Март 1926
«Было странно с моей стороны…»*
Было странно с моей стороны Ничего не спросить у Луны Пустых звуков не звать у стола В тихий час восходящего зла «Хитро пала на руки твои…»*
Хитро пала на руки твои Подозрительная тишина «Как медаль на шее у поэта…»*
Как медаль на шее у поэта Как миндаль на дереве во рту Белое расстегнутое лето Поднималось на гору в поту «Летит луна бесшумно по полям…»*
Летит луна бесшумно по полям Заглядывает в окна бесполезно Душа разорванная пополам Тоскует сонно сухо и бесслезно «Розовело небо, холодело…»*
Розовело небо, холодело, Ранний час был дик, как иностранец. На земле молиться надоело, Над холмом возник жестокий глянец. 1926
«Не буффонаду и не оперетку…»*
Не буффонаду и не оперетку, Но нечто хилое во сне, во сне Увидела священная кокетка, Узрела в комфортабельной тюрьме. Был дом силен и наглухо глубок, А на чердачном клиросе, на хорах Во тьме хихикал черный голубок С клешнями рака и глазами вора. И только мил хозяин белобрыс, Продрав глаза, тянулся сонно к фторе. Длиннейшей лапой домовая рысь Его за шиворот хватала, он не спорил. И снова сон храпел, сопел, вонял И, бесконечным животом раздавшись, Царил, все комнаты облапив, всё заняв, Над теми, что заснули, разрыдавшись. И долго дива, перьями шурша, Заглядывая в стекла, билась пери, Пока вверху от счастья антраша Выкидывал священный рак за дверью. «Бездушно и страшно воздушно…»*
Бездушно и страшно воздушно, Возмутительно и лукаво Летает стокрылое счастье. В него наливают бензин. На синее дерево тихо Влезает один иностранец. Он машет тоненькой ручкой. Арабы дремлют внизу. Они танцевали, как мыши, Обеспеченные луною, Они оставались до бала, Они отдавались внаём. И было их слишком мало, И было их слишком много, Потому что поэтов не больше, Не больше, чем мух на снегу. «Синий, синий рассвет восходящий…»*
А. С. Гингеру
Синий, синий рассвет восходящий, Беспричинный отрывистый сон, Абсолютный декабрь, настоящий, В зимнем небе возмездье за всё. Белый мир поминутно прекрасен, Многолюдно пустынен и нем, Безупречно туманен и ясен, Всем понятен и гибелен всем. Точно море, где нежатся рыбы Под нагретыми камнями скал, И уходит кораблик счастливый, С непонятным названьем «Тоска». Неподвижно зияет пространство, Над камнями змеится жара, И нашейный платок иностранца Спит, сияя, как пурпур царя. Опускается счастье, и вечно Ждет судьбы, как дневная луна. А в тепле глубоко и беспечно Трубы спят на поверхности дня. «Он на землю свалился, оземь пал…»*
Он на землю свалился, оземь пал, Как этого хотел весенний вечер, Как в это верил царь Сарданапал. Как смел он, как решился, человече! Как смел он верить в голубой пиджак, В оранжевые нежные ботинки И в синий-синий галстук парижан, В рубашку розовую и в штаны с картинки! Цвело небес двуполое пальто, Сиреневые фалды молча млели, И кувыркалось на траве аллеи Шикарное двухместное авто. И, кажется, минуты все минули. Качнулся день, как выпивший холуй, И стало что-то видно, будто в дуле, В самоубийстве или на балу. Качнулся день и вылетел – и вышел Я к дому своему, как кот по крыше. Art poétique*
Александру Самсоновичу Гингеру
Поэзия, ты разве развлеченье? Ты вовлеченье, отвлеченье ты. Бессмысленное горькое реченье, Письмо луны средь полной темноты. Он совершен, твой фокус незаметный, И шасть летит сквозь мокрые леса Стон Филомелы, глас зари ответный, Что шевелит камышины сердца. Седалище земного Аполлона, Душа почит в холодном шутовстве, В огромном галстуке, в парах одеколона, С ущербным месяцем на каменном лице. Но вот летят над подлецом идеи, Он слушает с прищуренным лицом. Как режиссер, что говорит с борцом, Закуривает он кредиткой денег. Слегка идет, почесывая бланк, Наполовину спит в иллюзионе, Где Чарли Чаплин и Дуглас Фербанкс В экране белом ходят, как в хитоне. Заходит в писотьер, в публичный сад. Ползет вперед, потом спешит назад И наконец вытаскивает фишку. Все падают и набивают шишку. И подают пальто их благородью… С немытыми ногами слон в хитоне, Он смутно движется к жилищу Гесперид, Запутываясь в фалдах, в смехе тонет, Изнанкою являя жалкий вид. Извержен бысть от музыки, отвержен, Он хмуро ест различные супы. Он спит, лицом в холодный суп повержен, Средь мелких звезд различной красоты. 1925–1931
«Я яростно орудовал платком…»*
Я яростно орудовал платком Был страшный насморк и к тому же слёзы И яблоки катились над лотком Как мокрые коричневые розы Так совершенно одинок холуй Что даже не умеет жить как барин Развязно ест воздушную халву И отдувается (ну впрямь сейчас из бани) (Дышали подворотни как киты Земным эпилептическим весельем И души мертвых мягкие скоты Летали в гости и на новоселье) Признайся, пери! нет тебя в живых! Ты так как я притворно существуешь Не опуская голову танцуешь Не поворачивая головы. Шикарный день расселся в небеси На белых белых шелковых подушках (Ты тихо ешь шикарная пастушка Мое лицо с кружками колбасы) «Пришла в кафе прекрасная Елена…»*
Пришла в кафе прекрасная Елена. Я нем; все неподвижны; нем гарсон. Елена, Ты встряхнула мертвый сон, Воскресла Ты из небытия тлена. Я с подозрением поцеловал висок. Но крепок он. Но он не знает тлена. Мешает стол мне преклонить колена. Но чу! Оружие стакану в унисон. Изменника я войсковой оплот, Вздымаю стул; но вдруг проходит год – Смотрю кругом: не дрогнула осада. О Троя, что ж погибнет Ахиллес?!. Но вот Улисс; он в хитру лошадь влез. Иду за ней, хоть умирать досада. «Томился Тютчев в темноте ночной…»*
Томился Тютчев в темноте ночной, И Блок впотьмах вздыхал под одеялом. И только я, под яркою луной, Жду, улыбаясь, деву из подвала, Откуда счастье юное во мне, Нелепое, ненужное, простое, Шлет поцелуи городской луне, Смеется над усердием святого, В оранжевых и розовых чулках – Скелет и Гамлет, Делия в цилиндре – Оно танцует у меня в ногах, На голове и на тетради чинно. О муза, счастье, ты меня не знаешь, Я, может быть, хотел бы быть святым, Растрачиваешь жизнь и напеваешь Прозрачным зимним вечером пустым. Я, может быть, хотел понять несчастных, Немых, как камень, мелких, как вода, Как небо, белых, низких и прекрасных, Как девушка, печальных навсегда. Но счастие не слушалось поэта – Оно в Париже проводило лето. «Напрасным истреблением страстей…»*
Напрасным истреблением страстей Мы предавались на глазах гостей. Они смеялись, жались, забивались, Нас покидали и не возвращались. Был темен вечер той последней встречи, И дождь летел со скоростью картечи. Но ты, нескромно прежде весела, Хотела тихо встать из-за стола. 1926
«Я люблю, когда коченеет…»*
Я люблю, когда коченеет И разжаться готова рука И холодное небо бледнеет За сутулой спиной игрока. Вечер, вечер, как радостна вечность, Немота проигравших сердец, Потрясающая беспечность Голосов, говорящих: конец. Поразительной тленностью полны, Розовеют святые тела Сквозь холодные, быстрые волны Отвращенья, забвенья и зла. Где они, эти лунные братья, Что когда-то гуляли по ней? Но над ними сомкнулись объятья Золотых привидений и фей. Улыбается тело тщедушно, И на козырь надеется смерд. Но уносит свой выигрыш – душу – Передернуть сумевшая смерть. «Александр строил города в пустыне…»*
Александру Гингеру
Александр строил города в пустыне, Чтил чужие вина и богов. Память, чай, его жива поныне. Шел и не снимал сапог: без сапогов. Александр был провинциал тщедушный, С толстой шеей набок и белком навыкат. Александр был чудак великодушный, Илиаду под кирасой мыкал. Вспыльчивый и непомерно добрый, Друг врагу, он в друге зрел врага. В снежных скалах на морозе твердом Нес безумного солдата на руках. Если не считать пороков неких, Тела слабости, судьбы, ее щедрот, Есть похожие на Бога человеки, Тезки неки. Славен этот род. 1925–1931
«Маляр висит на каменной стене…»*
Маляр висит на каменной стене И видит жизнь несется торопливо Идет насупившись [нрзб.] кичливый И скромный нищий близкий к истине Ползет небес пятнистый леопард Подстерегая злобно нашу немощь Как трудно быть поэтом в этом мире Где всё поэзия и места нет стихам Оркестра сладкий рев, стотрубый гам Пробить ли треньканием лиры. «За жалкою балкой балкон тишины…»*
За жалкою балкой балкон тишины За коротким углом недостаток кофейни Чу бросилось с первого тело жены И входит к второму душа откровенно На сад-подхалим невозможно надеяться Знаком его почерк и игры вничью Хотя не пристало ему чародею Видит ангелов давеча или воочию Окружило меня многоточие снов Окружная дорога летательных сов Запрядная берлога больших голосов О труба граммофона отцов и сынов Будет п . . . . . . . . Вед . . . . . . . . . . «Лицо в окне висит, стоит, лежит…»*
Лицо в окне висит, стоит, лежит, Лицо в окне танцует неподвижно, Как белая луна в ведре воды, Как мертвый кот на мостовой булыжной. Лицо в окне кому принадлежит, Кому необходимо или мило? Лицо в окне положено – лежи. Ты потемнело, так покройся мылом Величественно жалко и легко. Лицо слегка белеет неподвижно, Беспечно высоко и далеко Над белой чистою страницей книжной. Над черной грязною страницей жизни. «Ты в полночь солнечный удар…»*
Ты в полночь солнечный удар, Но без вреда. Ты в море серая вода, Ты не вода. Ты в доме непонятный шум, И я пляшу. Невероятно тяжкий сон. Ты колесо: Оно стучит по камням крыш, Жужжит, как мышь, И медленно в огне кружит, Во льду дрожит. В безмолвии на дне воды Проходишь Ты – И в вышине, во все сады, На все лады. И этому леченья нет. Во сне, во сне Течет сиреневый скелет И на луне Танцует он под тихий шум Смертельных вод. И под руку я с ним пляшу, И смерть, и чёрт. «Как черный цвет, как красота руки…»*
Как черный цвет, как красота руки, Как тихое доскребыванье страха, Твои слова мне были велики – Я растерял их, молодой неряха. Не поднимайте их, они лежат На грязном снеге, на воде страницы, Слегка блестят на лезвии ножа, В кинематографе сидят, чтоб веселиться. А здесь, внизу, столпотворенье зол, Деревьев стон и перекресток водный, Где ядовитый носится озон, Опасный дух, прекрасный и холодный. Горбясь в дожде, в паноптикум иду, Пишу стихи и оставляю дома, Как автомат, гадающий судьбу – Автоматический рояль не заведенный. «Вознесися, бездумный и синий…»*
Вознесися, бездумный и синий, Подымися, холодный и свой, Под кружащийся в воздухе иней Над дубовою головой. Иностранец балуется пышно. Он шикарно живет у других, Но гуляет легко и неслышно Смерть евонная, сняв сапоги. Это жесткое пламя мечтаний. Это желтое поле тоски. Наклоняется жизнь: «До свиданья» – И снимает тебя, как носки. «Ты говорила: гибель мне грозит…»*
Ты говорила: гибель мне грозит, Зеленая рука в зеленом небе. Но вот она на стуле лебезит, Спит в варварском своем великолепье. Она пришла, я сам ее пустил. Так вспрыскивает морфий храбрый клоун, Когда, летя по воздуху без сил, Он равнодушья неземного полон. Так воздухом питается пловец, Подпрыгивая кратко над пучиной. Так девушкой становится подлец, Пытаясь на мгновенье стать мужчиной. Так в нищенском своем великолепье Поэзия цветет, как мокрый куст, Сиреневого галстука нелепей, Прекрасней улыбающихся уст. Человекоубийство*
Уж ночи тень лежала на столе (Зеленая тетрадь с знакомым текстом). Твой взгляд, как пуля, спящая в стволе, Не двигался; ни на слово, ни с места. Судьбой ли был подброшен этот час, Но в нищенском своем великолепье Рос вечер, ширились его плеча. (Дом становился от часу нелепей.) Но руки протрезвились ото сна И, разбежась, подпрыгнули к роялю. В окно метнулась грязная весна – В штанах, с косой, но мы не отвечали. Удар по перламутровым зубам, Прозрачной крови хлест в лицо навылет. Из ящика пила взвилась к гробам – Толкается, кусается и пилит. Летят цветы за счастье, за доску, И из жерла клавирного, из печи Прочь вырываются, прокляв тоску, Отрубленные головы овечьи. Выпрыгивают ноги в добрый час. Выскальзывают раки и клешнею Хватают за нос палача-врача, Рвут волосы гребенкой жестяною И снова отвращаются назад, Назад стекают, пятясь в партитуру, Пока на красных палочках глаза Листают непокорную халтуру. Но вдруг рояль не выдержал, не смог, Подпрыгнул и слоновыми ногами Ударил чтицу, животом налег, Смог наконец разделаться с врагами И грызть зубами бросился дугой – Взлетела челюсть, и клавиатура Вошла в хребет с гармонией такой, Что содрогнулась вся архитектура. Выплевывая пальцы, кровь меча, На лестницу ворвалось пианино, По ступеням слетело, дребенча, И вырвалось на улицу, и – мимо. Но было с нас довольно. Больно с нас Стекали слезы, пот и отвращенье. Мы выползли в столовую со сна. Не мысля о погоне, ни о мщенье, Мы выпили паршивого вина. 2.07.1926
Музыкант нипанимал*
Скучающие голоса летали, Как снег летает, как летает свет, Невидный собеседник был согласен (За ширмами сидели мудрецы). А музыкант не нажимал педали, Он сдержанно убийственно ответил, Когда его спросили о погоде В беспечных сверхъестественных мирах. Как поживают там его знакомства, Протекции и разные курорты И как (система мелких одолжений) Приходит вдохновение к нему. А за роялью жались и ревели Затравленные в угол духи звука, Они чихали от шикарной стужи, Валящей в белый холодильник рта. Они летали, пели, соловели. Они кидались, точно обезьяны, Застигнутые пламенами снега, Залитые свинцовою водой. И медленно валились без изъяна В оскаленные челюсти рояля. В златых зубах жевались на убой. О муза зыка! музыки корова! Какая беспощадность в сей воздушной Бездушной гильотине танцовщице, Которая рвалась, не разрываясь, В блестящих деснах лаковых лилась, Вилась впотьмах, валила из фиала И боком пробегала, точно рак. 1926
«Увы, любовь не делают. Что делать?..»*
Увы, любовь не делают. Что делать? Необходимо для большой ходьбы Любить вольно. Но ведь любовь не дело. Мы в жизни – как поганые грибы. Мы встретились случайно в кузовке. Автомобиль скакнул, дрожа всем телом, И прочь побег, как будто налегке. А мы внутри своим занялись делом. Смотрела Ты направо. Я – туда ж. Смотрел направо я – и Ты за мною. Медведь ковра к нам вполз, вошедши в раж. Я за руку его. Ты за руку рукою. Но мы потом расстались, Условившись встречаться ежедневно… Грибы поганые, нас выбросили гневно Обратно в жизнь, не сделавши вреда. Жизнеописание писаря*
Таинственно занятие писца. Бездельничает он невероятно. От счастья блеет – хитрая овца, Надеется без устали бесплатно. Он терпеливо предается сну (С предателями он приятель первый), Он спит и видит: чёрт унес весну И заложил, подействовав на нервы. Потом встает и – как луна – идет, Идет по городу распутными ногами, Купается в ручье, как идиот, Сидит в трамвае, окружен врагами, И тихо, тихо шевелит рукой – Клешнею розовою в синих пятнах, Пока под колесом, мостом, ногой Течет река беспечно и бесплатно. И снова нагло плачет. Как он смел Существовать, обиднейший из раков, И, медленно жуя воздушный мел, Слегка шуршать с солидностью дензнака? А он жужжит и жадно верещит, Танцует, как холеная собака, Пока кругом с вопросом на руках Сидят враги в ужасных колпаках. Клио*
Увы, бегут Омировы преданья, Ареевы решительные сны, Улиссовы загробные свиданья, Еленины волосные волны. Всё это будет, не приподнимаясь, Не возмущаясь, уплывать туда, Туда, где, руки белые ломая, Танцует сон неведомо куда. Беспочвенно, безветренно, бесправно Падет твоя рука на крупный дождь, – И будет в мире тихо, благонравно Расти пустая золотая рожь, Скакать года, как воробьи над калом, И раки петь – сюда, балда, сюда, Где изумрудный яд на дне бокала Танцует, не предчувствуя вреда. «Я Вас люблю. Любовь – она берется…»*
Я Вас люблю. Любовь – она берется Невесть почто, а Вы какой-то бог. Я падал об землю; но ох! земля дерется. Коль упадешь, шасть в глаз, в адамов бок. Оставил я валяние злодея И шасть летать, но – ох! – лета, лета Не позволяют мне: я молодею. Спешит весна. Та ль? О, не та, не та, Что некогда. Но – некогда! Стенаю: Стена я, говорит судьба; но – ба! – Я расставляю знаки препинанья И преткновенья – гибели – слова. Моей любви убийственны романы. С романом чай, с ромашкой чай? Не то. Но пуст карман. Я вывернул карманы Жилета, и тужурки, и пальто. Вы всё ж такая. Каюсь: где! где! где! Слова найти – ти-ти, та-та, ту-ту? Встаю на льду, вновь падаю на льде, Конькам судьбы доверивши мечту. «О неврастения, зеленая змея…»*
О неврастения, зеленая змея, Что на углу виется в мокром дыме, Тобою в лоб укушена фантазия, Она мертва, хотя и невредима. Зеленые, зеленые дома, Где белый воздух, молоку подобный, И коридор ползучий, как роман, Зал без дверей, для танцев неудобный. 1925
«Кто любит небо, пусть поднимет руку…»*
Кто любит небо, пусть поднимет руку, Ему помашет. Не медлит ответ. Кто любит море, пусть пошлет привет – Узнает голос дорогой по звуку. Кто сдался, воин, в невозвратный плен, Пусть слово скажет – он свободен снова, И кто железом жарким ослеплен, Увидит снова небеса от слова. И даже тот, кто, умерши в грехах, Сойдет в огонь и из огня попросит, Восхищен будет в сад на облаках Рукой, что всё свергает и возносит. И даже тот, кто сам покинул твердь Для быстрых снов и медленной работы, Узрит, как дочь безропотная Лота, Спокойный сон, обилие и смерть. «На столе золотая монета…»*
На столе золотая монета Мне казалась твоею душой. Я глаза закрываю от света Дланью белой и в меру большой. Ох, быть может, последнее утро Мы с тобой расстаемся спеша. Эту запонку из перламутра, Это кресло запомнит душа. Ох, любимая, позднею ночью Ты во сне прибываешь сюда. Я восхищен, я вижу воочию Смерть (и с ней говорю без труда), Жизнь пустую и безмятежную, Бога близко, надежды вдали, Но неложные чары земли Шасть – влекут меня в комнату прежнюю. «О струнной сети нежность! о полон!..»*
О струнной сети нежность! о полон! Я молод был, и я пылал, как сено, Когда впервые ранил Аполлон Меня, увы, не над брегами Сены. Большая и богатая семья Бранилась и не занималась мною. И бесполезно школьная скамья Меня терзала мудростью земною. Но я в тригонометрии любви Уже сдавал последние зачеты. Пел нежный хор, пел нежный жар в крови, И был у сверстников в указе и почете. В себя я верил, а теперь я верю ль? Подруги ждал – теперь увы ли жду. И, закрываясь аккуратно дверью, Я забываю дружбу и вражду. Домик в бутылке*
Вам, милая, почто существовать, Ан донной быть: сей промысел в упадке. Кумиры безработны, мало ль вас – Я вижу вас в трактире срок некраткий. Вон жрет Иисус орешки земляные, Пьет вино Магомет – нельзя вино, И в шашки режутся святители иные, Что лампы как блестят под ногтем их. Ан молния на вешалке висит, И бог рычит из телефонной будки, А у дверей соседней с ней закутки Большая лира, прислонясь, стоит. И вы сидите, красоты исчадье, Сквозь дым слегка блестит ваш черный глаз. Счастливая, о хилая Оркадия, Где кофе пьют некрепкое средь нас. Се духи – мухи со горы Парнас – Желанны и смешны, как ананас. «Я пред мясной где мертвые лежат…»*
Я пред мясной где мертвые лежат Любил стоять, хоть я вегетарьянец. Грудная клетка нечистию сжата Ползет на щеки нестерпим румянец. Но блага что сжирает человек Сего быка с мечтательной подругой Запомнит он потом на целый век Какою фауне обязан есть услугой. Хотя в душе и сроден мне теленок Я лишь заплакал в смертный час его. Здоровый конь не тронет до сего Лишь кони умирающие конок. Благословен же мясника топор И острый нож судьбы над грудью каждой. Ведь мы любви не знаем до тех пор Как умирающий воскликнет «жажду!» «Я чистил лошадь в полутьме двора…»*
Я чистил лошадь в полутьме двора. Лохматый пес, почувствовав вора, Ко мне бросался, громыхая цепью. Туман клубился медленно над степью. Дымилась станция, как пароход, Но, утомленный за дневной поход, Спал крепким сном драгунский эскадрон: Солдат, судьбе покорный, не мудрен. И только я, сквозь слёзы о махорке, Смотрю, романтик, на звезду над горкой. И сколько раз, среди труда иль снов, Как будто ветер заревет, и вновь Вдали неверно запоет труба И тронет руку лошади губа. «Была душа отчаянья полна…»*
О. Каган
Была душа отчаянья полна, Несбыточные плача сны земли. Я вижу вдруг: от берега волна Несет игрушечные корабли. Они ломали тоненький ледок, Меняли курс, когда менялся ветер. На круглый, круглый я набрел прудок – Кругом стояли старики и дети. Но ох! среди игрушечного моря Бежит фонтан, и под его струи Корабль, ребенку причиняя горе, Роняет долу паруса свои. И будет он беспомощен под хлябью, Пока за ним, как и за нами, о, Как и за теми, что пестрят над рябью, Приходит тот, кто дал внаймы его. «Коль колокол колчан чан этот круглый чан…»*
Коль колокол колчан чан этот круглый чан Вдруг друг ли отвечали сгоряча Испуг ли лили олова на угли Не отвеча смотрели… Трель свеча Дрель ель ли часто но не осторожно Сторожку в помутневшем том ведре Том целый шли пиша рукой нарочно Каму не надо. (Если надо… вре.) О были выли, били, мыли мало То были бельевые времена Хромаю… Мало ль сколько шли все на В довольствии ни разу не хромаю В начале коль но коль ты кол о кол Ты колокол тебя рабы качали И били было в самошнем начале Разбили мало ль этих мы стекол Что звали с нами… Не до пустяков. 1925
«Лесничий лестницы небесной Ты не без…»*
Лесничий лестницы небесной Ты не без Небес отличия. Несправедливый орден Неисправимый но заправский ордер Завеса ты но всуе о Зевес Один какой счастливою рукой Пристали козыри. Ах женщина пристала Порукой быть рекою о рек кой Пристало быть податливым металлом Иду по лестнице Иакова двояко Надземная машина не спешит Вояка шасть на яка всадник яко А пеший? Правда есть куда спешить. Вздыхает метко <нрзб.>, смекает Блоха я съешь на сколько беготни Козел я зол я головой мотаю О Немочь не могу не иметь мошны Мощны крестьяне хоть на них креста нет Ощерится священник – не щерись. А чуб до губ но от губы не станет Оставит для нелепых фельдшериц Для снисходительных и ловких падчериц Поэты медицинский персонал Немалые больницы над каналом То мочите клиента по началу Потом она же а потом она же Мы клеили любови картонажи. 1925
Дирижабль осатанел*
«Я шаг не ускоряю сквозь года…»*
Я шаг не ускоряю сквозь года, Я пребываю тем же, то есть сильным, Хотя в душе большие холода, Охальник ветер, соловей могильный. Так спит душа, так – лошадь у столба, Не отгоняя мух, не слыша речи… Ей снится черноглазая судьба, Простоволосая и молодая вечность. Так посредине линии в лесу На солнце спят трамвайные вагоны, Коль станции – большому колесу – Не хочется вертеться в час прогона. Течет судьба по душам проводов, Но вот – прорыв; она блестит в канаве, Где мальчики, не ведая годов, По ней корабль пускают из бумаги. Я складываю лист – труба и ванты. Еще раз складываю – борт и киль. Плыви, мой стих, фарватер вот реки, Отходную играйте, музыканты! Прощай, эпическая жизнь. Ночь салютует неизвестным флагом. И в пальцах неудачника дрожит Газета мира с траурным аншлагом. «Лицо судьбы доподлинно светло…»*
Лицо судьбы доподлинно светло, Покрытое веснушками печали, Как розовое тонкое стекло Иль кружевное отраженье шали. Так в пруд летит ленивая луна, Она купается в холодной мыльной пене, То несказаемо удивлена, То правдой обеспечена, как пенье. Бормочет совесть, шевелясь во сне, Но день трубит своим ослиным гласом, И зайчики вращаются в тюрьме – Испытанные очи ловеласов. Так бедствует душа в моем мешке, Так голодает дева в снежной яме, Как сноб, что спит на оживленной драме, Иль чёрт, что внемлет на ночном горшке. 1925
«Шасть тысячу шагов – проходит жизнь…»*
Шасть тысячу шагов – проходит жизнь. Но шаг один – одна тысяченожка. О сон (как драпать от подобных укоризн?), Борцову хватку разожми немножко. Пусть я увижу (знамо ль что и как), Но вовне всё ж. Ан пунктик в сём слепого. Быть может, в смерть с усилием – как… как… Мы вылезаем (ан, возможно, много). Огромная укромность снов мужей, Ан разомкнись (всю ль жизнь сидеть в сортире). Стук рядом слышу вилок и ножей, Музыку дале: жизнь кипит в квартире. (Звенит водопроводная капель.) Но я в сердцах спускаю счастья воду И выхожу. Вдруг вижу: ан метель! Опасные над снегом хороводы.
