Том 1. Рассказы. Книга 1

Пять дней тому назад мы еще ходили в камосах, в зайце, прятали нос в майтрук. Вдруг из-за реки поднялось ярое солнце. Было весело слушать, как звенела и ухала весна.

На берегах тянулись вверх ледяные сталактиты, таяли и летели па́ром вдоль по теченью, а меж камней что-то плескалось и смеялось: как будто какое-то пенное русалочье отродье разыгралось на новом солнце.

Как будто судьба развязала широколетные крылья весенней птице, – и вот она освобожденными. крыльями шумит над нами.

Когда я выползал из моей юрты на свет Божий, сердце сладостно ныло от любви. Идешь по сырой земле – и глупо, и стыдно от весеннего чувства. Один раз, спускаясь к реке, я упал на влажную землю и весь испачкался грязью, нечаянно провел рукой по лицу, и на лице осталась темная полоса; и было смешно и радостно это весеннее паденье.

Теперь земля уже сухая, ее обвевают тонкие запахи молодых трав, и когда я зашел в юрту Захара, мне было странно услышать иной мертвый запах: там лежит тело его жены: она вчера умерла в родах.

Покойницу обернули в холст и повезут к отцу Николаю: это верст за восемьдесят. Повезут на быках, медленно. По дороге на станках будут есть лепешки, похожие на землю, и пить зеленую, пьяную арги. На другой телеге повезут теленка. Это – отцу Николаю за требу.

Но Бог с ней, со смертью!

В ста шагах от меня лежит озеро. Оно темно зеленеет, а вокруг него венком плетутся таежные ирисы, бледные и больные.

Еще недавно озеро было покрыто льдом, и мы ловили на нем рыбу, прорубая проруби и протаскивая невод под водой. Наловив рыбы, якуты плясали с якутками, тут же на льду, попарно, и опьяняли себя монотонной и жуткой песней.

Я видел Сулус. На ней была кухлянка с узором на подоле. Проходя мимо, она слегка толкнула меня локтем и щелкнула языком, как хорошая северная дикарка.

Я живу здесь уже пять лет, но заметил Сулус только в прошлом году. Она тогда была совсем девчонкой, сидела перед камельком нагая, посреди других голых ребят, грела у огня свои темные бедра. Я подарил ей баночку засахаренных груш, которую мне привез товарищ из города, и она тотчас же их все съела, забавно облизывая губы и выставляя белые и четкие зубы.

Сулус значит звезда. И в час ночной, в час звездный, когда я смотрю на северное небо, я вспоминаю о моей Сулус.

Она немного понимает по-русски, и когда я говорю ей: «я тебя люблю, Сулус!» – она смешно шевелит пальцами и так сверкает своими косыми глазами, что кажется, будто она хочет меня сесть.

У Захара умерла жена, и теперь у него в доме только одна Сулус и работники. Захар не из очень богатых, но все таки тойон: сидит у камелька, ленится и курит трубку. Лицо у него безбородое, безусое, и он ужасно похож на Ренана, если верить гравюре, какую я видел в одной книге.

Захар настоящий якут: он любит поговорить и послушать. Когда я встречаюсь с ним, он по обычаю говорит: «капсе, дагор», – что значит: «рассказывай, приятель!» – и вот я рассказываю ему о том, что делается по ту сторону Амги, потому что я часто уезжаю туда охотиться. Иногда я привожу ему лисицу, и он ласково треплет меня по плечу и называет меня большим господином, но при этом прибавляет: «А все таки я не отдам тебе моей Сулус: у тебя нет ни одного оленя, ни одной коровы, ни одного быка, ни одной лошади. Ты многому научился, но ты не приносишь людям пользы, ты не ходишь к людям, когда они тебя зовут. Ты недобрый человек, и, если ты привезешь мне двести лисиц, то и тогда я не отдам тебе моей Сулус».

Я не слушаю его глупой болтовни и делаю знак Сулус. Она выходит вслед за мной, и мы идем, прислушиваясь к звездам, которые звенят и поют в небе, как будто пьянея от высоты.

Как приятно ступать по летней теплой земле и чувствовать рядом это молодое дикое тело, такое же пряное и живое, как земля. А когда она внезапно убегает от меня, и я один иду по лунной тропе, я думаю о прошлом, и оно кажется мне почему-то прекрасным и мне опять хочется пережить его. Кажется целовал бы без конца край золотой ткани, странной неумолимой завесы, за которой таятся былые дни.

И говоришь себе: «Почему ты не пил до дна этой пьяной чаши? Почему не любил так, как мог бы любить?»

Все кажется неизъяснимо милым: каждое движенье, каждое слово, звук голоса, белый узор шитый гладью там, где смугло розовеет прекрасная грудь…

А теперь – эта неразумная Сулус, с движениями зверка, эта молодая таежная поросль. Зачарует ли она меня так, чтобы забыл я прошлое?

Боже мой, какая пылающая рана! Какая мука! И вот я осквернен ложью, и я знаю, что придут дни, и придет она – Владычица – в своей парчовой одежде и повлечет за собою на вечный суд, – и там, на тропах иных, встречусь я с той, кому не до конца сказал правду.

Как посмотрю я тогда в ее нетленные глаза? Простит ли она меня? Поймет ли?

Но пусть! Пусть! Я перед Богом любил тебя. Пусть я погибну, но я не мог сказать тебе всего.

Я представляю себе тот час, когда мы расстались с ней.

Вот эти городские комнаты; в них она жила; она касалась этих мертвых вещей, и они оживали в ее руках; она смотрела на эти гравюры, и они казались необычайными; она читала эти книги, и от них веяло мудростью и красотой.

Ну что ж ее нет теперь со мной, – но, ведь, со мной Сулус: разве Сулус не прекрасна? Разве она не похожа на дикую и милую лань?

II.

На расстоянии пятидесяти шагов от моей юрты стоит изба доктора. Его жена – бледная, измученная женщина с веснушками на лице и с огромными, прекрасными глазами. Ей кажется, что трудно жить в тайге; если бы не муж и дети, она бросила бы эту избу и поехала бы куда-нибудь на юг. Как подумаешь только, что пройдет месяц-другой и наступит мороз в пятьдесят градусов, на душе становится холодно. А на юге будут пышно и сладостно цвести розы, и будет веять запах миндальных деревьев и морской соли. Боже мой! Поневоле пойдешь к себе в комнату, запрешь двери, и станешь пить вино, любуясь своим телом. Правда, лицо увяло, но тело еще прелестно. Милое мое тело! Как знакома каждая линия! В тумане вина оно кажется еще прекраснее. И как страшно подумать, что никто не знает его красоты.

– А вот вы – говорит мне жена доктора с любовной укоризной – почему вы живете здесь? Поневоле? Что за вздор! Вы – мужчина, вы свободны. Я на вашем месте запрягла бы лошадь и – ах! – в тайгу, до ближайшей пристани, а потом по Лене, на лодке. Никогда не поймают. В Сибири народ тяжелый, а у вас крылья. Уезжайте, голубчик! И мне легче будет. Не могу я больше вас видеть. И зачем вам нужна эта Сулус? Зачем?

– Дорогая моя! – говорю я ей, лаская ее руку: – не все ли равно, здесь или в России. И вам и мне поздно уже мечтать. Мы нашу тропинку прошли до конца, дальше идти некуда, – обрыв…

Приходит доктор и, не смущаясь тем, что я у него в избе, говорит с досадой:

– Елена, от тебя опять пахнет вином!

– Я ухожу, я ухожу, – говорит она торопливо и спешит уйти к себе в комнату. На пороге она покачнулась и тихо заплакала.

И доктор говорит мне сердито:

– Валентин Александрович! Христом – Богом прошу вас: хлопочите о том, чтобы вас перевели в другой улус. Невозможно это, наконец. Ведь, вы знаете, что Елена влюбилась в вас. Не на дуэли же мне с вами драться, черт возьми!

– Милый доктор, – говорю я ласково, – не выдумывайте зря, чего не надо: дело тут не во мне, а просто таежное лето слишком коротко. Не успеешь оглянуться и опять снег. Вот смотрите: у вас на висках седые волосы.

У доктора глаза становятся влажными, и он смущенно бормочет:

– Ну, ладно… Ладно… Выпьем…

И вот мы пьем с доктором полынную и закусываем маринованной ленской стерлядью.

Уже ночь, но светло, как днем. Наступила полоса этих непонятных золотых ночей. Как будто над тайгой кто-то колышет золотым пологом. День и ночь сливаются нераздельно. Часы показывают двенадцать, и не знаешь, что это: полдень или полночь. Звонкие хрустальные лучи мечет, как стрелы, щедрая рука.

Я выхожу от доктора пьяный от золотой ночи.

– Боже мой! – Думаю я, – надо проехать около четырех тысяч верст, и только тогда увидишь железнодорожные рельсы. Я – один в пустыне. Как радостно и жутко!

Все спит, как в золотой гробнице, но я не могу спать. Хочется упасть на эту немую, но чуткую землю, и вместе с ней молиться кому-то, кого-то просить о пощаде.

Ах, как я устал, как устал!

И вот я один в юрте перед ворохом писем и увядших цветов. Вот милый почерк. Мне чудится шорох за спиной: не здесь ли она?

Неужели я ласкал эти маленькие руки и, пряча лицо свое в ее волосах, жадно вдыхал запах цикламены? Я вспоминаю мягкие ленивые линии ее тела такого близкого и знакомого, и едва заметную бледную полоску – знак того, что она была матерью.

У меня начинается лихорадка, и кто-то сильной рукой сжимает мне горло: зрение и слух обостряются необычайно. Я жду.

И вдруг – тихий стук в мое окно.

Я распахиваю дверь и громким шопотом спрашиваю:

– Кто это?

– Это – я: Сулус.

– Иди сюда! Иди! – говорю я насмешливо и любовно, – и ввожу дикарку в мою юрту.

– Я не тебя ждал, моя крошечная Сулус, – говорю я, смутно надеясь, что она поймет мою тоску.

Но Сулус не знает печали: она уже тихо ударяет в мой бубен и ждет, когда я возьму ее к себе на колени.

В камельке испепелились дрова, и я подкладываю новые; и плотно закрываю единственное окно, чтобы спастись как-нибудь от неумолимых и строгих взоров золотой ночи.

Я не сплю долгие часы из-за этой дикарки. Она еще совсем не знает страсти, и когда я хочу найти исход из этих диких и смешных ласк, она впивается своими белыми зубами в мое плечо и делается твердой и непроницаемой, как сталь.

Что это такое? – Это не любовь, это не страсть, это даже не та пьяная похоть, которая бродит в больной крови, как темное вино. Сулус похожа на мальчишку, и я с ней становлюсь юным и улыбаюсь, глядя на мир. Наша любовная история – чиста и холодна, как таежный снег.

И та, которой нет теперь со мной, должна простить мне эту ребяческую измену. Но если бы она была здесь, я не решился бы открыть ей странную историю с этой сумасшедшей Сулус: все слова лживы и я все равно ничего не сумел бы рассказать ей о моем падении.

III.

Я еду к кузнецу Матвею за Амгу. Сулус упросила меня взять ее с собой: она сидит на краю телеги и весело болтает ногами. Мошкара и комары облепили нас со всех сторон. Знойно, сладостно и по-таежному пьяно. Мне лень двигаться и думать, а Сулус то и дело прыгает с телеги и шныряет по кустам, собирает землянику.

На станках мы пьем кирпичный чай и разговариваем о летних делах: о предстоящем покосе и о паузках, что плывут в Якутск по Лене.

Сулус не церемонится со мной при чужих: она кладет мне голову на плечо и шепчет свое якутское признанье: табтыбын.

Она села так близко, что мне слышно, как стучит ее сердце.

«Табтыбын» – смешное якутское слово! Сегодня оно мне милее славянского «люблю».

Как страшно выходить из юрты, когда солнце яростно сжигает землю. Я закутываю голову мокрым полотенцем, но оно высыхает мгновенно; хочется пить, но вода с вином худо утоляет жажду.

Напрасно Сулус тормошит меня: я не выношу летнего таежного солнца: от мошкары, зноя и жажды я изнемогаю и падаю на дно телеги. Едва вижу одним глазом великолепное голубое небо, святое в своей ослепительной наготе. И птицы не реют. Мертво и сухо шуршат колеса, и рысь лошадей – как четкая, сухая дробь.

Я забываю, куда мы едем и зачем: только бы пить, пить холодную ключевую воду или хоть уйти бы вглубь тайги, зарыться в темной и влажной листве, уснуть там, вдыхая зеленую сырость лесных трав и острый запах грибов и разлагающейся коры.

К вечеру сильнее пахнут березы; ветер потянул от зари; по новому закурились озера; легче дышать; охотнее выходишь из станка садиться в телегу.

Лошади запряжены и привязаны за повода к двум столбам. Садимся. Вокруг толпятся якуты. Сейчас помчимся в тайгу. Лошади рвутся. Вот сейчас их пустят. Сразу, по свисту, с диким ржаньем летят кони навстречу заре.

Так жутко мчаться по лесной дороге в неизвестную даль, пьянея от ветра и зазывных таежных воев, что рождаются в берлогах и оврагах.

Пахнуло от земли ночным холодом: на глубине аршина под почвой лежит вечный лед, храня останки допотопных мамонтов: из этих ледяных могил доносится до нас голос тысячелетий.

Сулус знает, что в полунощный час слетаются духи с вершин серебряных гор к нам в таежную долину. Надо быть серьезной и молиться белому богу Христу и черным абасылар и разным другим богам. Сулус притихла, прижалась ко мне и бормочет молитву какому то милому демону. «У него золотистые волосы, кудрявые, падающие с темени до плеч». Его отец – солнце, его мать – луна. Они отпустили своего возлюбленного сына в зеленый мир, но люди привязали его к дереву и стрелами изранили его грудь. И потом взялись за руки и плясали вокруг дерева, пока текла по груди его алая кровь.

Алая кровь, как розы вечерния, что недавно погасли за черной тайгой.

«Табтыбын» – шепчет Сулус влюбленными губами. И неизвестно, кого она любит – меня или златокудрого демона, изъязвленного стрелами, страдающего демона.

Сейчас ночь. Глаза тихо смыкаются. Смутно чувствуешь колыханье телеги, едва слышишь звон бубенцов.

И вдруг тянет влагой. Едем по низкому озерному берегу. Все закутано в зеленовато-серый туман. В трех шагах не видно дерева. И как будто мы плывем над землей, водимые луной по колдовским тропам.

Лошади влажно фыркают; беспокойно обмахиваются хвостами; и якут-ямщик полусонным голосом поет о тумане, о щербатой луне, о черном кузнеце-шамане и о жестокой царевне, казнившей молодого тойона за его дерзкую любовь.

Как странно звучит в тумане дикая, заунывная песнь! Как все кажется неизъяснимо чудесным. И сам себе кажешься другим, как будто бы вернувшимся в лоно сырой земли. И хочется приветствовать криком эту зеленоокую пустыню.

Ночь притаилась в тайге. Но вижу, как сверкают ее глаза, как змеятся черные кудри, как жестоко смеются ее пьяные уста. Иногда она подымается вместе с туманом и скользит среди елей и берез, и тогда слышно ее неровное дыханье. И шепот ее похож на шуршанье печальных трав. Вот она стоит над озером и гадает. Из-под темно-синих соболей белеет воздетая к звездам рука. И кто-то рядом притаился в темной дохе и бряцает шаманским бубном. Вот сейчас пойдет ворожея по млечному пути, поведет за собой ночной хоровод, влюбляя в себя мир. Как царственная траурная птица реет над землей, вознося высоко благую весть над полями, озерами и праматерью тайгой.

А по низинам и провалам, где таежные трещины таят ядовитых змей и где вечно курится дурманное курево, засели демоны и чудовища-абасылар. Иные спустились сюда с юга, иные поднялись сюда с севера. Северные – страшнее. Они становятся багряными от непонятной вражды к миру и хотят смерти и опустошения. Они знают, что на тыльной стороне неба таятся иные племена абасылар. Эти племена нечистых духов вечно созерцают опрокинутое темнотусклое солнце. А глубоко внизу, в незыблемой широкой пропасти, зимует и летует великий абасы с алым ртом на темени, с глазами на висках. У ног его кипит кровавое море.

И вот теперь мы едем по тайге, нарушая безмолвие, – и все демоны подымают от земли свои тяжелые головы и озираются. Они готовят на лоне земли великое шаманство. Они снаряжаются в путь, дабы идти во мраке к белому камню. Лохматые, они зеленеют, как старые полуистлевшие пни, ожидая своего срока. Часы водят вокруг них мерный хоровод, топоча копытцами.

Сулус видит абасылар и боится их. Она в страхе плотнее прижимается ко мне.

– Не бойся, Сулус – говорю я ей: – абасы не возьмет тебя. Пусть он зарится на зеленое болотное отродье, а ты – моя невеста. Я не отдам тебя никому.

Когда мы приехали к Матвею, солнце уже садилось и за тайгой дымилось и алело небо. Матвей работал в кузнице, но, увидев меня, бросил работу и повел в юрту.

На наре лежала больная жена Матвея. Я уже два месяца не видел ее и мне показалось теперь, что она похожа на жену доктора. От лихорадки глаза ее расширились и казались пьяными.

– Как твое здоровье, Мария? – спросил я, невольно робея, чувствуя рядом с ней толпу абасылар. Мне казалось, что иные демоны уже прильнули к ее сердцу и пожирают ее душу.

– Худо, – сказала она и с укоризной посмотрела на меня – худо. Но сегодня приедет Симон, и я верю, он вернет мне жизнь.

– Я знаю, что сегодня будет у вас Симон. И я нарочно приехал, чтобы встретить его здесь.

Матвей достал водки и копченой рыбы, и мы стали ужинать, пролив в камелек несколько капель дурманной влаги.

Матвей был печален. Он встретил утром попа, и тот ему сказал, что он знает про его знакомство с Симоном. Приедет заседатель и поп донесет ему на Матвея.

– Берегись, дагор, он и на тебя пожалуется, – прибавил Матвей с угрюмой улыбкой.

Но Сулус рассердилась:

– Мой жених никого не боится. И он убьет заседателя, если заседатель сделает ему злое.

Должно быть повеял западный ветер: дым из камелька пошел в юрту. Стало душно и темно.

Сулус притихла, и все мы молча ожидали Симона. Наконец, он приехал, этот седой ведун, с которым нас сблизила прошлогодняя таежная зима.

Симон поставил длинный шест у юрты и прикрепил к его концу чучело гагары.

– Ты будешь сегодня летним шаманом, – сказал мне Симон, лукаво улыбнувшись.

Но я не расположен был сегодня шутить.

Мы сели вокруг больной, на землю. И я заметил, что Симон прикрепил к своему плащу медную бляху в виде рыбы, которой я раньше не видел у него.

Разлив по ковшам пьяную арги, Симон ударил в бубен и запел.