Помоги проекту - поделись книгой:
Георгий Иванович Чулков
Сочинения
Том 2. Рассказы. Книга 2
Весенний Разлив
Когда Соня Каурина вышла на крыльцо, была еще ночь, но все вокруг сияло, как днем. Казалось, что земля, дом, сараи и низкие зарывшиеся в земле строения, где промывали золото, – все сделано из мела. И было непонятно, откуда течет этот сияющий поток, небесная белизна.
Было влажно по-весеннему. И Соне Кауриной было приятно и жутко вдыхать белую ночь.
– Ой, боюсь, барышня, ой, боюсь, – бормотала Марфуша, которая тащила Сонин маленький чемодан и подушку в пледе.
– Не бойся, Марфуша… Но где же Степан?
– За сараем, барышня.
Степан и лошади, побелевшие от весеннего сияния, казались необыкновенными, таинственными. И влажные речные вздохи казались живыми, и сама река представлялась животным, которое выползло откуда-то из древних недр и вот теперь томится во влажной весне.
Лошади беспокойно пофыркивали, и Степан тревожно ходил вокруг них.
– Так что барышня, поедем, – сказал Степан, как бы удивляясь, что ехать все-таки придется.
– Поедем. А разве нельзя?
– Сами знаете: разлив… Да и ночью ехать неладно… по этаким местам. Наших лошадей за десять верст узнают. Эге, скажут, приисковые зажаривают. Я уж, барышня, колокольца подвязал.
– Степан, голубчик… Не бойся: ничего худого не будет. Доедем как-нибудь до Зеленого Перевала, а там я лошадей найму.
Степану стало стыдно:
– Мне что ж. Бог милостив.
Степан забрался на козлы и тронул вожжи. Лошади вздрогнули и не сразу, недружно взяли рысь: их пугали белая ночь и тревога Степана, которую они чувствовали так же, как и Соня Каурина.
– Прощай, Марфуша.
Соне захотелось перекреститься и было стыдно почему-то, а потом стало стыдно стыда своего, и она высвободила руку из-под пледа, которым закуталась, и широко перекрестилась.
От белого ночного колдовства все на пути становилось прозрачным, неестественным и значительным. Когда скрылись приисковые строения и по сторонам заузорился мелкий ельник и обнаженный березняк, на сердце стало еще тревожнее: казалось, что сейчас на повороте выйдут неизвестные люди и спросят:
– А куда едет Соня Каурина?
Неизвестные люди уверенно скажут, что белая ночь принадлежит им – и весна тоже им. Пусть барышня сидит дома с отцом, на проклятых, на дьяволовых приисках, а здесь их владение.
– Ночь принадлежит нам, – говорят сурово бродяги, – вернись к отцу твоему, Софья, – или мы убьем тебя.
– За что же вы хотите убить меня? – бредит Соня.
– А за что Каурин, отец твой, убивает нас? Не он ли потребовал из Иркутска казаков? Не он ли из года в год сосет руду из нашей земли, спаивая нас зеленой водкой, одурманивая нас своим хозяйским криком?
– То – отец. А я-то при чем?
– Яблочко от яблони недалеко падает.
«Я, кажется, брежу», – с трудом сообразила Соня, кутаясь в плед, и со страхом поглядела на спину Степана, как будто уже незнакомую.
– Где мы едем? – спросила Соня, не узнавая собственного голоса.
– По Салтыковской Пустоши, – ответил Степан, в тон ей, чужим голосом.
Слышно было, как где-то неподалеку вздыхает река – тяжело, грустно. И ледяной хруст слышался порой, должно быть, дробился нетвердый, весенний, ноздреватый лед и рушился в воду.
А что делалось в небе. Раскинулись далеко серебряные намокшие сети, подвешенные к звездам, и чьи-то огромные белые крылья веяли над сединою земли.
Лошади пугливо бежали, тройка шла не раскидисто, как при веселом дневном свете, а сбившись в кучу, пристяжные робко жались к оглоблям коренника.
Теперь Соня Каурина уже не думала ни об отце своем, которого она тайно бросила, ни о женихе, который ожидал ее. Соне казалось, что конца не будет этому весеннему томлению, этой тревожной ночи: так будет она, Соня, ехать на тройке в серебряном тумане, как в белой сказке, – и вечно в сердце будет предчувствие недоброго.
– Вот и Зеленый Перевал, – сказал Степан.
На косогоре дымилась большая изба; слышен был сиплый ночной лай.
Соня торопливо вылезла из телеги и пошла на крыльцо.
Она постучала, и кто-то крикнул изнутри:
– Не заперто. Кого Бог несет?
Соня толкнула дверь и вошла в горницу.
– Мне лошадей надо, – сказала она опять не своим голосом, как будто ночь изменила в ней все, и она не смеет говорить так, как раньше.
– Лошадей нету. В разгоне, – сказал высокий курчавый мужик с хитрыми глазами.
– Я – хозяин, – пояснил он, – пожалуйте подождать.
За столом сидело двое, кроме хозяина: благообразный седой старик и какой-то неопределенного вида и возраста человек в синей венгерке. Со стариком хозяин, видимо, был мало знаком, а другого гостя хорошо знал и называл ласково Васей.
– Выпьем, Вася, еще по чарочке.
Когда Соня Каурина вошла в горницу, тот, кого хозяин называл Васей, слегка привстал и поклонился.
– Мне лошадей надо, – жалобно повторила Соня, озираясь.
Хозяин сделал вид, что не слышит, и громко крикнул:
– Олимпиада! Самовар.
На пороге показалась чернобровая красавица, в сарафане, с грудью, высоко подвязанной.
– Вы с приисков будете? – спросил старик шепотливо, поблескивая глазами.
– Да. С приисков, – неохотно призналась Соня.
Она села на лавку, с тоской поглядывая на хозяина.
– Я тебе верно говорю, – сказал он, обращаясь к Васе, – куй железо, пока горячо.
– Твоими бы устами, да мед пить.
– Олимпиада! Верно я говорю? Такому молодцу и овраги – путь.
– Однако.
– Эх вы, сибиряки. Заладили «однако», а что сие значит, сам черт не разберет.
– Зачем черта поминать, – сказал старик укоризненно. – Черное слово всегда на худой конец.
От непонятного разговора и духоты у Сони закружилась голова и она невольно прилегла на лавку.
– Барышня больна мало-мало, – сказал старик, – вы бы, хозяюшка, дали ей что-нибудь под голову.
– Однако, – сказала Олимпиада уже на другой лад, и было видно, что она придает этому слову теперь совсем другое значение.
– Я, право, ничего, – сказала Соня, – это пройдет. Это так.
– Через часок мы едем, – сказал Вася, поглядывая на Соню Каурину, – ежели, барышня, хотите, садитесь к нам в тарантас. Довезем вас до Григорьевки.
– Благодарю вас.
Соню лихорадило и она уже плохо соображала, что надо делать, и все ей казалось фантастическим.
– Нет, друг любезный, – говорил хозяин, похлопывая Васю по плечу, – другого такого хвата во всем округе не сыскать. Я бы тебя с Олимпиадою в одной избе ночевать не оставил.
Олимпиада громко засмеялась:
– Что я девка, что ли? У меня у самой соображение есть.
В разговор вмешался старик:
– Смотрю я на вас, господа почтенные, и диву даюсь. Все-то вы шутите, все балагурите. Но невесело ваше веселье. Почему так?
– Ты что-то врешь, старик, – обиделся хозяин, – нам весело. Сам ты сидишь, как сыч. А нам весело.
– Ну, дай Бог. А вот меня, когда я молод был, всегда грусть томила по веснам.
– Отчего так?
– А уж не знаю, как вам сказать, братики. Как, бывало, начнет дышать половодье, как поплывут по весенней воде бревна, лодки без людей и обломки там разные, сердце так и ноет. Куда, думаю, идет сила весенняя? Куда? Станешь на берегу: вокруг вода – и конца-края ей невидно. А над водою птица плачет. И не знал я тогда, о чем тосковал, а теперь знаю.
– О чем же, старик?
– О Боге, братики, тосковал.
– Эка, старина, куда хватил. При чем же тут Бог?
– Очень даже при чем, други мои любезные. Весенняя вода – слезы Господни. Это Он над нами плачет – от любви к земле плачет. И она, родимая, вздыхает: по Нем томится. Вот как поедем, прислушайтесь. Земля, братики, жива. У земли душа есть.
– Земля, может, и жива, – сказал Вася, посматривая влажными глазами на Соню Каурину, – а вот насчет Бога, ба-а-альшое сомнение есть. Земля вот она, тут. А Бога кто видел?
– Ишь ты какой шустрый, – сказал старик, – в землю веришь, а в Бога нет. А я так думаю, что если Бога нет, так и земли нет. Ничего тогда нет: одно круговращенье.
– А по мне все равно: круговращенье – ну и ладно. Моя хата с краю. Не я круговращенье выдумал. Мне наплевать.
– Однако же и ты помрешь.
– День да мой.
– Ловко, Вася, – сказал хозяин, ухмыляясь, – люблю молодца. Ему бы до девки добраться. А на том свете рассудят, кто прав, кто виноват и кто черту брат.
– А не пора ли, господа честные, в путь-дорогу? – сказал старик примирительно.
– Поедем, барышня.
– Спасибо.
Уже брезжил новый утренний свет, когда Соня Каурина, старик и Вася сели в тарантас: Соня – рядом с Васей, старик – напротив.
Теперь Вася был в щегольской оленьей дохе, в бобровой шапке, и вид у него был ухарский. Соне показались нахальными его светлые закрученные усы и слишком красные губы, и влажные глаза.
«Хорошо, что старик с нами», – подумала Соня.
– А что в половодье опасно ехать? – спросила Соня, стараясь не глядеть на своего соседа и обращаясь к старику.
– Ничего, Бог милостив.
Старик перекрестился.
Ехали час. Уже казалось, что едут по реке – от острова до острова, что скоро совсем не будет дороги. И казалось, что вернуться назад уже нельзя: водные потоки сомкнулись и нет уже пути.
Расставлены были вехи. Иные из них плавали, смытые водой. На иных чернели усталые грачи.
Клубами ходил серебряный пар. Бубенцы не звучали во влажном воздухе.
Ехали молча. Соня Каурина чувствовала близость белокурого спутника. Она почему-то решила, что этот парень – приказчик из Бекетовских рудников, и уже почти ненавидела его и боялась, как боялась она всего, что напоминало ей прииски.
Поделиться книгой: