Помоги проекту - поделись книгой:
Зайчики пробиваются через иллюминаторы. Из полусумрака выступают причудливые приборы. У этих приборов чуткое сердце. Они «слышат» малейший толчок, едва уловимое отклонение от нормы.
Трунов ходит от прибора к прибору — большой, широкоплечий, в унтах, в теплой летной одежде, перетянутой парашютными ремнями. Четырнадцать лет он борется с обледенением самолетов. Немало людей спас он вместе с маленьким коллективом своего отдела в рискованных полетах, немало людей обязаны ему тем, что самолеты все решительнее вторгаются в запретные зоны облаков, в грозы, в дождь.
— …Проходим Сыктывкар, — говорит штурман.
Небо уже не темно-синее, а белое от облаков. Впереди громоздится туча, обрывистая, как заснеженная скала. Кое-где видны провалы, похожие на входы в пещеру. Кажется, самолет непременно разобьется об эту твердыню.
— Высота пять тысяч. Прошу вход в облачность северо-западнее Сыктывкара, — передает Мирошниченко на диспетчерский пункт земли.
— Вход разрешаю, — с готовностью отвечают ему.
Клочья серых паров бьются о крылья, и еще через мгновение машина тонет в сгустившейся мгле. Самолет начинает вздрагивать, словно спотыкается на ухабах. Сильно раскачиваются концы крыльев. Инженеры в пассажирской кабине колдуют над своими записями. Потрескивая и журча, работают приборы.
Мирошниченко выключает антиобледенительную систему. Теперь самолет отдает себя в зубы ледяной угрозы. Зимние облака, как говорят синоптики, находятся в водно-капельном состоянии. На высоте нет пыли и других ядер конденсации, поэтому переохлажденная влага не превращается в снежинки. И она набрасывается на машину, оседает на крыльях, фюзеляже, фонаре кабины, стабилизаторе.
Поразительно быстро нарастает лед. Как будто кто-то бьет по летящему самолету сильной струей, и вода застывает, застилая иллюминаторы зеленовато-голубой пеленой.
В каких по форме облаках летит самолет, на какой высоте, с какой скоростью нарастает лед, где его скапливается больше, где меньше? На эти вопросы должны ответить сейчас инженеры. Киноаппараты направлены на места, которые не видны из кабины.
По заданию нужно остановить в полете один из двух двигателей.
— Останавливаю левый, — так же чеканя слова, произносит Мирошниченко.
Его серые глаза прищуриваются, сжимаются тонкие губы. Сейчас он похож на сердитого подростка, который внезапно пропустил мяч в свои ворота.
Двигатель выключен. Секунду винт раскручивается вхолостую, потом замирает, лопасти поворачиваются ребром к воздушному потоку, уменьшая сопротивление. Другой двигатель, поднатужившись, работает за двоих.
На обтекателе остановившегося винта белые наросты льда. Скопившись, они могут сорваться, покалечить лопатки компрессора у мотора, пробить крыло или руль, сорвать антенну. Щелкают фотоаппараты. Скорость падает. Самолет, отяжелевая, начинает терять высоту.
Загораются лампочки — сигнализаторы обледенения. Льда уже много. Машина трясется. Трунов не отрываясь смотрит в перископ, направленный на хвостовое оперение. Слоем льда покрыты стабилизатор и руль поворота. Скоро наступит момент, когда самолет выйдет из повиновения.
Все энергичнее двигает штурвалом Мирошниченко, и все слабее реагирует машина. Пилот ждет… Вот когда время становится невыносимым грузом. Взмокают лоб и ладони, сжавшие штурвал. Жарко.
Мирошниченко гасит штурвалом удары воздушных потоков. Ему кажется, что воздух весь в горбах. Машина подскакивает, по фюзеляжу звонко барабанят льдинки, секут металл острыми, прозрачными лезвиями.
И вот самолет как бы повисает в густой тьме и, лишившись поддержки крыльев, начинает падать.
— Выхожу из облачности, включаю систему! — чуть громче обычного передает Мирошниченко, не чувствуя привычной, успокаивающей упругости штурвала.
Жаркий поток воздуха устремляется по трубопроводам к крыльям, фюзеляжу и двигателям. По телу самолета пробегает дрожь — так человек стряхивает
Ото льда освобождается не вся машина. Антиобледенители подведены только к жизненно важным центрам самолета. Как влияет на полет оставшийся лед? Инженерам нужны точные данные. Они заряжают кино- и фотоаппараты, вставляют в самописцы чистые ленты.
— Снова войдем, — говорит Трунов пилоту.
— Идет, — кивает Мирошниченко.
Вспыхивает лампочка: «Внимание». Самолет опять ныряет в темно-серую массу.
Вдруг машину сильно встряхивает. Почти физически Мирошниченко ощущает, как натягиваются тросы управления, немеют руки. Откуда-то сверху полоснул по глазам солнечный луч, и все померкло.
Произошло что-то непонятное.
— Надеть парашюты! — передает Мирошниченко по бортовому радио.
Самолет не слушается ни педалей, ни штурвала. Он несется куда-то во тьму, фосфорический силуэт авиагоризонта мечется по черному циферблату, нарушая согласованность работы приборов. В это мгновение инженеры с лихорадочной поспешностью заносят в дневник показания самописцев. Может быть, они уловили сейчас редкую ошибку в конструкции, которая может когда-нибудь привести к катастрофе. «Если не сейчас…» — думает Мирошниченко.
Огромную машину швыряет из стороны в сторону, будто она сделана не из металла, а из резины, как мяч для водного поло.
«Еще секунду, потом выйду из облачности…» — Мирошниченко чутьем понимает: машина теряет скорость, какая-то сила тянет ее назад. Пилот быстро отдает штурвал от себя, но самолет не слушается рулей. Он держится в воздухе только потому, что конструкторы изобрели хорошую форму устойчивости. Тогда Мирошниченко начинает короткими рывками тянуть штурвал на себя. Самолет чуть приподнимает нос, словно вспомнив о том, что им все-таки управляют.
Бортмеханик прибавляет обороты двигателя в тот момент, когда Мирошниченко только собирается сказать ему об этом. «Все в норме, парень!» — мысленно хвалит его летчик.
Стукаясь головой о рычаги и стенки, в кабину пробирается Трунов.
— Выхожу! — кричит ему Мирошниченко.
— Подождите еще немного. По-моему, опять стабилизатор…
Помолчав, Мирошниченко отвечает:
— Не могу. Надо выбираться…
Он хорошо понимает, как важно сейчас задержаться до конца, выяснить непонятное поведение машины. Но ясно и другое: у любого риска есть предел.
— Выхожу, — упрямо повторяет пилот. — Включить систему!
Не удерживает его и Трунов. Он думает о том же — о риске, которым надо пользоваться осторожно и быстро, иначе может произойти катастрофа.
Четырнадцать лет работы… Много это или мало? Сотни опасных полетов, сотни загадок, раздумий, находок, огорчений, радости, смятения, страха. Все это называется опытом. А опыт — это сдерживающий центр, умение трезво оценивать обстановку. Сколько было таких соблазнительных мгновений, когда до зарезу, до боли хотелось разгадать ту или иную странность в тяжелом, смертельно опасном полете!
Трунов вместе со своими коллегами изучал новые методы захода на посадку в туман, дождь, метель. Он испытывал приборы, двигатели, крепость шасси. Много раз летал в высокогорье, когда в разреженном воздухе двигатели слабели, как слабеет исхудавший от голода человек.
Однажды в полете над горами потребовалось выключить один двигатель, узнать, можно ли в этом случае обеспечить безопасность… Горное солнце обжигает глаза. Рядом — ослепительные в блестках и радугах пики. Внизу — черные обрывы пропастей. Один мотор мертв. Другой, задыхаясь от натуги, тянет нагруженную до предела машину. А она опускается ниже и ниже, тащится на малой скорости. И кажется, не выдержит, вот-вот рухнет на скалы. А скалы рядом — коричневые, в трещинах от жестоких ветров, белые от никогда не тающего льда, льда столетий… И хочется немедленно включить другой двигатель, вырваться из каменной петли гор… Спросите: зачем проводить такие испытания? Когда-нибудь может случиться так, что в полете над горами в самом деле откажет мотор. А пилоты должны знать, выручит ли их машина, убережет ли в этих условиях бесценный груз — живых людей.
Казалось не раз, что машина уже неминуемо врежется в скалы. И тогда невольно закрывались глаза, до хруста сжимались зубы. Но ослабевшая машина упрямо тянула к цели через бездушные, молчаливые скалы…
Летал Трунов и в летние грозы. Возможно, он был одним из прототипов мужественного правдолюбца Крылова в романе Даниила Гранина «Иду на грозу». Ведь в то время Трунова тоже занимала мысль вскрыть, как хирург, внутренности грозовых облаков. И тоже все выглядело хаосом случайностей. Неповторимые, несхожие по внешнему виду и в своем строении облака казались вдохновенной композицией господа бога. Ему, как и Крылову, удавалось нащупать кое-какие закономерности, но внутренняя сущность оставалась тайной. Как в каплях меняются заряды? Как разгадать невидимую границу областей положительного поля и отрицательного? Почему растут капли, сгущаются и начинается ливень? Много вопросов вставало перед Труновым, когда самолет врывался в грозу, подставляя грудь отчаянному шквалу, дождям, граду.
— Ну, что ж, выходи, — говорит Трунов Мирошниченко, хмуро поглядывая на резковатый, большеносый профиль пилота.
Самолет мчится вверх к спасительному небу — могучий, в белой пелене льда, и за ним тянется шлейф вырванного из облаков пара, напоминающего цепкие руки, которые не хотят выпускать из облаков к солнцу свою жертву.
Через три часа машина приземлится. И тогда заговорят графики и цифры приборов, проявленные пленки киноаппаратов и фотоснимки. И возможно, удастся отыскать причину странного поведения самолета. А если не удастся, то снова полетят инженеры и летчики в «гнилые углы» погоды — в Сыктывкар или Карелию, на полярный Урал или Дальний Восток, будут встречаться с облаками, обледеневать, спасаться, снова обледеневать, пока не поймут они, почему машина не слушается рулей.
Самолет опускается на землю. И каждый, кто был на борту, чувствует радость возвращения к своему месту в жизни.
НА ВОЗДУШНОМ ШАРЕ В XX ВЕКЕ
С давних времен небо рождало у человека мечту о волшебных мирах. Там наши предки воздвигали «твердь небесную», создавали свою систему мироздания, украшая ее роскошью сказок. Аристотель в сочинении «О небе» доказывал, что Земля окружена рядом твердых и прозрачных сфер, вложенных одна в другую. А на самой дальней из них покоятся Солнце и звезды, носящие имена древнеримских богов: Меркурий, Венера, Марс, Юйитер, Сатурн. Знаменитый алхимик XIII столетия — Люлл умудрился разместить звезды на высоте сто тридцать пять километров от Земли. По его расчетам, до Луны было что-то около двадцати трех километров, а до солнца — семьдесят.
Но не так уж смешны ошибки древних. Главное, они помогали потомкам задумываться об окружающем воздушном океане, сочинять легенды об отважных героях, дерзнувших взлететь в небо.
И вот над песчаными дюнами Китти-Хаука пронесся аэроплан Орвиля и Вильбура Райтов.
В 1903 году выше деревьев забрался Сантос Дюмон и совершил перелет на расстояние… двести двадцать метров. Пилот стоял на полотняной «этажерке» во весь рост в соломенной шляпе с красной лентой, в парадном костюме и успел произнести лишь один любимый с детства стих Камоэнса: «Вперед, через моря, которые никто до нас не переплыл!»
В 1906 году самолет Луи Блерио пересек Ла-Манш! Авиатор продержался в воздухе уже 27 минут и 21 секунду, не касаясь, как тогда писали, «ни одной частью машины поверхности моря».
А до этого он построил десять моделей своего моноплана, и почти все они разбились. Почтенного богача, фабриканта автомобильных фонарей, решившего вдруг летать, соотечественники называли «падающий француз Блерио». В одном из полетов у него воспламенился мотор, загорелись ноги, но он все же привел аппарат к аэродрому и посадил его… Через Ла-Манш он уже летел с костылями…
И вдруг авиация делает резкий рывок вперед, достигает поразительных успехов. С одной стороны, люди очень быстро догадались применить самолеты в боевых действиях. С другой — авиация оказалась незаменимой в срочных перевозках пассажиров и грузов, в освоении отдаленных районов. Благодаря настойчивости, смелости и самопожертвованию тысяч и тысяч людей — летчиков, конструкторов самолеты и вертолеты стали такими же незаменимыми в жизни, как плуг, трактор, комбайн.
По всем мировым трассам летают могучие советские лайнеры. На любой пятачок гор или болотистой тундры садятся вертолеты МИ-1, МИ-4, МИ-6. Люди привыкли к неумолчному гулу самолетов и вертолетов. И если вдруг рядом с ТУ или ИЛ ом они увидят воздушный шар, невольная усмешка тронет их губы. Аэростат стал таким же анахронизмом, как, скажем, паровоз Черепановых или конный омнибус. А между тем у нас есть аэростаты, и они летают, служа науке.
Многие из москвичей знают станцию Долгопрудная по Савеловской дороге. Здесь расположена Центральная аэрологическая обсерватория. Она занимается исследованиями верхних слоев атмосферы. Есть в аэрологии та-, кие вопросы, которые невозможно решить ни с помощью спутников, ни самолетов. Только аэростат приходит на выручку аэрологам.
При обсерватории существует летный отдел. Он размещается на небольшом поле, похожем на обычный аэродром.
Немногим из моих современников довелось летать на воздушном шаре. Директор ЦАО, изучая мои документы, наткнулся на летную книжку — спутницу моей молодости.
— Налетали хорошо, — проговорил он и вдруг спросил: — А радистом можете?
— Могу, — не моргнув ответил я.
— Хорошо, — кивнул головой директор, — готовьтесь…
Дело в том, что радист, который должен был лететь, заболел, а полет на аэростате уже был запланирован и откладывать его было невозможно.
Вылет назначался на раннее утро.
В полночь из дому пришел пилот Зиновеев, заслуженный мастер спорта, невысокого роста, крепкий, чуть вяловатый в движениях.
— Не спится что-то, — проговорил он, залезая в палатку, которую мы раскинули тут же, на летном поле.
Он неторопливо снял куртку, свитер, стянул унты.
— Сейчас стою на остановке. Два паренька на меня смотрят. «Почему вы в унтах? — спрашивают. — Ведь тепло!» Я отвечаю, мол, на высоте будет прохладно. «А вы летаете на ТУ или на истребителе?» — «На воздушных шарах», говорю. Видели бы их лица…
Он рассмеялся и покачал головой:
— Эх, время… Когда молодой был, так аэростатами прямо бредили. Нобиле летал на дирижабле на Северный полюс, Пикар в гондоле аэростата поднимался над Альпами… Была тогда такая заковыка, что не знали, по какому пути пойдет авиация: летали и дирижабли, и самолеты, и аэростаты. А когда я поступил в школу воздухоплавания, то, помню, мы только и спорили о том, кто же одержит верх. У нас одно время преподавал сам генерал Нобиле. Так он прямо говорил, что будущее в покорении воздуха останется за дирижаблем. Но большинство из нас, слушателей, больше верили старому аэронавту Воробьеву. Большого ума был человек. Читал лекции по теории полета и материальной части. Воробьев не хотел однобоко оценивать возможности авиации, по нему, все летательные аппараты должны дополнять друг друга, работать для одной цели — завоевывать воздух.
Да вот, к примеру, сейчас… Реактивная авиация! А что она возит? Пассажиров и чемоданы. А если срочно нужна какому-нибудь бездорожному новому городу турбина или станок, кто повезет? Зря дирижабли забыли. Они как раз сейчас и пригодились бы…
За разговорами пролетела ночь. Еще до рассвета мы были на ногах.
На летном поле ярко горели прожекторы, скрестившие свои лучи на распластанной серебристой оболочке. Мы не замечали рассвета, сумерки просто растворялись в низких тучах, понемногу светлели тени. Оболочка, похожая на гигантский гриб, распухала на глазах, разглаживая свои морщины. То и дело стартер покрикивал:
— На поясных, плавно сдавай!
Рабочие понемногу отпускали поясные веревки, которые крепятся к кольцам, опоясывающим шар, и оболочка приподнималась. Рядом снаряжалась для полета гондола — корзина, сплетенная из упругих и легких ивовых прутьев. Ее загружали научной аппаратурой, радиостанциями с большим запасом сухих батарей, пилотажными приборами, прорезиненными баллонами с питьевой водой, продуктами. Возле лежали двухкилограммовые мешочки с песком — балласт.
— Тучки невысоко, можете попасть в снежный заряд, учтите, — предупредил дежурный синоптик.
Заканчивался октябрь. Северный ветер гнал тучи. Надо бы и сейчас отложить вылет, но слишком много труда было затрачено на его подготовку. Летим!
Наконец оболочка наполнилась газом, и теперь ее удерживали только веревки. Громадный шар трепетал от ветра. Пора. Мы простились с друзьями и поднялись в гондолу. Пилот уравновесил аэростат. Люди, стоявшие вокруг корзины, отпустили ее, но шар, вздрогнув, чуть-чуть оторвался от земли и остановился. Это значит, подъемная сила сравнялась с весом гондолы. Стоит бросить на землю небольшой совок песка, и шар начнет подниматься.
Все готово, но мы почему-то медлим. Это как бы русский обычай — посидеть перед прощанием. Томительно проходят минуты. Наконец стартер произносит последнюю команду:
— Даю свободу! В полете!
Падают наземь веревки, гондола отрывается от земли, ее несет куда-то в сторону.
Неестественно глухим от волнения голосом Зиновеев отвечает:
— Есть в полете! Взлет три сорок одна!..
Я откидываюсь к противоположной стенке: на меня крепко давит неведомая сила. Внезапно стихает ветер, и кругом разливается тишина, настоящая утренняя тишина, будто мир остановился и остался в нем я один…
Гляжу вниз. Куда-то в сторону плывут коробки незнакомых домов, багровые от заката, речки и зеленые кружева полей. Я не нахожу места старта. Зиновеев указывает в ту сторону, где виднеется неузнаваемо крохотный прямоугольник летного поля и здание с полосатым полотняным флюгером.
Прокричал одинокий гудок электрички.
Стрелка вариометра, показывающая подъем и спуск, поползла вверх и остановилась. Зиновеев высыпал несколько совков песка: ненароком можно зацепиться за высоковольтные провода — и шар вспыхнет, как кусок фотопленки.
Вдруг оболочка аэростата исчезла. Гондола как бы повисла одна над бездной. Туго натянутые стропы уходили вверх, скрываясь в серой мгле. Мы вошли в нижнюю кромку облаков. В лицо дохнул влажный воздух. Капельками дождя покрылась одежда.
Но чем выше мы поднимались, тем сильнее холодало. Скоро по курткам и шлемам зашумели снежные комочки. Мокрая оболочка шара покрылась льдом. Под его тяжестью аэростат стал опускаться. Зиновеев, надев перчатки, стал трясти стропы, и льдинки, отламываясь, улетали вниз.
Когда мы садились в гондолу, рабочие с трудом удерживали поясные веревки. Ветер тащил огромный шар. Но сейчас мы не чувствовали ветра. Я положил на тонкий бортик корзины лист бумаги, и он лежал, не шелохнувшись. Аэростат висел в пространстве.
Вот это и было основным преимуществом воздушного шара в исследовании атмосферы перед самолетами и ракетами.
«Воздушный шар — писал Жюль Верн в романе «Пять недель на воздушном шаре», — всегда неподвижен по отношению к окружающему его воздуху. Ведь движется не самый шар, а вся масса воздуха. Попробуйте зажечь в корзине свечу, и вы увидите что пламя ее не будет даже колебаться».
Удивительно верно подмечено. В воздухе проносились бури, кружили вихри, но это для тех, кто оставался на земле. Мы же не ощущали ни малейшего дуновения. Бури для нас были неощутимыми, как и сам воздух.
Д. И. Менделеев, предвидя большую будущность воздушных шаров в исследованиях атмосферы, говорил: «Придет время, когда аэростат сделается таким же постоянным орудием метеоролога, каким ныне стал барометр». Кстати, Менделеев сам однажды поднялся на аэростате выше облаков, чтобы увидеть солнечное затмение.
Ни на одном другом летательном аппарате, кроме парящего в воздухе аэростата, нельзя детально изучать явления так называемой турбулентности воздушных масс. Кто летал на самолете, тот знаком со следствием этой самой турбулентности — болтанкой. Мощные воздушные потоки то бросают машину вверх, то прижимают к земле. В истории авиации было немало катастроф из-за болтанки. В 1943 году, к примеру, американский бомбардировщик «Боинг-25», летевший над Альпами, был брошен с высоты пять тысяч метров и разбился в горах. Чудом спасшийся летчик рассказал, что, подлетая к Альпам, он вдруг почувствовал, как самолет резко потянуло вниз, будто его засасывал огромный насос. Пилот дал моторам полный газ, но поздно: перед фонарем выросла черная громада горы, заросшая лесом, машина крылом, как бритвой, срезала первые верхушки и рухнула, перевернувшись, набок…
Воздух находится в непрерывном движении. В зависимости от рельефа земли, климата, времени года потоки воздуха растекаются по своим невидимым руслам.
Когда-то направление и скорость морских течений изучали с помощью бутылок. Свободный аэростат, как и бутылка-путешественница, двигаясь вместе с воздушным потоком, помогает изучать воздушные течения над огромными земными просторами.
Поделиться книгой: