И бывшие с ним

Борис Ряховский

И БЫВШИЕ С НИМ

Московский

рабочий

1984

Художник

А. Когановский

© Издательство «Московский рабочий», 1984 г.

Глава первая

1

Июньским вечером в уральском городке Уваровске энтузиасты бега трусцой отмечали годовщину своего начинания. Застолье сидело в кухонке однокомнатной квартиры и состояло из хозяина по фамилии Полковников — преподавателя железнодорожного техникума — и супругов Калташовых. Он — начальник районной базы горючих и смазочных материалов, жена — заведующая райотделом культуры. Стол был прост: макароны с сыром, к чаю покупной торт. Вместо обычных своих пятнадцати километров нынче бежали двадцать. Сидели в майках, с босыми ногами, с влажными после мытья волосами. Обсуждали будущие маршруты, переживали нынешний забег и давние события: Полковников вызвался перенести Антонину Сергеевну Калташову через болото и сел с ношей в жижу; самого молодого энтузиаста бега Жучкина, заведующего Уваровским горздравом, укусила собака, видом бешеная, на розыски которой санэпидстанция отрядила собачника, а бегуны также своими силами разыскивали пса из жалости к полуобезумевшему Жучкину, продолжавшему, однако, вечерние забеги с группой; бегали в те дни по берегам речки Уваровки или по берегам пруда, ждали, не проявится ли у Жучкина водобоязнь.

Однако основным мотивом воспоминаний оставалась гордость за себя: вначале осиливали полтора километра, два, теперь бегают по пятнадцать. Антонина Сергеевна взглядывала на себя в зеркальце: ей-то бег на пользу, у нее крепкая кожа на скулах, нет гусиных лапок под глазами, исчезла послеобеденная сонливость.

За чаем к юбилярам присоединился однокашник Жучкина Саша Албычев; он с утра разыскивал Жучкина. Бегуны также недоумевали, Жучкин не явился на юбилейный забег.

Саша, человек двадцати восьми лет, нравился им, улыбчивый, сдержанный; его облик определяло выражение опрятности — ладная застегнутая курточка, подстриженная, будто только от парикмахера, голова, опрятность была в чертах лица и в маленьких, крепких руках. От Жучкина знали, что Саша каратист; по их настоянию Саша показал несколько приемов каратэ; всякий раз перед нападением он, покраснев лицом и сжав кулаки, быстро вращал руками, будто что-то наматывал, и одновременно пугающе-хищно втягивал воздух ноздрями, а затем издавал вопль, от которого холодом стягивало спины, и в прыжке совершал неуловимое движение руками.

Саша три года работал в Кемерове, устанавливал кондиционеры на промышленных предприятиях, на четвертый год вернулся в Томск, поступил в аспирантуру. Присущая ему опрятность облика проявлялась в мягкой сдержанной речи:

— Поступал в аспирантуру, думал, сделаю диссертацию и выхожу на оперативный простор. Аспирантом пригляделся. Вижу, пройдет защита, и я попадаю в очередь. Стою, очередь в пять рядов, нашего брата технаря-математика нынче богато. К тому же Томск город научной интеллигенции. Наконец, в голове очереди преставился старец. Или его ушли на пенсию. Подвижка. Покидают очередь корифеи, широко известные в кругу собственной семьи, — подвижка, еще подвижка. Бегу в штучный отдел за бутылкой — мне прибавили двадцатку. Заодно отмечаю свое сорокалетие. Впрочем, рот у меня не варежкой, берем оптимальный вариант: проскальзываю под локтем у впередистоящего, он раздражает начальство своим скепсисом или, скажем, формой бороды, а я чисто брит, гляжу весело, говорю с задором, при виде меня у начальства улучшается кровоток — бац, я получаю в сорок пять лет лабораторию, а с ней триста сорок. А докторскую написать, это ведь легко сказать. Напишешь, стой в очереди. Дальше вовсе стоп: старец ядреный, каждый год на курорт. Стороной очередь не обойдешь. А тебе пятьдесят. Сел в своего «Жигуленка», у меня больше ни движимого, ни недвижимого, и пилю вот в Москву. Там меня не ждут, ни работы, ни знакомств. Ходил к нашей географичке Калерии Петровне. Она исписала листок московскими адресами наших, уваровских, ее учеников. Сели пить чай, я упомянул о Жучкине, он ведь дал совет сходить к Калерии. Тогда она потребовала листок обратно, изорвала его и выставила меня.

— Конечно, она дала адреса команды «Весты»? — спросил Полковников.

— Да, всех их. Некоторые фамилии я помню, в нашей районке пишут про вестарей: директор, полковник… Я помню, да что это даст? Это ведь ваше поколение? — спросил он мужа Антонины Сергеевны. Тот ответил кивком, и Саша продолжал: — Явлюсь — и что? Они-то меня не знают, в глаза не видывали.

Сказав так, Саша встретился глазами с Антониной Сергеевной, вмиг она поняла смысл Сашиного появления здесь — Жучкин обещал Саше познакомить его с ней, сестрой Николая Суханова, члена команды «Весты», в прошлом чемпиона страны и Европы.

— Пожалуйста, дам адрес Коли. Напишу ему, — сказала Антонина Сергеевна. — Да проку-то от него, запивохи… бегает, ищет работу… или лежит в Матросской Тишине.

— Это что же? — удивился Саша.

— Московская больница, — вмешался Полковников. Он весь подобрался, глаза сужены, таким Антонина Сергеевна видела его весной, тогда по пролегавшей мимо Уваровска трассе многодневного забега бежали десятки команд из республик и Российской Федерации; тогда Полковников упросил наблюдателей разрешить ему бежать с участниками. Калташовы помогли ему снарядиться — непременно он хотел бежать в красной майке с узкой проймой и желтых трусах, то есть не отличаться от участников забега. Антонина Сергеевна подшила проймы у майки, догнали на машине головную группу, высадили Полковникова; он зачем-то пожал им руки — рука у него подрагивала, побежал, втерся в сбитую, кучно бежавшую группу. Километров через пятнадцать, на пункте поддержки, где бегуны брали со столика бутерброды и бумажные стаканчики с соком, Полковников вернулся в машину Калташовых, мокрый, глаза шалые и глядят как бы в разные стороны. Отъехали было, как он вывалился из машины, добежал до столика, окруженного бегунами, взял бутерброд и стаканчик.

— Московская больница, — повторил Полковников. Антонина Сергеевна взглянула на мужа, после чего оба с опаской перевели глаза на Полковникова. Сочетание слов «московская больница» вызывало у него воспоминание об ошибке, сокрушившей его жизнь. А произошло вот что: после окончания Свердловского университета Полковников работал в областной молодежной газете, быстро продвинулся, его взяли на работу в Москву. В конце первого месяца московской жизни при медицинском осмотре флюорография обнаружила у него рак легкого. Полковников вернулся умирать в родной Уваровск, здесь оказалось, что в легких у него чисто. Место в областной газете и его место в Москве были заняты, вернуться он в Москву не мог, жилья ему не дали еще, он был прописан в общежитии. Ныне Полковников преподавал в железнодорожном техникуме, пребывая, как он выражался, в состоянии гвоздя, вбитого под самую шляпку, и при всяком новом человеке заводил разговор об Уваровске, где стабильность человека в жизни подобна стабильности вбитого гвоздя, в то время как для истинной стабильности характерно динамическое равновесие, то есть когда человек постоянно соотносит себя с многообразием среды.

Сейчас скажет про проигрыватель, подумала Антонина Сергеевна.

— Вот проигрыватель… диск укреплен на мягкой подвеске, пластинка свободно гуляет под адаптером. Понимаете мою мысль?

Далее рассуждения сводились к тому, что жизнь как динамическое равновесие возможна в Москве, в другом ли каком месте, только никак не в Уваровске.

Саша слушал, с мягкостью, скорее с вкрадчивостью, произносил что-то, и нельзя было понять, слушает ли он уважительно, или считает он рассуждения Полковникова заумью и терпит лишь в ожидании Жучкина, который мог бы получить для него у Антонины Сергеевны письмо к вестарям в Москву.

Пора было расходиться, как раздался звонок у двери. Дождались-таки шумного Жучкина, своего парня, с которым всем просто. Оказалось, принесли бумажный обрывок со словами, наколотыми, очевидно, гвоздем и расположенными между липкими пятнами с запахом дегтя. «Глухо заперт 18 школе Жучкин» — таков был текст.

Записку принесла девочка лет пятнадцати; пряталась, надо понимать, с парнишкой в тополином подросте, подступившем к путейскому складу. Прежде, с послевоенных лет до начала шестидесятых, в этом здании, приземистом, вечно пахнущем, как нефтеналивная баржа, помещалась восемнадцатая железнодорожная школа-десятилетка.

Полковников стал звонить по телефону, разыскал начальника станции, они оба преподавали в железнодорожном техникуме. Саша вызвался отвезти их. Девочка поехала с ними, она жила в железнодорожном поселке.

Уваровск, некогда волостной городишко, а ныне райцентр, двигал свои пятиэтажки вдоль дороги к станции, двигал медленно, так что дорога, по старинке называемая трактом, с километр перед станцией шла по пустому месту, сейчас, под луной, оживленному зеркальцами болотцев и черными перьями камышей. Школьницей Тоня Калташова, как и Полковников, и Жучкин, неведомо как запертый в путейском складе, дважды в день проделывали путь от городка к пристанционному поселку.

Они оставили «Москвич» на пристанционной площади; девочка простилась, ушла в темноту, и словечком не пояснив, как получила записку от Жучкина.

Начальник станции ждал в комнатке дежурного по станции, усадил их, извинялся, что кладовщик с ключами не подошел еще.

— Явилась. Теперь жди московский, — сказал дежурный по станции и кивнул за окно, где лежала пахнущая сухой пылью нагретая плита перрона.

Она прошла мимо их окна, легкая в поступи, как девушка. Воздух от ее движения овеял Антонину Сергеевну, она почувствовала у своего лица запах старой опрятной одежды, духов и чего-то едкого, химического, должно быть. Чуть свесясь в окно, Антонина Сергеевна глядела, как их бывшая учительница Калерия Петровна останавливается, прихватывает зонтик локтем, сдвигает манжет блузки и смотрит на часы. Неужели эта кофточка, крепдешиновая, с подложными плечами, из времен ее уроков в восемнадцатой мужской и семнадцатой девичьей? Тень учительницы на перроне была похожа на сутулую долгоногую птицу с острым клювом.

Вот они сегодня здесь, в восьмидесятых годах. В запредельной дали ребятня выбиралась на огоньки стрелок, на лязг вагонов на горке. Нет их школ, есть путейский склад в стенах мужской, а на месте женской — пустое место со следами стесанного фундамента.

Пришел кладовщик, они вчетвером отправились к складу. Начальник станции сильным фонарем осветил сбитые из тесин двери — скорее воротища. Изнутри раздалось басистое: «Тоня, ты здесь?»

Кладовщик стал возиться с замком. Жучкин, говоря в щель между тесинами двери, рассказал, как его встретила бывшая географичка и заманила сюда и заперла, чтоб в стенах родной школы обдумал свою жизненную программу и совершал достойные поступки.

Замок был тугой, ключ не поворачивался. Кладовщик силился провернуть ключ, приникая всем телом к полотнищу ворот. От него ощутимо попахивало спиртным.

Антонина Сергеевна ждала: сейчас разойдутся полотнища двери, дохнет креозотом, дегтевой пропиткой, в круге света возникнет кудрявый здоровяк.

Двери эти, скорее ворота, сбитые из тяжелых тесин и стянутые железными полосами, были врублены на месте окон десятого класса, где однажды зимним вечером парень, наезжавший по субботам из областного города, смелый, сильнющий «ремеслуха», держал Тоню за талию, а другой рукой стискивал ее плотную ладонь и шептал, что не войдут, он продел в ручку ножку стула. Хриплый его шепот, казалось ей тогда, слышали в коридоре, где под радиолу двигались пары, покачивали плечами. Танго «Дождь идет», узорчатый гипюр кофточки, сшитой из остатков бабушкиного венчального платья и пахнущей лавандой, самое слово лаванда обещали праздник, счастье, любовь, гибель; сейчас здесь, в темноте возле склада, женщиной сорока трех лет, переживая свой давний, девичий страх, она разволновалась, жар потек по шее. Она тогда ждала одного: войдут, хотелось обратно в коридор, в кучку одноклассниц, дожидавшихся приглашения под доской «Наша гордость».

— Стырила! — обозленно сказал кладовщик. Вытянув худую белую руку и упираясь ногой в воротища, он силился выдернуть ключ из замка. — Калерия ключ у меня стырила. В понедельник тут вертелась… как я толь принимал!

— Как же ты закрыл? — спросила Антонина Сергеевна, желая успокоить его своим ровным голосом. Кладовщика она помнила парнем, со школы, вечно дерганый, крикливый.

— Замок такой… припадочный! Возьмет и закроется, падла!

— Но запасной, запасной ключ есть? — она понукала кладовщика, у него была похмельная слабость, в раздражении он мог взбрыкнуть и уйти.

— Запасной Калерии подарил. Для нее этот склад дом родной.

— Так сгоняй к ней! — скомандовал Жучкин из-за двери. — Чего чухаться!

Кладовщик пнул дверь и выругался.

— Сходить, что ли, Калерию поискать, — вынужденно проговорил начальник станции.

— Жди, она тебя послушается! — сказал раздраженно кладовщик. Он искал повода уйти и лечь. Он был человек с пониженным давлением, от водки вянул и с усилием выговаривал слова.

— Полковников, ты в кедах, дуй за ключом, — тем же категорическим голосом сказал Жучкин.

Начальник станции начал:

— Мы сейчас, сейчас! Мы живо.

Калерия Петровна предупредила их о своем приближении шумом листвы и призывами:

— Думайте, товарищи!

Глядели, как она подходит, стучит зонтиком по дверям:

— Думаете?

— Думаю, — отозвался Жучкин.

— О чем же, интересно узнать?

— Насчет картошки, дров поджарить, — ответил Жучкин глумливым баском.

— Товарищи, на ваше поколение надежда, в свои сорок три — сорок пять вы соединяете опыт и силу, — Калерия Петровна говорила размеренно, четко отделяя слова.

Таких голосов теперь нет, подумала Антонина Сергеевна, в нем жажда идеала и свобода от будней. Голос старомоден, в нем категоричность прошлой эпохи, где все было ясно.

Постучав зонтиком по двери — так она стучала указкой, призывая к вниманию, Калерия Петровна досказала:

— Именно на вашем поколении сегодня долг защищать от огня и нашествия, умягчать сердца и утешать печальных. Вразумлять юное поколение, поддерживать старость и воспитывать экологическое мировоззрение.

Учительница ушла. Они выбрались тихонько и краем, чтобы не выдать себя шумом, обогнули тополиную рощицу, примерно в том месте, где была «плешка» когда-то, то есть куда на переменках с первым теплом сбегались ребята из восемнадцатой школы и девчонки из семнадцатой.

Железнодорожники ныне не были крепче карманом, строили те же блочные пятиэтажки, что и город; среди белых от луны блочных пятиэтажек чернели тополиные рощицы, скрывающие сараи, уборные и жилые дома довоенной постройки, так называемые итээровские, приземистые, из тесаного песчаника, по послевоенным временам лучшие в округе, теплые, с водопроводом.

На цыпочках прошли мимо окон Калерии Петровны. Глядели, не вставлены ли ключи в скважину с наружной стороны.

— В голосе у нашей географички я с первого урока слышал зов, — сказал Полковников. — Зов чего? Других стран? Будущего? Научно-технической революции?

— Зов тунгусского метеорита, — ответила Антонина Сергеевна. — Она нас убедила, что был не метеорит, а космический корабль… Выбрали для посадки монгольские степи, промахнулись и рухнули в эвенкийской тайге.

Отослав мужа, Сашу и Полковникова к складу, Антонина Сергеевна прошла мимо сарая, ветхого, с жидкой дверью, удерживаемой одной петлей и жалкой щеколдой с игрушечным замочком, мимо уборной со множеством дверей. В тишине двора звякнул задетый ее ногой остов детской коляски. Как некое пустынное растение, остов отбрасывал дрожащую тень на голую землю.

Отодвинулась штора в окне, крайнем от крыльца, Калерия Петровна одной рукой надевала очки, другой придерживала штору.

— Лезь в окно, Тоня, — сказала она. — У меня ящик приставлен для ног. После одиннадцати я таким путем забираюсь в свою берлогу, щажу соседей.

Гостья отказалась лезть в окно; предлог она выбрала попроще — дескать, не может поднять ногу, сегодня вывихнула, бегая трусцой с мужем и Полковниковым. Она знала склонность своей учительницы к систематике, ключи от склада Калерия Петровна наверняка прицепила к своей связке, знала также ее привычку запираться на ключ во все время дня и ночи.

Ухищрение не помогло, гостья не успела приметить, куда хозяйка убрала ключи; между тем при себе Калерия Петровна ключи не оставила, на ней были юбка без кармана и кофточка.

— Летом, в каникулы, я отчуждена от дневной жизни, — говорила Калерия Петровна, — но мне открыта ночная. Отчего звуки слышнее ночью? Мне объясняли, я не поняла.

Гостья покорно замерла. Она услышала в ночи лишь голос маневрового диспетчера. Через динамик, установленный на ближних путях, он требовал подать на такой-то путь такие-то вагоны.

— Слышишь? — прошептала хозяйка. Так они посидели, не дыша. Неизвестно, что слышала хозяйка, до гостьи донеслось лишь постукивание набегающего вагона, удар колеса о тормозную колодку, визг и скрежет.

— Ты, разумеется, за ключом от восемнадцатой школы. Актив школы считает, что у Жучкина и Тихомирова было достаточно времени подумать о своем поведении?

Антонина Сергеевна ахнула: Тихомиров был председателем райисполкома.

— Но Тихомирова в складе ровно и нет?

— Сидит молчком, бережет авторитет.

— Сколько они сидят?

— С утра. Я не раз ходила на прием к тому и другому, просила уберечь доктора Гукова от нападок. Им все некогда, все бегут. Пришлось их заманить в стены бывшей школы, запереть и заставить выслушать себя. Они не помнили пройденного материала. Отказывались отвечать. Пришлось оставить их после уроков. Они получили домашнее задание. Жучкин как райздрав должен подумать на тему «Врач — слепок общества». Тихомиров называет себя мэром, я для него никто, поэтому я взяла для него тему, сформулированную Чернышевским, — «Труд доктора самый производительный». Предохраняя или восстанавливая здоровье, доктор приобретает обществу все те силы, которые бы погибли без его забот. — К улыбке в голосе Калерии Петровны примешивалась учительская интонация, неоспоримая как данность. Гостья принимала эту дистанцию. Не одно лишь убеждение Калерии Петровны в своей учительской роли удерживало ее бывших учеников, давно не молодых людей, от снисходительного и жалостливого отношения к ней. Ее осознание своего назначения вызывало у одних ностальгию и желание подчиниться ей, как подчинялись в школе, у других — мысли о силе человеческой натуры.

— Калерия Петровна, вы не знаете… После школы я ездила сдавать в Москву, провалила, влюбилась, хотела остаться. Отец привез меня в Уваровск беременной… Семью нашу помните поди. Я считала, что аборты запрещены. Выкарабкалась кое-как, и новое дело: непроходимость пищевода нашли. Вроде ем, а то не могу. Повезли в Пермь. Хирург не рвется оперировать, говорит, с фронта боится этой операции, хотя делаем быстрее, говорит, теперь ребра не разводят и крючьями не удерживают. Тянули, сколько раз делали рентген. Собрались, готовят к операции. Жизнь моя кончилась. Ночью меня будто кто толкнул: Федор Григорьевич, он спасет. Утром завернула трешку в листок с текстом, сунула няньке: сходи на почту. Приехал Федор Григорьевич на другой день. Я ведь его на улице только и видала прежде-то. Я ему исповедалась. Послушал врачей, говорит: у нее непроходимость спастического характера. Увез меня домой, к тетке Анне, к черемискинской меховщице, послал, знаете? Я травы попила, потом в школу к нам пионервожатой и все забыла. Лет потом через десять к нам сюда приезжал тот хирург из Перми, чего-то по линии облздрава, узнал меня, говорит: создан аппарат для съемки в темноте. На ВДНХ показывают. Только с помощью этого аппарата можно было разгадать ваш случай. Мне век не расплатиться с Федором Григорьевичем. Но вот в их конфликте я на стороне Тихомирова. Федору Григорьевичу дали деньги на ремонт роддома, он вбухал их в фундамент. Семьдесят тысяч как копеечку. Называется, заложил новый роддом! Разве так строят? Разворотил центр города… А рабочих, технику Пал Палыч дал. Поди теперь с него спроси — он Герой Труда! И все на личных отношениях. Разве так строят, Калерия Петровна? Давайте ключ. Двенадцатый час ночи.

— Я оставила им воду и еду.

— Так не стро-ят, Калерия Петровна! И правильно в газете честят Федора Григорьевича финансовым хулиганом. На что он рассчитывал, когда без денег затеял роддом возводить?

— Это ваш Тихомиров пройдоха. Он же сам позволил Федору Григорьевичу рынок закрыть и заложить на его месте фундамент. А теперь собирается на том самом фундаменте административный дворец выстраивать. И мы еще голосовали за него. Нет, не оправдал ваш Тихомиров доверия. А Федор Григорьевич — ураганное золото.

— Звезда первой светимости. Национальное достояние, — досказала Антонина Сергеевна. — Это я услышала впервые в шестом классе. Люди просидели день в душном складе.

— Тоня, Тихомиров и Жучкин мои ученики. У меня нет мужа, нет детей, с единственной сестрой я порвала тридцать лет назад. Вы, ученики, — оправдание моей жизни. Через редакцию районки я получила фотографии Тихомирова и Жучкина и написала им: хочу видеть ваши лица в рядах совершителей. То есть людей, способных к поступку.

Хозяйка, подхватив гостью под руку, провела в смежную комнатенку, завешанную фотографиями до потолка. В углу отмотала шнур с крюка, как штора, поехал вниз огромный лист с наклеенными фотографиями, и обнажился другой лист, нижний. Хозяйка, говоря, что здесь их поколение — Жучкина, Тихомирова и ее, Тони Калташовой, указала на темное пятно фотографии — там в чаще горной долины блестело белое кольцо.

— «Ротан-600», крупнейший в мире радиотелескоп, на Кавказе. Мой ученик устанавливал автоматику. Сегменты, пластины эти вот, составляющие кольцо, должны регулироваться автоматически, и каждая пластина два с половиной — или три? — метра высотой. Я заколела на «Ротане», там картошка не вызревает. Он мне свои кальсоны отдал. — Она дотянулась, показала пальцем: — Шестьсот метров диаметр, посреди копешки, трава скошена… ходит вагончик с антенной, начинен всякой электроникой. Галактики ловят.

Антонина Сергеевна глядела в верхний угол, на цветную обложку «Огонька». Коля, ее брат, в прыжке переваливая планку и рукой на отлете отталкивая шест, влетал в эту тесную комнатку, как влетал через экраны телевизоров в тысячи квартир.

— «Веста», — договаривала свое Калерия Петровна, указывая на большую фотографию в центре листа. Край паруса, гроздь голов, темные, заросшие лица, стянутые капюшонами. — Господи, старые мужики. Я-то выгляжу моложе. — Она повернулась к зеркалу, большому, под потолок. Его плоскость с осыпавшейся амальгамой была густо испещрена росписями поколений ее учеников.

Поглядев на себя в зеркало, где она едва могла видеть свое очертание, Калерия Петровна надумала дать прочесть Тихомирову и Жучкину подборку газетных статей.

Как видно, прежде какие-то подборки были просунуты под дверь или доставлены узникам каким-либо другим способом.

Антонина Сергеевна проскользнула к наружной двери, пошарила в темноте, надеясь, что хозяйка оставила ключ в скважине и что в связке окажется ключ от склада.