Я пишу обо всем, что приходит мне в голову и до сердца доходит; что веселого или тяжелого наблюдаемо мной в природе. А приходит мне в голову самое лучшее из лучших: пробирающийся сквозь иглы колючие солнечный лучик, пробивающаяся между плит исхоженных молодая травинка, выступающая от чувств восторженных на глазах слезинка; все, что в жизни, пестрея, встретится на пути-дороге; все, что сердцем в груди отметится, – радости и тревоги. И – хоть нравится, хоть не нравится эта кипень слова, – за величие народа здравицу поднимаю стихами снова. 1958
Оставаться самим собой
Был ведь свод небес голубой? Бил ведь в скалы морской прибой?.. Будь доволен своей судьбой – оставайся самим собой. Помнишь, вился дым над трубой? Воркотню голубей над избой? Подоконник с витой резьбой?.. Будь доволен своей судьбой. Лес был весь от солнца рябой, шли ребята веселой гурьбой – лезть на сучья, на птичий разбой, пересвистываясь меж собой. Ведал вкус не дурой губой, не дул в ус пред дурой-судьбой, не сходился с дружбой любой – оставался самим собой. Мята, кашка и зверобой пахли сладко перед косьбой, гром гремел нестрашной пальбой, словно сказочный Громовой. Не хвались удач похвальбой, не кичись по жизни гульбой, не тревожь никого мольбой – оставайся самим собой. Если сердце бьет вперебой, если боль вздымает дыбой, – не меняйся ни с кем судьбой – оставайся самим собой! 1958
Мед и яд
Июль задышал и зацвел расплавленным липовым цветом, и каждой из тысячей пчел достойно назваться поэтом. Ведь так они дружно поют и так неустанна их муза, что полнится ульев уют запасами сладкого груза. А те, кто нарушит их труд и песню медового лада, почувствуют огненный зуд и разницу – меда и яда. 1960
Решение
Я твердо знаю: умереть не страшно! Ну что ж – упал, замолк и охладел. Была бы только жизнь твоя украшена сиянием каких-то добрых дел. Лишь доживи до этого спокойства и стань доволен долей небольшой – чтобы и ум, и плоть твоя, и кости пришли навек в согласие с душой; Чтобы тебя не вялость, не усталость к последнему порогу привели и чтобы после от тебя осталась не только горсть ископанной земли. И это непреложное решенье, что с каждым часом глубже и ясней, я оставляю людям в утешенье. Хорошим людям. Лучшим людям дней! 1960
Речь к медикам
Я к вам обращаюсь, врачи, с речью болезненно смелою и слышу в ответ: «Не ворчи! Чудес мы покуда не делаем». Созвать хоть бы целый коллоквиум у многострадального ложа, – ответят: «Новые легкие мы вам предоставить не можем! Вы сами ведь – в страсти и в ярости – свои истрепали бронхи, и вот вам пришлось на старости почувствовать – как они плохи». Отвечу научной братии, что я их не обвиняю; что в молодости мы истратили – не требую и не меняю. Но если, кормясь витаминами, жизнь ограничив куцо, глядеть, как с постными минами другие жуют без вкуса; И если, дыша размеренно, стать бронхами снова богатым, – переходить не намерен я к жизненным суррогатам. 1960
Ива
У меня на седьмом этаже, на балконе, – зеленая ива. Если ветер, то тень от ветвей ее ходит стеной; это очень тревожно и очень вольнолюбиво – беспокойство природы, живущее рядом со мной! Ветер гнет ее ветви и клонит их книзу ретиво, словно хочет вернуть ее к жизни обычной, земной; но – со мной моя ива, зеленая гибкая ива, в леденящую стужу и в неутоляемый зной… Критик мимо пройдет, ухмыльнувшись презрительно-криво: «Эко диво! Все ивы везде зеленеют весной!» Да, но не на седьмом же! И это действительно – диво, что, расставшись с лесами, она поселилась со мной! 1951
В чужом краю
В чужом краю роднёй мне стали птицы: они, пересекая вкось стекло, сказали мне, что – нужно торопиться, чтоб время не бесцельно протекло! В далекой Праге, в боковом квартале, прикован к койке был болезнью я; а птицы ряд за рядом пролетали, как старые привычные друзья. Должно быть, все они стремились к югу: погода стала чересчур свежа; летели птицы, близкие друг к другу, крыло в крыло дистанцию держа. Но почему ж они так стали сродны? Их цели были дивно далеки, движенья так отчетливо свободны земным поступкам мелким вопреки. Пускай вовсю враги мои судачат, что недоступен мне большой полет, – я не привыкну к мудрости сидячей среди куличьих, праведных болот. 1959–1960
Двое идут
Кружится, мчится Земшар в зоне огня. Возле меня бег пар, возле меня, возле меня блеск глаз, губ зов, жизнь начинает свой сказ с азов. Двое идут – шаг в шаг, дух в дух; трепет в сердцах, лепет в ушах их двух. Этот мальчонка был год назад безус; нынче глаза его жаром горят безумств. Эта девчурка играла вчера с мячом; нынче плечо ей равнять пора с плечом. Первый снежок, первый дружок – двойник. Как он взглянул – будто ожог проник! Снег, а вокруг них – соловьи, перепела; пальцы его в пальцы свои переплела. Стелят не сумерки, а васильки им путь, и не снежинки, а мотыльки – на грудь. «Не зазнобила бы без привычки ты рук!» Их, согревая без рукавички, сжал друг. «Ну и тихоня, ну и чудила, тем – люб! Как бы с тобою не застудила я губ!» Кружится, вьется Земшар, все изменя. Возле меня щек жар, возле меня, возле меня блеск глаз, губ зов, жизнь повторяет давний рассказ с азов! 1950
Золотые шары
Приход докучливой поры… И на дороги упали желтые шары прохожим в ноги. Так всех надменных гордецов пригнут тревоги: они падут в конце концов прохожим в ноги. 1956
«Вот и кончается лето…»
Вот и кончается лето, яростно рдеют цветы, меньше становится света, ближе приход темноты; Но – темноте неподвластны, солнца впитавши лучи, – будем по-прежнему ясны, искренни и горячи! 1955
«Стихи мои из мяты и полыни…»
Стихи мои из мяты и полыни, полны степной прохлады и теплыни. Полынь горька, а мята горе лечит; игра в тепло и в холод – в чет и нечет. Не человек игру ту выбирает – вселенная сама в нее играет. Мои стихи – они того же рода, как времена круговращенья года. 1956
Простые строки
1 Среди зеленой тишины нахлынувшего лета не все вопросы решены, не все даны ответы… Но ясен мне один ответ, без всяческой подсказки, что лучше в целом мире нет той, кто пришла из сказки; Чьи неподкупные глаза в лицо беды смотрели, то голубея, как гроза, то холодней метели. Мне скажут: вот, опять про то ж! Знакомая затея, что лучше той и не найдешь, кто зорьки золотев! О вы, привыкшие к словам – казенным заявленьям, все это сказано не вам, а младшим поколеньям! 2 Я не могу без тебя жить! Мне и в дожди без тебя – сушь, мне и в жары без тебя – стыть, мне без тебя и Москва – глушь. Мне без тебя каждый час – с год, если бы время мельчить, дробя; мне даже синий небесный свод кажется каменным без тебя. Я ничего не хочу знать – слабость друзей, силу врагов; я ничего не хочу ждать, кроме твоих драгоценных шагов. 3 Что же – привык я к тебе, что ль? Но ведь, привыкнув, не замечают. Все превращает любовь в боль, если глаза равнодушно встречают. А на тебя я – и рассержусь, не соглашаешься – разругаюсь, только сейчас же на сердце грусть, точно на собственное не полагаюсь; Точно мне нужно второе, твое, если мое заколотится шибко; точно одно у них вместе жилье, вместе и горечь, и вздох, и улыбка. Нет, я к тебе не привык, не привык, вижу и знаю, а – не привыкаю. Может, действительно ты – мой двойник, может, его я в стихи облекаю! 1960
«Любовь моя видела сон…»
Любовь моя видела сон, что нас расстреляли фашисты; и замер предсмертный наш стон под дикие визги и свисты. Расстрел этот происходил в просторе высокого зала; их суд нас недолго судил: им времени недоставало. И вот уж когда ни застенок, ни власть не страшны нам стали на свете, – любовь моя облаком поднялась и сделалась ангелом. Ангелом смерти. Внизу бесновался фашистский содом, и свастик загнутые когти кривились; и новые жертвы прошли пред судом, и новые призраки сна появились. Тот ангел, спускаясь, лишь пальцем ноги дотрагивался до голов ихних вражьих, – как молнией, пав, поражались враги, и плющились тульи их толстых фуражек. Так ангелом мести парила она, как снежное облако от дуновенья; и не было в мире прекраснее сна, и праведней не было сновиденья! 1961
Осенние стихи
Взгляните на белые лилии, на стройность их стеблей тугих, на их молодые усилия быть чище и выше других. Следите за пламенным маком, стремящимся к синеве восстания огненным знаком на ровно растущей траве. А лица анютиных глазок, которые расцвели, как добрые гномы из сказок, возникшие из-под земли. А крупные яркие астры в осенней сухой тишине так пестры и разномастны, что видимы и при луне… Нет, лица цветов не бездушны! Приметьте, как, слабо дыша, в далекое небо послушно от них отлетает душа. 1960
Сахарно-морожено
Сахарно-морожено, аж снег скрипит; все поле завороженно сверкает – спит. Сидят в квартирах школьники, стучат часы; седой зимы затворники – в стекло носы. Не то чтоб мы захныкали, то был бы срам, но все-таки – каникулы иные снились нам. Пришлось погодой лютою прикрыть катки, как носа ни укутывай в воротники. Но есть такое мнение, что сдаст мороз и будет потепление, решив вопрос. У мальчиков, у девочек сиянье глаз: им хочется, как белочкам, пуститься в пляс… Все елочки, все сосенки снег облепил; не видят они сослепу, кто их ослепил. Поутру рано встанемте и – на катки, сменив на лыжи валенки и на коньки. Помчимся пританцовывая, забелим бровь, – на щечках враз пунцовая зардеет кровь. И лыжни вновь проложены, и вдаль бегом; и сахарно-морожено блестит кругом! 1959
Здравица
Провозглашаем – Новый год! Но совершенно новый! Часов какой-то новый ход – не хмурый, не суровый. Каких-то новых слов раскат – правдивых, добрых, нежных. Каких-то славных дел охват – внутренних и внешних. Чтоб новых множество детей средь множества растений и новых радостных затей и изобретений. И много новых ртов питать, гордясь и улыбаясь. И много добрых книг читать, в ночь, не отрываясь. Расти, высокая Москва, в музеи сдав старинку. Расти – себе сама нова, – и всем гостям в новинку. Ведь новых дней солнцеворот пошел светить на лето, чтоб рассиялся Новый год могучей силой света. Чтоб он блистал, чтоб он сверкал весельем и отвагой, как этот поднятый бокал с мерцающею влагой! 1960
Соловей
Вот опять соловей со своей стародавнею песнею… Ей пора бы давно уж на пенсию! Да и сам соловей инвалид… Отчего ж – лишь осыплет руладами – волоса холодок шевелит и становятся души крылатыми?! Песне тысячи лет, а нова: будто только что полночью сложена; от нее и луна, и трава, и деревья стоят завороженно. Песне тысячи лет, а жива: с нею вольно и радостно дышится; в ней почти человечьи слова, отпечатавшись в воздухе, слышатся. Те слова о бессмертье страстей, о блаженстве, предельном страданию; будто нет на земле новостей кроме тех, что как мир стародавние. Вот каков этот старый певец, заклинающий звездною клятвою… Песнь утихнет – и страсти конец, и сердца разбиваются надвое! 1956
К другу-стихотворцу
Я обращаюсь к стихотворцу-другу, к его таланта пламенному плугу, которым он, взрывая сушь суждений, готовил почву для живых рождений – для выдумки, для сказки, для фантазий, для слова, за каким в карман не лазай! Вы самый удивительный рассказчик: мы помним все ваш «Музыкальный ящик», в котором вы восстановили время, осуществив былое в близкой теме. Зачем же вам, который время сблизил, предпочитать живому ветру дизель? Живые чувства – паруса людские – переводить на штампы заводские? Передо мной вопрос неразрешимый: зачем вам сердце заменять машиной? Я сам писал про соловья стального, пока не услыхал в ночи живого, который пел с таким великим чувством, что никаким не воссоздать искусством! Я верю, и при взлете индустрии нужны нам чувства, жаркие, живые. Мы памятуем о машинном чуде, но все ж у нас на первом плане люди. Кто ж спутает с машинным звук сердечный, рискует в пафос впасть бесчеловечный! 1959
Посещение
Талантливые, добрые ребята пришли ко мне по дружеским делам; три – не родных, но задушевных брата, деливших хлеб и радость пополам. Обручены единою судьбою, они считали общим свой успех, но каждый быть хотел самим собою, чтоб заслужить признание для всех! Они расселись в креслах, словно дети, игравшие во взрослую игру; им было самым важным – стать на свете собратьями великих по перу. Дыханье, дух, душа – одно ли это? И что же их роднит в конце концов? Передо мной сидели три поэта, желающих продолжить путь отцов. Вот – Грибоедов, Тютчев, вот – Державин. А мне? Нельзя ли Баратынским стать?.. Был этот час торжественен и славен, оправленный в достоинство и стать… И я, традиций убежденный неслух, поверил, что от этих – будет толк. Три ангела в моих сидели креслах, оставивши в прихожей крыльев шелк. 1960
Песнь о Гарсиа Лорке
Почему ж ты, Испания, в небо смотрела, когда Гарсиа Лорку увели для расстрела? Андалузия знала и Валенсия знала, – что ж земля под ногами убийц не стонала?! Что ж вы руки скрестили и губы вы сжали, когда песню родную на смерть провожали?! Увели не к стене его, не на площадь, – увели, обманув, к апельсиновой роще. Шел он гордо, срывая в пути апельсины и бросая с размаху в пруды и трясины; те плоды под луною в воде золотели, и на дно не спускались, и тонуть не хотели. Будто с неба срывал и кидал он планеты, – так всегда перед смертью поступают поэты. Но пруды высыхали, и плоды увядали, и следы от походки его пропадали. А жандармы сидели, лимонад попивая и слова его песен про себя напевая. 1956–1958
«Вещи – для всего народа…»
Вещи – для всего народа, строки – на размер страны, вровень звездам небосвода, в разворот морской волны. И стихи должны такие быть, чтоб взлет, а не шажки, чтоб сказали: «Вот – стихия», а не просто: «Вот – стишки». 1947
Отлет
Когда за окном проносятся птицы и ты на них смотришь в чужом краю, как сердцу застонется, загрустится, захочется родину видеть свою! Вмешаться в движение птичьего флота, в мелькающий росчерк летучих стай… За ними, за ними! Пора для отлета в далекий, зовущий, влекущий край. Когда за окном проносятся птицы, крылом перечеркивая стекло, как хочется вместе туда торопиться, где взору просторно и сердцу тепло! 1959
Илья
Тридцать три он года высидел, скудно ел и бедно жил; в рост поднялся – крышу высадил, вширь раздался – стены сбил! И подался к бору хмурому на великие дела из-под города с-под Мурома, с Карачарова села. Он берег коня саврасого, дальним скоком не моря; а с плеча копье забрасывал через горы и моря. И до города до стольного, удалая голова, он донес народа вольного заповедные права: Чтоб боярам не потворствовать, не давать им всюду путь; лжи и злобе не покорствовать, биться с ними грудь о грудь! Тем и любо, тем и дорого: он не князю угождал – он берег страну от ворога, от татар освобождал. Так проехал он по времени, по стране во все концы; у его стального стремени встали новые бойцы. И, как весен свежих отклики, в честь старинного Ильи продолжают снова подвиги богатырские свои. 1959
Микула
Все труднее передвигаться, все дрожливей перо в руке: завершается навигация и на суше и на реке. Что еще нам готовишь, старость? Строй годов свалить на дрова? Поселить на сердце усталость? Забывать заставишь слова? Все твои лихие посулы ты на нас поистратишь зря, – в нашем сердце – образ Микулы, неустанного богатыря. Он, закинувший в небо сошку, поднимается в полный рост, пролунив от земли дорожку до могучих далеких звезд. Ведь она-то назад не вернулась, продолжает далеко летать, миллионы раз обернулась, чтоб и нас увлекала мечтать. Разве ж мы не Микулы потомки в богатырском нашем краю? Разве мы в мировые потемки не метнули вешку свою?! Прошумело столетий чудо, отозвалось эхом в веках; было – вестью древнего люда, стало – вещью в наших руках. Да такое ль еще случится, до таких ли взмоем высот? И от старости станем лечиться, прорываясь сквозь небосвод. Станем жить – сколько воли станет, разве – если уж все надоест, потемнеет, замрет, увянет, – на себе мы поставим крест. Да навряд в нас кровь поостынет; ближе к солнцу переселясь, мы и там, в мировой пустыне, установим с землею связь! Так чего ж ты грозишься, старость, завывая под вьюги стон, намывая на разум усталость, навевая на веки сон?! Что ж, что трудно передвигаться, – сердце бьется, словно в сетях: намечается навигация на всемирных дальних путях! 1959
Бронза
Царь-колокол и царь-пушка… Какая им нынче цена? Как будто – старик и старушка – старинные муж и жена. Народу толпится немало, вот кто-то и слово сронил: «Она никогда не стреляла!» «Да, но ведь и он не звонил!» Расчет был на их многопудье, угрюмый, старинный расчет… Не бьет это чудо-орудье, и колокол-чудо не бьет. «Так чем же здесь можно гордиться? Заумная старина!» А все ж их хулить не годится – не ихняя в прошлом вина. 1960
Кутузов
Кутузова считали трусом. А он молчал. Не возражал. Не потакал придворным вкусам – и отступленье продолжал. Вокруг него роились толки, что он устал, что стал он слаб, что прежних сил – одни осколки, что он царю – лукавый раб. Улыбки злобны, взгляды косы вплоть до немых враждебных сцен; доклады пишут и доносы то сэр Вильсон, то Беннигсен. Что им до русского народа, до нужд его и до потерь: они особенного рода, мужик же русский – дикий зверь. Зарытый в дебри да в болота, живет во тьме он много лет. Скачи, драгун! Пыли, пехота, хотя бы прямо на тот свет! А те, кто требовал сраженья (чего и ждал Наполеон!), случись бы только пораженье, в двойной согнулись бы поклон. О нем потом писали книги, превозносился в нем стратег; тогда ж вокруг одни интриги, придворный холод, неуспех. Стесняемый мундиром узким, он должен был молчать, терпеть… То был душой, без крика – русский, что завещал и нам он впредь! 1960
Великие
Лев Толстой проходил по земле босиком, чтобы голой подошвой чувствовать теплую землю. Каждой малой былинке был шаг его легкий знаком, каждой светлой росинке и каждому свежему стеблю. Ленин ел тот же хлеб, что ели и мы. Тем же горем болел, что и вся громада народа… В гости брали к себе великие мира умы, не поворачивая спину у входа. В гости брали к себе – в свой мир, в свой дом: память – уровнем чаши – все глубже полнится ими… Эти низкие комнаты осваивались с трудом и наконец становились совершенно своими. Ясная ли Поляна – два каменных столба, словно два часовых у сердца нашего въезда. Это – наша природа, это – наша судьба, та, что в память навеки впечатается и въестся. До Симбирска не близко – через Оку и Суру, через Рязань и Саранск, к самой средине Волги… В низенький палисадник снова уносят нас думы о нем, мечтанья, воспоминанья, толки. Мы несем его в сердце великой земли нашей сына. Ничему, кроме правды, не придавал он на свете цены. С каждым юношей был он и с каждым мужчиной, даже с каждым ребенком своей страны. И страна ему отвечала полным биением сердца – на каждое его слово, на каждый его призыв. Так с вершиной народа связью тугой, суровой связываются навеки народа низы. 1956–1959
Богатырская поэма
(Землякам-курянам)
А мои ти куряни свѣедоми къмети…
«Слово о полку Игореве» 1 Был я молод, а стал я стар, время лезть к зиме на полати, но сердечный юности жар до сих пор еще не истратил. Кто в Евангелие, кто в Коран, – веры многие есть на свете, – я ж поверил в своих курян – сведомых кметей! Что же это за «сведоми кмети», что в поход подымали стяги? А по-моему, это были курские работяги. На конях князья разъезжали в шишаках узорных; кметы ж в лаптях врагов отражали в тех боях упорных. А когда эти битвы стихали, князь сиял, славословьем украшен; кметы ж вновь боронили, пахали черноту наших пашен. Знал я их, будто век с ними жил, будто б конь ходил за сохою, пил и ел, и коней сторожил летней полночью темной, глухою… Их глаза были синью небес, облака были бородами; их запястий тяжелый вес перебрасывался пудами. И когда, бороздой семеня, нес я полдничать им на поляны, до небес поднимали меня, вскинув на руки, великаны. Приподняв к самим небесам, вновь меня опускали на почву, чтоб я чувствовал землю сам под босою ногою прочно. Говорят, электричество в ней проникает через подошвы: кто ступает босой ступней, тот становится сильный и дошлый! Ничего, что. лишь лук да квас, да краюха в чистой тряпице, – прибавлялся силы запас, помогал на земле укрепиться. И, читая потом про Илью, про Микулу читая былины, я прикладывал их к былью земляков моих курских старинных. Близко видел я их вокруг, солнцебровых древлян плечистых, поворачивавших, как плуг, жизнь свою в свете зорь лучистых. 2 Был расписан церковный свод во святых угодников лики; за царей, за дворян-господ возносили дьяконы клики… Но в туман уходили года мятежей, коронаций, свадеб… И умчались вскачь господа из своих сожженных усадеб. Гордецы у нас мужики: им не надо с нуждою знаться, им не надо теперь в батраки к кулаку идти наниматься! Величава у баб наших стать: им не пробовать рабской лямки и не надо себя продавать к богатеям в кормилки-мамки! Хоть и знаю – невмоготу всех курян назвать поименно, – поднимаю на высоту нашей области Курской знамена, Что в ряду других областей не отстала, не ослабела и из дробных земель-волостей стала частью великого целого. Та земля, что старинной была, но, за облако сошку кинув, на великие чудо-дела разогнула могучую спину. И всей правдой своей души поняла: коммунисты правы! И пошла, как пожары, тушить всенародных врагов оравы. И построила новый дом, и засеяла новое поле, и своим помогла трудом всесоветской великой воле, 3 Хороша наша Сейм-река, хоть она не Ока, не Волга, но по зарослям ивняка соловьи гремят без умолка. А по берегу до зари, – чем рассвет золотей и ширше, – ходят парни-богатыри, ходят девушки-богатырши… Ну, а как их иначе назвать? Если – вы посудите сами – тут какие слова ни трать, их дела назовешь чудесами. Ничего, что был лук да квас, да краюха в чистой тряпице, – уж такой у нас сил запас, что другим надо торопиться. Ведь такие теперь дела наша область стала ворочать, – ни в какие колокола ею сделанного не опорочить! И горжусь я и веселюсь, пусть и в сердце старостью ранен, что сильна моя новая Русь и что я ее сын – курянин! 1959
Бухтарма
Эх, Бухтарма! Ох, Бухтарма! Ты нам досталась не задарма, – люди в тебя вложили сердце, и ум, и жилы. Гулкое имя твое, Бухтарма! Громкое имя твое, Бухтарма! Сгрудились в нем трудовые грома: звук топора о лесные стволы, ропот потока о стены скалы, грохот камней с самосвала, гром подрывного запала. Что мне пейзажи Сьерра-Невады, что мне размеры гигантских секвой! Мне никаких описаний не надо, – кедр наш сибирский торжественен свой. Но не везде, не всегда хороша неукротимая ширь Иртыша. Если бы был на свете бог, тяжче и он бы придумать не смог – хаоса вздыбленных в небо круч, холода снежных нависших туч и меж кряжей могучих в кручах рожденный ключик, Черный Иртыш, горный Иртыш, где ты, прорвавшись, свой бег укротишь, врезавшись без дороги в каменные отроги?! Эка вода, холодна и свежа, скалы распарывает без ножа; льется в кипенье пены, рвется в крутые стены. Если бы демон существовал, он бы покинул Дарьяла провал, тенью ночной отлетая к горным ущельям Алтая. Если б имелся на свете бог, он бы навряд ли людям помог вызвать свет из предвечной тьмы. Но – бога нет, а есть – мы! Мы не демоны и не боги, много преград на нашей дороге, но, сыновья многодетной семьи, ученики всенародной скамьи, мы повседневно рады сбросить с дороги преграды! Эй, Бухтарма! Эх, Бухтарма! Не за роскошные жизни корма и не за длинные премий рубли мы тебя выстроили и возвели. Вот мы брели по колена в воде, сбить нас пытавшейся весом своим; непобедимые в нашем труде, на стометровой плотине стоим. На Иртыше я не бывал, я его только на снимках видал; лишь поднебесной высью я пролетал над ним мыслью. Но Бухтармы молодые огни – в сердце моем засияли они; видно, спять им повелено прочным заветом Ленина! Люди по этим заветам пошли вровень иртышским волнам, на удивление всей земли, что порешили – исполним! Вот, Бухтарма! Так, Бухтарма! Ныне расскажешь ты миру сама, ставши света оплотом всем трудовым широтам! 1960
«Мы будем, мы будем…»
Мы будем, мы будем рассказывать людям, разбуженным гражданам, о самом важном. Мы станем, мы станем втолковывать странам, закатным и южным, о самом нужном. Молотком по зубилу удар за ударом, чтоб слышимо было и юным и старым. Молотком по зубилу, молотком по зубилу, чтоб видимо было, чтоб слышимо было. Работа тяжелая, трудная очень, но труд этот прочен, всей жизнью оплочен. И выйдет на свет из глубин непочатых всех прожитых лет стальной отпечаток. Молотком по зубилу удар за ударом, чтобы понято было всем земным шаром.
