдесят пять километров. В ширину они занимают от полкилометра до десяти, а дальше воды вообще нет. И грунтовые воды страшно засолены, минерализация до пятнадцати процентов. Так что орошение тут, как понимаете, совершенно необходимо. Вон в районе Приморского еще недавно была пустыня: ни кустика, лишь черная зловонная вода. А теперь из Дуная пошла вода по Межколхозному каналу: камыш поднялся, появилась рыба, в общем, ожили земли. Для начала мы будем орошать вот этот Придунайский массив: от Рени до реки Кагильник. Источниками орошения будут пресные озера Кагул, Ялпух, Катлабух, Кугурлуй, Китай. Из Дуная же вода поступит в озеро Сасик, которое предполагается рассаливать. Межколхозный канал соединит Сасик с Дунаем, а дамба оградит озеро от моря. Такова схема в общих чертах…
— Это все в наших плавнях? — удивился «пароходчик». — Я думал, тут всего делов — камыши да ландыши… А люди, гляди, что думают…
— Да, вот еще о камышах, — невозмутимо продолжала девушка. — Вы, наверно, слышали, что тут, под Измаилом, строится целлюлозный комбинат, который будет работать на местном камыше. Так что нужно и о камыше думать. Камыш будут добывать на дунайских островах против Вилкова, там много островов: Анкудинов, Полуденный, Полуночный, Гнеушев. В Вилкове открыта Научно-исследовательская тростниковая лаборатория: работают над повышением урожайности тростника. Плавни вообще будут очень широко использоваться: ренийские, некрасовские, кислицкие, килийские — десятки тысяч гектаров плавней… Там будут развиваться овощекормовые и рисовые хозяйства. Есть даже предложение ввести в плавнях рисово-карповый севооборот. В воде будет рыба жить и рис расти…
— Здорово вы замахнулись, не зря хлеб едите в своем гипрогидроводовозе, — сказал «пароходчик».
Тут мы все стали готовиться к выходу, потому что «ракета» уже подошла к Измаилу, и теперь можно было пересчитать сверкающие окна в нашем межрейсовом дворце, а парнишка этот, «пароходчик», даже стал чечетку отбивать узконосыми своими мокасами в предвкушении развеселого вечера в Измаиле. Я же расспросил у одесситов поподробнее, как мне добираться до экзотических сел на берегах озера, где живут болгары, албанцы, молдаване, гагаузы, украинцы и еще бог знает кто.
В сквере на проспекте Суворова сидели наши парни и ели булку с мороженым.
— Ужин «бича», — виновато моргая, сказал боцман Толя, — ты небось никогда не сидел «на биче»? Закусывай. В контору пойдем.
Я уже знал, что «бич» — по-английски «берег» и что всякий моряк может оказаться на некоторое время на мели, когда судно его в рейсе, когда он ждет нового назначения или когда переговоры его
— Это что, — сказал мне боцман Толя в тенистом тесном дворике у конторы, — вот раньше, еще когда межрейсовой не было, а была плавгостиница, жилая баржа — тут ее звали «Святая Мария», — тогда не те «бичи» были, профессиональные. Такой, бывало, поиздержится, пооборвется, а работать уже лень. И вот только ходит каждый день в пароходство отмечаться. А предложат ему на какую-нибудь коробку пойти, так он им надменно эдак: «Чтоб я на этой лайбе плавал, вы что же, смеетесь над классным механиком? Пусть на ней Лева Троцкий плавает!» А мы с тобой разве «бичи», не тот пошел «бич»… Да, вот, Боря, новости: я завтра в Херсон уезжаю, а через день-два всех остальных тоже назначат на суда.
Назавтра, воспользовавшись свободным днем, я решил с утра выбраться в эти многонациональные края, к Болграду.
За городом белградский автобус бойко покатил по великолепному асфальтированному шоссе. Народу в автобусе было битком, и я с интересом разглядывал пассажиров. В углу сидели молодые девушки, одетые, несмотря на жару, в какие-то черные накидки вроде паранджи. На шее у них позванивали блестящие мониста с медальоном или крестиком посредине, наверное, еще бабушкино и прабабушкино наследство, а лица у всех были красивые, матовые, носы энергичные, прямые, глаза и волосы черные, вообще больше всего они напоминали турчанок. Только одна из них, одетая точь-в-точь так же, как остальные, была нежно-розовая, почти курносая, похожая на украинку.
— Это болгарки, — сказал мне сосед, заметив, что я разглядываю девушек. — Тут у нас много болгар.
Сосед оказался учителем из Кирничного и, кажется, рад был собеседнику:
— Болгары сюда переселялись после войны с Турцией, в восьмидесятых годах XVIII века и перед Отечественной войной 1812 года. Русское правительство им отвело земли в Кагульском и Аккерманском уездах. Теперь они живут здесь, в Арцызском, а также в Килийском районах. Обратите внимание на их одежду, сюда даже из Болгарии иногда приезжают этнографы изучать древние песни, обычаи. Они тут хорошо сохранились…
— Вот эта девушка у окна в этаком кожушке — молдаванка, — продолжал учитель. — А в селе, которое мы сейчас проезжаем, — албанский колхоз и живут албанцы. У нас все есть на Дунае.
В автобусе, как часто бывает на юге, поднялся общий разговор. Сперва смеялись над каким-то парнем, который не мог втащить мешок в заднюю дверь, потом кто-то подхватил наш с учителем разговор, и теперь меня стали просвещать хором.
— Зачем забыл гагаузов? — спрашивал румяный, точно девушка, молодой парень.
Напрасно пытался я выяснить, что за народ гагаузы, как живут, откуда пришли. Учитель знал только, что они напоминают турок, а румяный парень сказал:
— Чего думать, поехали в наше село, посмотришь, к отцу моему пойдем, рыбой угостим, переночуешь. Поехали?
Слева заблестело огромное озеро.
— Ялпух, — сказал учитель. — Дунайский лиман, или озеро. Тут огромная балка, ее заливает водой, и получается озеро. Вон там, за озером, есть курган. Рассказывают, что на этом кургане была ставка персидского царя Дария I Гистаспа и что здесь он принимал послов скифского вождя, который потребовал, чтоб Дарий убирался прочь из придунайских степей. Эх, когда вспомнишь, как давно это было — две с половиной тысячи лет назад, — так совсем себя старым не чувствуешь.
В автобусе засмеялись. В Кирничном, большом селе, застроенном красивыми кирпичными и саманными домами, учитель вышел, а румяный парень, которого звали Марин, подсел ко мне и стал соблазнять поездкой в Виноградовку.
— Вот посмотришь, что за люди такие гагаузы, а то, может, нигде больше не встретишь гагаузов, — повторял он свой главный аргумент.
Я решил, что и впрямь неплохо будет погостить денек у рыбаков, и мы вместе с Марином пересели в Болграде на новый автобус, идущий в Виноградовку.
Виноградовка оказалась живописным южным селом, каких немало на Украине и в Молдавии. Автобус высадил нас на площади перед чайной, и, миновав несколько домиков, скрытых за живыми изгородями, мы вошли во двор к отцу моего спутника Георгию Александровичу Ботнару. В большом помещении, похожем не то на склад, не то на прихожую, сидели за столом два старика и миловидная городская девушка в светлой штормовке.
— У меня тут гости, — сказал хозяин. — Это вот Жанна из Киева, научная девушка, а это дядя Ерема из Вилкова, тоже по науке.
— Ковалев Еремей Ефимович, — несколько церемонно представился мне гость. — А вы, значит, из Москвы. Из самой Москвы?
Так я впервые услышал эту неизменную формулировку: «Из самой Москвы». Это значило, что Москва далеко, что москвичи тут бывают редко и что все, кто едет с севера, из России, обычно тоже считают себя почти москвичами.
Оказалось, что дядя Крема и Жанна Кулик здесь в командировке от вилковской экспериментальной базы Института гидробиологии. Жанна — «по науке», а старик Георгий Ботнар и дядя Ерема помогают ей. Я хотел расспросить Жанну поподробнее, чем они тут занимаются, но хозяин наш сказал, что про науку мы будем говорить утром, а пока надо пить сухое вино, которого у него целая бочка, есть жареную рыбу и беседовать о Москве, о селе, о детях, да и мало ли еще о чем нужно переговорить за столом с заезжим человеком. Мало-помалу помещение наполнилось людьми; подошел кто-то из соседей, снова пришел Марин, на этот раз с женой; в уголке возилась тихая, как мышка, веснушчатая Наташка, внучка старого Ботнара.
Дядя Ерема разошелся вовсю и стал петь старинные песни, в которых была тоска по воле, призыв к освобождению, жалобы на турецких угнетателей. И старик Ботнар, так похожий на турка, слушал, подперев рукой щеку и пригорюнившись:
Впрочем, уже позднее я выяснил, что православные гагаузы тоже немало настрадались от турецкого ига и бежали от него в Россию в первой половине XIX века: часть ушла в Бессарабию, а часть — еще дальше, в Приазовье. Что же касается происхождения гагаузов, то здесь мнения ученых расходятся. Одни считают их потомками тюркских племен огузов, половцев, переселившихся из северного Причерноморья в восточную Болгарию и там принявших православие, другие считают, что это просто болгары, насильственно отуреченные во времена турецкого господства, сохранившие, однако, общие с остальными болгарами религию, быт, обычаи…
Чем темнее становилось на дворе, тем веселее делался дядя Ерема, тем грозней и отважней были его песни про запорожское войско и русских черных гусар:
Старик Ботнар спел что-то на гагаузском языке, немножко похожем на азербайджанский…
Разошлись мы поздно, а проснувшись под утро, я обнаружил, что в доме уже никого нет. Я побрел на озеро. Почти у бережка увидел Жанну и рыбаков. Они перебирали улов и производили над рыбой какие-то загадочные операции, после которых эту многострадальную рыбу, видимо, все-таки можно было класть на сковороду. Когда Жанна выбралась на берег, я попросил ее объяснить, над чем они колдуют. Как всякий молодой ученый, Жанна отнеслась к предстоящим объяснениям весьма серьезно. Она сказала, что исчерпывающую информацию я смогу получить только на вилковской базе у начальника экспедиции Николая Евгеньевича Сальникова, а она расскажет лишь самое главное.
— Дело в том, — сказала она, — что все эти водоемы играют в низовьях Дуная куда большую роль, чем, скажем, в низовьях Волги или Дона: ведь там нагул рыбной молоди идет уже в опресненных участках моря, а в Черном море опресненная зона очень узкая. В самом же Дунае условия малоблагоприятны для нагула рыбы, вы ведь, наверно, видели: течение быстрое, вода мутная, река глубокая. Так что именно придунайские водоемы и пойма фактически определяют в низовьях рыбную продуктивность. Площадь при-дунайских водоемов очень велика — сорок пять тысяч гектаров, а условия для нереста в них отличные: здесь есть и кормовые организмы, и зоопланктон. Больше всего рыбы добывают вот в этом нашем водоеме, объединяющем озеро Кугурлуй и лиман Ялпух: среднегодовой улов здесь больше семи тысяч центнеров. Весной, в мае, после захода рыбы из Дуная протоки и ерики будут преграждены гардами, деревянными решетками, которые не дадут взрослой рыбе уйти отсюда. Расстояние между прутьями в гардах по дунайским правилам рыболовства должно быть не меньше трех сантиметров, поэтому молодняк уйдет снова в Дунай и в море. В связи со всеми этими работами мы и изучаем условия роста и нереста рыбы. На этих водоемах строятся новые рыбоводные пункты, здесь будут расчищать «рыбьи тропы», строить новые шлюзы на каналах, ведущих в Ялпух. Так что здесь можно будет создать оптимальный уровень воды, необходимый для нормального нереста, для развития икры, а потом и для ухода молоди в Дунай. В результате всех этих работ улов в здешних местах должен увеличиться раз в семь… А сейчас очень важно изучить все, что касается нереста и нагула молоди…
— Так шо, хлопец, у нас от Николая Евгеновича важнейшая научная командировка, — резюмировал дядя Ерема, прибегая к одному из своих уморительных слов, наиболее, по его мнению, соответствовавших задачам научной беседы. — Расшпиониваем, як тут и шо делает рыба и як ей помочь…
Потом мы стали прощаться.
— Обязательно зайдите на вилковскую базу к Николаю Евгеньевичу, — напомнила Жанна.
— А коли в Вилково попадешь, заходи ко мне в гости, — сказал дядя Ерема. — Я тебе еще хорошие песни спою. Подрессируюсь тут немножко перед выступлением и спою. А тетка Мария молоком напоит.
На площади из кабины затормозившего вдруг грузовика высунулся Марин.
— Ну что, погостил? Посмотрел, что за народ гагаузы?
— Да, спасибо, счастливо тебе. Хороший народ…
В Измаиле на проспекте Суворова я встретил наших из экспедиции.
— Давай в контору, по-быстрому, — сказали они мне. — Там уже всех на суда назначили.
Начальник отдела кадров Кравченко, только что прилетевший из Москвы, направил меня на сухогрузный теплоход «Табынск», огромную баржу-самоходку, построенную по нашему заказу в Румынии и предназначавшуюся для Камы.
А еще через час я вступил во владение отдельной каютой, которую галацкие судостроители щедро изукрасили красным бархатом: пусть, мол, и простой матрос поживет в роскоши. Над койкой у меня — аккуратно переписанные рукой старпома «обязанности матроса по тревоге», которые я на всякий случай выучил наизусть, без особого смысла, как, бывало, латинский стих в институте: «крепить штормтрап по левому борту, разносить фалинь, находиться в рубке…» Капитан Торадзе оказался человеком разговорчивым и добродушным, но я со страхом ждал появления своего непосредственного начальства. Однако пришел боцман, он был немного похож на ротного старшину, и пока все было просто, почти по-армейски привычно: готовились к отходу, получали продукты, без конца мыли какие-то «леера», «спардеки» и вполне прозаические «гальюны».
Потом мы тронулись вниз по Дунаю. Позади остался наш межрейсовый дворец над рекой и вся моряцкая столица на советском Дунае — чистенький зеленый Измаил с великолепным главным проспектом, с зеленым, точно бульвар, украшенным портретами рабочих судоремонтным заводом, оживленной торговой улочкой, заветной моряцкой гаванью — «Голубым Дунаем» и бесконечными бульварами, где хохочут и взахлеб беседуют после долгой разлуки моряки, щебечут девчата из пединститута и тихо воркуют пары в тенистых уголках.
Справа от нас потянулся низкий румынский берег, потом показался собор румынского городка Килия-Векья, Старая Килия, а на левом берегу стала видна наша Килия.
Суда встали на рейде, и команды снова занялись подготовкой к морскому перегону. Мы с боцманом и ребятами, вооружившись мешками, кошелками, бидонами, канистрами и банками, отправились в магазин плавсостава по тихой, бесконечно длинной, зеленой и все же пыльной главной улице Килии.
Припекает апрельское солнце, полощется флаг над мореходным училищем, в котором учились и многие из наших ребят-перегонщиков, поблескивают современные вывески: «Комиссионный магазин», «Телеграф. Телефон», «Районная библиотека»… Кого только не перевидала эта земля! Киммерийцы и скифы, греческая колония Ликостомон на берегу тогдашнего Истра, нынешнего Дуная, Александр Македонский, построивший здесь свою Ахиллею, император Траян. А потом пришли предки наши тиверцы и угличи, и позднее, если верить легенде, основатель Киева легендарный Кий «приде к Дунаеви и возлюби место и сруби городок мал… ежи и доныне наречают дунайцы городище Киевец». Так возник Киевец, нынешняя Килия, о которой киевский великий князь Святослав сказал: «Середина русской земли здесь, сюда все блага сходятся…» В прошлом веке Килия оставалась небольшим, но довольно бойким портом. Камни древней могучей крепости торговцы растащили на лабазы да лавки. Впрочем, пренебрежение это к архитектурным памятникам унаследовали от них в некоторой мере и наши торговые работники. Рассказывал мне маленький лихой килийский боцман Митя Карояни, что недавно заняли под овощехранилище старинную Николаевскую церковь. Построенная в XI–XII веках церковь эта была разрушена монголами, потом восстановлена молдавским господарем, потом превращена турками в мечеть; и вся она испещрена надписями на многих-многих языках.
Автор книги об измаильском градоначальстве середины прошлого века писал про тогдашний город Килию: «Самое любопытное в нем здание есть старинная Никольская греко-молдавская или, может быть, древняя болгарская церковь… Все остальное в Килии мало замечательно».
Сегодня Килия — бойкий городок и, как мне показалось, замечательный во многих отношениях. Прежде всего — это город моряков. Здесь есть мореходное училище, со многими выпускниками которого мне привелось познакомиться потом, в Арктике. Килийский судоремонтный завод славится на Дунае, он не раз выручал из беды наших перегонщиков. А вокруг Килии раскинулась целина, которую уже начали успешно осваивать. До Стенсовского озера протянулся Межколхозный канал. Ожили гиблые, засолоненные места. Сотни тысяч породистых уток выращивают колхозы на берегах озера, здесь же поля кукурузы, риса, отличного столового винограда «ман-жарки». В озере рыба, на берегах стали разводить пушного зверя — ондатру, выдру, норку, серебристую лису. А каналы орошают здесь уже больше четырех с половиной тысяч гектаров…
Однако долго нам по Килии расхаживать не пришлось. Получен приказ переходить в Вилково, третий советский городок на Дунае.
Украинская Венеция
На ночном рейде. — Путешествие по ерикам. — Прогрессивные деды. — «Невеселая картина!» Книжка из Архиерейского дома. — Как сберечь рыбу? — Потомок липовая. — О рыбаках и рыбке. — Любовная песня и техника безопасности. — В птичьем царстве. — Снежное облако пеликанов
Вечером мы встали на рейде у окраины Вилкова, там, где впадает в Дунай один из здешних каналов — ериков. Над мутной дунайской водой белели казавшиеся огромными у низкого берега трехпалубные чешские красавцы-«пассажиры», вырисовывались стройные, точно у фрегатов, силуэты венгерских толкачей типа «Дунайский», маячили комфортабельные венгерские двухпалубные, темнели длинные румынские самоходки. Мне выпало в тот вечер стоять вахту. Почти все, кроме вахтенных, сошли на берег, и, сидя
А наутро, в воскресенье, я тоже пошел в увольнение на берег. Вахтенный довез меня на шлюпке до ближнего ерика, выпустил на шаткие деревянные мостки и, махнув на прощание рукой, отчалил, а я, пройдя по мосткам полсотни метров, сразу попал в невиданный доселе и совершенно удивительный мир. Я стоял на стыке улиц, и на перекрестке, как и в сотнях других городов, были синие дощечки с надписями: «Улица Кутузова», «Улица Щорса». Однако вместо мостовой по каждой из этих улиц шел довольно широкий канал — ерик, а вместо тротуаров — узенькие, в одну-две доски, мосточки — кладочки. На перекрестке кладочки переходили иногда в горбатый деревянный мост или просто пересекали улицу, опираясь на позеленевшие от сырости столбики. Весна была в разгаре, и в пышных садочках, окружавших красивые беленые дома, благоухали в цвету абрикосы, яблони, айва… Бородатый старик вилковчанин шел мне навстречу, и я растерянно оглянулся, балансируя на кладочке и не зная, как уступить ему дорогу.
— Ничего, — улыбнулся он, сразу узнав приезжего, — иди, хлопец. — Он встал боком и оперся двумя руками о штакетник забора.
Теперь я был ученый и, завидев нового прохожего, первым облокотился о штакетник заборчика. До меня сразу донеслось благоухание цветущих абрикосов и айвы, запах жареной рыбы и сухого вина: в садочке завтракало семейство рыбака. Потом я увидел первую лодку — длинную красную лодку с подвесным мотором: муж и жена отправлялись с какими-то мешками на базар. Следующая лодка встретилась мне на перекрестке. Она была пустая, и парнишка лет пятнадцати, стоя в ней на корме, отталкивался веслом. Нос лодки уперся в горбатый мостик, и, подойдя поближе, я увидел, как парень, сняв с мостика средние доски, протянул лодку дальше. Я помог ему поставить доски на место, и он пригласил меня прокатиться. На следующем перекрестке нам пришлось снимать и ставить на место среднюю доску кладочки. Парнишка рассказал, что едет за морским ракушечником, который здесь засыпают под пол и в стены.
— А пол мы «мостим» илом. Видишь, вся лодка грязная. Это я возил из ериков ил.
С четверть часа мы плавали по вилковским улицам. Это было изумительное путешествие. Плетни, завешанные рыбацкими сетями, смыкались по сторонам, и мы, отталкиваясь веслом, пробирались по узкому тенистому коридору. Кое-где заборы расступались и мы плыли по широкой улице, окаймленной стройными метелками тополей, а по временам заборы пропадали вообще и к мосткам выходили пестрые цветники, в которых пронзительно алели тюльпаны; иногда ветви цветущей айвы склонялись к воде, отражаясь в глади ерика; мальчишки у калитки огромной сетью — трандадой ловили в ерике рыбу. Хозяйки набирали в ериках воду, мыли в них кастрюли, а иногда просто грызли семечки и судачили на бережку у своих калиток. Потом мы увидели широкую протоку, на которой стояли десятки, может быть, даже сотни таких же вот крашеных лодок, и они сразу чуть всколыхнулись и закивали носами на поднятой нами волне, отчего надломились и задрожали отраженные в воде цветущие ветви абрикосов, заборы, мостки, лодки…
Если бы я был специалистом по коммунальному хозяйству, я написал бы диссертацию о роли вилков-ских ериков, заменяющих транспортные пути, водопровод, канализацию, рыбоводные пруды и еще бог знает что. Если б я был поэтом, я непременно написал бы поэму о ериках. Но я был всего-навсего восторженным путешественником и подумал, щелкая своим «зорким», о том, как трудно передать ощущение радости, которое охватывает после получасового путешествия по закоулкам украинской Венеции. И еще я подумал, что в эти дни перед отходом в море многим из наших ребят, наверно, придется доказывать свое умение ходить по одной доске и многие придут на суда изрядно подмокшими.
Выйдя из лодки и простившись со своим гондольером, я очутился на главной, вполне твердой, и даже мощеной, улице городка. Короткая, прямая, обсаженная деревьями улица упиралась в стройную, окрашенную алюминиевой краской церквушку, построенную, как и многое в здешних местах, из камыша. По улице неторопливо текла воскресная толпа. В кинотеатре шла новая картина и объявление извещало, что кинотеатр перешел на самообслуживание. С огромной Доски почета на сквере глядели обветренные лица рыбаков. Эти же лица можно было увидеть в натуральную величину: принаряженные, в добротных плечистых костюмах, рыбаки гуляли с женами по стометровке главной улицы.
Я опустился на скамейку в городском сквере. Напротив, сдвинув две длинные садовые скамьи, от края до края их, точно птицы на жердочке, уселись вилковские старики. На стариках пиджаки, жилетки, серые или черные фетровые шляпы, иногда очки. У многих большие старообрядческие бороды. Это и есть потомки запорожских, кубанских и донских казаков, русских старообрядцев — линован из Средней России и с Севера. Я прошу разрешения присоединиться к их обществу, и старики после шутливого голосования разрешают мне сесть рядом. Начинается длинный, время от времени прерываемый смехом разговор, в ходе которого я пытаюсь выяснить что-нибудь о прошлом и настоящем Вилкова.
— Да как жили? — говорит тоненьким голосом дед, с большой тщательностью выряженный в ситцевую рубаху, жилетку, пиджак и фетровую черную шляпу. — Рыбачили. Снасти своей не было, значит, получали полупай или каждый четвертый рубль, то есть двадцать пять процентов. Теперь-то вот в колхозе дают всего шестнадцать процентов, а выходит лучше. Ловушка тогда была дорогая, сеть дорогая, рыба дешевая. Работаешь-работаешь, еле на ловушку и заработаешь. Жили во время лова на ловпункте. Пока рыбу отвезешь на продажу, почитай день пропал, а сезон лова — он краток. Что и говорить, несладкая была жизнь. Вон видел, рыбаки ходят по улице — бостон, без единой заплатки, а тогда без заплатки небось и не ходил никто: в одном костюме женишься и в гроб кладут. Помните, старики, как ходили? На голове шапка остроконечная молдавская, на ногах постолы из свиной кожи, до центра города дойдешь — обуешься, а прогулку кончил — снова разулся и домой босиком…
Старики смеются.
— Да, да, сапоги под мышку или постолы…
— Богатый народ теперь в Вилкове. Да… Вот тут мне начальник сберкассы сказывал: есть, говорит, у многих рыбаков сбережения, и немалые. Ты, говорит, не гневайся, точно не могу сказать, сколько и как, потому что, так сказать, тайна, но есть кой у кого…
Старики невинно смотрят в синеву весеннего неба.
— Да, о нас, стариках, что говорить, — хитровато продолжает тонкоголосый. — У нас пензия. Опять же огороды, а многие могут еще рыбку ловить, рыбка дорогая. У нас и в шестьдесят и в семьдесят лет старики еще рыбку ловят. Сколько, старики, Мартияну-то, Топтыгину? А Сусою? Нет, так то ж Балтихин муж. И Цыбуля тоже… Нет же, нет, он в первую войну служил со мной…
Разгорается маловразумительный спор о каких-то датах, слышатся язвительные прозвища, которыми наделены здесь многие.
Забегая вперед, должен сказать, что много я потом беседовал в Вилкове со стариками старожилами, но так никто из них толком и не рассказал мне вилковской истории. И только потом, в Москве, в тихом шуршащем зале Ленинской библиотеки попалась мне изданная больше восьмидесяти лет назад книжка Георгия Бахталовского «Посад Вилков», составленная «по документам посадской управы, вилковской Свято-Николаевской церкви и устным свидетельствам старожилов». Автор ее опросил восьмидесятипятилетних старцев, помнивших еще первые годы Вилкова, и, согласно передававшейся ими легенде, установил, что Вилково возникло на рубеже девяностых годов XVIII века и начало ему положили запорожцы после уничтожения Сечи Екатериной II. Сюда же уходили от панского рабства украинцы. Запорожцы, составившие ядро вилковского населения, жили вблизи Дуная в куренях, ловили рыбу. Когда в 1812 году Турция уступила России Бессарабию, холостые запорожцы стали переселяться на ту сторону Дуная, к Старой Килии. А в Вилково прибывали великороссы, которые уходили от барщины, рекрутчины или религиозных притеснений. Поскольку в жизни раскольников-переселенцев (здесь жили старообрядцы «часовенной» секты), да и украинцев тоже религия играла значительную роль, автор книги большое место уделяет разбору церковных документов:
«Из этих документов видно, что тогдашнее бессарабское духовенство отличалось двумя прискорбными чертами: страстью к вину и буйством». Упоминается здесь, в частности, отец Андрей, который «до того заражен пьянством, что не имеет не только приличного, но и вообще никакого одеяния».
В 1819 году митрополит Гавриил в своем пастырском послании к бессарабскому духовенству писал: «Священно-и-церковнослужители паствы моея! внимайте званию вашему: гибельного пьянства всеми силами избегайте». Далее Бахталовский сообщает: «В 1830 г. священник Игнатий Шиманский нанес еврею Иоске Шлемовичу за неснятие шапки такие побои, что еврей от них умер. Невеселая картина!» (Не забывайте, что книга Бахталовского была ко всему еще напечатана типографией Архиерейского дома.)
По свидетельству Бахталовского, жизнь вилковчан нельзя было назвать особенно сладкой. Он подробно излагает вилковские беды:
«…27 ноября… три рыбака, будучи захвачены страшной метелью на о. Асанбабе, погибли под снежными сугробами… Потом чума, появившаяся в Молдавии и Бессарабии, грозила заглянуть в камышовые домики вилковских рыбаков… Иногда саранча прилетала в Бессарабию и истребляла хлеб в полях. Тогда голодные вилковцы ловили рыбу (щуку), сушили, превращали в порошок, смешивали с высушенными и истертыми морскими орехами и приготовляли себе орехово-рыбный хлеб».
Пожары, происходившие, как сказано в старинном документе, «от беспорядка и густоты», были такие, что даже разогнали из Вилкова аистов. «Всего натерпелись жители казенного селения Вилково…»
Селение Вилково стало посадом. Впрочем, прогресс оказался несущественным.
История вилковских бургомистров и их советников, не умевших, как правило, ни читать, ни писать, — история, достойная пера Салтыкова-Щедрина; но и Бахталовским она тоже изложена не без юмора.
«Странное дело! — восклицает он. — Словно над вилковскою ратушей носился какой-то злой гений и не допускал сюда ни единого путного секретаря, ни единого порядочного человека…»
Автор выводит бесконечную вереницу нахальных и безграмотных жуликов, притеснителей мелкого люда…
Теперь вернемся на центральную улочку нынешнего Вилкова, где по-прежнему течет, не убывая, нарядная воскресная толпа. Я собирался еще в тот день побывать на вилковской экспериментальной базе Киевского института гидробиологии.
Искать пришлось недолго. Оказалось, что я уже два раза проходил мимо базы и что она расположена на площади, как раз рядом с окрашенной в серебристый цвет липованской церковью. Во дворе базы стоял невысокий загорелый человек в застиранной ковбоечке с непокорным лохматым чубом и толстыми насмешливыми губами.
Поделиться книгой: