1960
Сердце человечества
Человек с открытым сердцем будущего племени не причастен к черным зверствам атомного времени. Колоколом, барабаном бьется пульс истории, расширяет грудь раба он, множит ритмы скорые! Человек с открытым взором утреннего зарева, он особым разговором может разговаривать. Не заздравными речами, не угрозы знаками, а звенящими ручьями, полевыми злаками. Он во весь свой рост восстанет заглянуть в грядущее, он его рукой достанет – медленно идущее. Нет, не сгинет, не исчезнет сердце человечества ни от лучевой болезни, ни от прочей нечисти! Для него пишу стихи я, не скажу – волшебные, не такие, не сякие, попросту – душевные. Мне бы, обратясь к народу, речь сказать высокую, чтоб глядеться, словно в воду в ясность многоокую. Да ведь вот – иное слово, сильное и доброе, не созрело, не готово, в закрома не собрано! 1961
Семидесятое лето
Я проснулся сегодня радостный, огляделся счастливым взглядом: радость бьется в душе – нету сладу с ней, – ведь она со мной здесь, рядом! Добролюбая, светлоплечая, затененная дымкою сна – и сказать о ней больше нечего: нестареющая весна! Небо дымится грозами, в жаркий июль одето; пахнет сосной и розами семидесятое лето. Вы, кому только двадцатое, кто лишь вступает в стремя, я не завидую и не досадую: всякому свое время. Время мое величавое, время мое молодое, павшее светом и славою в обе мои ладони. Вам, кому времени вашего новые долгие годы, вам расцветать, выколашивать наших посевов всходы. 1959
Созидателю
Взгляни: заря – на небеса, на крышах – инеем роса, мир новым светом засиял, – ты это видел, не проспал! Ты это видел, не проспал, как мир иным повсюду стал, как стали камни розоветь, как засветились сталь и медь. Как пробудились сталь и медь, ты в жизни не забудешь впредь, как – точно пену с молока – сдул ветер с неба облака. Да нет, не пену с молока, а точно стружки с верстака, и нет вчерашних туч следа, и светел небосвод труда. И ты внезапно ощутил себя в содружестве светил, что ты не гаснешь, ты горишь, живешь, работаешь, творишь! 1946
«Мозг извилист, как грецкий орех…»
Мозг извилист, как грецкий орех, когда снята с него скорлупа; с тростником пересохнувших рек схожи кисти руки и стопа… Мы росли, когда день наш возник когда волны взрывали песок; мы взошли, как орех и тростник, и гордились, что день наш высок. Обнажи этот мозг, покажи, что ты не был безмолвен и хром, когда в мире сверкали ножи и свирепствовал пушечный гром. Докажи, что слова не вода, времена – не иссохший песок, что высокая зрелость плода в человечий вместилась висок. Чтобы голос остался твой цел, пусть он станет отзывчивей всех, чтобы ветер в костях твоих пел, как в дыханье – тростник и орех. 1956
«Слушай же, молодость, как было дело…»
Слушай же, молодость, как было дело, с чего начинали твои старики, как выступали бодро и смело в бой с белой гвардией большевики. Сегодня мне хочется вспомнить о тех, кто в памяти сердца заветно хранится, чьи неповторимые голос и смех – как жизнью отмеченная страница… Однажды, домой возвращаясь к рассвету мимо кремлевских каменных стрел, быстро идущего Ленина встретил, – но вслед обернуться ему не посмел. Он шел одиночным ночным прохожим, быть может – воздухом подышать; меня восторг пронизал до дрожи, я так боялся ему помешать. Я б хотел для грядущих, не только для нынешних, изучающих рост государства ребят, воссоздать звонкий голос Марии Ильиничны и пристальный Надежды Константиновны взгляд… Я встречался с Калининым в кабинете «Известий»; он спорил с нами о значенье стихов, и нам хотелось побыть с ним вместе хоть до вторых петухов… Простые, большие, сердечные люди, кто был всех цитатчиков строгих умней, кто предвосхитил в тогдашние будни улыбки сегодняшних, праздничных дней! 1961
Начало
Время летело с пламенным флагом, с места сорвавшись, мчалось вперед по городам, перелескам, оврагам: «Переворот! Переворот!» Переворот в солдатском сознании, переворот в крестьянском уме, переворот в разумном создании, свет в вековой отступающей тьме! Все, кто душою жаркий и юный, все, кто за правду драться решил, – знамя Советов, знамя коммуны, знамя сознания собственных сил! 1960
Время Ленина
Время Ленина светит и славится, годы Ленина – жар революций; вновь в их честь поднимаются здравицы, новые песни им во славу поются. Ленина голос – весенних ладов – звучным, могучим звенел металлом; даль деревень, ширь городов, словно по воздуху, облетал он. Разум народный с ним был заодно, только враги его не выносили; нам же он был бесконечно родной в ясности, в яркой правдивости, в силе. Люди входили подвигом памятным в темное царство – светом луча, но убедил весь народ стать грамотным только светлый ум Ильича. Всем его правду слушать охочим силу тройную давал он бойцам: «Землю – крестьянам, заводы – рабочим, мир – хижинам, война – дворцам!» Время ложится на плечи, как бремя, но отошедшее далеко ленинское неповторимое время помнится радостно и легко. 1960
Никем не слышимый стук сердец
День за днем, недели за неделями мчатся вихрем, как на состязанье; словно бы в стальное время сели мы и летим с открытыми глазами. Через нас такая быль проносится – звон в ушах, и сердце втрое бьется, словно вон из ребер прыгнуть просится, это лишь ему и остается! Если ж сердце удержать стараются, бьет оно тревогу вкось и криво!.. Очень часто сердце разрывается, только гул не слышен от разрыва, 1959
Запад
Запад, Запад! Где свежесть твоя? Где зеленых лужаек края? Где дубрав густолиственный шум? Где властители сердца и дум – Диккенс, Смоллетт и Теккерей? Нависает туман все сырей… Над усталостью согнутых спин торжествуют лишь «Домби и сын». Запад, Запад! Где радость твоя? Все, что ты создавал, не тая? Где торжественной музыки свет? Он умолк, он погас, его нет! Где Бетховен, где Моцарт, где Лист? Злобных джазов пронзительный свист, вывих нервов, истерики дрожь, ложь газет и ораторов ложь. Что им Шуман, и Гете, и Бах? Властелины их – деньги и страх. Лишь бы лился в карман богачей золотой непрерывный ручей! Запад, Запад! Где властность твоя? Где достоинство бытия? Где твоих революций плоды? Где твоих коммунаров следы? Вспомни, как, победив произвол, ты вперед человечество вел. Вспомни, как, обнаружив свой гнев, ниспроверг королей, королев. Где тех бурь, тех событий черты? Что ж на них не откликнешься ты?! Запад, Запад! Где гордость твоя? Кто враги у тебя? Кто друзья? Что за птицы, пронзившие высь над тобой, скрежеща, пронеслись? То – Америки сторожа, помрачив небосвод голубой, водородные бомбы держа, патрулируют над тобой. Для чего и кому они в страх – превратить все живое во прах?! Запад, Запад! Я верю, что так не продолжит история путь, что развеется пепельный мрак, расползется и скроется муть! Небеса станут снова ясны над святой коммунаров стеной, и твоих просветителей сны станут явью реальной, земной. Перестанут процент и барыш верховодить твоею судьбой, а рабочих предместий Париж и предместья столицы любой управлять станут, Запад, тобой! Вот с таким новолетьем тебя, европейских народов семья, – мир, и дружбу, и радость любя, поздравляю заранее я! 1958
Безумье над Рейном
Пловец и лодочка, знаю,
Погибнут среди зыбей;
И всякий так погибает
От песен Лорелей.
Гейне Опять, как в былые года, над Рейном поет Лорелея: «Плывите, спешите сюда, гребите на гибель скорее!» Она по-немецки поет над старой немецкой скалою, и тенью былого встает, и песней тревожит былою… Ее золотая коса сверкает огнем на закате, и сердце ужалит оса, и душу томленье охватит. И люди стремятся опять на зыбком забыться просторе, и жизнь обращается вспять, и небом становится море! И как бы ни далека была эта песня от суши – им видится тень челнока и дева, влекущая души… Забыли мы все, что давно у Генриха Гейне воспето, – зловещею стариной вставало видение это. Но вновь, как в былые года, от жажды наживы хмелея, высокие господа готовят броню Лорелее. И вновь ее призрак встает над Рейна высокой скалою, и вновь Лорелея поет, историей теша былою. И песня проносится вдаль, и вот – уж совсем не водица – легированная сталь изложьями Рейна струится! «Сходите, сводите с ума, скользите по волнам скорее!» – Зовет вас на гибель сама безумная Лорелея! 1959
Уругвай
Мне друзья мои, книги, рассказали о многом, приподняв меня над горизонта порогом, пересекши границы, и моря, и болота легче самого быстрого вертолета. Вот и нынче, из дома не выезжая, побывал я на пастбищах Уругвая, где в степях подрастает первосортное мясо, где быки и бараны, как потоки, струятся. Познакомился я с гаучо – пастухами, что Эрнандес воспел огневыми стихами; тот Эрнандес Хосе был поэтом пастушьим, не чуравшимся близости к тучам и к тушам. Пастухи эти – люди отменного роста, сохранившие вольных людей благородство; стерегут они бычьи и овечьи отары под губные гармоники и бренчанье гитары. Это негры, креолы, индейцы да баски – люди общей судьбы, хоть и разной окраски; поднимает их засветло с ложа забота – запах бычьей мочи и овечьего пота. Не затем до рассвета на коней им садиться, чтобы утренней свежестью насладиться; из загонов гурты они гонят лугами, где быки за луну задевают рогами. От трудов ни награды им, ни поощренья, только стрижка овец да быков холощенье; первосортное мясо поедается в Штатах, им же – дыры на шляпах да одежда в заплатах. Их семействам нельзя проживать при поместье, в отдаленном поселке их лачуги из жести… Но помещики хмурятся в злобе и в страхе, видя взоры, сверкающие, как навахи! 1958
За Кубу!
За Кубу голос подымите, поэты разных стран, не дайте наймитам-бандитам осуществить их план! За Кубу подымите голос, поэты всей земли, чтоб небо в громах раскололось, чтоб сор с земли смели! Встань, Африка, в защиту Кубы сестрой, плечо с плечом, чтоб не сомкнуться силе грубой в союз меча с бичом! И Азия, встань с Кубой вместе. Австралия! В ряды! Чтоб не считать в себе бесчестье – такой беды следы! Она вам не чужая, Куба, – в ряду родных людей. Капитализма метят зубы вонзиться в горло ей. Здесь равнодушных больше нету, народов совесть есть. Любому в свете континенту близка свободы честь. За Кубу голос подымите, поэты всей земли, чтоб смылись наймиты-бандиты, как сор, с лица земли! 1961
Разоружение
Разоружение! Торжественное слово. Как будто тяжкий груз опущен с плеч. До слуха долетев, оно к себе готово всех стран земли внимание привлечь. Представьте: все линкоры, пушки, танки – не так это легко вообразить – пойдут на слом, на шихту, на болванки, чтоб людям больше смертью не грозить! С исчезновением военного бюджета довольство станет всюду создано: все человечество обуто и одето, накормлено и обогрето и в мирные труды погружено. Мы уничтожим всех носителей заразы, что остальных опасней и страшней: бациллы Коха, рака метастазы не смогут запускать в тела своих клешней. До сей поры Кащей – людьми плененный атом, всемирное страшилище беды – отныне станет в строй трудов могучим братом, пустыни превращающим в сады. И будет создан межпланетный лайнер. Предпринимая рейсы в мир иной, туристы полетят на скорости сверхкрайней во все концы Галактики земной. Разоружение! Торжественное слово. Объединенным Нациям оно веленьем Родины и голосом Хрущева объявлено и провозглашено… Стихи ли это? Да, стихи. Но трезвой складки, – реального значения стихи, воспеть желающие мирные повадки, а не в сердца вонзенные штыки! 1959
Еще за деньги люди держатся
Еще за деньги люди держатся, как за кресты держались люди во времена глухого Керженца, но вечно этого не будет. Еще за властью люди тянутся, не зная меры и цены ей, но долго это не останется – настанут времена иные. Еще гоняются за славою, – охотников до ней несметно, – стараясь хоть бы тенью слабою остаться на земле посмертно. Мне кажется, что власть и почести – вода соленая морская: чем дольше пить, тем больше хочется, а жажда всё не отпускает. И личное твое бессмертие Не в том, что кто ты, как ты, где ты, а – всех земных племен соцветие, созвездие людей планеты! С тех пор, как шар земной наш кружится сквозь вечность продолжая мчаться, великое людей содружество впервые стало намечаться. Чтоб все – и белые, и черные, и желтые земного братства – вошли в широкие, просторные края всеобщего богатства. 1956
Памятник
Нанесли мы венков – ни пройти, ни проехать; раскатили стихов долгозвучное эхо. Удивлялись глазастости, гулкости баса; называли певцом победившего класса… А тому Новодевичий вид не по нраву: не ему посвящал он стихов своих славу. Не по нраву ему за оградой жилище, и прошла его тень сквозь ограду кладбища. Разве сердце, гремевшее быстро и бурно, успокоила б эта безмолвная урна? Разве плечи такого тугого размаха уместились бы в этом вместилище праха? И тогда он своими большими руками сам на площади этой стал наращивать камень! Камень вздыбился, вырос огромной скалою и прорезался прочной лицевою скулою. Две ноги – две колонны могучего торса; головой непреклонной в стратосферу уперся. И пошел он, шагая по белому свету, проводить на земле революцию эту: Чтобы всюду – на месте помоек и свалок – разнеслось бы дыхание пармских фиалок; Где жестянки и щебень, тряпье и отбросы, распылались бы влажно индийские розы; Чтоб настала пора человеческой сказки, чтобы всем бы хватало одеяла и ласки; Чтобы каждый был доброй судьбою отмечен, чтобы мир этот дьявольский стал человечен! 1956
«Что такое счастье? Соучастье…»
Что такое счастье? Соучастье в добрых человеческих делах, в жарком вздохе разделенной страсти, в жарком хлебе, собранном в полях. Да, но разве только в этом счастье? А для нас, детей своей поры, овладевших над природой властью, разве не в полетах сквозь миры?! Безо всякой платы и доплаты, солнц толпа, взвивайся и свети, открывайтесь, звездные палаты, простирайтесь, млечные пути! Отменяя летоисчисленье, чтобы счастье с горем не смешать, преодолевая смерть и тленье, станем вечной свежестью дышать. Воротясь обратно из зазвездья и в слезах целуя землю-мать, мы начнем последние известья из глубин вселенной принимать. Вот такое счастье по плечу нам – мыслью осветить пространства те, чтобы мир предстал живым и юным, а не страшным мраком в пустоте. 1957
Небо
Небо – как будто летящий мрамор с белыми глыбами облаков, словно обломки какого-то храма, ниспровергнутого в бездну веков! Это, наверно, был храм поэзии: яркое чувство, дерзкая мысль; только его над землею подвесили в недосягаемо дальнюю высь. Небо – как будто летящий мрамор с белыми глыбами облаков, только пустая воздушная яма для неразборчивых знатоков! 1956
Новогодняя сказка
В глубину вселенской бездны проникает луч ума: им – простор разведан звездный, им – отмыта ночи тьма. Спросят будущего дети: «Что за „злато“ есть на свете? Златоуст и златоцвет – есть в них золото иль нет?» Им расскажут о металле, что далекой стариной люди прошлого считали выше всех иных ценой; Что к нему тянулся нищий, что копил его богач, что оно считалось высшей мерой счастья и удач. Мы живем иною целью, мы стараемся затем, чтобы стала жизнь – весельем, чтоб легко дышалось всем; Чтобы правдою одною человечеству служить, над поверхностью земною тракт на звезды проложить. Это – сказка и не сказка, с дальних звезд цветная пыль; это – с будущим завязка, это – будущего быль! 1959
Еще о звезде
У Венеры была манера появляться пред самой зарей… Утро шло, как отряд пионеров, по долине глухой и сырой… И когда ее лунное тело пламенело сиянием линз, вся земля онемело летела кувырком, прямо в ноги ей, вниз! А когда она выше взлетала, тая яблочком римской свечи, солнце шло в полыханье металла, расщепляя о скалы лучи. 1951–1961
Материя
Ты знаешь ход космических лучей, который сквозь тебя струится? Ведь это – мировой ручей тебя связать с величием стремится! Ученые сказали нам о нем: ни с чем не схож он, ни чему не равен – его не назовешь ни светом, ни огнем, не видим он, не ощутим, не явен. Но им и ты, и атом, и болид со всей вселенной связан крепко, насмерть. И в этом мире ты – не инвалид, тебе бессрочный выдан паспорт. Ты трудишься, мечтаешь или спишь, а он идет, идет ежеминутно сквозь миллионы этажей и крыш, и вдруг – его почувствуешь ты смутно. И вот тогда – ты парень мировой! Не для словца, а в полном смысле слова. И на призыв, незримо зоревой, твоя душа стремительно готова. 1959
Есть ли боги на Луне?
С богатым прочно сжился бог. Загородившись Спасом, сиял богатого чертог богов иконостасом. А с бедным бес лишь ладить мог, приноровившись к массам; им бог не золотил порог: питались редькой с квасом. В богатого не метил бес, боялся черт рогатый, – богатых бог хранил с небес, и был силен богатый! А бедный глянет в небеса, чуть свет вскочив в исподних, – с небес ему одна роса от всех щедрот господних. Ему бы вновь зажмурить глаз, поспать бы час охота, по с неба бас – на пятый глас: «Вставай, бедняк, работай! Работу, божий раб, люби! Не будь в работе промах, паши, коси, коли, руби за богачей в хоромах!» Окончилась богатых власть, конец былого света! Пришлось богам в цене упасть. При нас случилось это. А тем, кто хочет старины, обманываться – стыдно! Хоть облети вокруг Луны – богов нигде не видно! 1959
Ракета
На мир войны, запутавшийся в плутнях фальшивых слов и бессердечных дел, взглянул с высокой точки зренья спутник, взглянул, сверкнул и мимо полетел. Вы угрожали нам с позиций силы, рассчитывая превратить нас в прах, а наша мысль ракету возносила, чтоб сделать во вселенной первый шаг. Вы строили вкруг нас за базой базу, мильярды тратя на игру с огнем, не ведая, что – если нужно – сразу в любую точку мы перемахнем. Я твердо верю, страстно верю в это, что зверь войны в стальную загнан клеть, что, став на цель, сверхдальняя ракета не вынуждена будет полететь! 1957
Звездные стихи
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают –
значит – это кому-нибудь нужно?
Маяковский, «Послушайте!» Заявка В преддверье межпланетных путешествий, когда ракеты рвутся напролом, не стыдно ль нам, как курам на нашесте, сидеть, прикрывши голову крылом? Земного притяжения уздою прикручены к полям, к лесам, к горам, таинственную встречу со звездою мы представляем только по стихам. Небо Над вечности высотою, рассыпанная по безднам, звезда говорит со звездою на языке небесном. В теченье бессонных часов, в великом безмолвии мира, мне слышится хор голосов: то – Вега, то – Дева, то – Лира. К бесчисленным миллионам прислушаться я усиливаюсь: о чем говорит с Орионом вовсю рассверкавшийся Сириус? И Млечный рассеянный Путь, подобием барсовых пятен пестрящий небесную грудь, мне явен и ясно понятен… Но если беседуют звезды со мною, то, значит, я что-нибудь стою с моей небольшою земною мерцающею звездою! Наблюдение На утреннем свете, когда только чуть рассветало, как рыба, попавшая в сети, звезда трепетала. Небесное тело, одна в беспредельности неба, она не хотела померкнуть бесследно и слепо. И мы порешили, что сами, взлетев над воздушным порогом, ее небесами помчим по безвестным дорогам. Полет Нас мчало, и мчало, и мчало со скоростью неизменной – к началу начала, в дыханье плывущей вселенной. Мы плыли, и плыли, и плыли, ракетой несомы, в пределах космической пыли, собой невесомы. И вдруг показали приборы, звонки зазвенели, что скоро, что скоро, мы будем у цели. Тогда мы пошли на сниженье, как будто свалившись с вершины, замедлив движенье могучей разумной машины… Затем мы сошли на планету, не нашу, иную, совсем не такую, не эту, ничуть не земную. Сошли не на грунт, не на почву, не в воздух, не в воду: на неощутимое точно и нам непривычное сроду. Земным именам не коснуться таких неземных впечатлений; казалось бы, можешь проснуться, но материализуются тени: То горы… Но это не горы! И тучи… Но нет же, не тучи! То люди иль метеоры медлительно движутся с кручи?! Шестое? Девятое чувство? Двенадцатое? Не запомнишь! Подай же нам руку, Искусство, приди нам скорее на помощь. И очень пришлось бы нам туго, замглила б нас навеки млечность, когда б мы не встретили друга, ушедшего ранее в вечность. Встреча В несуществующее время, в отсутствующее пространство летим, вдвоем с тобой дружа, объединясь в заветной теме, все пламенней и беспристрастней, – вселенской цели сторожа. Без воздуха, воды и тверди летим в безмерии бессмертья, из жизни вынесши урок, – летим лиловою вселенной, следя за сменой постепенной паденья молнийного строк. Нет, мы не призраки, не тени – напоминанье об Эйнштейне, неповторимости лучи, – мы дети дерзостной науки, переведенное на звуки сиянье мировой свечи. Мы в существе неразделимы… Года напрасно мчатся мимо, пускай нас тщатся разлучить, чтоб не был ты самим собою, чтоб стал ты с тенью схож любою, чтобы тебя не отличить. Пускай биографы, судача, хотят, чтоб выглядел иначе, все измеренья изменя; тех, с кем душа твоя дружила, не может никакая сила переменить, искореня!.. 1958–1959
«От звезды и до звезды…»
От звезды и до звезды сорок тысяч лет езды. Эти годы, время это – скорость прохожденья света. Звуки крепнут, льдины тают, время мчится без узды, – в это время расцветают Детскосельские сады. Это время – чистых далей, точных вкусов, тонких талий. Хлещут флаги, блещет сцена, над лугами пахнет сено; городская тишина резких звуков лишена; подоконник снегом пухлым липнет к гофмановским куклам; и на доброе здоровье под приютным огоньком молодое предисловье пишется Рудым Паньком. Но – сменяются созвездья, и в наплывах темноты каменеют Страшной Местью человечества черты. В эти годы, годы мрака, длится человечья драка. От души и до души лягут годы – голыши; годы грохота и гула, вместо лиц стальные дула; залпы, залпы метят лечь в человеческую речь. Это годы непогоды, это долгие года: одичалые народы, брошенные города. …Губы суше, взгляды резче, ни улыбки, ни слезы; и над всем стоит зловещий отблеск грянувшей грозы. …Многократным повтореньем охлажденные слова – точно снятая с кореньев, в пыль примятая трава. Только Днепр еще струится, в чистых чувствах оскорблен; только Гоголя страницы не подходят под шаблон. …Что там брезжит, что маячит, что дымится на пути? Что надежду глухо прячет в самом сердце взаперти? Это – новых звезд круженье, это – вечности рука, приводящая в движенье преходящие века. Так давайте встанем цепью, чтобы встретить звездопад, чтобы всадника над степью вызвать тень из за Карпат. Вот он встал, как в старой сказке, вот он руку протянул: по ущелинам карпатским прокатился долгий гул. Вот он веки подымает, и за страшные дела он предателя срывает с навкось сбитого седла. И злодей несется, взвизгнув, вечер меркнет, степь кипит, две звезды взлетают, брызнув у коня из-под копыт… Все случается, как надо, все сбывается, как есть. Потухает звездопада завершаемая месть. Чтобы снова Днепр бесшумный отражал движенье лун, чтобы дочери безумной не убил старик колдун. …Шла беда Наполеоном, Гитлер мнил грозою стать, чтобы после долгим стоном грудь Европы надрывать, чтобы похоронным звоном в стеклах кирок дребезжать. А народ непокоренный, подымаясь в полный рост, головою непреклонной достает до самых звезд! 1942–1960
Станция «Выдумка»
1 Вы толковали о звезде в рассветной нежной бледности, а я знавал звезду в нужде, в величье крайней бедности. Она могла б с небес упасть земли во мглу и в тень ее, упасть, отдав себя во власть земного тяготения. Но ей на помощь небеса, – ковром дорога млечная… И вот пошла она, боса, до ужаса беспечная! И я, живой свидетель в том, стоял, мирясь с потерею, стоял, дивясь с открытым ртом на высшую материю. Ведь, значит, если кто зажег такую непохожую, то свет ее никто б не мог затмить ночей рогожею! 2 С тех пор как рассказом о сестрах мне сердце задела, доверчивым глазом мне в душу до дна доглядела, как, вызов бросая, в трамвай, что набит каблуками, вошла ты, босая, как будто бы шла облаками. (Так крох было мало, так трудно давалась учеба, но лба не сгибали тебе ни бездушье, ни злоба.) Ты вышла из дома и в ужасе кинулась в люди под грохоты грома осколочных бомб и орудий. Так сталь из расплава горячей рекой вытекает, но, взяв свое право, потом и звенит и сверкает, ложится упруго и в шлюза стальные ворота, и в лезвие плуга, и в синий прыжок самолета! 3 Когда, подобная лучу, ты станешь рядом с тем, кто тебе не по плечу по дням и взглядам, я ничего не мыслю красть из тех сокровищ, какие ты другим во власть отдать готовишь. Но даже если бы они в сто крат пригожей, не дай их, боже сохрани, руке прохожей. Я удержусь от всяких ласк, как от порока… Дорога в даль, колеса в лязг – и ты далеко! Но если рокот дождевой на листьях мокрых, знай: это мой сторожевой, тревожный окрик. А если солнечным лучом метнет над садом, то это я плечо с плечом с тобою рядом! 4 Поезда нас разомчали через степи и пески, содрогаясь от печали, надрываясь от тоски. Только стоило усесться в дальний поезд, в долгий путь, как пошло хватать за сердце и впиваться рамой в грудь. Даже для великой страсти, для классической любви, все б растаяло в пространстве, что в глазах еще рябит. А ведь вы совсем ребенок, вас бы в мамок тесный круг. Что вам до стихов любовных; до глухих сердечных мук?! В этот миг глухим разрядом, дикий взгляд воспламеня, туча с грохотом и градом обвалилась на меня! 5 Проезжаем станцию «Выдумка», всю заплывшую в зеркало луж. Вы б сказали: «Давайте выйдем-ка прямо в чащу – в орешник, в глушь». Пусть от станции только название, только взорванный бомбами дзот, битый щебень, песок да развалины, но орешник-то все-таки тот! Здесь работы – края непочатые, лишь бы руки да пристальный глаз! Так давайте про то напечатаем, может, выдумка эта – про нас? 6 Мне не надо длиннобровых, не встающих при звезде, злых, завистливых чертовок, ждущих выгоды везде; Очерствелых, безразличных, не хотящих жить, как все, в вихрях слов и дел тряпичных мчащих белкой в колесе! Мне ж мила, чтоб бровки – тенью, рот не крашен, волос прост, голос – сам стихотворенье, глаз сиянье – отсвет звезд; Мне мила такая цаца, чтобы с нею не дремать – в помощь к тонущим бросаться, в скользь упавших подымать; Чтоб ходила, глаз не жмуря, не кривила горько губ, даже если в сердце буря, даже если ветер груб! 7 Я сердце вверял деревьям, я жаловался кустам, и буря Ревела ревмя, за мною гонясь по пятам; и море металось следом, выхлестывая залив, в ответ моим мнимым бедам парчу по пескам расстелив; и тучи толпились скопом, склубившись над головой, грозя мне вторым потопом, распоротой синевой… А все же мне жаль разлуки, когда, чуть что-то шепча, деревья вздымали руки сверх моего плеча, вершины поднявши к высям, указывали в небосвод, и целые тучи писем обрушивал самолет! 8
