Помоги проекту - поделись книгой:
В полдень они остановились на косогоре. Стали завтракать. Приказчик достал ларец с провизией и вином, предложил закусить Соне. Но она отказалась. Ела свое, – и как-то так вышло, что она завтракала вместе со стариком, а приказчик один. И вино он пил один, прямо из бутылки.
Подвыпив, приказчик стал развязнее.
– Весьма лестно ехать в приятном обществе, – сказал он, подмигивая. – Ямщик! Не спеши…
Соня покраснела.
– Вы ведь с нами до Григорьевки поедете? – сказала она, обращаясь к старику.
– Нет, мне в Карповке слезать.
Этого Соня не ожидала. Она сообразила, что к вечеру они будут в Карповке, а ночью придется ехать уже без старика, вдвоем с приказчиком.
«Не переночевать ли в Карповке? – подумала она. – Нет, это невозможно».
Она вспомнила, что в Григорьевке ее ждет жених, что он нелегальный, что, если его узнают, все погибнет, – и решила ехать.
Соня почувствовала себя маленькой и беспомощной посреди этого хаоса земли и воды.
В небе вздымалось красновато-тусклое бесформенное солнце. И вокруг него плавали белые косматые облака.
– Смотрю я на вас, барышня, и удивляюсь, – сказал старик, – едете вы так одна… Куда и зачем – какое мне дело. Однако мне удивительно, что вы ничего не боитесь. Это хорошо, что не боитесь. И сказано в мудрости: совершенная любовь изгоняет страх. Не надо бояться ни духа злого, ни духа доброго, ни даже самого человека.
– А почему вы думаете, что я не боюсь?
– Вижу знак ваш. Каждому человеку дан свой знак. Одному – знак страха, другому – знак любви.
– А бывают люди без знака?
– Бывают. Это люди – как труха. Они живут и умирают, сами себя не познав. Ненастоящие люди.
– А какой, старик, на мне знак? – вмешался в разговор приказчик.
– Не знаю, милый человек, не знаю. Знака твоего не вижу, а, может быть, он и есть: соврать боюсь.
– На мне любовный знак, – сказал приказчик, улыбаясь.
И Соне показалось, что он коснулся ее ноги своей ногой.
Встретили тройку. Неожиданно возникли из тумана, из белой пелены, черные морды, оглобли, потом кузов и кажется пьяный ямщик. И вновь закрылся туман.
К ночи туман не развеялся. Казалось, что небо и землю завалило пеплом.
И уже совсем не было твердой дороги. Подножки тарантаса были в воде.
В Карповке приказчик хватил водки. И теперь Соня Каурина чувствовала, что он пьян. И жуткое тревожное ожидание кололо ей сердце.
– Наш ямщик глухой, – сказал приказчик, показывая на старческую спину возницы, – можно, что угодно говорить: ничего не услышит.
– У нас с вами секретов нет.
– «Однако» – как говорят у нас в Сибири.
– Ничего не понимаю, – сказала Соня с тоской, – ничего не понимаю.
– Чего ж тут не понимать? Я говорю про симпатию.
– Что?
– Про симпатию, говорю я: когда сердце трепещет, как говорится.
– Ах, Боже мой, – сказала Соня, – мы, кажется, тонем.
– Ого-го-го! Ямщик! Стой…
Тарантас накренился набок, и вода хлынула под ноги Соне.
– Стой! Черт!..
Приказчик поднялся и из-за спины ямщика потянул вожжу. Лошади тронули вправо и тарантас выпрямился.
– Вот и ладно, – сказал весело приказчик.
– Правда, что здесь грабят часто? – спросила почему-то Соня.
– Между Карповкой и Григорьевкой?
– Да.
– Грабят. И убивают тоже. Вот когда к Рогулину подъедем, там будет как раз место, где моего дядю тамачи убили.
– Это кто же? Тамачи?
– Это у нас тамачами бродяг называют, которые, значит, от приисков отбились, а к другой работе уж неспособны. Они и убивают. Тамачи – народ аховый.
– А вы из Кауринских? – спросил он, помолчав немного. – Не дочка ли самого будете?
Соня ничего не ответила, но приказчик придвинулся к ней ближе и прошептал на ухо:
– Я вас, кажется, знаю. На Кауринских приисках видывал, когда по своим делам приезжал.
Соня чувствовала, как от лихорадки у нее слабеют руки и ноги, и все казалось ей кошмаром, и уж не верилось, что можно будет выбраться из тумана, что кончится половодье и засияет когда-нибудь по-новому новая земля.
– А старик-то из Карповки, должно быть, хлыст.
– Почему вы думаете?
– Говорит разные мудреные слова. А раньше до вас все про любовь барабанил. И то – грех, и другое – грех. А вы, я думаю, как образованная хорошо понимаете, что все очинно просто. И никакой тайны нету. Ежели человек от обезьяны, так все прочее… И мы тоже книжки мало-мало читали… Само собою…
– Бог знает, что вы говорите. Ничего не разберу.
– Разберете, миленькая, – сказал приказчик и положил уверенно свою руку на колено Сони.
– Что вы! Что вы! – крикнула Соня, отпихивая его руку. – Господь с вами!
В это время ямщик остановил лошадей и, обернувшись к приказчику, сказал спокойно:
– Должно, в реку заехали. Дороги нету.
Ямщик слез с козел и зашлепал по колено в воде вокруг тройки.
– Вот – камень, – сказал ямщик, ткнув кнутовищем в серую глыбу, – а вокруг – вода. Я пойду броду искать.
– Ступай, старый черт, – крикнул досадливо приказчик.
Вскоре в тумане пропала спина ямщика. Соне стало жутко сидеть вдвоем в тарантасе, она вылезла из него и забралась на камень. Казалось, что со всех сторон идут седобородые великаны, размахивая руками: это туман шутил, напяливая на себя личины. Ни единой звезды. Вода шумела. И как будто порой слышались подводные голоса. И ночь, обезумев, бродила по бесконечным водам, прислушиваясь к весеннему хаосу.
Вылез из тарантаса пьяный приказчик. Тоже забрался на камень. И лицо его казалось отвратительным и ужасным.
И вдруг где-то в тумане раздался долгий пронзительный свист.
– Тамачи! – пробормотал приказчик. – Это они…
Соня неожиданно засмеялась.
«Ну что ж, – подумала она, – не все ли равно?»
– Тамачи! Теперь нам капут. Погоня за нами.
– Кажется, один скачет, – сказала Соня, прислушиваясь.
И едва она сказала это, как из тумана выросла фигура на лошади – большая, серая, как огромная летучая мышь.
С полминуты колебался в тумане призрак, и вдруг исчез.
– Это он за своими поскакал, – сказал приказчик.
Соня посмотрела ему в лицо. Он был трезв, и ей почудилось, что в глазах приказчика засветилось что-то человеческое…
«Что значит смерть!» – подумала Соня.
– Брод есть, – сказал ямщик, влезая на козлы.
– Тамачи! – крикнул ему на ухо, что есть мочи, приказчик.
Ямщик понял, ударил кнутом, и тарантас помчался.
Вода пенилась и выла под колесами. Туман клубился. Стонала под водою земля.
Мчалась тройка.
И вдруг в тумане просвистала пуля, как бич ударил.
Стало весело Соне Кауриной. Приказчик опустил голову и молчал.
И вновь – пуля.
«Так, так, – думала Соня, – так…»
Она вспомнила о женихе своем.
Пело сердце предсмертную любовь.
И когда тройка влетела на косогор и коренник оглоблями ударился в ворота Григорьевского станка, и где-то далеко в тумане пропали тамачи, Соне захотелось вновь так мчаться под пулями и любить жениха предсмертно.
Амга
Тунгусы погнали стада на северо-восток, а отец Глеб, простившись с друзьями, поехал к реке Амге, к якутам.
Это было весною. Тайга дышала молодо и сильно, как будто забыла свою тысячелетнюю судьбу. Медведи и прочие таежные звери, отощавшие за зиму, с полинявшею шерстью и впалыми боками, рыскали по лесу, шатаясь, ослепленные весенним светом.
Лесные запахи, хранившиеся под снегами и льдом, вдруг все разом хлынули на дорогу, у отца Глеба кружилась от них голова и радостнее и сильнее стучало сердце.
Отец Глеб ехал верхом на маленькой лохматой лошаденке. Если бы не большой крест на груди, трудно было бы догадаться, что едет иеромонах: одежда на нем – наполовину якутская, наполовину тунгусская; за голенищем – якутский нож.
Глаза у отца Глеба – голубые, и от моложавого лица веет чем-то славянским, полевым, мужицким, и совсем непонятно, зачем на нем инородческая одежда и зачем он в тайге.
Но ему легко, должно быть; едет он не спеша и поет псалмы.
Голос его звенит звонко в светлой таежной весне, и кажется, что поет птица. Других птиц не слышно – поет единая. А если закрыть глаза, представляются белые крылья и тоненький золотой венчик над русой головой.
Вот, наконец, и Амга.
Отец Глеб стоит долго на берегу и терпеливо кличет лодочника:
– Ло-до-о-очку, даго-о-ор.
На том берегу показывается ленивый человек; не спешит навстречу путнику.
Большая плоскодонная лодка неповоротлива, и якут нескладно правит ее к тому берегу.
Отец Глеб благословляет лодочника.
– Как живут в Амге?
Поделиться книгой: