От Дуная до Лены

Б. НОСИК

ОТ ДУНАЯ ДО ЛЕНЫ

Путешествие через Россию

на перегонных судах

*

ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ

ГЕОГРАФИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Художник Е. С. СКРЫННИКОВ

М., «Мысль», 1965

… надо говорить о ней

Как можно меньше слов, звучащих громко, Чтоб не смутить риторикой потомка И современность выразить полней.

А. Межиров. «Что означает родину любить»

ГЛАВА ВСТУПИТЕЛЬНАЯ

Трудно ли стать матросом?

До того памятного дня, с которого я начну свой рассказ, я ни разу не был матросом, за все свои тридцать лет. И сапером пришлось быть, и студентом, и репортером, и переводчиком, и сторожем, и редактором, а вот матросом не был. И хотя всю жизнь меня тянуло в дальние путешествия (кого ж из нас не тянет?), чаще всего приходилось огорченно качать головой, когда спрашивали о каком-нибудь отдаленном уголке Родины: «Нет, — говорил я, — не знаю. Не был». Как там у Светлова: «Я в жизни ни разу не был в таверне, я не пил с матросами крепкого виски, я в жизни ни разу не буду, наверно, скакать на коне по степи аравийской…» «А почему, собственно, не буду, и почему не был?» Эта мысль все чаще стала приходить мне в голову в последние год-два, когда я работал редактором в огромном десятиэтажном доме, переполненном такими же, как я, сравнительно еще молодыми редакторами, очкастыми оракулами-обозревателями и суматошными репортерами. Я стал мечтать о каком-то долгом-долгом путешествии, через всю страну, путешествии, где я не буду носиться сломя голову с портативным магнитофоном и отмечать командировку, а просто буду путешественником по штату и где я буду разъезжать по свету в компании хороших, своих в доску ребят. Однако, мечтая об этом, я даже не предполагал, как близка к осуществлению моя мечта, не подозревал, что нужно пройти два квартала пешком, перейти через Москву-реку, и тогда… Впрочем, начну по порядку.

Однажды друг по редакции зашел ко мне во время ночного дежурства в тихую минуту между двумя бюллетенями новостей и стал с мечтательной улыбкой рассказывать, что вот-де существует в Москве контора какой-то экспедиции, которая перегоняет речные суда с Юга на Север и дальше на восток, точнее, от Дуная до Северной Двины, а потом северными морями в устье Оби, Енисея, Лены… Я не был настолько силен в географии, чтобы сразу более или менее ясно представить себе, как это можно из Дуная попасть в Лену, да еще на речном судне. Но от перспективы такого вот фантастического путешествия у меня голова пошла кругом, и я спросил: «Как ты думаешь, если мне все бросить и..?» — «Попытаться, во всяком случае, можно, — сказал друг немножечко огорченно, потому что сам он, наверное, не смог бы сейчас решиться на это с такой легкостью: «маленькая, но семья».

И вот на другой день в обеденный перерыв мы разыскали контору, затерянную среди десятков других контор на галерее огромного старинного здания в Зарядье. Учреждение называлось длинно и не очень понятно: «Экспедиция специальных морских проводок речных судов». Мы долго толклись перед дверью, неуверенно улыбались секретарше, а я даже ухитрился заглянуть в кабинет самого грозного начальника экспедиции, когда кто-то вышел от него и дверь приоткрылась.

— Как? Толстый? — спросил меня друг.

— Кажется, очень.

— Ну тогда не бойся. Значит, добрый. Есть такая примета.

Я вошел. Очень полный и добродушный человек уютно громоздился за письменным столом. Это был начальник экспедиции, полярный капитан Федор Васильевич Наянов.

— Поплавать охота? — сказал он. — Поплавай, поплавай. Мы студентов часто берем, это им полезно, для жизненной практики. Парень ты молодой, грамотный, поплавай…

Я не стал доказывать, что я не так уж молод и что вот уже десять лет как не студент: о чем спорить, раз все равно Наянов согласен взять меня матросом… Я только спросил про экспедицию, откуда, мол, и как, и что. И Наянов добродушно и неторопливо стал рассказывать:

— Видишь, это все началось пятнадцать лет тому назад, вскоре после войны. Сибирским рекам позарез нужны были суда. Строительство разворачивалось в Сибири огромное, да и хлеб возить надо было. А верфей своих там не было. Чтоб построить верфи на всех сибирских реках сразу, нужны огромные капиталовложения. Люди нужны. И время, много времени. Как же быть? Можно перевозить готовые суда. Целиком, конечно, не перевезешь, но можно перевозить в разобранном виде. Разборка уже построенного судна обходится тридцать процентов его стоимости, сборка на месте — еще сорок. И для этого опять-таки нужны верфи, время, специалисты. В общем все эти и еще многие другие соображения мы изложили в специальной «Справке об эффективности перевода судов арктическими морями»; мы предложили перегонять речные суда в реки Сибири арктическими морями. Многие специалисты сомневались тогда в возможности такого перегона, многие были против. По правде сказать, дело это было нелегкое. Да и рискованное к тому же. Но мы провели суда — раз провели, два, три — и доказали, что это возможно. Возможно и экономически выгодно. И «мероприятие», как у нас тут говорят, «превратилось в предприятие». Возникла постоянная экспедиция, которая перегнала уже больше трех тысяч речных судов, из них половину северными морями, Северным морским путем…

Задребезжал телефон. Начальника экспедиции вызывал Измаил. Наянов стал ругать кого-то там в Измаиле и при этом так и сыпал звучными названиями судов и всяких придунайских мест: Галац, Катаракты, Комарно, Вена, Рени, «Галицы», «Оханск»… В тесном кабинете на задворках московского Зарядья повеяло речными ветрами и запахами цветущих берегов Дуная.

— А как это гонят с Дуная? — спросил я, когда Наянов тяжело хлопнул трубкой и, отдышавшись после грозного разноса, вроде бы отошел немного.

— На Дунай хочется? — улыбнулся Наянов. — С Дуная мы много судов гоним. Суда, построенные по советским заказам в Чехословакии, Венгрии, Румынии. Гоним их через Черное и Азовское моря в Дон и Волгу. А то и дальше, к северу. Вон смотри на карту.

Карта у Наянова в кабинете особенная: реки на ней не робкие синие жилки и ниточки, а четкие, деловитые серые дороги, не стесненные никаким масштабом, точно главное на земле именно реки.

— Вот смотри. Из Дуная в Черное, оттуда в Азовское, потом Дон, Волга, Шексна, Белое озеро, Ковжа, Вытегра, Онежское озеро, Беломорско-Балтийский канал, потом морем кусочек — и Архангельск. Сюда подойдут остальные суда каравана — ленинградский отряд, там суда из ГДР, Финляндии — и тогда уж вместе на восток: через льды, мимо Диксона, полуострова Таймыр… Ясно?

Я уже дотянулся пальцем до самого верха карты, но взгляд мой все еще блуждал среди красивых северных названий: Вытегра, Повенец, Надвоицы, Беломорск, Диксон… Неужели я увижу все эти места, все за одно путешествие?

— Поплаваешь, поплаваешь, — сказал Наянов, словно прочитав мои мысли. — Так вот от самого Дуная и пройдешь все. Матросом тебя возьмем. Обучишься. Парень ты молодой, грамотный…

Когда мы с другом поднялись к себе на девятый этаж, ребята наши еще только возвращались с обеда. Так меньше чем за час попал я со своего девятого этажа на седьмое небо и окончательно уверовал во всякие чудеса.

Надо добавить, что впоследствии, еще до выхода в плавание, мне привелось прочесть и услышать кое-что об экспедиции, в которой должен был плавать матросом. Я узнал, что морская проводка позволяет регулярно снабжать реки Центральной России, Севера, а главное — Сибири новейшими речными судами советской и зарубежной постройки, позволяет доставлять их к местам приписки, а зачастую и вводить в эксплуатацию в ту же навигацию. В позапрошлогоднем номере журнала «Знамя» я наткнулся на записки капитана Наянова, в которых он рассказывал о первом послевоенном перегоне, когда суда шли старые и когда две баржи разломало пополам в Баренцевом море, у Русского Заворота. Читая, я представил себе, как этот огромный, грузный, уже немолодой человек прыгал с баржи на баржу, ложился у борта, обхватив чугунную кнехту ногами, и вытаскивал из ледяной воды парней с потонувшей баржи, как он потом «купался» в этой ледяной воде и как самого его поднимали на ремнях лебедкой. Вот тут-то я понял, что плавание сулит перегонщикам приключения не только увлекательные, но и рискованные, несмотря на то что многое претерпело изменения со времен первого перегона — и суда, и навигационная техника, и опыт судоводителей. Уже тогда по-новому зазвучала для меня тысячу раз слышанная пословица: «Кто в море не бывал, тот и горя не видал». Впрочем, по-настоящему я это осознал только позднее, в Баренцевом море.

Через неделю секретарша Наянова — Верочка, верный друг всех моряков-перегонщиков, а стало быть, теперь и мой друг, вручила мне командировочное удостоверение с простеньким, точно с татуировки, якорьком на печати. Там говорилось, что матрос второго класса такой-то командируется в Измаил для перегона судов. Так я стал матросом и отправился в свое первое многомесячное путешествие на речных судах — чуть не через всю страну, от Измаила до бухты Тикси. Я ездил по Союзу и раньше: в студенческие каникулы — на стипендию, потом в солдатской теплушке — на казенный счет, потом во время отпусков и командировок. И все же оказалось, что родная моя земля была для меня почти неведомой: столько открылось мне на ее просторах новых, удивительно красивых и интересных мест.

В этих записках вы не найдете подробного описания всего нашего на многие тысячи миль протянувшегося пути. Здесь рассказано только о том, что показалось мне интересным, когда мы плыли по рекам и морям или когда я бродил по берегу во время особенно долгих стоянок, на свой страх и риск исследуя побережье. Рассказано здесь немножко и о моих друзьях перегонщиках, веселых и бесстрашных работягах, а также о тех, с кем привелось встретиться и подружиться в пути. Я чувствую вину перед теми, о ком хотел, но не сумел написать в этой книге, ограниченный ее размерами и мерой своих способностей. Богата хорошими и добрыми людьми моя земля, и тот, кто еще не убедился в этом, пусть только тронется в дальнюю и трудную дорогу.

И все же если тому, кто будет читать эту книгу, захочется побывать хоть в одном из описанных здесь уголков нашей страны и познакомиться с людьми, которых я видел, я буду считать свою скромную задачу выполненной.

Первое плавание с экспедицией, описанное здесь, я совершил в навигацию 1962 года. С тех пор мы ходили снова, перегнали много новых судов, видели новые перемены на берегах; кое-какие из этих новых впечатлений нашли отражение и в очерке, но в основном это все же рассказ о первом моем плавании. Читая его, вы, может, отметите про себя, что строители Волго-Балта успели за это время сдать всю магистраль, а ребята из Коряжмы — достроить еще не один десяток цехов и жилых домов. Жизнь меняется стремительно, и, чего греха таить, дома и плотины растут быстрее, чем выходят в свет книжки начинающих авторов.

На нижнем Дунае

Наш межрейсовый дворец. — Парни «ходят в Вену». — Утро на пляже. — Два слова о Латакии. — Река дружбы. — Городок напротив Галаца. — Придунайский интернационал. — О чем пел дядя Ерема. — «Середина русской земли…»

Перегон судов начинается каждый год на Дунае во второй половине апреля, и вот этой весной я вылетел из холодной апрельской Москвы на юг. Когда говорят о Дунае, чаще всего, по-моему, представляют себе Вену или Братиславу, Будапешт или Белград, а то и просто опереточный «Голубой Дунай» из слащавых венских фильмов. Мне и самому привелось повидать щегольской Будапешт, прелестный венгерский Сентэндре и романтический Эстергом раньше, чем наши Измаил, Килию и Вилково. Только этой весной обнаружил я, что в нашей стране есть и собственный Дунай: полторы сотни километров левого берега, интереснейший уголок страны. Еще по прежним своим путешествиям знал я, что к юго-западу от Одессы лежат удивительные места, овеянные легендами древности, сохранившие в своих названиях отголоски римского или турецкого вторжения, болгарской, греческой, генуэзской, французской и швейцарской колонизации, — Овидиополь, Аккерман (он же Белгород-Днестровский), Бугаз, Шабо, Парижская, Лейпциг. Теперь же мне удалось повидать и нашу собственную «Венецию».

До Измаила сейчас добраться из Москвы не труднее, чем до Тарусы, хотя расстояние до Дуная ровно в десять раз больше, чем до Оки. Комфортабельный пассажирский лайнер за полтора часа доставляет тебя в не менее комфортабельный Одесский аэропорт, а оттуда скромный и надежный ЛИ еще за сорок минут довозит до Измаила. Лететь от Одессы очень интересно: внизу белеют песчаные косы и отмели, видна над лиманом генуэзская крепость Белгорода-Днестровского, а потом Дунай — пустынные камышовые заросли плавней, острова, вода, вода, а в стороне — безводные бурые и серые пустоши. Я-то думал, что древняя эта земля давно обжита, а тут, оказывается, полно целины под благодатным южным солнцем.

В автобусе по дороге из аэропорта я стал расспрашивать у попутчика, как тут насчет городской гостиницы.

— А ты зачем сюда? Командировочный, что ли?

— Да тут наши суда, — ответил я скромно, но не без гордости, и тогда загалдел весь автобус разом:

— Так это тебе не в городскую, а в межрейсовую. У нас там такая межрейсовая над Дунаем, какой небось и в самой Москве нет… Слышь, парень, со мной пойдешь.

Из автобуса мы вышли с двадцатилетним чубатым пареньком и стали спускаться к моряцкой гостинице. На пареньке был торжественный черный костюм и белоснежная нейлоновая рубашка, остроносые ботинки с рантом и пестрые носки в шашечку.

— Матрос? — спросил он. — Я тоже. Рулевой. Думаю, на этот год в мореходку поступать надо. А ты? Чего ж? Учиться, брат, надо.

Я с готовностью согласился.

— А вообще-то мне наше дело нравится. Мы в Латакию ходим… Слышал такой порт? Дружок меня к себе на судно посватал. Они раньше в Вену ходили. Он мне еще носки вот эти привез из Вены. Ничего? Нравятся? Я тогда «на биче» сидел, и он меня мал-мала поддерживал… Ну, пришли. Вот моя межрейсовая деревня, вот мой дом родной. Ты, если чего надо, заходи сегодня в триста пятую. Генку спросишь. Понял?

По совести, понял я в его рассказах далеко не все, но мне сразу стало хорошо от этого дружелюбия и от свойской простоты первого же встретившегося мне коллеги-моряка.

Когда мы подошли к гостинице, уже смеркалось, и ее огромное четырехэтажное здание с колоннами и лоджиями возвышалось, сверкая окнами, над кое-где залитым водой низким дунайским берегом, точно огромный океанский корабль. У балюстрады и внизу в скверике спорили и галдели какие-то ребята, похожие на школьников; у открытой эстрады кто-то бренчал на рояле; из окон доносился перезвон гитары. В вестибюле тоже было полно народу. Солидные парни точь-в-точь в таких же, как у моего провожатого, черных костюмах, спорили, какие оклады на 300-сильных, а какие на 150-сильных; в углу говорили по-немецки и компания австрийцев гоготала над чем-то непонятным так заразительно, что хотелось немедленно сесть и выучить немецкий язык. Еще заразительнее смеялись в противоположном углу у книжного киоска. Здесь собрались моряки самых различных возрастов — от безусых розовощеких юнцов до солидных, седеющих «сорокотов». Одеты все были очень разномастно и довольно небрежно: на одних — те же черные костюмы, что у молодых «пароходчиков», но уже несколько поношенные, на других — какие-то пижонские курточки, на третьих — широкоплечие пиджаки сельского индпошива, на четвертых — синие кители. Кто-то в этой компании рассказывал о Севере, и, прислушавшись к невероятным хитросплетениям рассказа, я подумал сперва, что это импровизация завзятого анекдотиста, но вскоре обнаружил, что речь идет об известных всем присутствующим событиях, потому что слушатели то и дело добавляли пропущенные рассказчиком детали, а иногда называли имена, от одного упоминания которых все начинали смеяться:

— Ну а на Диксоне этого баламута от нас списали. К нам тогда перешел Митя Карояни, да ты ж знаешь Митю… ну этот, боцман, который все говорит «кнехта кнехтою и останется». Мы как раз тогда гнали трехдечные типа «Гастелло».

Я понял, что это и есть мои новые друзья, моряки-перегонщики, и подошел ближе. Поначалу я совсем растерялся от разнообразия незнакомых загорелых и обветренных лиц, от обилия имен, от фейерверка шуток, от грубоватых, но выразительных и метких словечек. Ребята рассказали, что суда еще не все пришли «из завода», где их собирали после демонтажа и перегона с верховьев Дуная.

— Так что пока позагорай в межрейсовом отпуске, посиди «на биче»… Ну ничего, посмотришь город… А сейчас иди бросай в номере вещи и погребли ужинать в «Голубой Дунай».

Так я сходу попал в самую гущу измаильской портовой жизни и был очень рад этому, потому что ведь Измаил — это в первую очередь порт, самый большой советский порт на Дунае. Потом я, конечно, поближе узнал этих добрых, смелых и скромных парней-перегонщиков, но тогда, в первые дни, в Измаиле, в глаза мне бросались прежде всего южная и морская экзотика, широта их натуры, лихость и бесшабашный измаильский шик.

Ресторан здесь и на самом деле (на сей раз, пожалуй, с полным правом) носил название, давно уже ставшее в России нарицательным, — «Голубой Дунай».

— Между прочим, должен сказать, — добродушно помаргивая, сообщил мне боцман Толя Копытов, — заведение это сооружено исключительно из камыша. Видел, какая там прорва камыша в плавнях. Что хочешь можно из камыша построить.

В ресторане было полно моряков. В небольшом зале сидели главным образом «пароходчики», парни из Дунайского пароходства, которые ходят в Вену, а то и дальше; было здесь также немало перегонщиков, поэтому появление нашей компании встретили приветственным гулом. Оказалось, что в этот день в Измаил съехалось сразу много наших. Парни стали хлопать друг друга по спине и наперебой вспоминать, где они в последний раз виделись: «В Архангельске, кажется, на Бокарице? Мы ж в тот квадрат ходили. Нет, нет, на Диксоне. А нет, потом еще раз на Тыртове. Ох и проводочка была…»

Грянул джаз. Скрипач встал и запел что-то грустное по-французски: ничего не поделаешь, международный порт. Потом по требованию публики томный-томный, несмотря на здоровый южный загар, певец исполнил боевик сезона — песенку из кинофильма «Человек-амфибия». Моряки уважительно слушали, потом так же уважительно аплодировали, перебрасываясь замечаниями:

— Здорово поет чудак! Как там у него, а, Толя?.. «Лучше лежать на дне»…

А потом мы вышли на улицу и пошли не спеша мимо сквера, мимо изящного белого Покровского собора с часами — точь-в-точь Казанский собор на Невском, только поменьше, мимо кинотеатра «Победа». На проспекте Суворова шумел вечерний люд. Проспект был красив, по-домашнему уютен, а шумная толпа гуляющих состояла по большей части из еще тщательнее принарядившихся под вечер дунайских «пароходчиков» и еще более небрежных, чем раньше, моряков-перегонщиков; они все время окликали друг друга, останавливались, делились какими-то новостями. И наш добродушно помаргивавший Толя Копытов чувствовал себя здесь, наверно, как киноактер Филиппов на Невском проспекте.

Около «Гастронома» толпа собралась вокруг парнишки, на плече у которого сидела небольшая добродушного вида обезьянка.

— Вчера из рейса, — рассказывал паренек. — Мы на ближневосточной линии… Во Вьетнам ходили. Смотрю, такая тварь приличная, думаю, дай куплю, всего двадцать дингов. А ласковая какая…

Обезьянка охотно шла ко всем на руки, потом прыгала обратно на плечо к хозяину. Кто-то из перегонщиков пробирался к ней сквозь толпу, балагуря:

— А ну, братцы, пустите. Тильки ще обезьяна у меня на плече ишо не сидела.

Другой, застенчиво промолчавший весь вечер, вдруг сказал:

— Одна только обезьяна на всем проспекте и есть некрашеная.

Раздался хохот, и какая-то юная измаильская модница кокетливо, но, судя по звуку, весьма ощутимо стукнула парня по спине.

Близилась полночь, а проспект все не затихал…

Назавтра мы с утра поехали на городской пляж. Вода в Дунае была совсем не голубая, а желтая, мутная, и притом весьма прохладная, так что купаться мы не стали, а просто лежали на бережку и беседовали о своих делах: когда придут суда, да кого куда назначат, да когда уйдем отсюда.

— А отчего они на заводе? — спросил я. — Ведь новые чешские суда.

— Они, видишь, трехпалубные и под мостами не проходят на Дунае. Так что с них рубки поснимали, а теперь нужно снова эти рубки ставить.

Рядом с нами, свалив в кучу портфели, копошились школьники.

— Панама! — закричал вдруг один из них.

— Не-е, не Панама… На спор, не Панама…

В спор включились наши, а я все не мог понять, что там за Панама и откуда, пока на Дунае, всего в нескольких метрах от нас, не появился морской сухогруз с надписью: «Панама».

— Проспорил, проспорил… — заорал первый.

— Как ты угадал? — спросил я его с удивлением.

— Так я флаги всех стран знаю. Это что, мы в школе даже флажковую сигнализацию изучали. Вы, дядя, знаете флажковую?

— Как тебе сказать… — начал я уклончиво.

— У нас в шестой школе теперь по морскому делу производственное обучение. Я-то уж обязательно буду моряком. Или еще этим, которые клады копают…

— Археологом?

— Да. Я вам сейчас покажу.

Он расшвырял кучу портфелей, вытащил из-под них свой и достал из него обломки двух старинных, очень красивых глиняных трубок.

— Чьи это?

— Может, турецкие…

— А может, и еще какие… Берите себе. Я еще найду.

«Может, и еще какие…» — повторял я про себя, трогая отполированную чьими-то пальцами поверхность трубок и оглядывая нагретый полуденным солнцем дунайский берег. Мы лежали вблизи тех мест, где была раньше знаменитая измаильская крепость, у ограды старинной русской церкви, переделанной из еще более старой мечети. Древняя земля… В XV–XIV веках до нашей эры бродили тут скифы. В середине же первого тысячелетия до нашей эры появились предприимчивые греки, основавшие здесь свою Антифалу. Шли века, менялись завоеватели: Дарий, Александр Македонский, Траян, готы, гунны и славяне. Еще тысячу лет назад стоял здесь славянский Смил. Кочевники не раз превращали его в пепел. Город заново отстроили генуэзские и венецианские купцы, назвавшие его Синилом. Потом — долгое турецкое владычество, когда город был назван Иш-масль — «Услышь бог», и только в конце 1790 года, после знаменитого суворовского штурма, Измаил окончательно становится русским. «Нет крепче крепости, ни отчаяннее обороны, как Измаил, падшей перед высочайшим троном», — писал Суворов.

С тех самых пор сам Измаил и вся эта придунайская земля, которая, по словам Пушкина, «славой русскою полна», связаны в нашем сознании с суворовской победой. А на старинном гербе города, рядом с полумесяцем, утвердились меч и георгиевский крест, волны, кораблик и какая-то толстая башня, похожая на маяк: Измаил издавна был важным портом. Мне привелось видеть столетней давности «таблицы привоза и вывоза» товаров по Измаильскому порту. Три четверти привоза составляли здесь монеты, за ними шли строевой лес, турецкая мануфактура, сарацинское пшено, маслины, деревянное масло и немножко кофе. Вывозили главным образом пшеницу, кукурузу, сало, кожи, сыр, поменьше — веревки, канаты, лошадей, икру, чугун…

Возвращаясь с пляжа, я зашел в управление Дунайского пароходства, чтобы порасспросить о значении теперешнего Измаильского порта и о дунайском судоходстве. Любопытно было узнать, что это за дунайские мосты, которые могут не пропустить перегонные суда, и почему именно отсюда этот молоденький «пароходчик» «ходит в Латакию».

В пароходстве было шумно и суматошно, все казались страшно занятыми, и я долго в нерешительности бродил по коридору. Потом через открытую дверь планового отдела я увидел средних лет мужчину, который, устало оторвавшись от бумаг, глядел в потолок. Я вошел и, надо сказать, попал по адресу. Ниссон Моисеевич Орлов, один из руководителей планового отдела, был человек отлично осведомленный обо всех делах пароходства. Мой первый вопрос был о Латакии.

— Что ж, — улыбнулся Ниссон Моисеевич, — ходят по Дунаю и на Латакию. Измаил становится все более и более важным морским портом. Суда наши ходят в Александрию, Триполи, Бейрут, в Неаполь и на сирийское побережье — в вашу Латакию. Вот посмотрим журнал: в этом месяце из Пирея привезли табак, из Латакии — пряжу, из Измаила отправили в Джибути мыло, в Ахмеди — спички, бязь, в Латакию — чешские грузы. Почему чешские? Должен вам сказать, что для всех стран социализма эта ближневосточная линия весьма перспективна. От Галаца к Рени (Рени — это советский порт повыше Измаила) подходит узкая европейская колея, значит, любой груз с Запада можно по железной дороге доставить прямо в Рени, а потом, перегрузив на морское судно, отправить в Пирей, Измир, Бенгази да куда угодно. И это надежнее, чем переправлять груз до устья по теперешнему незарегулированному Дунаю.

— Незарегулированному? Мне ребята говорили про мосты на Дунае, что, мол, наши трехпалубные суда не могут пройти под мостами…

— Да. И загвоздка не в одних только мостах. Древнейший водный путь, вторая в Европе река, протекающая по территории восьми государств— ФРГ Австрии, Чехословакии, Венгрии, Югославии, Румынии, Болгарии и СССР, — река, имеющая для этих стран важнейшее транспортное значение, и, представьте себе, не зарегулирована. Есть места, где Дунай течет очень быстро в узком каменистом и порожистом ложе, например, в знаменитых своей красотой и трудно-проходимостью Катарактах; а в низменных районах на Дунае много отмелей и перекатов. Кроме естественных препятствий есть немало искусственных: трубопроводы, паромные переправы, затонувшие суда и вот те самые мосты, о которых вам говорили, а их на Дунае ровно полсотни.

— Так неужели тут ничего нельзя уладить, отрегулировать, или, как вы сказали, «зарегулировать» реку?

— Можно. И нужно. Но проблема эта очень сложна, ведь на Дунае не одно государство, а восемь. В 1949 году начала работу Дунайская комиссия, и кое-чего ей удалось добиться. Плавать стало легче, но главное еще впереди. Вас ведь интересует будущее Дуная…

Я энергично закивал, и Ниссон Моисеевич стал выкладывать на стол какие-то схемы, протоколы, газетные заметки на разных языках и наспех сделанные карандашом переводы.

— Совет Экономической Взаимопомощи, созданный тогда же, в 1949 году, разработал только примерную схему комплексного использования гидроресурсов Дуная. Ну я не буду излагать вам все варианты, их много. Упомяну, во-первых, что у Братиславы сооружается гидроузел. На Дунае условия весьма и весьма благоприятные для того, чтоб одним махом облегчить судоходство и обеспечить большие районы электроэнергией. У Надьмароша— Вишеграда, на совместном венгерско-чехословацком участке, тоже может быть сооружена очень недорогая и эффективная электростанция, которая одновременно решит и вопросы судоходства в этих местах.

— Если мы обратимся к извечному камню преткновения на Дунае — к теснине Катаракты, то Румыния и Югославия работают здесь над проектом гидроэлектростанции с годовой выработкой энергии восемь — десять миллиардов киловатт-часов. Катаракты станут проходимыми в любое время года. Решено было строить и другие гидроузлы, в нижнем течении Дуная, например в районе Вилково — Иванча… Вы еще не были в Вилкове? Побывайте там обязательно. И в Рени съездите. «Ракета» вас туда домчит; самый перспективный пассажирский транспорт у нас на Дунае — «ракеты».

— Да-а… — Орлов оглядел свой заваленный бумагами стол. — Короче, дунайским странам предстоит многое сделать для увеличения проходных глубин, потому что убытки из-за мелководья мы несем огромные. Мы — это дунайские страны, в том числе и наша страна: хотя у нас чуть больше двух процентов дунайского берега, наша доля в грузообороте превышает двадцать процентов. Я считаю, что вообще сотрудничество дунайских стран должно стать еще более тесным — нам нужен единый оперативный диспетчерский центр на Дунае.

Орлов явно оседлал любимого конька.

— Зачем, к примеру, барже ждать «свой» буксир? Диспетчер даст ей любой свободный — и пошел! Без простоя. Но для этого, конечно, нужно выработать единые условия эксплуатации. Кроме того, полнее надо загружать флот в обоих направлениях. Скажем, наше судно идет пустым за грузом из Рени в Болгарию, а обратно — с грузом. А болгары идут пустыми нам навстречу, и наоборот. Значит, надо кооперировать работу флотов, что у нас работы мало, что ли? Созвать, скажем, для начала симпозиум эксплуатационников, экономистов и решить все эти проблемы. Вот тогда Дунай будет настоящей рекой дружбы…

«Сколько еще тут работы на этом обжитом людьми благодатном Дунае!» — думалось мне, когда я выходил на весеннюю благоухающую измаильскую улицу у пароходства, где стояли группками молодые «пароходчики» в своих серьезных черных костюмах, белоснежных нейлоновых рубашках и легкомысленных носках в безвкусную австрийскую шашечку.

Назавтра же с утра я выбрался в Рени. У пассажирского причала, безвольно покачиваясь на волне, стояла беленькая «ракета». В ожидании посадки мы беседовали с матросами белого двухпалубного «Амура», который впервые в эту навигацию собрался везти наших туристов по шести дунайским странам.

«Ракета» отошла от пристани и рванулась вверх по Дунаю. По правому борту потянулись причалы Измаильского торгового порта, одного из лучших портов на Дунае. Вон покорно гнут шеи многочисленные краны, точно любопытные птицы, заглядывая в трюмы пришедших из-за моря судов. В Измаильском порту, как рассказывал мне Орлов, девяносто восемь процентов работ осуществляется при помощи механизмов, и если до 1945 года грузооборот Измаила вместе с Рени не превышал ста двадцати тысяч тонн, то теперь дотянул уже до шести с половиной миллионов тонн.

Скрылся Измаил. «Ракета» идет посередине реки, и до левого румынского берега рукой подать. Волны, поднятые «ракетой», еще дальше заливают и без того затопленный половодьем низкий румынский берег. По пояс в воде стоят деревья с округлыми, точно подстриженными, кронами. На той стороне пустынно — край румынской земли, который ребята в шутку называют румынской Сибирью. Ближе к Рени на левом берегу в синей дымке начинают маячить невысокие горы. Вскоре за Рени кончается советский берег. Почти напротив — румынский порт Галац, некогда Галич. А откуда сам-то Рени, название которого звучит так по-иностранному? Оказывается, «рень» по-славянски «коса, отмель», и славяне некогда назвали город Перунова Рень.