И бывшие с ним

— Не суетись, милочка, ключ не найдешь, — окликнула ее Калерия Петровна.

— Так не строят, — сказала Антонина Сергеевна, вернувшись в комнату. — Годами ждут лимиты на проекты. Ждут лимиты на кирпич, на сантехнику.

— Федор Григорьевич ждать не может, ему восемьдесят три года. В Уваровске падает рождаемость, а родильное отделение не справляется, палаты перегружены, появились случаи сепсиса у новорожденных, чего прежде не бывало у Федора Григорьевича. — Она взяла газетную вырезку, зачитала: — «Ф. Г. Гуков, главный врач Уваровской городской больницы, член постоянной комиссии по здравоохранению и социальному обеспечению, как и все депутаты, за месяц до сессии районного Совета получил отчетный доклад. Через две недели, когда постоянная комиссия собралась на предварительное обсуждение доклада, Ф. Г. Гуков предъявил каталог требований…» Достроить новый роддом, а они это называют каталогом требований. Этим «каталогом» Тихомиров на каждой сессии украшает свои риторические упражнения. — Калерия Петровна указала на стопку газет. — Рассылаю. В первую очередь в Москву. Получит команда «Весты», среди них депутат, журналист. Полковник генштаба.

Антонина Сергеевна взяла номер газеты, на второй полосе проглядела репортаж с сессии районного Совета Уваровска. Зачитала:

— «Аргументированным, критическим было выступление заведующего Уваровским райздравотделом Жучкина Н. Б. Он не просто проанализировал состояние материально-технической базы больницы, но и указал на конкретные меры, с помощью которых, по его мнению, можно в сжатые сроки улучшить положение дел. Здесь и расширение площадей, и развертывание отделений и служб, и проведение капремонта».

— И что же?

— Рассылайте газетки, рассылайте! — сказала Антонина Сергеевна сердито. — Ваши с «Весты» вчера болели за Федора Григорьевича, теперь, как почитают, скажут: «Эге! А ведь прав-то Тихомиров».

— Не скажут!

Антонина Сергеевна зачитала:

— «В отчете о работе исполкома справедливо критикуется ремстройконтора, допускающая затяжки с ремонтом больницы. Что показали депутатские проверки? Долго не могли составить график ремонта больницы, каждый раз там находилась „объективная“ причина, оттягивающая ремонт. Наконец, составили график. Но работы выполнены кое-как, можно сказать, ничего не сделали…» Что следует из зачитанного? Что Тихомиров и Жучкин люди умные, знают возможности района… возможности сегодняшнего дня.

— А из зачитанного не следует, что Тихомиров выпихивает Федора Григорьевича на пенсию и на его место хочет посадить кого-то своего? — спросила Калерия Петровна.

— Разумеется, хочет, потому Жучкин и выступал на сессии.

Откинувшись, Калерия Петровна растерянно глядела на Антонину Сергеевну. Ей-то казалось, она одна догадывается о замысле Тихомирова.

— Но ведь такого нельзя допустить, — теперь Калерия Петровна говорила жалобно. — Федор Григорьевич звезда первой величины, он штурман. Пусть он не понимает про лимиты на проектирование. Пусть не может достать приборчик, определяющий в чреве пол младенца. А Жучкин достанет приборчик. Разве дети станут здоровее от приборчика? Им нужен Федор Григорьевич как пример жизни.

— Меня ждут, — перебила Антонина Сергеевна. — Двое в складе, трое в машине. Отдайте ключ.

— Я их выпущу, пусть их посетит догадка: почему, почему они не чувствуют себя счастливыми перед личностью Федора Григорьевича? Почему он лишает их самодовольства, самоуверенности?

Антонина Сергеевна, не простясь, вышла. Постояла во дворе, дала привыкнуть глазам к темноте, через тополиный подрост продралась к складу. Там под дверями сидели ее муж и Полковников, переговаривались с Жучкиным, тот ничуть не одурел от сидения в душном складе, а похохатывал и говорил, будто запахи склада перешибает нефтяной, старый запах липкой смеси, какой у них в восемнадцатой школе мазали полы. Антонина Сергеевна помаячила мужу, и, когда он сел с ней в машину, она шепотом сказала о втором узнике, Тихомирове. Муж поводил головой: беда, знал он Тихомирова.

Под дверью склада оставили Полковникова, поехали с Сашей за линию, в пригородное село Черемиски. Перед переездом муж вылез, простился с Сашей, говоря, что ему пора, завтра рано вставать.

Старый дом доктора Федора Григорьевича темен. Антонина Сергеевна постучала в гладкое, без переплета, окно. Подождала ответа, прошла к воротам, шатровым, навешенным на могучие столбы. Нашла врезанную в полотнище калитку, покрутила воротное кольцо из мягкого белого железа. Сношенная собачка поймала щеколду, и калитка неслышно впустила Антонину Сергеевну. Она прошла через двор, выстланный каменной плиткой и белый от луны, поднялась на крыльцо, заскрипевшее под ее тяжелым телом. Входная дверь настежь, в сенях просевшие доски вздыхали под ногами. Вошла в дом, темный, глухой, позвала хозяина. Включила свет. Голая прихожая вроде и вымыта была, и лосиные рога на стене поблескивали в изгибах, пыль с них вытерли. Однако в первую же минуту пребывания в доме становилось тоскливо. Запущенность выдавала смесь запахов. Занавески, обои, обивка мебели за многие годы впитали запахи кухни, запахи эти в ткани, в бумаге перебродили, смешались с запахом старого дерева, с запахами слежавшихся в шкафах книг.

Она написала записку, оставила на столике под портретом покойной жены Федора Григорьевича, чернобровой красавицы с гладкой прической. Затем они с Сашей проехали на берег пруда, там под тополями стояла больничка пригородного совхоза, открытая Федором Григорьевичем в тридцатые годы в доме лавочника: низ каменный, верх деревянный. И доныне, будучи главврачом районной больницы, он врачевал здесь.

Вышедшая в прихожую фельдшер Бурцева сказала, что Федор Григорьевич не захаживал в больницу дня три и что сейчас он непременно у себя, в родильном отделении.

— В такое-то время? — не поверила Антонина Сергеевна.

— Женщины обычно рожают ночью, — Бурцева слегка покраснела. Это была худая девушка в длинном свитере и в брюках.

Верно ведь, подумала Антонина Сергеевна, я-то оба раза рожала ночью.

Вышел на голоса бритоголовый пузан в шелковой пижаме, в каких лет двадцать назад разгуливали по перронам пассажиры поездов. Пузан был директором пригородного черемискинского совхоза, другом мужа Антонины Сергеевны. Пал Палыч Козубовский.

Его жена уехала к родне на Украину. Пал Палыч ночевал в больнице: сердце плохое, здесь он под рукой у фельдшера. Райисполкомовскими было замечено, что переселяется он в больничку каждый раз, когда в райисполкоме или в райздраве заговаривали о бесполезности старой совхозной больнички. Хитрость действовала, Пал Палыч был Герой Социалистического Труда.

Пал Палыч вышел проводить гостью. Высмотрел за воротами брошенное рабочими бревно: на втором этаже меняли венцы. Покатил бревно во двор, говоря:

— Терешка, подай кочережку, я дверь тебе отсуну.

Байку про лентяя: принесли кусочек, а ему неохота слезть с печи, — Пал Палыч услышал от матери Антонины Сергеевны. Мелочно придирчив Пал Палыч, а осенью ему на пенсию, вернется на свою Полтавщину.

Вернулся к Антонине Сергеевне за ворота. Глядели в поля, синие от луны. Разроют там скоро. Под цеха завода железобетонных изделий, под бетонные коробки стройбазы уйдут облагороженные земли — тридцатилетний труд Пал Палыча: известкование, туки, дренажирование. Дальше, на месте рудничного поселка, поблескивающего крышами под чертой леса, развернется, разляжется локомотивостроительный завод европейского масштаба. Закладывают его страны СЭВа. Для него стройбаза, для него ЖБИ. Заводище навезет тысячи людей, двинется на Уваровск. Выстелит путь бетонными плитами и выпьет пруд. Шоферам МАЗов из высоких кабин черемискинская больничка будет казаться сторожкой.

Вернулись к складу. Там застали начальника станции и кладовщика, заколачивающих дверь досками. Узников выпустили, пришлось распилить накладку.

«Жигуленок» выворачивал на тракт, Антонина Сергеевна положила руку на руль: погодите. Саша выключил свет, они глядели из темной машины.

На голой, белой от света плите перрона стояла Калерия Петровна с зонтиком в руке. Ждала поезд из Москвы, внимала слабому звуку за лесом? Переживала вновь чувства молодой женщины, провожавшей год за годом свои выпуски? Или переживала бегство жениха и с неутихающей силой желаний, с верой в счастье и в ответное чувство ждала дня, когда он приедет, увезет в Москву?

Прощаясь с Сашей возле своего дома, Антонина Сергеевна продиктовала адрес и телефон своего брата Коли. Нету его дома-то поди, одинокого горемыки, подумала она о брате. Посоветовала Саше отыскать базу Московского морского клуба, это на канале, тропинка туда идет от метро «Водный стадион», и дожидаться уваровских возле «Весты», всегда кто-нибудь да явится.

Помолчали; Антонина Сергеевна попросила передать поклон матери Саши, а чего кланяться, завтра, по пути на работу, остановится с его матерью; его мать выдернет бечевку из пластилиновой печати, наклонится, пошарит в хозяйственной сумке, поставленной у ног, вынет ключ и откроет дверь, и все одной рукой, другая потихоньку у нее сохнет. Этот разговор женщин входи в утренний обряд, имеет один смысл — выразить сочувствие женщин друг к другу.

Антонина Сергеевна смотрела вслед укатившему «Жигуленку». Для Саши, из Томска гнавшего в Москву, Уваровск — «аэродром подскока», так сказал Полковников в застолье. Сейчас Антонине Сергеевне все казалось в Уваровске бедным и мелким. Скучные и тесные пятиэтажки, в одной из таких она жила, вышибли из центра городка каменные купеческие ряды и просторные деревянные дома благородных очертаний, с кружевными наличниками, снесенными затем в музей; мелок казался Пал Палыч со своими ухищрениями сберечь совхозную больничку. Нелепа, мелка казалась Калерия Петровна с рассылкой газет бывшим ученикам и борьбой с Тихомировым и Жучкиным — жизнерадостным и легкомысленным человеком.

Антонина Сергеевна уснула, всплакнув. Проснулась на рассвете с той же жалостью к себе, с видением: мчит Сашин «Жигуленок», отражая лакированными боками рощи, огни, гроздья многоэтажных домов. Мчит в необъятный простор жизни.

2

Он в Москве!

Аэродинамической трубой гудело Ленинградское шоссе, слепили вспышки ветровых стекол. Таксист, гнавший в соседнем ряду, помаячил: туда тебе, туда!..

Саша высмотрел своротку; вытертая дорога прошла мимо скопища пестрых коробок, которые можно было принять за гаражи, если бы из-за них не тянулись острия мачт. Обогнув рощицу, слева он увидел деревянный дом и впритык к нему будочку проходной. Дорога здесь заканчивалась. Саша запер «Жигуленка», со спальным мешком под мышкой через игрушечную проходную прошел во двор.

Спускаясь к воде вдоль ряда строеньиц, Саша обогнул стоявшую на катках яхту, белую, с красным глубоким плавником. По мосткам прошел к «Весте», он высмотрел ее по надписи на скуле, равнодушно подумал: всего-то большая шлюпка, расстелил спальник в корме, лег и вмиг уснул, ведь он гнал сутки без передышки.

Он был разбужен касанием, будто мазнули по лицу. Он открыл глаза, когда касание повторилось. Что-то блестящее мелькнуло в руках у одного из людей, кучно стоявших на берегу, вновь укололо Саше глаза.

Он выпрямился, его качнуло: со сна, дошла ли волна от далекого судна. На берегу с шуточкой было сказано нечто такое, что могло относиться к нему. Жарко стало шее, в гневе сюда бросалась кровь. Позже дошло до него, что тут же, с шуточкой, была названа «Веста».

— Как, вестарь, поможете? — переспросили с берега мирно. — Такое дело, ставим на воду свою лодочку.

В ожидании прочих, созываемых в помощь, Саша прошел вдоль ряда строеньиц, где команды держали снасти, моторы; на полках, на верстаках разложены инструменты, по углам банки с краской. Нашел дверь с надписью «Веста», подергал. В аккуратно пробитом отверстии поблескивала личинка английского замка.

Саша вернулся к яхте, празднично белой. Глядел на «Весту», чья простоватость граничила с бедностью; толстые, выпиравшие шпангоуты, обрубленная корма. Скучно окрашена серо-свинцовой краской.

Подошел четвертый из команды яхты, чернобородый молодой человек в светлых брюках из плащевки, в узкой рубашке, и сказал, что в помощь набралось человек девять: пусто сегодня на базе и надо бы подождать, авось еще появятся. Саша вытянутым пальцем коснулся его мускула, обтянутого узким рукавом. Легкость касания была видимой, Саша, нажимая, вдавил палец так, что палец погрузился в мякоть мышцы. Чернобородый принял подначку. Распрямив кисть, он согнул руку, предлагая потягаться, и поискал глазами, куда бы упереться локтем. Саша не дал чернобородому стронуться с места, а поймал его руку так, что они сцепились пальцами. Тому оставалось по примеру Саши упереться расставленными ногами.

Чернобородый навалился, собрав силы так, что набухла мясистая переносица, Саша опустил руку. Заваливаясь, чернобородый не выпускал Сашиной руки, которая с внезапной силой потянула его вниз и вбок. Саша расслабил кисть, его бескостные пальцы выскользнули из руки чернобородого. Тот покатился под ноги товарищам.

Его товарищи согнули руки, поочередно предлагая Саше сразиться. Он подставил одному левую руку, другому правую. Яхтсмены отступили, один усмехнулся при том, другой покачал головой: ну нахал. Саша левой поймал руку одного, правой другого, потянул. Они попытались высвободить руки, тогда, не отпуская, он стиснул им пальцы.

Разом навалившись, они отогнули его руки. Он повторил проделанное с их товарищем, то есть расслабился настолько, что они соскользнули с его рук, а в последний миг ухватил за основание кистей и потянул. Краткое движение, сильное и скользящее, умножающее инерцию их тел.

Один остался лежать, с любопытством глядя снизу на Сашу, а второй поднялся и проворчал про расплодившихся каратистов.

— Не каратэ… — ответил Саша. — Тибетская система тай-дзы-чуань, или, короче, тай-чи.

Подошел человек в очках. Массивная оправа очков придавала его лицу старомодность. Из позванных на помощь, решил Саша, староват для команды яхты.

— В чем смысл тай-чи? — спросил чернобородый, растирая запястье. Между тем Саша знал, что прихватил запястье легко и потянул не рывком, а плавно.

— Тай-чи учит, что агрессия абсурдна в своей изначальности. При всякой агрессии человек, гармоничный со вселенной, совершает преступление против вселенной и против себя. Отходом в сторону он показывает, что агрессия рождена его собственным эгоизмом. Противник наталкивается на стену и осознает абсурдность агрессии. Нет первой атаки. Она вызвана распадом сознания. В ситуации Каин — Авель виновны оба. Авелю, надо думать, был присущ мазохизм.

— А если нападают? — спросил чернобородый.

Саша кивнул:

— Нападайте.

— Было дело, я занимался каратэ, — сказал чернобородый.

— Нападайте.

Чернобородый бросился. Отскочив, Саша поймал его за руку и с силой потянул, направляя. Пояснил:

— Идет сильный удар. Я его продлеваю. Убираю удар, таким образом развожу ситуацию.

— Еще раз, — сказал чернобородый.

— Пожалуйста.

Вновь Саша заставил чернобородого скользнуть мимо. Досказал:

— Мышцы должны быть, как на вешалке. Кто напряжен, тот проигрывает. Здесь сила в слабости. Уйти в сторону — уже в стиле тай-чи. Стиль змеи всегда сильнее, чем стиль тигра. — Видел, что нравится. Показал: — Это он. Это я. Откатываюсь. Пассивно — и после того активно. Сверху вниз защита. Нападение снизу вверх и наружу. Нападаю сверху, а защищаюсь снизу.

Чернобородый глядел не враждебно, скорее обиженно; когда же человек в очках скомандовал «Берись» и стали спускать яхту на воду, чернобородый держался возле Саши. Спросил, свободен ли он сегодня вечером. Хотят взять с собой прокатиться, понял Саша. Однако не взяли; Саша видел — как бы между прочим перемолвились чернобородый и капитан, человек в очках. Староват он был для своей молодой щеголеватой команды, морщины вокруг рта придавали его лицу горестное выражение, голос больной, сдавленный, так что иные слова прорывались с писком. Капитан объяснился с Сашей.

— Ребята неосмотрительно пригласили вас… мы можем заночевать на воде. — Капитан похлопал по хромированной пряжке комбинезона. — Зайчики пускают мои пряжки, разбудили вас. Хе-хе… всякая атака абсурдна… Удивительное место Тибет! Тибетская этика… Атака абсурдна… Хе-хе.

Вот змей, подумал Саша, видел, змей, что зайчик меня разбудил и разозлил.

— Да, я слегка завелся, — Саша дружелюбно хохотнул. — Что-то ваши ребята смешное знают про «Весту».

— Вышучивали фраерство капитанов… мое, стало быть, и Гришино… Вроде и вы, и мы не первый год на воде, но вот нынче совпали наши маршруты… Мы составили свои графики. Из Москвы мы выходим с разницей в три дня… На Сухоне вас будто бы обгоняем, но почему-то вы раньше нас приходите в Архангельск. — Капитан простился с извинительной улыбкой.

Стоял Саша, глядел в ширь канала. Неслышно уходила яхта в просвет между мостками и покойно лежавшим в воде тральщиком, учебным судном.

Саша съездил в город, вернулся в темноте. Перед сном сходил к воде. Яхта вернулась, лежала в черной воде. К запаху воды примешивался запах напревшей кромки берега, где оседала щепа и деревянная крошка.

Рассудив, что на «Весте» появиться могут только вечером, Саша дни проводил в городе; на Пушкинской площади он встретил чернобородого, тот сидел на скамье, откинувшись, брал из кулька черешню, косточки сплевывал туда же, в кулек. Румяная щека уходила в черную кудельку.

— Это с какой стати вы обгоняете нас на Сухоне? — спросил Саша дружески, с улыбкой.

— Сухона — суп из топляков. Молевой сплав, — ответил чернобородый. — Наскочите на топляк, мотор сорвет… Поныряй за ним. А достанешь, вал погнутый.

— И вам такое счастье привалит.

— Мы на время идем. Мотор будем включать только в шлюзах. — Чернобородый поднялся, отошел к урне и бросил в урну кулек с косточками. На скамью к Саше он не вернулся, ушел, простившись взмахом руки. Шел развалисто, неспешно, задний карман джинсов отчерчен полоской бумажника. Город принадлежал ему — как будущее.

Тут же, на Пушкинской, Саша заговорил с тихой, вялой девушкой, пригласил в кафе-мороженое. Просидели в кафе до закрытия, рассеянно поглядывая вокруг; расстались без досады.

На станции метро «Водный стадион» Саше подмигивали счетчики с минутными и пятисекундными отсчетами, регулирующие точность интервалов между поездами. Счетчики напоминали о возрасте, так надо было понимать; Саша находился в начале возраста, который в Уваровске называли середовым.

Саша последним покинул станцию, этот остров под землей, где население регулировалось интервалами между поездами.

Остывал стеклянный ящик верхнего павильона. В дверях павильона Сашу встретила бабочка. Она пометалась у лица, полетела впереди над тропой и исчезла в темноте.

На четвертый день его жизни в Москве рано утром, когда в гуле троллейбуса, набегающего по Ленинградскому шоссе, только угадывался нарастающий дневной, тяжелый гул города, возле Сашиного «Жигуленка» остановилась черная «Волга». Сидевший рядом с шофером человек вышел, поглядел, как Саша укладывает в машину спальник и полиэтиленовый мешочек с мылом и зубной щеткой. Спросил:

— Вы на «Весте» ночуете? Мне здешний сторож звонил.

— Здравствуйте. Вы Гриша Зотов.

— Помните по Уваровску?

— Как закрывали восемнадцатую школу, во дворе валялась доска «Гордость школы». Может быть, я тогда вам на вашей фотографии подрисовывал усы. В пятом классе был.

— Усы-то, ребята, вы подрисовывали другим. Мою фотографию сняли с доски Почета в тот же год, как мы кучей рванули на «Весте» сюда в Москву. Мы потом насилу выцарапали у директора справки… ведь два экзамена за восьмой не успели сдать. Какая тут, парень, доска Почета…

Они спустились к воде, здесь Гриша с наслаждением охватил «Весту» взглядом как целое и провел рукой по чистому дубовому планширу. Миг помедлил, следя, как вдали перышком уносит под мост яхту.

— На заводе у нас три тысячи. Ремонт подвижного состава. Электросекции, электровозы. Завод стареет, не больно-то молодежь идет… Ремонтное производство самое технически неоснащенное… Грязь собираем со всей страны. А производство не проще прочих. Делаем новую машину. Так выходит, что инженеру… если он человек обстоятельный, не стрень-брень Ванька Гуляев… надо начинать с верстака. Ребята после МИИТа приходят слесарями, и такое бывает.

Надо решать сейчас, другого разговора, знал Саша, не будет.

— Начну слесарем, — сказал он.

— Аппаратный цех, куда с добром. — Улыбка расслабила Гришино лицо, сделала его простоватым. — Чисто, тепло. Стенды смонтировали, тесно у них сейчас, да недолго ждать, отмаемся мы ведь в конце концов со своей реконструкцией… — Голос Гриши помягчел, как бы посветлел, а последние слова про реконструкцию он произнес с удовольствием, даже с наслаждением, так усталый человек говорит о празднике.

Садясь в машину, Гриша досказал:

— Сегодня же давай в отдел кадров. Прописку сделаем тебе временную, на год. Не хочешь в общежитие — думай сам.

Завод по ремонту электроподвижного состава, где вторую неделю работал Саша, был огромным конвейером. Пригнанные со всех дорог страны электровозы и электросекции, попадая на конвейер, оставались существовать как единицы лишь в актах описи, в графиках. Отделенные от тележек кузова повисали безглазыми, пятнистыми от шпаклевки коробками; тележки распадались на рамы, колесные пары, тяговые двигатели, которые затем распадались на главные и добавочные полюсы, якорь, щеткодержатель, коллектор и т. д., а эти составные при переборке и ремонте распадались на сотни новых составных. Краны, лифты, электрокары разносили по цехам начинку машины. В цехах, разобрав ее, наплавляли, обтачивали, перематывали, заменяли, очищали от окислов, пропитывали, покрывали изоляцией, хромировали, закаливали в масле. Выковывали, вытачивали, отливали детали, ставили взамен изношенных, забитых, оплавленных.

Сашу поставили, как он определил про себя, на операцию средней сложности: на ремонт быстродействующего выключателя электровоза. В бригаде у каждого своя работа, так что Саша видел днями лишь молчаливого слесаря, учившего его делу. Молчун надевал дугогасительные камеры и тыкал пальцем в место, где ножи дугогасительного рога камеры прилегали к клемме неподвижного контакта, и говорил: «Плотно, понял?» Затем, не глядя себе в руки, веером разворачивал набор щупов, так же, не глядя, выбирал две пластинки с закрученным концом, складывал их и просовывал между подвижным контактом и стенками камеры: «Два миллиметра. Не меньше, понял?» Если объяснения требовали предложений, наставник подводил Сашу к стене, там под стеклом в рамке висели отпечатанные на машинке нормы по испытанию аппаратов, втыкал палец в стекло. Под его взглядом Саша читал: «Проверяют ток срабатывания аппарата с надетыми дугогасительными камерами. Увеличение тока установки указывает на наличие дополнительного трения подвижного якоря».

Наставник помог Саше снять комнату поблизости от завода; хозяин, одинокий человек, возвращаясь со своей парфюмерной фабрики, желал разговаривать. При движении рта он выпускал душистые клубы. В туалете удушающие ароматы достигали плотности плазмы. Хозяин оправдывался тем, что перестали выпускать тройной одеколон. В Сашину комнату натекали из туалета ароматы жасмина, ландыша, еще чего-то — как видно, после исчезновения тройного одеколона домохозяин не хранил верность чему-либо одному.