Помоги проекту - поделись книгой:
– Ах, если бы Господь принял его в свое лоно.
Я понял, наконец, и засмеялся:
– Хотите, я возьму его с собой в горы?
– О, возьмите, добрый господин. Ему полезно подышать горным воздухом. К ужину мы вас ждем, добрый господин.
И вот я отправился.
Горбун цепкими ручонками обхватил мне шею и повис на ней, как обезьянка: ходить он не мог.
В полдень мы были на Золотом Роге: это – маленькая площадка в две-три квадратные сажени, и висит она над пропастью.
Солнце пылало в небе, как опрокинутый красный факел. И было тихо, совсем тихо.
Я посадил мальчишку на край площадки, и отошел от него, отвернулся и запел. Эхо вторило. Посыпались мелкие камешки. Я обернулся.
Горбун отполз немного от края пропасти и теперь смотрел на меня огромными черными глазами.
И я не сумел столкнуть тогда этого малыша.
Он смотрел на меня тихо и насмешливо, как старик.
Чернец проснулся, дергает меня за рукав:
– Дмитрий! А Дмитрий! Ты не спишь?
– Нет.
– Тяжко тебе, Дмитрий?
– Да.
– Отчего ты не молишься, Дмитрий?
– Не умею.
– Нет, это ты из гордости не молишься…
Я молчу.
– Вот мы с тобою приятели, – продолжает Чернец, – а я до сих пор не знаю, за что ты в Сибирь идешь. Молчаливый ты человек, Дмитрий.
– За что иду? Я и сам не знаю. Иду административно, по подозрению. А какие дела делал, забыл. Много всего было. Вот случай, например, один случился не со мною, положим, а с приятелем. Если тебе не спится, расскажу, пожалуй.
– Не спится. Расскажи.
– Ну, вот пришлось приятелю моему свидетелем быть в одном деле неловком. Предложено было некоему господину повеситься и записку оставить «в смерти моей прошу никого не винить». Ну, вот все честь честью: собрались на даче в Парголове. Дело было в октябре и ветер волком выл. Жутко было. И так холодно, что, когда разговаривали, пар изо рта шел. Пришли трое и ждут. Думают: придет или нет? Дело было в том, что господина некоего на честное слово отпустили. Сидят трое молча, и у каждого тайная мысль: «Ах, если бы обманул, не пришел» – однако, глупец явился. Роза в петлице и курит. «Ну-с, господа, я готов». «Прекрасно, – говорят, – вот чернила, бумага». Написал он все как следует. Потом – «Прощайте, – говорит, – товарищи» – и пошел в соседнюю комнату, где было приготовлено. Дверь за собой притворил. Сидят трое, молчат. И ничего не слышно. Потом один встал, отворил дверь, а тот посреди комнаты и курит. И так до трех раз. Наконец, стали ему помогать сделать то, что надо. Так он все отбивался и все стонал: «Я сам, товарищи, я сам». А как его отпустишь, он опять за папироску и просит «одну минуточку подождать». Очень была неприятная история. А, впрочем, может быть, я прочел где-нибудь про историю эту.
– Да это что-то нехорошее, Дмитрий.
– Да уж что хорошего.
Загрустил Глеб. Молчит.
Под утро засыпаем.
Потом ленивый арестантский день – собираются, громыхая кандалами, в кучу. Сергей, по прозванью Сверчок, что-то вполголоса рассказывает, должно быть, смешное и безобразное. Неистово смеются.
Камера наша в третьем этаже. За палями виден двор политических. Там уж два дня бунтуют.
Ворота завалены хламом и забиты брусьями. А во дворе, над кухней, развевается красный флаг.
От нас уголовных, с высоты, люди там, внизу, кажутся маленькими, как дети.
Из Иркутска приезжал вице-губернатор и вел переговоры с политическими. Слава Богу, договорились. Значит, завтра в путь. Надоела пересыльная канитель.
Сегодня выпустили нас гулять на большой двор всех вместе.
Вениаминов подошел ко мне.
– Вы ли, Бугровский? В халате, с уголовными? Как так?
Глаза у Вениаминова невинные и вообще вид иконописный.
Не понравился он мне почему-то и я брякнул:
– Ребенка изнасиловал. Вот и с уголовными.
– Неправда, – говорит, – не поверю никогда.
И покраснел.
Идем этапным порядком до Качуга – впереди политические – и все молодежь, а мы, уголовные, на задних телегах, вокруг конвой. Идем по Александровскому селу; обыватели кланяются. Политические поют. И мне завидно, что они молоды и что весна веселит их, как щенят.
Вениаминов подошел ко мне с товарищем и говорит:
– Вы бы, Бугровский, с нами шли. Офицер ничего не скажет.
Я улыбаюсь:
– Мне и тут не худо.
А когда переправлялись через Ангару, я очутился на пароме рядом с женою Вениаминова, Софьей Григорьевной. Брови у нее умные и вся она строгая, как монашенка, а губы пылают от страсти. Посмотрела на меня, точно спросила о чем.
Ангара вся в пене. На берегу огромные ледяные сталактиты. Ветер крепкий, а паром наш – щепка. На иных лицах страх. Но Софья Григорьевна – как царица.
Она протянула мне руку и сказала:
– Мы с вами знакомы. Я от вас на Висле транспорт принимала.
Так это была она.
И я вспомнил ночь на Висле. Дело было осенью.
Пока я грузил тюки на телегу, лодка билась о сваи, как живая. Ливень хлынул. Мы отъехали с версту, а потом ямщик отказался везти дальше. Тогда я вытащил браунинг и пригрозил. Часа через два мы приехали в корчму. В комнате сидела женщина, закутанная в шаль. Лица разобрать нельзя было. Только глаза сверкали. Она сказала пароль. И когда я услышал ее голос, мне захотелось сорвать с нее шаль, посмотреть на ее лицо, волосы, губы… Она легла на постель, не раздеваясь, а я на полу. Возница наш давно уехал. И в корчме мы были одни: хозяин остался на том берегу. Я погасил огонь. На дворе шумела буря. И всю ночь я не спал. И мне чудилось, что эта женщина, закутанная в черное, тоже не спит и что она чувствует, что я почти люблю ее.
Под утро я заснул, а когда проснулся, ее уже не было. Оказывается, на рассвете приехали товарищи и увезли транспорт. И она уехала с ними.
И вот теперь она опять рядом со мной. Так близко… Но ближе к ней Вениаминов.
Я почему-то вспомнил крутую темную лестницу и шепот «люблю».
И потом запертую дверь.
«Я больна, не могу выйти к тебе».
«Отопри».
«Не могу… Не могу…»
И шепот за дверью.
И думается, как всегда: так все мы – у запертой двери бессильно ломаем руки. Там где-то любовный шепот, а здесь на холодных плитах каменных – тоска.
А река вся в пене: играет по-прежнему Ангара. На берегу костры. Буряты-ямщики курят свои трубки горькие и думают о чем-то своем – о пастбищах, кумысе, о своих темнокожих подругах и о полудиких конях.
Мы расположились на берегу. И пришла, и стала ночь. Она зажгла на небе свои чародейные огни. И весенняя влажная земля приняла ее, как подругу и любовницу.
Какой-то золотой праздничный шум был в небе, и порой казалось, что из хаоса звездного рождаются голоса и поют свою песню весеннего воскресения.
Надо было молчать и слушать эту ночь. Надо было встретить ее, как прекраснейшую царицу.
Но молодость человеческая шумела своим маленьким шумом вокруг маленьких прибрежных огней.
Кто-то пронзительно закричал:
– Централизованная организация убивает инициативу масс…
И другой голос:
– Перманентная революция…
– Господа, – говорила Софья Григорьевна, – я понимаю вас. Но разве революция распутает все узлы жизни? Ведь нет? Вот я и говорю, что потеряли мы что-то невозвратно. А когда-то люди обладали этим драгоценным и тайным. Связь была со всем миром, а теперь люди разбрелись в разные стороны. Вы говорите «общие интересы». Но ведь это, господа, арифметика какая-то, а не жизнь…
Утром заскрипели наши телеги.
Какая весна встречала нас. Холодная, чистая, с гулкими речными вздохами… И какое великолепное безлюдье… И влажные запахи тайги…
И казалось, что где-то там, на Северо-Востоке, ждет нас пустыня. И один Бог знает, что она откроет нам.
На Качауровском этапе догнали нашу партию жандармы из Иркутска: привезли инженера Гитарина, миллионера московского.
У инженера – самовар. Он разложил ковер и угощает всех чаем особенным зеленым.
А в партии тревога: жандармы к нам прикомандированы. Политические недовольны. Просят конвойного офицера отправить жандармов назад в Иркутск… Но ничего из этого не выйдет: офицер бумагу генерал-губернаторскую показал: «Расстрелять, если партия…»
Подошел ко мне Вениаминов. Смеется.
– Ну, пожалуй, Бугровский, для вас теперь лучше, что вы – уголовный. Будет история.
Я сегодня дежурю у политических: таскаю воду, кипячу чайники, варю кашу…
Инженер сказал:
– Почисти, братец, сапоги мне…
При Софье Григорьевне.
Она покраснела и отвернулась от меня.
– Так нельзя… Это – Дмитрий Бугровский, товарищ наш…
Но инженера этим не смутишь.
А ночью в этапной избе была сходка. Горела тускло лампа жестяная. На общих нарах стояли вплотную – и в узких проходах, в грязи.
– Если жандармы останутся в партии, не пойдем дальше…
Инженер благоразумно объяснял:
– Господа, ведь это значит под расстрел… Ведь так нельзя, господа…
Вениаминов сиял, как праведник:
– Умрем, товарищи…
Молитвенно прозвучало:
«Вы жертвою пали в борьбе роковой».
Потом бундовцы истерически запели свое гортанное.
Сияли глаза во мраке. Когда Вениаминов говорил «умрем, товарищи», на него смотрела Софья Григорьевна влюбленная.
«И пусть… И пусть», – думал я.
Поделиться книгой: