Лоев задумался.
— Все это написано в газете?
— Пишут кое-что, но не все.
— А ты откуда все это узнал?
Хозяин ответил не сразу, но выражение его лица и поза говорили о том, что он получил сведения из надежного источника. «Тебе не стоит рассказывать о таких вещах, — как бы говорил он, — но так уж и быть, расскажу!»
— Позавчера я был в городе. Божков мне все подробно растолковал. — Он помолчал, подумал. — Но Божков говорит, что эти большевики долго не продержатся…
Да, раз он ездил к Божкову и тот так сказал, значит, положение в самом деле серьезное. Но все равно непонятна ему, Лоеву, вся эта история.
— Ты не спросил, кто эти большевики?
— Спросил, как не спросить. Что-то вроде наших тесняков[3]…
Лоев молчал. Божков — старый адвокат, депутатом парламента был, разные газеты читает, с большими людьми встречается. Может, все это и правда. Для Божкова Россия много значила. С мыслью о ней он ложился, с мыслью о ней вставал. К нему заходили все, кому были дороги освободители. В базарные дни его контора была битком набита людьми. Он всех принимал, отвечал на вопросы, для каждого находил доброе слово. Лоев тоже частенько наведывался к нему и всегда заставал его сидящим за большим письменным столом, над которым в золоченой рамке висел портрет русского императора…
2
Разговор о положении в России привел в смятение старого Лоева. В корчме поговаривали, что новое русское правительство предложило всем воюющим государствам заключить мир. Мир! Насколько Лоев понимал, это предложение было неплохим. Наконец-то остановится гигантская мясорубка, люди вздохнут свободно. И совсем не пропала Россия, как говорит Гашков.
Лоев послал старшего внука в город за газетой. И вечером прочитал ее от первой до последней строчки. В газете писали о боях на Македонском фронте, о разных визитах и встречах царей и министров, о событиях на других фронтах, где немцы, австрийцы и венгры одерживали бесконечные победы. Кое-что писали и о положении в России, но так коротко, путано и туманно, что Лоев ничего не понял. Его удивила не собственная непонятливость — он человек темный, да и в грамоте не силен. Его удивило, что о России упоминалось вскользь, в тридцати строках, как бы между прочим. А судя по взволнованности Гашкова, там произошло что-то очень важное, что, может быть, было важнее всей этой войны. Или Добри ничего не смыслит в политике и делает из мухи слона, или газеты врут, скрывают от народа правду!
Лоев снова перечитал все, что писалось о России, потом перечитал все другие сообщения — кто знает, может, в них найдется ключ к разгадке, но и после этого ничего не прояснилось. К кому же обратиться, кто растолкует ему все? Может, возвращающиеся с фронта солдаты? Или сыновья объяснят, когда вернутся?
Он силился понять, почему либералы радостно потирают руки, словно Россия стала их союзницей. Не ошибается ли новое русское правительство? Все это очень волновало старого Лоева, ему хотелось знать правду.
Лоев еще несколько раз заходил к Гашкову, но тот гнул свое — на чем свет ругал новую власть в России и считал, что она подослана чуть ли не самим сатаной. Измученный сомнениями, Лоев отправился в город. Он шел к Божкову, чтобы своими ушами услышать, что скажет старый адвокат, убежденный русофил. Но и Божков сказал ему то же самое, что и Гашков.
— Что же теперь будет? — спросил взволнованный Лоев.
— Ничего не будет, — буркнул в ответ Божков. — Ни русский народ, ни другие государства не поддерживают это правительство, оно долго не продержится, а возможно, и пало уже. Россия останется на мели. Так обстоит дело.
Почему Россия останется на мели? Лоев не мог этого понять.
— Потому что ничего не получит после поражения Германии и Австро-Венгрии, — объяснил Божков.
Унылый и подавленный вернулся Лоев домой. В объяснениях Гашкова и старого адвоката было что-то неясное. А что станет с Болгарией, если погибнет Россия? Лоев был уверен, что в России понимают — болгары не хотят воевать со своими освободителями, и если людей толкнули в окопы, то против воли. Он был уверен, что завтра, когда будут решаться судьбы мира, Россия, сильная и непобедимая, защитит Болгарию. Может ли она поступить иначе? Его вера в правду, в счастье, во все хорошее и светлое была связана с Россией. А тут толкуют, что Россия погибла.
«Путают они что-то, — не верил Лоев. — Россия не может погибнуть!»
Говорили, что новые правители России нечто вроде болгарских тесняков. А какие они, тесняки? Тесняком в селе слыл Калофер Калайджиев, а в городе самым известным был Иван Тонев. О Тоневе он слова плохого не слышал, да и Калофер был работящим, честным человеком. Старый Лоев не знал, за что боролась его партия, и, говоря по правде, не интересовался этим. За какое-то равенство, но за какое точно, ему было неясно.
Лоев собирался пойти к Калоферу, когда тот вернется с фронта. Интересоваться новым не стыдно. Этим Лоев не изменит своей партии. Если Калофер начнет морочить ему голову, он живо поставит его на место. До сих пор Лоев никому не уступал в спорах о России и ее могуществе. Он и к Ивану Тоневу может пойти, сказать пару слов, если тот станет наговаривать на Деда Ивана… Что из того, что Тонев ученый человек!
После перемен в России в корчме стали все чаще вспоминать о тесняках. Лоев не мог понять связи между ними и большевиками, захватившими власть в России, но внимательно прислушивался ко всем разговорам.
Говорили о тесняках и приезжающие в отпуск фронтовики. Они рассказывали, что тесняки тайно распространяют листовки, призывающие бороться против войны, против правительства либералов, против Фердинанда и его прихвостней. Солдатам нравились эти идеи. Они говорили, что тесняки зарекомендовали себя храбрыми солдатами и бесстрашными агитаторами. Война войне! — призывали они. По мнению Лоева, это было правильно. Если бы все думали так, проклятые либералы сейчас не управляли бы страной, а Фердинанд давно собрал бы свои швабские пожитки и убрался бы восвояси.
Летом в отпуск приезжал Стоян, старший сын Лоевых. Тогда еще ничего не было слышно о событиях в России, да и что собственно Стоян мог рассказать — он служил в тылу, охранял какой-то склад, жил неплохо и ждал окончания войны, чтобы вернуться домой. Младшие, Милин и Илья, воевали на фронте. Они давно не приезжали, и старый Лоев со дня на день ждал их на побывку. У них-то наверняка полный ворох новостей. По их письмам, особенно по письмам Ильи, исчерканным военной цензурой, было видно, что они знают многое.
Вскоре заговорили о мире между Тройственным союзом и Россией. Об этом писали газеты. Но будет ли заключен мир с Англией и Францией? Это тоже было очень важно. «Если наши не заключат мир с Англией и Францией, — думал Лоев, — парни останутся на фронте, погибнут ни за что ни про что…»
Много гибло на фронте молодежи. Каждую неделю в село приходили похоронные. А сколько матерей, жен, сестер, отцов и братьев, получивших известия о тяжелых ранениях своих близких, жили в постоянной тревоге, ходили по селу, как неприкаянные, бегали к каждому отпускнику, тревожно спрашивали, не знают ли те чего-нибудь о раненом. Одни умирали от ран, другие возвращались инвалидами, без рук, без ног, без глаз. Лоев с болью смотрел на них, а жена его крестилась перед иконами. У невесток при виде почтальона замирали сердца.
Раньше Лоевиха никогда не интересовалась политикой. Как и все крестьянки, она считала политику мужским делом и имела совсем смутное представление о государствах и их правителях. Правда, о России она кое-что знала, и не только потому, что дома часто говорили об этой стране — в свое время она сама встречала русских солдат, угощала их. Она видела генерала Гурко, который останавливался в их селе, и память о нем неразрывно связывалась в ее сознании с Россией. По ее мнению, Гурко был самым великим генералом в мире, и она гордилась, что видела его собственными глазами. Но в последнее время старая Лоевиха все больше интересовалась воюющими державами, знала имена некоторых государственных деятелей и часто спрашивала, когда заключат мир.
— Будет конец этой напасти? — приставала она к мужу и смотрела на него внимательно, испытующе, словно хотела понять, не скрывает ли тот от нее чего-нибудь.
— Устал народ, — неопределенно отвечал он. — Третья война уже…
— До сих пор берег нас господь, хоть бы до конца ничего не случилось.
Много раз Лоевиха заговаривала с мужем о политике, о войне, но он отвечал неохотно, сухо, считая, что жена ничего в этом не смыслит и в таких разговорах мало толку. Она понимала его мысли и мучилась. Лоевиха интересовалась войной и политикой просто потому, что в окопах мерзли и мокли ее сыновья. У нее болела душа за них, за их судьбу… Она припоминала разговор со старухой из соседнего турецкого села. Это было после окончания войны между Болгарией и Сербией, в 1885 году. Турки, до тех пор все еще питавшие надежду вернуть былую власть, поняли, что пришел конец их господству, начали распродавать свое имущество и уезжать на родину. Одна турчанка позвала ее однажды, чтобы дать ей ведерко свежего обрата. И разговорилась. Тяжело им сниматься с насиженных мест, но другого выхода нет, такова воля аллаха. В 1876 году, в войну с Сербией, старуха потеряла сына.
— Ох-о! — восклицала она и терла свои покрасневшие глаза. — Свое царство иметь нелегко… Увидите теперь — не будет вам жизни от войн…
Лоевиха вскоре забыла слова старой турчанки. А теперь часто вспоминала и спрашивала себя: «Разве и впрямь нельзя и свое царство иметь, и жить в мире?..»
От забот и постоянного страха за сыновей старая Лоевиха высохла, лицо ее избороздили морщины. С тех пор как началась война, ее сердце как бы сжалось в комок. А забот становилось все больше. Нужно было кормить внуков, а хлеба не хватало, не было масла, да и обносились все порядком…
Крестьянки частенько собирались у ворот, чтобы потолковать о событиях. Больше всего говорили о сельском старосте и его помощниках, укрывавших товары, которые присылали для населения. Они тайно продавали их, наживались, богатели. Женщины проклинали душегубов на чем свет, грозились, что соберутся всем миром и выгонят их из села.
— Долго мы еще будем терпеть такое? — кричала Лоевиха. — Жизни не стало! Надо показать этим собакам из общины, почем фунт лиха!
И раньше, до войны, трудно было сводить концы с концами, нужда никогда не покидала их, но такой нищеты, как в эту войну, Лоевиха еще не знала.
Морщины на ее лице разглаживались лишь в те редкие дни, когда в отпуск приезжали сыновья. Вот и теперь она радостно встретила неожиданно нагрянувшего Илью, младшего. Месяца два он не писал домой ни строчки. Лежал в госпитале. Поправившись, получил двадцатидневный отпуск. Илья учился в гимназии, и старый Лоев считал его ученым человеком. На помятых погонах сына желтели сержантские нашивки. Дети с любопытством разглядывали их, родители бросали на них полные затаенной гордости взгляды. Они считали, что не будь сын таким своенравным и ершистым, он многого достиг бы на военной службе. Несколько раз отец пытался внушить ему, что нужно быть посмирнее, потише, но Илья только махал рукой и заговаривал о другом.
Война опротивела Илье. Его мобилизовали в 1911 году, в 1914 он вернулся домой. Потом его призвали на маневры. В 1915 году он женился, но через несколько месяцев после свадьбы снова надел солдатскую шинель. И вот уже кончается 1917 год, а он все на фронте, все под огнем.
И он ругал войну и мечтал вернуться к своей семье, к мирной жизни.
Ребята залезли в ранец и вытащили пропитанные потом портянки, грязное нижнее белье, несколько книг из «Походной солдатской библиотеки» и три книжки сказок в пестрых обложках. На дне ранца они нашли краюху солдатского хлеба, испеченного из какой-то непонятной смеси. В нем были и отруби, и смолотая вместе с початками кукуруза, и просо. На вкус он оказался горьковато-кислым, противным.
Сынишка Ильи откусил кусок, поморщился и с отвращением выплюнул, сказав:
— Хлеб-то протухлый!
Девчушка понюхала хлеб и покачала головой.
— Воняет! — сказала она и протянула краюху взрослым.
Все принялись разглядывать ее, пробовать. Когда хлеб разламывали, он тянулся, словно в тесто были замешаны нитки.
— Вот чем нас кормят, — с горечью заметил Илья.
— Куда же тогда идет наша пшеница, сынок? — спросил отец. — У нас последнее отбирают, от налогов белого дня не видим.
— Куда-то идет, только не нам.
Илья рассказал, какой белый хлеб и какое хорошее мясо едят немцы. «Смотрим мы на них, и у нас слюни текут. Пробовали просить, но они, жмоты, не дают». Болгарские солдаты шли на хитрость — устраивали кулачные бои или танцы кукеров — ряженых. Немцы прибегали поглазеть и поразвлечься. «А тем временем, — весело объяснял Илья, — наши «реквизиционные» команды забираются в их землянки и тащат оттуда все съестное…» Дети восторгались находчивостью болгар, а старый Лоев грустно качал головой.
— Голь на выдумки хитра, — произнес он. — И будет ли конец этой напасти, а?
— Умные люди показали нам, что нужно делать, — ответил Илья.
Люди? Какие люди? И что они показали? Лоев давно жаждал услышать что-нибудь новое, радостное… Сын откроет ему глаза, успокоит его изболевшуюся душу…
Целый день в доме толпились родственники и знакомые, расспрашивали Илью о фронтовой жизни, о своих близких. Незаметно подкрался вечер. Старому Лоеву не терпелось расспросить сына о настроениях солдат, узнать что-нибудь о России, но все не удавалось. Он с нетерпением дождался утра. Неутомимая, сияющая от радости Лоевиха достала свои неприкосновенные запасы и замесила тесто для пирога. А отец разговорился с сыном. То, что рассказал Илья, удивило и поразило его.
— Русский народ пошел правильным путем, — сказал он твердо и уверенно.
— Я так и знал, сынок! — радостно воскликнул отец. Нет, не обманулся он в братушках.
— Русский народ показал всем народам, что надо делать!
— Правда? — Старику, которого душили слезы радости и восторга, казалось, что ему снится что-то очень интересное, желанное, но неосуществимое.
— Русский народ построит новую жизнь не только у себя, он переделает весь мир, — продолжал Илья.
Не заблуждается ли сын? Может, его обманули? Откуда ему известно все это?
— А как же тогда газеты? В них пишут совсем другое, сынок. — Лоев вспомнил о своем разговоре с Гашковым, со старым адвокатом Божковым, о толках в сельской корчме.
— В каких газетах? — казалось, Илья ждал этого вопроса.
— Ну… «Мир», что получает побратим Добри, «Утро», что читают в корчме…
— Разве это газеты? — презрительно усмехнулся Илья. — Только темнят, с толку сбивают простых людей. — Илья пошарил во внутреннем кармане куртки, вытащил измятый лист, осторожно развернул его. — Вот здесь пишут правду.
Слова сына приятно удивили старика. Удивили не тем, что оказалась такая газета. Он ожидал этого. Ему, старому русофилу, очень хотелось, чтобы в Болгарии нашлась газета, защищающая Россию. Но теперь было приятно сознавать, что он заранее предвидел это. Когда-нибудь — а такое время непременно настанет — братушки, наведя порядок в своей стране, не смогут упрекнуть болгар в том, что они оставили их в трудную минуту… Старик дрожащими руками взял газету, бережно расправил ее, словно держал что-то очень хрупкое и драгоценное.
Вся газета была испещрена белыми квадратами.
— Видишь, как ее цензура разделала, — заметил Илья.
— Почему? — недоуменно спросил отец.
— Потому что она говорит правду.
Старик прочел заглавие — «Рабочая газета».
— Это газета тесняков?
Илья утвердительно кивнул.
— Ты… ты стал тесняком? — старик посмотрел на сына так, словно видел его впервые.
Илья смутился.
— Читай… все фронтовики ее читают… — Он в упор посмотрел на отца. «Ну а если и стал тесняком, что из того!» — говорил его взгляд.
Старый Лоев задумался, машинально погладил усы.
— Только она пишет сейчас правду о России? — тихо, с тайной надеждой в голосе спросил он. Он знал, что никакая другая газета не поддерживает новое русское правительство, но ему хотелось, чтобы его разубедили.
— Только она, — быстро ответил сын. Лоев замолчал. Очевидно, в душе старого русофила происходила борьба. Сын внимательно следил за выражением его лица, ждал, что он скажет, готовился к серьезному спору. Но отец, очевидно, уже пришел к какому-то решению.
— Ладно, посмотрим… Дай-ка мне газету на денек, почитаю на досуге.
— Возьми… Я тебе и другие номера дам…
Илье всегда хотелось найти с отцом общий язык. Он ожидал криков, ругани, угроз. И теперь вздохнул облегченно. Значит, и здесь, в глубоком тылу, люди уже не те, что были раньше. Но насколько глубока эта перемена? И может быть, изменился только его отец?
«Поживем — увидим», — решил Илья.
На следующий день он встал поздно. Его, отпускника, никакими делами не занимали. Он пошел на кухню и застал там отца, точившего напильником старый топор.
— Ты что ж, один пойдешь пилить? — спросила мужа Лоевиха.
— Не женского ума это дело, — не оборачиваясь, ответил тот.
— Сама знаю, что не женского, только одному-то тяжело, — заметила Лоевиха. — Вон пусть Илья поможет…
Добри Гашков разрешил Лоевым выкорчевать у него в саду старую грушу при условии, что другую они выкорчуют и распилят для него. Деревья приволокли на двор еще месяц назад, но до сих пор не распилили. Старик намеревался прихватить с собой на эту тяжелую работу жену Ильи, здоровячку, но теперь молодуха ни на шаг не отходила от мужа, а брать старших снох было неудобно. Еще неудобнее было взять Тинку — не пристало девушке краснеть и срамиться перед будущими свекром и свекровью. Да и Гашковы могут подумать, что он привел с собой дочь, чтобы показать, какая она работящая… И он решил сам распилить грушу и наколоть дрова.
Илья поинтересовался, для чего отец точит топор. Старик буркнул что-то себе под нос, чтобы отвязаться от любопытного сына, но потом все же ответил. Илья ловко выхватил у отца топор, провел пальцем по острию, одобрительно кивнул головой и встал.
— Я все сделаю, — сказал он и пошел к двери.
Старик попытался было отговорить его, но быстро сдался. Через несколько минут они вместе вошли в дом своих соседей.
— Ого! — радостно воскликнул при виде их Гашков. И, не по годам резво вскочив, стиснул фронтовику руку. — Слышал я краем уха о твоем приезде и все думал, зайдет ли, уважит ли старика… И не из-за чего другого, а просто тяжел я стал на подъем, мне и к столу-то идти не хочется… Ну, благодарствую, Илийка! Благодарствую!
Добри Гашкову нравилось, когда его навещали. Он считал себя первым человеком на селе и любил, чтобы ему выказывали уважение. Особенно ценил он почтительность молодых, видя в этом признание своего общественного положения. В глубине души Гашков мечтал о том, что, когда их партия придет к власти, его выберут в Народное собрание. Но никому не говорил об этом, даже жене.
Илья сказал, что пришел повидаться с ним, привет от Русина передать, да и делом заняться.
— Без дела не проживешь, — заметил Гашков, взглянув на топор, который Илья оставил в углу. — Но сперва давай посидим, поговорим, выпьем по чарочке за хорошую весть…
Его жена, вернувшаяся со скотного двора, бросилась к Илье, обняла его как сына и заплакала.
— А что ж наш Русин не приехал, а? — спросила она с тревогой. — Письма шлет, а сам не едет…
— Он жив и здоров, мы часто с ним видимся, — успокоил ее отпускник. — Наверно, приедет… Скоро приедет…