Повести

Повести

ПОСЛЕ НОЯБРЯ

1

Наступил ноябрь. Село окутал густой холодный туман. В притихшие дома вползала неуловимая противная влага. Измученные затянувшейся войной и тревожными ожиданиями люди двигались по своим дворам, как тени. Иногда глухо, словно из-под земли, доносился собачий лай. Вот уже третий год шла война. В селе не было угля, не было дров, много чего не было. Вначале время от времени выдавали то масло, то керосин, то щелок. Теперь давно уже ничего не давали, зато одна за другой приезжали комиссии и отбирали у крестьян последнее. Еще с лета люди пытались запастись углем. Но угля негде было достать. Не помогло и соседство шахт. Правда, уголь там добывали никудышный, но уж лучше такой, чем мерзнуть зимой с пустой печкой. Бедняки со страхом думали о надвигающихся холодах.

Задумался и старый Лоев. Всех запасов топлива у них только и было, что куча соломы, немного кукурузных стеблей да корявый ивовый пень. А ведь нужно и хлеб как-то печь, и комнату обогревать — в доме полно ребятишек. Его жена, Лоевиха, опытная и сообразительная хозяйка, начала собирать свежий навоз, благо скотину еще не всю забрали. Она перемешивала навоз с мякиной и сушила. Но сколько его наберешь на своем дворе? Конечно, она подбирала навоз и на дороге — мимо их дома прогоняли деревенское стадо, но и соседки тоже не дремали, а стадо за войну основательно поредело.

Лоевиха ломала голову над тем, где раздобыть дров. Рощу вырубили еще прошлой зимой, от старого леса осталось несколько дубов. Если их спилить и разделить между всеми поровну, каждому достанется по щепке. Лоевиха взглянула на мужа, склонившегося над низенькой треногой табуреткой. Он резал свежий табак. Старик так увлекся своим делом, что от усердия высунул язык. Его сосредоточенность и этот высунутый язык разозлили женщину. «Того и гляди стукнут морозы, а у него одна забота — табачище!» — с досадой думала она. Ей хотелось отругать мужа и даже накричать на него, но она сдержалась. Все-таки Лоевиха любила своего хозяина со всеми его недостатками.

— Зима на носу, а у нас ни щепки, — осторожно начала она и привычным движением поправила сползший черный платок, обнажив высокий смуглый лоб.

Ей казалось, что не напомни они о дровах, не подтолкни его, сам он никогда не догадается. А может, просто надеется на нее, на ее оборотливость?

Лоев резал табак, и по выражению его лица можно было подумать, что это занятие для него важнее разговоров о каких-то дровах. Да если бы одни только дрова! Трудно прожить зиму с такими жалкими запасами зерна, еще труднее смолоть его, потому что власти контролируют мельницы и за самую ничтожную работу приходится платить втридорога, давать взятки, упрашивать… У него не было своего человека на мельнице, в общине его ненавидели, всячески пакостили ему, преследовали за его политические убеждения — он ругал немцев и открыто заявлял, что Фердинанд и Радославов[1] погубят Болгарию, раз идут против России-освободительницы, что это им даром не пройдет. Община не оставляла его в покое, староста не раз грозился стереть его в порошок. Старая Лоевиха знала — когда муж молчит и делает вид, что не слышит ее, самое невинное слово вдруг может вывести его из себя.

— Ты бы позаботился, пока не поздно, Анго, — снова начала она мягким, просительным тоном, но как Лоевиха ни старалась быть сдержанной и внимательной, в ее голосе прозвучали нетерпение и укоризна.

В ответ он только пошевелил пушистыми усами, ловко и быстро разрезал последние листья, ссыпал табак в жестяную коробку, вложил широкий нож в потертые деревянные ножны, сунул их за пояс, скрутил цигарку и, с наслаждением затянувшись, сердито передразнил:

— Ты бы позаботился, Анго! — Он повернулся к жене. — А скажи на милость, где их достать? Раз десять уже ходил в общину.

— В общину! — раздраженно сказала она, скривив посиневшие губы и презрительно приподняв сухие плечи. — Там только для своих стараются…

Он повернулся на табуретке, наклонился к ней и сказал со злостью, словно она была виновата во всех причиненных войной бедах:

— Стараются для псов-либералов! — Шея у него налилась кровью, ноздри расширились, усы топорщились. — Воруют почем зря… Ничего мне в общине не дадут. Может, к соседям сходить?

— Сходи, сходи! — подхватила Лоевиха. Она и сама понимала, что от общины помощи не дождешься, и надеялась, что муж пойдет к Гашковым, может, они и на этот раз выручат. — Хорошие они люди… — Ей хотелось сказать, что они им не чужие и, как знать, авось со временем их семьи и породнятся, но она ничего не сказала, только мечтательно прищурилась.

Гашковы были людьми зажиточными, пожалуй, самыми зажиточными в селе. Они жили в большом доме, обращенном фасадом к шоссе. Лоевы были их ближайшими соседями. Старый Добри был добрым человеком, умным и деловым. Правда, он слыл своенравным гордецом и нелюдимом, как и каждый богач, но Ангел Лоев прекрасно ладил с ним. На втором этаже выкрашенного в голубой цвет дома Гашковых была просторная застекленная веранда, которая казалась всему селу сказочным теремом. На веранде вдоль стены стояли горшки с геранью, и когда она цвела, дом как бы излучал особое благополучие, довольство и радость.

Старые Гашковы жили уединенно. Люди уважали их, но не любили. Добри Гашков холодно и свысока относился к своим родственникам, близким и дальним — чтобы они не занимали у него деньги. Но и особняку без друга не обойтись. Для Гашковых такими друзьями были Лоевы, да и не только друзьями, но и хорошими работниками, на которых всегда можно было рассчитывать.

Раньше почти весь нижний этаж дома Гашковых занимала бакалейная лавка. Расположенная на бойком месте, в центре села, она давала хороший доход. Но когда хозяин разболелся, товары распродали и лавку закрыли. С тех пор она служила кладовой и складом старой домашней рухляди. Туда заходила только старая Гашковиха. Здесь в мешочках и связках она хранила сушеные груши и яблоки, банки с вареньем, чучхелу, семена. Эти запасы предназначались для сына, который был на фронте, и дочери, вышедшей замуж за фельдфебеля. Дочь жила в Бургасе и очень редко приезжала в гости, оправдываясь тем, что ей не на кого оставить дом и троих детей.

Дружба Лоевых и Гашковых была давнишней — когда-то их отцы вместе ели и пили, вместе ходили на гулянки, а когда обзавелись семьями, побратались. С тех пор каждый год на Иванов день — день их братания, они собирались то у одного, то у другого, гуляли вместе со своими домочадцами, веселились, говорили о политике. Старики пели песни о России, ругали турок. Смотрели с надеждой на север и знали, что рано или поздно Дед Иван освободит их от проклятого ига.

После освобождения Болгарии оба соседа и побратима стали самыми убежденными русофилами в селе. Оба вступили в партию консерваторов, потому что эта партия считала, что залог благополучия нового болгарского государства в его дружбе с Россией. Они ненавидели всех, кто не разделял их убеждений. Любовь и преклонение перед Россией они завещали и своим детям.

Побратимы ругали либералов, врагов России. Уверенные в своей правоте, они, споря с либералами, смело нападали на них, отражали их атаки. Случалось, когда споры затягивались и все уже валились с ног от усталости и голода, один из побратимов оставался «на поле боя», а другой шел домой отдохнуть и подкрепиться, потом возвращался и сменял друга. Иногда, особенно накануне выборов, споры заканчивались дракой — противники пускали в ход кулаки, колошматили друг друга чем попало. Старый Лоев помнил, как однажды в день выборов к ним домой примчался один из односельчан, дрожащий, как осиновый лист, и бледный, как полотно. «Твоего отца убили!» — задыхаясь, крикнул он. «Что?! — взревел Лоев. — Кто убил? Где?» — «Возле школы… Сам видел, как ему руку оторвали!» Лоев схватил нож и бросился к школе. По дороге он встретил отца. Потный, красный, взлохмаченный, с окровавленным лбом, тот шел с видом победителя в окружении своих приятелей. Его пиджак был разодран. В драке с либералами кто-то схватил его за рукав и оторвал его. В суматохе крестьянину показалось, что старшему Лоеву оторвали руку.

Много лет уже обе семьи жили в согласии, ходили друг к другу в гости. Гашковы помогали Лоевым, когда тем приходилось туго, давали им то пшеницы, то муки, то денег. А Лоевы отплачивали им работой в поле или на гумне. Конечно, и теперь, в это проклятое время, Добри Гашков не откажет им. Старый Лоев встал, расправил плечи, посмотрел в окно.

— Какой туман! — с досадой сказал он. — До вечера не рассеется.

— Мало того, что по ночам тыкаемся в темноте, как слепые котята, так и днем не лучше, — с готовностью подхватила жена.

— С весны керосина не давали, — вспомнил Лоев.

— А если и давали, то сколько! Фитиля не намочишь.

— Ничего, придет время, мы им вернем, да сторицей! — пригрозил Лоев.

— Да только они живут себе в свое удовольствие, а вы лишь грозитесь! — укоризненно заметила жена.

Лоев нахмурился, хотел обругать ее, но только пробормотал что-то и направился к выходу.

В это время в дом вошла их младшая дочь. Она дрожала от холода и куталась в черную шерстяную шаль. Ее молодое красивое лицо казалось вставленным в темную рамку.

— Как там, Тина? — спросила мать, внимательно глядя на девушку.

— Все кончили, — ответила дочь. — Получилось очень хорошо. — Повернувшись к отцу, она попросила: — Пошел бы взглянуть.

— Сейчас, — кивнул он и шагнул к двери. — Посмотрю, что они там сделали, и пойду к Добри, — бросил он жене с порога.

Выйдя во двор, старый Лоев на минуту остановился, огляделся и зашагал к гумну. В тумане тенями бродили куры, мимо пробежала собака. Фруктовые деревья, темнеющие за колодцем, казались далекими и призрачными.

Во время молотьбы Лоевы зарыли в мякину два мешка с пшеницей. Но так как мешки были спрятаны не очень глубоко, а в село все чаще наведывались реквизиционные комиссии, Лоевы боялись, что их могут обнаружить. Староста, рьяный германофил, приказал своим людям присматривать за Лоевыми и Гашковыми. Он давно задался целью поймать их на чем-нибудь и передать военно-полевому суду, но у него ничего не выходило. Это злило его, он ругал полицейских, своих подчиненных, и грозился сам нагрянуть с обыском к своим политическим противникам. И чем строже становились распоряжения о сборе продовольствия, тем злее и нетерпеливее становился староста. «Обшаривайте каждый угол! — кричал он с ожесточением. — Для чего вам железные вилы даны!» Прежде комиссии по реквизиции проходили по дворам только для отвода глаз и довольствовались жареными яйцами и вареными курами, которыми предусмотрительные хозяева пытались задобрить их. Но с этой осени обыски производились непреклонными запасниками под предводительством сурового усача фельдфебеля. Они ворошили солому в овинах длинными железными прутьями, тщательно выискивали замаскированные погреба в сараях, под навесами и под другими постройками. Искали зерно, припасенное на тяжелые зимние и весенние дни. При виде их у старой Лоевихи каждый раз от страха подкашивались ноги, она старалась напустить на себя беззаботный вид, быть любезной. Но это ей плохо удавалось.

За последние два дня невестки Лоевых и Тинка выкопали в маленьком летнем хлеву глубокую яму и поставили в нее большую старую корзину. Снаружи корзину обложили соломой, а изнутри обмазали глиной вперемешку с навозом. Старый Лоев велел обмазать корзину еще неделю назад, чтобы она успела высохнуть. Сейчас он шел посмотреть, все ли сделано как полагается.

Еще летом 1913 года[2], напуганные возможностью турецкого нашествия, люди зарывали в землю свой скарб, делая надежные тайники, где вещи были предохранены от сырости и гнили. А в эту войну они так понаторели в этом искусстве, что припрятанная пшеница сохранялась до самой весны, кукуруза проветривалась и не прорастала, а мука не плесневела, и в ней не заводились мучные червячки. И чем строже и придирчивее делались либералы, тем изобретательней становились крестьяне…

Лоев склонился над корзиной, опытным глазом определил глубину, потрогал ее и одобрительно кивнул. Он остался доволен своими невестками, чинно ожидавшими дальнейших распоряжений строгого, скупого на похвалы свекра. «Пусть ищут, собаки!» — подумал он про себя. Он знал, что зерно отправляют в Германию. А Германия воюет с Россией. Стало быть, кормя Германию, Болгария воюет со своими освободителями не только в Добрудже и Румынии, но и на всем Восточном фронте. «До чего довели нас эти подлецы! — негодовал Лоев. — Позор! Народ и солдаты голодают. А сколько молодежи гибнет! И ради чего?»

Лоев и без комиссий еле сводил концы с концами, с трудом кормил свою многочисленную семью. Ему и горсть зерна была дорога. А налоги становились все непосильнее. Лоев арендовал ежегодно две-три полоски у Гашковых, они были для него немалым подспорьем. Сколько там у него своей земли? Разве она всех прокормит? Гашков давал ему землю почти бесплатно, и Лоев был благодарен ему за это. «Эта зима будет самой тяжелой из всех, — думал он. — Хоть бы не ударили морозы…»

Погруженный в свои нерадостные мысли, он не заметил, как подошел к дому Гашковых. Толкнув ногой калитку, вошел во двор. По обе стороны от калитки тянулся забор из ржавой металлической сетки. От этого забора до противоположной улицы простирался сад Гашковых. Добри считался опытным садоводом, с ранней весны до поздней осени он возился в саду, все что-то копал, подрезал, подвязывал. Для него это было важным и тонким делом, и он с удовольствием прислушивался к похвалам своему саду.

В нижнем этаже, рядом с бывшей бакалейной лавкой, была небольшая светлая комната. В этой уединенной комнатке жили Добри Гашков и его жена. Дочь писала, что живет хорошо, и они были за нее спокойны. Но зато очень беспокоились за единственного сына, Русина. Он уже два года находился на фронте, в самом пекле. А он был их единственной надеждой. Они мечтали о том времени, когда он приведет к ним в дом молодую жену. Год назад он приезжал на побывку и оставил свое сердце у Лоевых. Озорной Христинке Лоевой, совсем еще девочке, он тоже нравился, она благосклонно отнеслась к его заигрываниям, и с тех пор потекли длинные фронтовые письма, полные вздохов и многоточий.

— Ну, Дина, что ты на это скажешь? — спросил жену Добри Гашков, прочитав ей письмо Русина, в котором он просил их согласия на женитьбу. Сын собирался попросить отпуск, чтобы обвенчаться с Тинкой.

— Хорошая девушка, — одобрила Дина. — И она нас знает, и мы ее знаем… Только бы Русин вернулся целым и невредимым…

Добри Гашков лег на топчан, облокотился на гору подушек, водрузил на длинный нос очки и стал шепотом читать газету «Мир». Он давно выписывал эту газету, аккуратно собирал номера и часто, когда хотел вспомнить о каких-нибудь событиях, заново перечитывал их и вновь переживал то, о чем в них писалось…

— О-о! — протянул он, увидев Лоева, и отложил газету. — Добрый вечер, Анго. Садись.

И хотя на топчане хватило бы места еще на троих, слегка отодвинулся, чтобы показать, как приятен ему гость.

Каждый раз, когда Ангел Лоев приходил к своему соседу, сверстнику и другу с просьбой, он чувствовал себя очень неловко. А особенно с тех пор, как оба они начали подумывать о предстоящем сватовстве. Но если в двери постучится нужда, тут не до стыда. Хорошо еще, что пришлось идти со своей бедой не к кому-нибудь, а к близкому человеку, который его поймет. Что бы он без него сейчас делал! Они не родня, но ближе друг другу иных родственников.

Гость присел на краешек топчана, вытащил из-за пояса коробку со свежим табаком.

— Ты чего это лежишь? Не захворал ли? — спросил Лоев и протянул коробку другу.

— Нет, здоров, да куда в такую погоду пойдешь, — ответил Гашков и взял коробку. Он скрутил цигарку, вернул табак и пошел к печке. Прикурив от уголька и сделав несколько затяжек, вернулся к топчану, лег, устроился поудобней. — По правде сказать, даже в корчму не тянет. Везде засели эти мерзавцы из общины… Глаза б мои на них не смотрели…

— И я не могу спокойно видеть этих паршивцев, — Лоев кивнул головой в знак согласия и тоже принялся свертывать цигарку.

— Не люди, а собаки, — процедил сквозь зубы хозяин и сплюнул.

— До чего дожили, Добри! — возмущенно воскликнул гость и, забыв о своем стеснении, подсел поближе к хозяину. — Народ измучили, страну губят!

— Они за это ответят!

— Ответят!

— Им это даром не пройдет!

— Не пройдет!

— Подавятся тем, что заграбастали!

— Подавятся!

Добри глубоко затянулся, выпустил через нос густую струю дыма и задумчиво сказал:

— Плохо, что войне конца не видать.

Лоев усмехнулся и произнес многозначительно:

— Они сами себе яму роют. Ты уж мне поверь!

Добри повернулся к нему и сказал авторитетно и убежденно:

— Плохи дела, Анго. Понимаешь — плохи! — повторил он и лег на спину. Отчаяние, написанное на его лице, смутило гостя. Обычно Гашков высказывался сдержанно, с достоинством, как человек, разбирающийся в политике. А тут вдруг…

— Что-нибудь в газете, а? — спросил растерянный, пораженный Лоев.

Добри наклонился к гостю.

— Не могу понять, что происходит в России, — произнес он с тревогой и болью.

— Почему? Что-нибудь пишут в газете?

— Пишут, пишут… — глухо пробормотал Добри. — Только… лучше бы и не писали.

Лоев сжался. Ему показалось, что его старый приятель что-то путает. Что могло так испугать его?

— Россия есть Россия, — сказал он. — Что с ней может случиться?

— Ха! — воскликнул хозяин, и в этом восклицании слышались и укор, и обида, и чувство превосходства. — Россия есть Россия, только России-то больше нет! Непонятно, что происходит — народ ли гибнет, государство ли пропадает. — Он опустил голову и, помолчав, добавил: — Не к добру все это, не к добру.

Лоев старался понять, что же произошло. Как может такое быть: до вчерашнего дня Россия была, а теперь ее нет? И как может русский народ погибнуть? Болгар куда меньше, а ведь выдержали пятисотлетнее турецкое рабство. И в эту войну гибнут люди, но народ остается. Россия погибла?.. Нет! Такого быть не может!

— Народ не может погибнуть, Добри! Шуточное ли дело — миллионы людей! — Лоев приподнялся, чтобы заглянуть в газету, словно она была ключом к разгадке всех тайн. — Царя свергнули, что ли? А? Что еще могло произойти?

— Сам дьявол впутался в их дела, Анго. Дьявол! — внушительно повторил Добри. — И царя свергли, и такую кашу заварили, что… — Он глубоко и сокрушенно вздохнул. — Не знаю…

— Так что же произошло? — В голосе гостя слышалось нетерпение.

— Швабы подложили русским хорошую свинью, — печально объяснил хозяин.

— То есть как это? — недоуменно и недоверчиво спросил Лоев.

— А ты разве ничего не знаешь о России? — Повернувшись к гостю, Гашков несколько секунд с укоризной смотрел на него, как бы говоря взглядом: «Ничего-то ты в политике не смыслишь. Россия гибнет, а ты спишь!»

Не на шутку встревоженный гость опять смутился.

— Ничего не знаю, — признался он.

— Пропала наша Россия, брат!

Лоев смотрел на друга во все глаза. У него пересохло в горле. Добри выписывал газету, читал ее, знал больше других — этого нельзя отрицать. В эту минуту Лоев вдруг почувствовал себя маленьким, жалким, ничтожным, слепцом, который ничего не знает, не следит за событиями и только слепо верит в свою Россию. А сосед казался ему проницательным, дальновидным политиком, от которого не может ускользнуть ни одно, даже самое незначительное, событие, происходящее в мире.

— Как? Когда? — спросил он.

— Швабы направили в Россию вагон большевиков и…

Лоев заморгал. Что говорит этот человек, в своем ли он уме?

— Каких большевиков?

— Евреев. Кого же еще! — зло отрезал Гашков, словно его собеседник тоже был замешан в этом деле.

Теперь Лоев припомнил, что в последнее время в корчме иногда говорили о каких-то большевиках, но кто они были и откуда взялись, он не знал, да и не интересовался этим. В первую минуту новость поразила его. Но оправившись, он рассердился.

— Ерунда! — сказал он. — Как может один вагон людей перевернуть целое государство? И какое государство! Россия — это ж полмира! Это все выдумки либералов.

Но на его собеседника эти слова не произвели никакого впечатления, настолько тот был уверен в своей правоте.

— Либералы рады-радешеньки, — зло ответил Гашков. — Они теперь на тех евреев молиться готовы.

— Послушай! — Лоев положил руку на плечо соседа. — Ну подумай сам — как может один вагон людей справиться с целым государством, а? Там что, народа нет?

— Народ! — презрительно процедил Гашков. — Народ, что стадо — куда его погонишь, туда и пойдет. Вот наш народ не хочет воевать, а ведь погнали же его в окопы Фердинанд и Радославов… Так и в России — обещали людям мир, землю…

— Кто обещал?

— Да этот… еврейский воевода… Какой-то Лелин…