Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Том 6. Рассказы и повести - Георгий Иванович Чулков на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

– Не понимаете, потому что молоды, – отрезала фельдшерица, усмехаясь, – дело ясное. Этот ваш Туманов довел свою жену Бог знает до чего. Я у нее третьего дня была. Она совсем идиоткою стала: на пяльцах щелками покров какой-то для церкви вышивает. Тоже хороша! Ах, уж эти добровольно-следующие! Да и вообще бабы! Не люблю баб… Да и Бессонову эту. А вы ничего не знаете про документ?

– Какой документ?

– В том-то и дело, что я сама не знаю, какой и у кого он в руках. Знаю только, что есть такой документ, и от него все зависит.

– Что же зависит, Агриппина Афанасьевна? Я понять не могу.

– Я сама не знаю. Секрет большой, – шептала Пуговкина, наклоняясь к самому уху Крушинского, – одно только знаю, что документ этот большой важности и что в этой истории Бессонова замешана.

– Неужели и вы не могли узнать, в чем дело?

– Не могла. Я у Вереева была, у Прилуцкого была, стариков наших всех обегала. Никто не знает. И Жмуркин не знает. А Хиврин с утра до ночи пьян: с ним разговаривать невозможно. Вот разве Мяукин знает. Только он такое поет, что уши вянут: я ничего понять не могла. Дегенерат какой-то… А все-таки у него задние мысли есть. Я не удивлюсь, ежели документ у него-то именно и окажется…

– Ах, и я скоро сойду с ума, – сказал Крушинский, негодуя, – вокруг бедлам какой-то…

– Бедлам! Бедлам! – согласилась Пуговкина и стремглав бросилась на другую сторону улицы, увидя Туманова.

Но Туманов так сосредоточенно о чем-то думал, что не слышал, как позвала его зычным басом взволнованная Пуговкина. Не оглядываясь, он шел куда-то, и даже Пуговкина не решилась его преследовать.

– Крушинский! Крушинский! – крикнула она.

Но молодой человек повернул уже за угол и тоже спешил уйти.

– В самом деле бедлам какой-то, – гневно заметила дородная девица и стала соображать, куда бы теперь пойти поболтать о последних событиях.

XI

Туманов сам не заметил, как очутился в заколдованном круге. Иначе он не умел назвать то, что было у него в душе и вокруг него. Теперь ему казалось, что вся его прежняя жизнь была лишь предварение настоящей жизни. Его отношение к Лидии Николаевне, его занятия наукою и годы ссылки – все это было лишь первоначальный опыт, а то, что он чувствовал теперь, был опыт предпоследний… Вот еще немного дней, немного сновидений, и вот, наконец, придется отвечать – кому? И что за вопросы ему поставят?

Туманов прекрасно понимал, что он дурной человек, что ни воли, ни смелости, ни даже способностей настоящих в нем нет, и что шепот, который он слышал у себя за спиною, совсем не злая шутка, а простая и суровая правда.

– Мертвец! Мертвец!

Он и сам себя называл мертвецом, ломая по ночам свои пальцы в отчаянии, холодном и безысходном. Что дает ему право так свысока смотреть на товарищей? Откуда эта нелепая мысль о превосходстве? Неужели эти сны наяву могут оправдать такое надменное отношение к миру?

А, может быть, эти сны наяву совсем не откровение и ничего нет в них подлинного? А, может быть, это «явление психопатологическое»? «Такая мысль более, чем вероятна», – думал доктор Туманов, изнемогая в злой и мучительной тоске.

– Мертвец! Мертвец!

Этот шепот чудился ему повсюду, и он не смел оглянуться, уверенный, что чьи-то неживые губы в самом деле шепчут могильные слова.

Ах, как пугали и влекли его сны наяву. Вся его жизнь подчинялась для других невидимым, а для него зримым видениям, – беззвучным, а для него внятным голосам. Он и сам не понимал, что значит это влияние таинственных сил. Он и верил и не верил в то, что они существуют вне его. Повседневность казалась ему всегда значительной не сама по себе, а по тому, что было в ней условного: все вещи, поступки, лица были для него лишь знаками, иероглифами, – и порою он как будто угадывал сокровенный смысл обыденного. Но Туманов сознавал, что этот странный опыт убивает его. Он чувствовал себя бессильным, неготовым его принять и он шептал в отчаянии:

– Мертвец! Мертвец!

Не потому ли теперь чувствует он влечение к Бессоновой? Она ведь тоже принесла в мир что-то могильное… А Лидия Николаевна? Живая ли она? И он ответил уверенно:

– Мертвая! Мертвая!

Он сам убил ее, когда она с изумлением и страхом глядела ему в глаза и слабо отталкивала его своими тогда еще худенькими детскими руками. Он убил этого ребенка жестокими поцелуями. И то, что они теперь вместе, разве это не казнь для него? Его любовь похожа на пытку. Дни, долгие дни, видеть эту бессмысленную улыбку, эти святые глаза – разве это не могильная любовь?

И все эти сны наяву в сущности воспоминания о гробах или об одном гробе. Туманов никогда не мог, как следует, сознать то, что он называл снами наяву. Он только твердо знал, что это как-то связано с женственным, но как именно, он не знал и боялся больше всего вот этого женственного. Он чувствовал, что его опутывает какая-то голубая паутина, но тончайшие нити крепче железа и порвать их невозможно. И ему страшен был этот голубой плен.

– Воспоминание об одном гробе!

«Вот в чем смысл и тайна моей жизни», – думал Туманов.

Он вспомнил, как несколько дней тому назад, стоя на берегу Лены, он обратил внимание на голубую мглу, завесившую один из ближайших островов. Почему-то эта туманная завеса показалась ему особенной. И несколько мгновений он был уверен, что за этою завесою таится нечто небывалое, что надо спешить туда, что можно еще спасти кого-то, кто погибает сейчас.

Ему представилось, наконец, что там стоит гроб, а в гробу спит девушка и надо разбудить ее.

Туманов прекрасно сознавал, что это сумасшедшая мысль, однако, он бросился тогда искать лодочника… Он случайно ни одного не нашел в тот час, но ведь он мог найти. Что же тогда? Он поехал бы в лодке на этот пустынный островок?

– Это болезнь! Болезнь! – шептал тихо Туманов.

Однажды к нему пришел Мяукин. Это было неожиданное посещение. Он вошел на цыпочках, кланяясь и приседая, с обычными ужимками, роняя пенсне и снова его ловя своими обезьяньими руками, которые всегда были у него выставлены вперед, несоразмерно большие, с длинными цепкими пальцами.

Лидия Николаевна вышла к нему. Они встретились в первый раз и, кажется, произвели друг на друга некоторое впечатление. Она поразила его своим боярским костюмом, лебединою плавностью жестов и необщим выражением лица. Он показался ей занятным, и ей хотелось успокоить как-нибудь этого вертлявого человека, но он – юркий и неугомонный – продолжал суетиться и болтать. И ее старания были тщетны.

– Богдан Юрьевич выйдет сейчас, – сказала Лидия Николаевна, разглядывая названного гостя, – а вы подождите, присядьте… Ах, Господи! Да зачем вы так ногами семените? Это вы всегда так?

– Всегда! Всегда! – всплеснул руками Мяукин, снова вскакивая со стула, на который он присел было. – Это у меня с детства такая привычка! Вы смеетесь? А я, вы знаете, даже культивирую эти мои движения. Вы заметили, они ритмичны? Ритм – это альфа и омега мироздания, уверяю вас. И тело, и душа должны ему подчиняться… В будущем социалистическом обществе все будут двигаться не иначе, как так вот… Как бы танцуя…

И Мяукин прошелся по комнате, приплясывая.

– Обратите внимание, Лидия Николаевна… Я так развил в себе ритмическое чувство, что могу одновременно рукою вести счет в четыре четверти, ногою в три четверти, а головою в две. Не угодно ли посмотреть?

Став перед Лидией Николаевной, Мяукин замотал головою, замахал рукою и затопал ногою точно так, как обещал, и не спутал, не сбился, чем весьма удивил Лидию Николаевну.

В это время вошел Богдан Юрьевич.

Топнув еще раза три, Мяукин остановился и, уронив пенсне, сказал с достоинством:

– Советую и вам, Богдан Юрьевич, заняться ритмическою гимнастикою. В будущем социалистическом обществе это понадобится очень и очень…

Туманов молча указал ему на стул и сам сел.

– Вы удивлены моим посещением? Вы меня не ждали? – в радостном оживлении трещал Мяукин, непринужденно и развязно усаживаясь. – Вы молчите? И прекрасно… Я не буду повторять моих вопросов… Но меня собственно интересует иное… Я только затрудняюсь несколько… Я не знаю, право, сумею ли я высказать…

– В чем дело, однако? – спросил Туманов, недоумевая.

– Как бы вам сказать, Богдан Юрьевич? Я интересуюсь вашею темою – вот и все, – выпалил Мяукин, притворяясь, что он несколько смущен.

– Моею темою… Зачем вам она?

– Но позвольте… Как зачем? Я социолог и психолог… Меня интересует вообще… А кроме того, вы понимаете, конечно. Обстоятельства так складываются, что без вас мне никак не обойтись.

– Вы напрасно надеетесь, что я понимаю вас. Совсем нет. Какие обстоятельства? И при чем тут моя тема?

– Это я по простоте относительно обстоятельств заметил, – захихикал Мяукин, – можно и без них… Можно так, лирически…

– К делу! К делу! – нахмурился Туманов.

– А вы будете отвечать на вопросы?

– Буду, пожалуй.

– Я хотел бы спросить вас, вот эта перемена во взглядах ваших на политику, ну и на экономику там что ли… Что перемена эта не отразилась ли, между прочим, и на морали?.. Ясно я выражаюсь?

– Совсем неясно. Говорите поточнее и попроще.

– Неужели неясно? Вы были социал-демократом, неправда ли?

– В партии я никогда не был, – угрюмо и лениво отозвался Туманов, – далее, Мяукин…

– Не были? Однако же вы попали сюда по социал-демократическому делу.

– Не совсем так. Просто я в 1901 году служил на фабрике врачом и мне довелось разговаривать с рабочими о зубатовской затее. Я, конечно, не советовал им доверять агентам охранки и тем добровольцам из общества, которые тогда как-то странно поладили и с Треповым, и с Зубатовым. Вот и все… А философских предпосылок социал-демократии я никогда не разделял…

Неожиданно Мяукин засвистал.

– Какие там предпосылки! Этак и я, пожалуй, не социал-демократ… Если на предпосылки смотреть, в партии один Вереев останется…

Туманов улыбнулся.

– Вы улыбаетесь, – обрадовался Мяукин, – прекрасно! Прекрасно! Я этого и ждал с нетерпением.

– Ах, какой смешной! Какой смешной! – покачала головой Лидия Николаевна.

– Это ничего, сударыня, что смешной, иные разговоры невозможно вести иначе, как смеясь и смех возбуждая.

– Простите меня, Мяукин, но я очень занят… Вы, может быть, еще о чем-нибудь желаете меня спросить?

– Конечно, конечно… Только мне неловко, право, – кривлялся Мяукин, играя пенсне.

– Я слушаю, Мяукин.

– Вы, может быть, слыхали что-нибудь про документ?

– Он у вас в руках?

– Может быть, и у меня. Не в этом дело. Меня, собственно, интересует ваше отношение к нему, хотя непосредственно он вас, конечно, не касается.

– Я не имею понятия об этом документе; не знаю его содержания: если вам угодно узнать мое мнение о нем, объясните толком, в чем дело и что собственно заставляет вас обратиться именно ко мне, а не к Верееву или еще к кому-нибудь.

– Ах, это очень тонкая тема, совсем не вереевская. Да и уж очень далеко он от этого дела, вы все-таки гораздо ближе.

– Не слишком ли много загадок, Мяукин?

– Не моя в том вина, Богдан Юрьевич. Одним словом, меня интересует вот что. С тех пор, как вы впали, извините меня, в мистицизм, остались ли обязательными для вас известные моральные нормы? Ведь мистика, по новейшему толкованию, сфера беспредельной свободы… Не свободен ли в этой сфере человек и от прежних своих взглядов на честное и бесчестное… Вы понимаете меня? Я не про категорический императив говорю, а про те моральные обязательства, которые принимают известные общественные группы, связанные взаимными интересами… У буржуазии своя мораль, у нас, Богдан Юрьевич, своя… Не правда ли? Так вот обязательна ли для вас, товарищ, наша мораль?

– А вас таких много? – неожиданно с величайшим простодушием рассмеялась Лидия Николаевна.

На мгновение Мяукин смутился, но, сообразив, что эта «юродивая Лидия», как он мысленно ее обозвал, спрашивает его совсем без задней мысли и даже с ласковой снисходительностью, тотчас же сам засмеялся:

– Много, много, сударыня! А скоро будет еще больше…

Лидия Николаевна недоверчиво покачала головой и опять склонилась над пяльцами, за которые она уселась, как только вышел из своей комнаты Туманов.

– Вы сказали «мистицизм», – проговорил Богдан Юрьевич, хмурясь, – зачем вы произнесли это слово? Я худо его понимаю… А вам, вероятно, и вовсе оно чуждо…

– Ну, хорошо, хорошо… Обойдемся и без этого слова… Я спрашиваю вас откровенно и просто, если хотите, наивно: обязательна ли для вас, товарищ, наша мораль?

– Я, конечно, мог бы и не отвечать вам, – сказал Туманов, подумав немного, – тем более, что вы упомянули о каком-то документе и, очевидно, задаете мне вопрос неспроста, но, может быть, я вам все-таки отвечу… Лидия Николаевна! Как вы мне посоветуете? Отвечать или нет?

– Конечно, отвечайте, Богдан Юрьевич! Этому молодому человеку, – улыбнулась она, указывая на Мяукина иглою, – очень хочется показаться хитрым и умным, а он простой совсем…

– А! Прекрасно! Да, товарищ, для меня ваша мораль необязательна. Я не знаю, какие выводы делаете вы сейчас из моего признания, но… Это дело вашей совести… А мне, по правде сказать, все равно…

– Уж будто бы «все равно», – захихикал Мяукин и стал торопливо прощаться.

Он вышел не так развязно, как вошел, но все-таки, по-видимому, он был очень озабочен тем, чтобы выражение лица его было независимо и, по возможности, многозначительно.

XII

На другой день, в седьмом часу, Туманов должен был, как всегда, встретиться с Ольгой Андреевной на берегу Лены у Серапионовского Камня, высокой отвесной скалы, прозванной так потому, что лет десять тому назад разбились здесь в злую непогоду паузки купца Серапионова.

У скалы этой никто обычно не бывал, но в тот день в половине шестого явилась туда Чарушникова. Она пришла, крадучись и озираясь, и торопливо забралась в одну из расселин и спряталась за густым ельником, как ночная птица.

Через полчаса почти одновременно сошлись у Камня Бессонова и Туманов.

– Мне очень трудно было прийти сегодня, – сказала Бессонова, усаживаясь под скалою на плед, разостланный Тумановым, – два часа сидела у меня Пуговкина и все объясняла, что она против суда над Коробановым, но что все-таки надо идти на суд заступиться за старика… Кошмар какой-то! Ничего понять нельзя…

– А у меня вчера Мяукин был, – улыбнулся Туманов, – тоже говорил что-то неясное… Но Бог с ним… Ольга Андреевна! Не странно ли, мы сходимся с вами здесь тайно, а ведь, если бы кто-нибудь сейчас подслушал нас, вероятно, очень удивился бы, узнав, что мы вовсе не любовники…

– Вовсе не любовники, – повторила Бессонова и, помолчав, прибавила: – И не друзья, пожалуй… А ведь чем-то мы близки друг другу…

– Да. Но, если говорить правду до конца, я боюсь этой близости, Ольга Андреевна.

– Не надо бояться, милый.

– Я боюсь, потому что вместе жить хорошо, но умирать вместе худо, и не нравится мне поговорка: «На миру и смерть красна»…

– А я не живу и не умираю. В летаргии я. И будить меня, пожалуй, не надо… Никому я не нужна и мир мне не нужен.

– Пустыня! – сказал Туманов, указывая на другой берег, где раскинулась тайга.

– Когда вы говорите о пустыне или о тайге, Богдан Юрьевич, у меня сердце падает. И тогда мне на миг проснуться хочется и потом уж другим, вашим сном уснуть…



Поделиться книгой:

На главную
Назад