Михаилу Ларионову
Снижался день, он бесконечно чах, И перст дождя вертел прозрачный глобус. Бог звал меня, но я не отвечал. Стеснялись мы и проклинали робость. Раскланялись. Расстались. А раз так, Я в клуб иду: чертей ищи, где карты. Нашел, знакомлюсь чопорно, простак, А он в ответ: «Я знаю вас от парты. Вы помните, когда в холодный день Ходили вы за городом на лыжах, Рассказывал какую дребедень Я, гувернер курчавый из Парижа. Когда ж в трамвай садились вы во сне, Прижав к груди тетрадь без промокашки, Кондуктор, я не требовал билет, Злорадствуя под синею фуражкой. Когда же в парке, с девою один, Молчали вы и медленно краснели, Садился рядом щуплый господин В застегнутой чиновничьей шинели. Иль в мертвый час, когда ни пьян, ни трезв, Сквозь холод утра едет полуночник, К вам с грохотом летел наперерез С невозмутимым седоком извозчик. Иль в бесконечной улице, где стук Шагов барахтался на вилке лунной, Я шел навстречу тихо, как в лесу, И рядом шел, и шел кругом бесшумно. И в миг, когда катящийся вагон Вдруг ускорял перед лицом движенье, С любимой рядом сквозь стекло окон Лицо без всякого глядело выраженья. Лицом к лицу и вновь к лицу лицом, До самой смерти и до смерти самой, Подлец встречается повсюду с подлецом, В халат одетым, или даже дамой. Пока на грудь и холодно и душно Не ляжет смерть, как женщина в пальто, И не раздавит розовым авто Шофер-архангел гада равнодушно». Восьмая сфера*
Сергею Ромову
Еще валился беззащитный дождь, Как падает убитый из окна. Со мной шла радость, вод воздушных дочь, – Меня пыталась обогнать она. Мы пересекли город, площадь, мост, И вот вдали – стеклянный дом несчастья. Ее ловлю я за пушистый хвост И говорю: давайте, друг, прощаться! Слезой блестел ее багровый зрак. И длинные клыки стучат от горя. Своей клешней грозит она во мрак, Но враг не хочет с дураками спорить. Я подхожу к хрустальному подъезду, Мне открывает ангел с галуном. Дает отчет с дня моего отъезда. Поспешно слуги прибирают дом. Встряхают эльфы в воздухе гардины, Толкутся саламандры у печей. В прозрачной ванной плещутся ундины, И гномы в погреб лезут без ключей. А вот и вечер: приезжают гости, У всех мужчин под фалдами хвосты. Как мягко блещут черепа и кости, У женщин – рыбьей чешуи пласты. Кошачьи, птичьи пожимаю лапы, На нежный отвечаю писк и рев. Со мной беседует продолговатый гроб И виселица с ртом открытым трапа. Любезничают в смокингах кинжалы, Танцуют яды, к женщине склонясь. Болезни странствуют из залы в залу, А вот и алкоголь – светлейший князь. Он старый друг и завсегдатай дома. Жена-душа, быть может, с ним близка. Вот кокаин: зрачки – два пузырька. Весь ад в гостиной у меня, как дома. Что ж, подавайте музыкантам знак, Пусть кубистические запоют гитары, И саксофон, как хобот у слона, За галстук схватит молодых и старых. Пусть барабан трещит, как телефон: Подходит каждый, слышит смерти пищик… Но медленно спускается плафон, И глухо стены движутся жилища. Всё уже зал, всё гуще смех и смрад. Похожи двери на глазные щели, Зажатый в них, кричит какой-то франт, Как девушка под чёртом на постели. Стеклянный дом, раздавленный клешней Небесной радости, чернильной брызжет кровью. Трещит стекло в безмолвии ночном И в землю опускается, как брови. И красный зрак пылает дочки вод, Как месяц полный над железнодорожной катастрофой. И я, держась от смеха за живот, Ей на ухо нашептываю строфы. (Ведь слышал я, как он свистал во мгле, Ужасный хвост, я хвать его и замер. Лечу! Чу, лед грохочет на земле, Земля проваливается на экзамене.) Ах, радость, на тебе я как блоха Иль как на шаре человек. Ха-ха! Так кружатся воры вдоль камер – во! – Или солдатик, пораженный замертво. Астральный мир*
Ольге Каган
Очищается счастье от всякой надежды. Черепичными крыльями машет наш дом И по-птичьему ходит. Удивляйтесь, невежды, Приходите к нам в гости, когда мы уйдем. На высоком балконе, над прошлым и будущим, Мы сидим без жилетов и молча жуем. Возникает меж звезд пассажирское чудище, Подлетает. И мы улетаем вдвоем. Воздух свистнул. Молчит безвоздушный прогон. Вот земля провалилась в чернильную лузу, Застегните, механик, воздушную блузу. Вот Венера, и мы покидаем вагон. Бестолков этот мир четырех величин. Мы идем, мы ползем, мы взлетаем, мы дремлем; Мы встречаем скучающих дам и мужчин, Мы живем и хотим возвратиться на землю. Но таинственный мир, как вода из-под крана, Нас толкает и ан, исчезает сквозь пальцы. Я бросаюсь к Тебе, но шикарное зальце Освещается, – и я перед белым экраном. Перед синей водою, где круглые рыбы, Перед воздухом: вертится воздух, как шар. И над нами, как черные айсбергов глыбы, Ходят духи. Там будет и Ваша душа. Опускаются с неба большие леса. И со свистом поют исполинские травы. Водопадом ужасным катится роса, И кузнечик грохочет, как поезд. Вы правы. Нам пора. Мы вздыхаем, страшимся и машем. Мы кружимся, как стрелка, как белка в часах. Мы идем в ресторан, где стоит на часах Злой лакей, недовольный одеждою нашей. И, как светлую и прекрасную розу, Мы закуриваем папиросу. Искусство пить кофе*
Моисею Блюменкранцу
Знаменитая жизнь выпадает и тает В несомненном забвенье своих и чужих. Представление: шпагу за шпагой глотает Человек, и смотрите, он все-таки жив. Вот поднялся и пьет замечательный кофе, Вот подпрыгнул и, мертвенький, важно молчит. Вот лежит под землей, как весенний картофель, Вот на масле любовном он мягко шипит. Восторгается облаком глаз на открытке, Где большой пароход бестолково дымит. Уменьшаюсь и прыгаю в воду – я прыткий. Подымаюсь по трапу. Капитан, вот и мы. Мы обедаем в качку в огромных столовых. Мы танцуем, мы любим, мы тонем, как все. Из открытки в кафе возвращаемся снова; С нас стекает вода, нас ругает сосед. Но опять приключенье: идите, иди. Нам кивает сквозь дверь разодетая дама. Мы встаем и уходим. Но снится другим: Мы к трюмо подошли и шагнули чрез раму. Мы идем по зеленым двойным коридорам. Под прямыми углами, как в шахтах, как в трюмах. А в стекле ходят круглые рыбы, как воры. В синем льду мертвецы неподвижны – мне дурно. Надо мною киваешь ты веером черным, Разноцветным атласным своим плавником. Подымаюсь на локте; прозрачно, просторно. Вот разбитый корабль лег на гравий ничком. Я плыву: между пальцев моих перепонки. Я скольжу – настоящий морской человек. Я сквозь пушечный люк проплываю в потемках. Между палуб сигаю, искусный пловец. Блещет злато, ну прямо твоя чешуя. Ан скелет еще держит проржавую саблю. Но прощайте! Вон спрут! Не смущаясь ни капли, Юркнул я через люк, через кубрик – ca y est. Но огромные сети струятся во мгле. Я попал! Я пропал! Нас стесняют! Нас тащат! Вот мы падаем в лодку, мы вновь на земле, Оглушенные воздухом, замертво пляшем. И дивятся кругом на чудесный улов В малом озере дум. Но на что чудеса нам? Глянь: на мрамор запачканных малых столов Опускается к нам теплый кофе с круассаном. И куда же нас, чёрт, из кафе понесло? Жарко в нем, как в аду, как на небе, светло. Жюлю Лафоргу*
С моноклем, с бахромою на штанах, С пороком сердца и с порочным сердцем, Иду, ехидно радуясь: луна Оставлена Лафоргом мне в наследство. Послушай, нотра дама де ла луна! Любительница кошек и поэтов, Послушай, толстая и белая фортуна, Что сыплет серебро фальшивое без счета. Вниманье! тыквенная голова, Ко мне! ко мне! пузатая невеста. Бегут, как кошки, по трубе слова; Они, как кошки, не находят места. И я ползу по желобу, мяуча. Спят крыши, как чешуйчатые карпы, И важно ходит, завернувшись в тучу, Хвостатый чёрт, как циркуль вдоль по карте. Лунатики уверенно гуляют. Сидят степенно домовые в баках. Крылатые собаки тихо лают. Мы мягко улетаем на собаках. Блестит внизу молочная земля, И ясно виден искрометный поезд. Разводом рек украшены поля, А вот и море, в нем воды по пояс. Но вот собаки забирают высоту, Хвост задирая, как аэропланы, И мы летим на спутницу, на ту, Что нашей жизни размывает планы. Белеет снежный неподвижный нос, И глазы под зубчатыми тенями. Нас радость потрясает, как понос: Снижаемся с потухшими огнями. На ярком солнце ко чему огни. И ан летят, и ан ползут, и шепчут Стрекозы-люди, бабочки они, Легки, как слезы, и цветка не крепче. И шасть жужжать, и шасть хрустеть, пищать, Целуются, кусаются; ну ад! И с ними вместе, не давая тени, Зубастые к нам тянутся растенья. Как жабы, скачут толстые грибы, Трясясь, встают морковки на дыбы. Свистит трава, как розовые змеи, А кошки… описать их не сумею. Мы пойманы, мы плачем, мы молчим, Но вдруг с ужасной скоростью темнеет. Вот дождь и хлад, а вот и снега дым, А вот и воздух уж летать не смеет. Пропала надоедливая рать, А мы – мы вытянулись умирать. Привстали души, синий морг над нами. Стоят собаки в ряд со стременами. И вот летим мы, сонные, домой. К тебе, читатель непонятный мой. И слышим, как на утренней земле Мильон будильников трещат во мгле. Весна в аду*
Георгу фон Гуку
Это было в тот вечер, в тот вечер… Дома закипали, как чайники. Из окон рвалось клокотанье любви. И «любовь не картошка», И «твои обнаженные плечи» Кружились в паническом вальсе, Летали и пели, как львы. Но вот грохнул подъезд и залаял звонок. Весна подымалась по лестнице молча. И каждый вдруг вспомнил, что он одинок. Кричал – одинок! – задыхаясь от желчи. И в пении ночи, и в реве утра, В глухом клокотании вечера в парке, Вставали умершие годы с одра И одр несли, как почтовые марки. Качалась, как море асфальта, река, Взлетали и падали лодки моторов, Акулы трамваев, завидев врага, Пускали фонтаны в ноздрю коридоров, И было не страшно, поднявшись на гребень, Нестись без оглядки на волнах толпы И чувствовать гибель в малиновом небе, И сладкую слабость, и слабости пыл. В тот вечер, в тот вечер, описанный в книгах, Нам было не страшно галдеть на ветру. Строенья склонялись и, полные криков, Валились, как свежеподкошенный труп. И полными счастья, хотя без науки, Бил крыльями воздух в молочном окне Туда, где, простерши бессмертные руки, Кружилась весна, как танцор на огне. Ручей, но чей?*
Рассматривали ль вы когда, друзья, Те вещи, что лежат на дне ручья, Который через город протекает? Чего, чего в ручье том не бывает… В ручье сидит чиновник и скелет, На нем штаны и голубой жилет. Кругом лежат, как на диванах, пары, Слегка бренчат прозрачные гитары. Убийца внемлет с раком на носу, Он держит револьвер и колбасу. А на камнях фигуры восковые Молчат, вращая розовые выи; Друг друга по лицу перчаткой бьют, Смущаются и не узнают… Офелия пошла, гуляя, в лес, Но уж у ног ее – ручей, подлец. Ее обвил, как горничную сонник, Журча, увлек на синий подоконник. Она кружится, как письма листок, Она взывает, как любви свисток. Офелия, ты фея иль афера? Венок над головою Олоферна! В воде стоит литературный ад, Открытие и халтурный клад. Там храбро рыбы стерегут, солдаты, Стеклянный город, где живешь всегда ты. Там черепа воркуют над крылечком И красный дым ползет змеей из печки. Нырни туда, как воробей в окно, – Увидишь: под водой сияют лампы Поют скелеты под лучами рампы И кости новые идут на дно. О водяное странное веселье! Чиновники спешат на новоселье, Чета несет от вывески калач – Их жестяной сапог скрипит, хоть плачь. Но вот валятся визитеры-кегли, Вкатился в желтом фраке золотой, Хозяева среди столов забегали, И повара поплыли над плитой. И вот несут чешуйчатые звери Архитектурные сокровища-блюда. И сказочное дефиле-еда Едва проходит в золотые двери. Вареные сирены с грудью женской, Тритоны с перекошенным лицом, Морские змеи бесконечной лентой И дети, проданные их отцом. И ты лежишь под соусом любови С румяною картошкою вокруг На деревянном блюде с изголовьем Разваренных до пористости рук. Стучит ножами разношерстный ад. Танцует сердце, как лиловый заяц. Я вижу: входит нож в блестящий зад, Скрежещет вилка, в белу грудь втытаясь. Я отрезаю голову себе. Покрыты салом девичии губы, И в глаз с декоративностию грубой Воткнут цветок покорности судьбе. Вокруг власы висят, как макароны, На вилку завиваться не хотят. Совсем не гнется кожа из картона. Глазные груши точат сока яд. Я чувствую: проглоченная спаржа Вращается, как штопор, в животе. В кишках картофель странствует, как баржа, И щиплет рак клешнею в темноте. Я отравился, я плыву средь пены, Я вверх своей нечистотой несом, И подо мною гаснет постепенно Зловещий уголек – твой адский дом. И в красном кубе фабрики над лужей Поет фальшиво дева средь колес О трудности найти по сердцу мужа, О раннем выпадании волос. А над ручьем, где мертвецы и залы, Рычит гудка неистовый тромбон, Пока штандарт заката бледно-алый С мороза неба просится в альбом. И в сумерках декабрьского лета Из ядовитой и густой воды Ползет костяк огромного скелета, Перерастая чахлые сады. Допотопный литературный ад*
1 Зеленую звезду несет трамвай на палке. Народ вприпрыжку вырвался домой. Несовершеннолетние нахалки Смеются над зимой и надо мной. Слегка поет гармоника дверей, В их лопастях запуталось веселье, И белый зверь – бычок на новоселье – Луна, мыча, гуляет на дворе. Непрошеные мысли-новобранцы Толпятся посреди казармы лет. Я вижу жалкого ученика при ранце, На нем расселся, как жокей, скелет. Болтает колокольня над столицей Развязным и тяжелым языком. Из подворотни вечер бледнолицый Грозит городовому кулаком. Извозчики, похожие на фавнов, Поют, махая маленьким кнутом. А жизнь твоя – чужая и подавно – Цветет тяжелым снеговым цветком. Пускай в дыму закроет пасть до срока Литературный допотопный ад! Супруга Лота, не гляди назад, Не смей трещать, певучая сорока. 2 Как лязгает на холоде зубами Огромный лакированный мотор! А в нем, едва переводя губами, Богач жует надушенный платок. Шагают храбро лысые скелеты, На них висят, как раки, ордена. А в небе белом белизной жилета Стоят часы – пузатая луна. Блестит театр золотом сусальным, Ревут актеры, тыча к потолку, А в воздухе, как кобель колоссальный, Оркестр лает на кота-толпу. И всё клубится ядовитым дымом, И всё течет, как страшные духи, И лишь во мгле, толсты и невредимы, Орут в больших цилиндрах петухи. Сжимаются, как челюсти, подъезды, И ширятся дома, как животы, И к каждому развязно по приезду Подходит смерть и говорит на ты. О нет, не надо, закатись, умри, Отравленная молодость, на даче! Туши, приятель, елки, фонари, Лови коньки, уничтожай задачи. О, разорвите памяти билет На представленье акробатки в цирке, Которую песок, глухой атлет, Сломал в руках, как вазочку иль циркуль. Ангелы ада*
Алексею Арапову
Мне всё равно, я вам скажу, я счастлив. Вздыхает ветер надо мной, подлец, И солнце, безо всякого участья, Обильно поливает светом лес. Киты играют с кораблями в прятки, А в глубине таится змей морской. Трамваи на гору взлетают без оглядки. И дверь стучит, как мертвецы доской. А дни идут, как бубны арестантов, Туда, где кладбище трефовое лежит, Сидят цари, как толстые педанты, Валеты держат палки и ножи. А дамы – как красивы эти дамы! Одна – с платком, соседняя – с цветком, А третья – с яблоком, протянутым Адаму, Застрявшим в глотке – нашим кадыком. Они, шурша, приходят в дом колоды. Они кивают с веера в руке. Они приносят роковые моды – Обман и яд в оранжевом чулке. Шумят билетов шелковые юбки, И золото звенит, как поцелуй. Во мгле горят сигары, очи, трубки. Вдруг выстрел! – как танцмейстер на балу. Стул опрокинут. Черви уползают, Преступник схвачен в ореоле пик, А банкомет под лампой продолжает Сдавать на мир зеленый цвет и пыль. 1926
Морской змей*
По улице скелеты молодые Идут в непромокаемом пальто, На них надеты башмаки кривые: То богачи; иные – без порток. А пред театром, где гербы, гербы, Шкелет Шекспира продает билеты. Подкатывают гладкие гробы, На них валят белесые жилеты. Скелеты лошадей бегут на скачках, На них скелетыши жокеев чуть сидят. Скелеты кораблей уходят в скачку. Скелеты туч влачатся к нам назад. На черепами выложенном треке Идут солдаты, щелкая костьми. Костями рыб запруженные реки Остановились, не дождясь зимы. А франты – бант, закрученный хитро, Перчатки витиеватые – и вдруг Зрю: в рукаве моем белесый крюк! Ан села шляпа на нос, как ведро. Болтаются ботинки на костяшках. В рубашку ветер шасть навеселе. Летит монокля на землю стекляшка. Я к зеркалу бросаюсь: я – скелет! Стою, не понимая; но снимает Пред мною шляпу восковой мертвец. И прах танцовщицы развязно обнимает Меня за шею, как борца борец. Мы входим в мавзолей автомобиля, Где факельщик в цилиндре за рулем, И мы летим средь красной снежной пыли, Как карточная дама с королем. Вот мюзик-холл… Неистовствуют дамы! Взлетают юбок веера в дыму. Разносят яства бесы с бородами, Где яд подлит, подсыпан ко всему. Охо! оркестр! закажите танец! Мы водкою наполним контрабас. Но лук смычка перетянул испанец, Звук соскочил и в грудь его – бабац! И вдруг из развороченной манишки Полезли мухи, раки и коты, Ослы, чиновники в зеленых шишках И легионы адской мелкоты. Скелеты музыкантов – на карачки, И, инструменты захватив, обвив, Забили духи в сумасшедшей качке, Завыли, как слоны, как сны, как львы. Скакали ноты по тарелкам в зале, Гостей таская за усы, носы. На люстру к нам, карабкаясь, влезали И прыгали с нее на тех, кто сыт, Запутывались в волосах у женщин, В карманы залезали у мужчин. Стреляли сами револьверы в френчах, И сабли вылетали без причин. Мажорные клопы кусали ноги. Сороконожки нам влезали в рот. Минорные хватали осьминоги Нас за лицо, за пах и за живот. Был полон воздух муравьями звуков. От них нам было душно и темно. Нас ударяли розовые руки Котами и окороками нот. И только те, что дети Марафона, Как я, махая в воздухе пятой, Старались выплыть из воды симфоний, Покинуть музыкальный кипяток. Но скрипки, как акулы, нас кусали. Толкались контрабасы, как киты. Нас били трубы – медные щиты. Кларнеты в спину на лету вонзались. Но всё ж последним мускульным броском Мы взяли финиш воздуха над морем, Где дружеским холодным голоском Дохнул нам ветер, не желая спорить. И мы, за голый камень уцепясь, Смотрели сумасшедшими глазами, Как волны дикий исполняли пляс Под желтыми пустыми небесами И как, блестя над корчами воды, Вдруг вылетала женщина иль рыба И вновь валились в длинные ряды Колец змеи, бушующей игриво. 1925
Звездный ад*
Чу! Подражая соловью, поет Безумная звезда над садом сонным. Из дирижабля ангелы на лед Сойдя, молчат с улыбкой благосклонной. В тропическую ночь над кораблем Она огнем зеленым загорелась. И побледнел стоящий за рулем, А пассажирка в небо засмотрелась. Блуждая в звуках, над горой зажглась, Где спал стеклянный мальчик в платье снежном, Заплакал он, не раскрывая глаз, И на заре растаял дымом нежным. Казалось ей: она цветет в аду. Она кружится на ночном балу. Бумажною звездою на полу Она лежит среди разбитых душ. И вдруг проснулась: холод плыл в кустах, Она сияла на руке Христа. 1926
Paysage d'enfer*
Георгию Шторму
Вода клубилась и вздыхала глухо, Вода летала надо мной во мгле – Душа молчала на границе звука, Как снег, упасть решившийся к земле. А в синем море, где ныряют птицы, Где я плыву – утопленник готов, – Купался долго вечер краснолицый Средь водорослей городских садов. Переливались раковины-крыши, Сгибался поезд, как морской червяк. А выше, то есть дальше, ближе, ниже, Как рыба, рыскал дирижабль-чудак. Светились чуть медузы облаков, Оспариваемые торопливой смертью. Я важно шел походкой моряков К другому борту корабля над твердью. И было всё на малой глубине, Куда еще доходит яркий свет. Вот тонем мы, вот мы стоим на дне. Нам медный граммофон поет привет. На глубине летающего моря Утопленники встретились, друзья. И, медленно струясь по плоскогорью, Уж новых мертвецов зовет заря. Вода вздыхает и клубится тихо, Как жизнь, что Бога кроткая мечта. И ветра шар несется полем лихо, Чтоб в лузу пасть, как письма на почтамт. 1926
Дон Кихот*
Сергею Шаршуну
Надо мечтать! Восхищаться надо! Надо сдаваться! Не надо жить! Потому что блестит на луне колоннада, Поют африканцы и пропеллер жужжит. Подлетают к подъезду одер Дон Кихота И надушенный Санчо на красном осле. И в ночи возникают, как стих, как икота, Беспредметные скачки, парад и балет. Аплодируют руки оборванных мельниц, И торговки кричат голосами Мадонн, И над крышами банков гарцует бездельник, Пляшет вежливый Фауст, святой Купидон. И опять на сутулом горбу лошадином, В лунной опере ночи он плачет, он спит, А ко спящему тянутся руки ундины, Льются сине-сиреневых пальцев снопы, На воздушных качелях, на реях, на нитках Поднимается всадник, толстяк и лошак, И бесстыдные сыплются с неба открытки (А поэты кривятся во сне натощак). Но чернильным ножом, косарем лиловатым Острый облак луне отрубает персты. И, сорвавшись, как клочья отравленной ваты, Скоморохи валятся чрез ложный пустырь. И с размаху о лед ударяют копыта. Останавливаются клячи, дрожа. Спит сиреневый полюс, волшебник открытый, Лед бессмертный, блестящий, как белый пиджак. В отвратительной неге прозрачные скалы Фиолетово тают под ложным лучом, А во льду спят замерзшие девы-акулы, Шелковисто сияя покатым плечом. И остряк-путешественник, в позе негибкой, С неподвижным секстантом в руке голубой, Сузив мертвый зрачок, смотрит в небо с улыбкой, Будто Северный Крест он увидел впервой. И на белом снегу, как на мягком диване, Лег герой приключений, расселся денщик, И казалось ему, что он в мраморной ванне, А кругом орхидеи и Африки шик. А над спящим всё небо гудело и выло, Загорались огни, полз прожектора сноп, Там летел дирижабль, чье блестящее рыло Равнодушно вертел чисто выбритый сноб. И смотрели прекрасные дамы сквозь окна, Как бежит по равнине овальная тень, Хохотали моторы, грохотали монокли, И вставал над пустыней промышленный день. 1926
Артуру Рембо*
Никто не знает, Который час, И не желает Во сне молчать. Вагон левеет. Поет свисток. И розовеет Пустой восток. О! Приснодева, Простите мне. Я встретил Еву В чужой стране. Слепил прохожих Зеленый газ. Была похожа Она на Вас. Галдел без толку Кафе-шантан, И без умолку Шипел фонтан. Был полон Лондон Толпой шутов. И ехать в Конго Рембо готов. Средь сальных фраков И кутерьмы У блюда раков Сидели мы. Блестит колено Его штанов, А у Верлена Был красный нос. И вдруг по сцене, По головам, Подняв колени, Въезжает к нам Богиня Анна, Добро во зле, Души желанный Бог на осле. О день забытый… С посудой битой Людей родня, Осел копытом Лягнул меня. Но знак удара Мне не стереть И от удава Не улететь. О дева, юный Погиб твой лик. Твой полнолунный Взошел двойник. Небес богиня, Ты разве быль? Я даже имя Твое забыл. Иду у крупа В ночи белесой С улыбкой трупа И папиросой. 1926–1927
Rondeau mystique*
Георгию Адамовичу
Священная луна в душе Взойдет, взойдет. Зеленая жена в воде Пройдет, пройдет. И будет на пустом морозе Кровь кипеть, На тяжкой деревянной розе Птица петь. Внизу вращается зима Вокруг оси. Срезает с головы сама Сирень власы. А с неба льется черный жар, Мертвец сопит, И падает на нос ножа Актер, и спит. А наверху кочует лед, И в нем огонь, И шелест золотых колод – Рукой не тронь! Прозрачный, нежный стук костей; Там – игроки. Скелеты с лицами гостей – Там дно реки. Утопленники там висят На потолке, Ногами кверху входят в сад И налегке. А выше – черный странный свет И ранний час. Входящий медленно рассвет Из-за плеча. И совершенно новый день, Забвенье снов, Как будто и не пела тень, Бренча без нот. Dies irae*
Голубая модная Мадонна Надевает соболя и бусы, Покидает север беспардонный, Улетает на аэробусе. По оранжевой свинцовой туче Алюминиевый крест скользит, А влюбленный падает в падучей, На дорожке парка егозит. И поют сверкающие сферы, С контрабасами крестов-винтов, Над смешным цилиндром Агасфера, Что танцует средь полярных льдов. Пролетает совершенный голубь, Гидроаэроплан Святого Духа, Над водой лазурною и голой, Как брачующаяся молодуха. Абсолютный, совершенный, ложный, Простирается воздушный путь Освиставшего балет наложниц, Избежавшего чудес и пут. А внизу, где вывеска играла, Где гремел рояльный автомат, Рыцарь, тонкое подняв забрало, Пил у стойки изумрудный ад. И, с гармоникой четырехрядною, В сапогах, в манишке колесом, Пляшет дьявол, старый друг порядка, С отвращением землей несом. И, насмешливо потупив взоры На оранжевые сапоги, Стихотворные идут танцоры, Человеческие враги. И красавцы-черти на машинах, На шарах, кивая с высоты, Расточают молодым мужчинам Розовые тихие цветы. А бесстрашный мир глядит назад И свистит, скользя и уплывая, По лиловому асфальту в ад, В преисподнюю шутя вливаясь. Профессиональные стансы*
А. Минчину
На вешалке висит печаль и счастье: Пустой цилиндр и полное пальто. Внизу сидит, без всякого участья, Швейцар и автор, зритель и не то. Танцуют гости за перегородкой. Шумит рояль, как пароход, как лед. И слышится короткий рев, короткий Сон музыканта, обморок, отлет. Застигнутые нотами робеют, Хотят уйти, но вертятся, растут, Молчат в сердцах, то фыркают, слабея, Гогочут: раз мы в мире, ах, раз тут!.. И в белом море потолков, плафонов Они пускают дым шикарных душ. Заводят дочь, стихи и граммофоны, В пальто и в университет идут под душ. Потом, издавши жизнеописанье, Они пытаются продать его комплект. Садятся в сани, запрягают сами И гордо отстраняют дым котлет. И бодро отъезжают на тот свет… В шикарной шубе, что швейцар плюгавый Им подал за мизерный «на чаёк», Которую он сшил рукой лягавой, Мечась страницы белой поперек. Спеша исчезнуть, чтоб напоминаньем Необъяснимым на странице всплыть, Доподлинно счастливые сознаньем, Что всё прошло, что всё устало быть. 1926
Юный доброволец*
Путешественник хочет влюбиться, Мореплаватель хочет напиться, Иностранец мечтает о счастье, Англичанин его не хотел. Это было в стране синеглазой, Где танцуют священные крабы И где первый, первейший из первых, Дремлет в розовых нежных носках. Это было в беспочвенный праздник, В отрицательный, високосный День, когда говорят о наборе, В день, когда новобранцы поют И махают своими руками, Ударяют своими ногами, Неотесанно голос повыся, Неестественно рот приоткрыв. Потому что над серою башней Закружил алюминиевый птенчик И над кладбищем старых вагонов Полыхнул розовеющий дым. Потому что военная доля Бесконечно прекраснее жизни. Потому что мечтали о смерти Души братьев на крыше тайком. А теперь они едут к невесте В красной кофте, с большими руками, В ярко-желтых прекрасных ботинках, С интересным трехцветным флажком. Хоть известно, что мир сепаратный Заключили министры с улыбкой, Хоть известно, что мирное время Уж навеки вернулось сюда. И прекрасно женат иностранец, И навеки заснул англичанин, Путешественник не вернется, Мореплаватель мертв давно. 109
«Безвозмездно, беспечно, бесправно…»*
Безвозмездно, беспечно, бесправно, Беззащитно гуляет мой сон. Оттопырив короткие пальцы. Отославши за борт котелок. Он является зрелищем, равным Лучшей фильме с количеством метров, Превышающим хилую память, Восхищающим шар паровой, Важно входит в каюту бесправный. Он садится и тонет со всеми. Пробуждается в царстве подводном, Мня, что прямо попал в мюзик-холл. И опять улетает китаец. И опять возникает испанец. И опять рассуждает трактирщик. И опять веселится еврей – Вольным голосом с спорным акцентом, С черным центом в немытой руке, С отвратительным приват-доцентом И с пощечиною на щеке. «Отрицательный полюс молчит и сияет…»*
Михаилу Решоткину
Отрицательный полюс молчит и сияет. Он ни с кем не тягается, он океан. Спит мертвец в восхитительном синем покое, Возвращенный судьбой в абсолютную ночь. С головой, опрокинутой к черному небу, С неподвижным оскалом размытых зубов, Он уже не мечтает о странах, где не был, В неподвижном стекле абсолютно паря. На такой глубине умирает теченье, И слова заглухают от нее вдалеке. На такой глубине мы кончаем ученье, Боевую повинность и матросскую жизнь. Запевает машина в электрической башне, И огромным снопом вылетает огонь. И с открытыми ртами оглохшие люди Наклоняются к счастью совместно с судном. И прожектор ложится на плоскую воду И еще полминуты горит под водой. Металлический дом, точно колокол духов, Опускается тихо, звонит в синеве. И айсберг проплывает над местом крушенья, Как Венера Милосская в белом трико. 1927
Дополнение к «Дирижаблю неизвестного направления»*
«Друзья мои, природа хочет…»*
Друзья мои, природа хочет, Нас не касаясь, жить и цвесть. Сияет гром, раскат грохочет, Он не угроза и не весть. Сам по себе цветет терновник На недоступных высотах. Всему причина и виновник – Бессмысленная красота. Белеет парус на просторе, А в гавани зажгли огни, Но на любой земле над морем С Тобой, подруга, мы одни. В ночном покое летней дружбы В горах над миром дальних мук Сплети венок из теплых рук Природе безупречно чуждой. 1925
«Сияет осень, и невероятно…»*
Сияет осень, и невероятно, Невероятно тонет день в тиши. Счастливый дом наполнился бесплатно Водою золотой моей души. Сереют строчки, точно краткой мухи Танцующие ножки набекрень. Душа, едва опомнившись от муки, Бестрепетно вздыхает теплый день. Не удержать печаль в ее паденье, Эшеров синий и ползучий дом. Пронзителен восторг осенних бдений, Пронзителен присест в совсем простом. 1925
«Мы, победители, вошли в горящий город…»*
Мы, победители, вошли в горящий город И на землю легли. Заснули мертвым сном. Взошла луна на снеговые горы, Открыл окно сутулый астроном. Огромный дым алел над местом брани, А на горах был дивный холод ночи. Солдаты пели, засыпая с бранью, Лишь астрономы не смыкали очи. И мир прошел, и лед сошел, и холод. Скелет взглянул в огромную трубу. Другой скелет сидел на камнях голый, А третий на шелках лежал в гробу. Запела жизнь в иных мирах счастливых, Где голубой огонь звучал в саду. Горели звуки на устах красивых, В садах красивых и счастливых душ. Так астроном убил дракона ночи, А воин сосчитал на небе очи. 1925–1926
«Жизнь наполняется и тонет…»*
Жизнь наполняется и тонет На дно, на дно. И входит белый смех в хитоне – Мертвец в окно. Там ложно зеркало светает В земной тюрьме И лето в гости прилетает К нагой зиме. Стоит недвижно над закатом Скелет весов, Молчит со звездами на платье Душа часов. Кто может знать, когда луна Рукою белой, Как прокаженная жена, Коснется тела. В саду проснется хор цветов, Ключ заблестит, И соловей для темных слов Во тьму слетит. Огонь спускается на льдину Лица жены. Добро и зло в звезде единой Сопряжены. Вокруг нее сияют годы, Цветы и снег, И ночь вращается к восходу, А солнце – к тьме. Как непорочная комета Среди огня, Цари, невеста Бафомета, Забудь меня. 1925–1926
«Свет из желтого окна…»*
Свет из желтого окна Падает на твердый лед. Там душа лежит, больна. Кто там по снегу идет? Скрип да скрип, ах, страшно, страшно. Это доктор? Нет, чужой. Тот, кто днем стоял на башне, Думал с чашей золотой. Пропадает в темноте. Вновь метель с прохожим шутит, Как разбойник на Кресте, Головой фонарь покрутит. И исчезнет, пробегая, Странный свет в глазах больной, Черный, тихий, – ожидает На диване, – ледяной. А она в бреду смеется, Руку в бездну протянув, То молчит, то дико бьется, Рвется в звездную страну. Дико взвизгнул в отдаленье Черный гробовой петух. Опускайтесь на колени – Голубой ночник потух. «Возлетает бесчувственный снег…»*
Возлетает бесчувственный снег К полосатому зимнему небу. Грохотание поздних телег Мило всякому человеку. Осень невесть откуда пришла, Или невесть куда уходила, Мы окончили наши дела, Свет загасили, чтоб радостно было. За двойным, нешироким окном Зажигаются окна другие. Ох, быть может, мы все об одном В вечера размышляем такие, Всем нам ясен не ложный закон, Недоверье жестокое наше. И стаканы между окон Гефсиманскою кажутся Чашей. 115
«Померкнет день, устанет ветр реветь…»*
Померкнет день, устанет ветр реветь, Нагое сердце перестанет верить, Река начнет у берегов мелеть, Я стану жизнь рассчитывать и мерить. Они прошли, безумные года, Как отошла весенняя вода, В которой отражалось поднебесье. Ах, отошел и уничтожен весь я. Свистит над домом остроносый дрозд, Чернило пахнет вишнею и морем, Души въезжает шарабан на мост. Ах, мы ль себе раскаяться позволим? Себя ли позовем из темноты, Себе ль снесем на кладбище цветы, Себя ль разыщем, фонарем махая? Себе ль напишем, в прошлое съезжая? Устал и воздух надо мной синеть. Я, защищаясь, руку поднимаю, Но, не успев на небе прогреметь, Нас валит смех, как молния прямая. «Идет твой день на мягких лапах…»*
Вячеславу Иванову
Идет твой день на мягких лапах, Но я не ведаю, смеюсь. Как тихий звук, как странный запах, Вокруг меня витает жуть. О мстительница! Долго, долго Ты ждешь наивно и молчишь. Так спит в снегу капкан для волка И тихо вьется сеть для рыб. Поет зима, как соловей, Как канарейка, свищет вьюга. Луна восходит, а правей Медведица подходит с юга. И сытый мир счастливый Твой Не знает, что уже натянут Прозрачный лук над головой, Где волосы еще не вянут. Иль, может быть, через эфир, Как песня быстрая о смерти, Уже стрела кривую чертит По кругу, где стоит цифирь. «Как человек в объятиях судьбы…»*
Как человек в объятиях судьбы, Не могущий ни вырваться, ни сдаться, Душа находит: комнаты грубы, Гробы – великолепные палаццо. Вертается умерший на бочок, Мня: тесновато. Вдруг – в уме скачок, Удар о крышку головою сонной И крик (так рвутся новые кальсоны). Другой мертвец проснуться не желал И вдруг, извольте: заживо схоронен! Он бьет о доску нежною ладонью И затихает. Он смиреет. Тонет. И вот отравный дух – втекает сон, Ширеет гробик, уплывает камень. Его несет поток, как пылесос, Крутят его, как повара, руками. И вот сиянье – то небесный град. Лучи дрожат, текут и радужатся. Сквозь их снопы – сто световых преград – Плывет лежащий, чтоб под звуки сжаться, А вверх и вниз, навстречу и кругом Скользят аляповато кирасиры, Какие-то плащи, венцы, огонь, А сам он тоже ангел, но в мундире. «Три раза прививали мне заразу…»*
Три раза прививали мне заразу. Зараз-то сколько. Не могли зараз! Хотели сделать меченую расу. Я на террасу, ан с террасы. Класс! Мне было девять, но я не был девий. Теперь дивись. Под шкапом удавись. Я жду в аду (в раю что делать Еве?). Что делать! – мой испытанный девиз. Но чу – звонят. Я не могу понять! Ты входишь, панна! Я не понимаю! Что на тебя, что на судьбу пенять. В губу пинать тебя нельзя, немая. Я разнимаю рукава минут. Минуть бы! Но уж ты упомянута. Вы, собеседника пытаясь обмануть, Его целуете случайно, фу-ты! ну-ты! 1925
«Тэнэбрум марэ – море темноты…»*
Небытие – чудесная страна.
1923 Тэнэбрум марэ – море темноты. Пройдя пролив чернила, мы в тебе. Две каравеллы наши – коровёнки две. О средства передвиженья бедноты! О беспредметной бури вялый шум! Мы видим дно – вдали, вдали под нами. Мы в пустоте, но – валимся. Пляшу, Конь невидимый, чёрт меж стременами. Но ох, мы тонем, о-о-ох, летим. Бесцветный воздух надувает парус. На парашюте нам не по пути. Вновь мы на море, моря над – о ярость! Летят утопленники в море пустоты. В тэнэбрум марэ – море темноты. «Глубокий холод окружает нас…»*
Михаилу Решоткину
Глубокий холод окружает нас. Я как на острове пишу: хочу согреться, Но ах, как мысли с головы на сердце, – Снег с потолка. Вся комната полна. Я превратился в снегового деда. Напрасно спорить. Неподвижность. Сплю, А сверху ходят, празднуя победу, Морозны бесы, славный духов люд. Но знают все: замерзшим очень жарко. Я с удивлением смотрю: песок, и сквозь песок – Костяк и череп, челюсть и висок. Я чувствую: рубаха как припарка. Идет в пыли, качаясь, караван. Не заболеть бы, ох, морской болезнью. Спина верблюда – не в кафе диван. Дремлю, ведь сна нет ничего полезней. Ток жара тычет в спину. Больно. Шасть, Приподымаюсь: над водою пальмы Качаются, готовые упасть. Заспался в лодке, в воду бы, но – сальный Плавник вдруг треугольный из воды – Акула это, знаю по Жюль Верну. Гребу на берег, где на все лады Животные кричат. Но ах, неверно: Он изменяется, он тает, он растет, Он – белый камень. Айсберг недоступный. Смотрю: не лодка – самодельный плот, Сидит матрос, к нему бросаюсь: труп. «Как розовеет мостовой гранит…»*
Как розовеет мостовой гранит От тихого от мокрого дождя Мне явствует пылание ланит При объясненье или обождя Ползет неотвратимая щекотка От переносицы до глаза далеко ль Слеза клокочет и кудахчет в глотке И прочь течет как синий алкоголь. Так мы бушуем в дорогом стакане Так тонем мы и так идем на дно Потом вы достаете нас руками Кладете на ладонь нам всё равно Вы дуете огромными устами А вот вам надоело, вы устали Мы падаем на каменный паркет Метла играет с нами во крокет Как объяснение несет несет несет Как огорчение трясет трясет трясет Мы вылетаем в мусорную кучу Но мы не умираем мы живучи Вновь поутру я сору сор реку Вот солнышко любви кукареку Птенец захлопаем куриными крылами Которыми мы сродны со орлами Как мостовой пылающий гранит С зеленым яблоком твоих ланит. «Человек очищается мятою сна…»*
Человек очищается мятою сна Он как платье светлеет в воде и на солнце Он чернее как чопорная весна Рвется он точно розовый ситец кальсон Он цветет (он подчас незаметно растет) Как воздушного шара резиновый горб Он трещит как мотор он свистит как свисток Улетает на юго юго юго восток Подымаясь высоко над шишками гор Нет опасности для «Бо смертного Жива» Но проколот незримо аэростат Уменьшается падает в воду и живо Утопает у каменных палок моста Утвердительный и нежный А потом очищается мятою сна Он светлеет как платье в воде и на солнце Чтоб опять (точно розовый ситец кальсон) Почернеть (всё занашивает весна).
