Седьмой переход

Лобов помолчал, будто заинтересовался планом города, висевшим вправо от стола секретаря райкома. Анастасия приглядывалась к Леониду урывками, с опаской. Она почему-то всегда отчетливо представляла себе, каким он будет через десять, двадцать лет, и ее представление оказалось довольно точным. Вот он сидит сейчас перед ней и все так же привычно приглаживает ладонью волосы, хотя они и не торчат как прежде. (Даже это в нем сохранилось!). И ни мужественная осанка, ни блестки седины на висках, ни его новые манеры человека, привыкшего повелевать,— ничто не введет ее в заблуждение: перед ней тот же Леня — улыбчивый и грубоватый, добродушный и порывистый, чуточку наивный в своих личных планах. А Лобов больше и больше не узнавал Настеньку Каширину в этой похорошевшей, цветущей (именно цветущей!) женщине с мелкими штришками у продолговатых глаз — теми первыми морщинками, что добавляют к женской красоте что-то очень привлекательное, совершенно необходимое, чего юность иметь не может.

Впрочем, самые досадные потери в жизни поначалу кажутся пустяковыми. Видно, так случилось и с ним, отвергнувшим любовь отчаянной, взбалмошной девчонки, не умевшей и одной минуты посидеть на месте

— Как Зинаида?— спросил он, с некоторым усилием над собой.

— О, ты сестру не узнаешь!— словно обрадовавшись, подхватила Анастасия.— Растолстела, превратилась в тетю Зину! Я сама иногда не узнаю ее. Мы же редко видимся, она живет в Ярске, который скоро перегонит Южноуральск. Егор Егорович верховодит там строительными делами, а Зинушка заделалась классической домохозяйкой...

— Неужели? Выходит, я опять ошибся.

Анастасия пожалела, что назвала старшую сестру домохозяйкой, и круто перевела разговор в другую плоскость:

— Понравился тебе наш Южноуральск? — Я избалован городами.

— Значит, не понравился.

— Скажу прямо: Южноуральск зело запущен.

— Что ты! Мы столько сделали для его озеленения, улицы асфальтируем, дома строим, какой мост стали сооружать через Урал! А театр? А Дом Советов? А сельхозвыставка?

— На выставке не был. Запустили мы кое-какие бывшие губернские города. Помню, в начале тридцатых годов Южноуральск, ни с того ни с сего, превратили в заштатный районный городишко. Впрочем, вскоре поняли промашку — сделали областным центром. Но и в этом ранге город продолжал отставать от своих соседей: Челябинска, Куйбышева, Уфы. Никто не догадался подкрепить Южноуральск крупным заводом, хотя строят иной раз заводы черт-те где,— ни сырья, ни рабочих рук. Южноуральская область кормила в войну целый оперативный фронт, за одно это она достойна уважения, не говоря о природных богатствах...

Зазвонил телефон. Анастасия долго объясняла какому-то заслуженному человеку, персональному пенсионеру, что квартирами занимается лично первый секретарь горкома, и что если в горкоме пообещали, то квартира, разумеется, будет в первом же достраивающемся доме. Едва она опустила трубку, как еще звонок,— на этот раз из обкома.

— Ну, я пойду,— поднялся Леонид Матвеевич.

— Заглядывай вечерком,— Анастасия вырвала листок из перекидного календаря, торопливо написала адрес.— Мои координаты. Тут рядом, на набережной.

— Да уж разыщу как-нибудь!

Она встала, вышла из-за стола, и он увидел ее в полный рост. В светлом штапельном платье с пикейным остроугольным воротничком, с матерчатым поясом на кнопках, в цветных туфлях-босоножках на высоком каблуке, подтянутая, собранная, Анастасия выглядела, как обычно: ладной, статной. Разве лишь немного раздалась в плечах и, может быть, грудь выделяется рельефнее,— легкая ткань так и топорщится, расходясь складками до талии. Косая линия загара резко оттенила белизну ее предплечья, когда она протянула ему руку.

Анастасия перехватила его взгляд, слабо вспыхнула.

— Я сегодня постараюсь освободиться пораньше. Будем с Родионом ждать тебя к восьми.

— Если не задержат в совнархозе.

— Никаких задержек! Слышишь? — потребовала она, полностью став похожей на ту прежнюю Настеньку Каширину.

Уходя, он ни разу не оглянулся, хотя бы у двери. Все тот же, тот же: легок на ходу, по-солдатски прям, молодцеват. И не чувствуется, чтоб он сопротивлялся времени, как ее, Настин, зять Егор Егорович Речка.

Леонид Матвеевич вышел из райкома, раскрыл пачку болгарских сигарет, позабыв о только что брошенном окурке. Взглянул в зеленый пролет главной улицы: по самой быстрине идут троллейбусы, грузовики, легковые автомобили. Перед этим городом он, Лобов, виноват, виноват. (Одно оправдание — юность не знает, где труднее). Вина номер первый налицо: Настенька Каширина. Найдется и вторая, и третья вина,— короче, целое обвинительное заключение. Что ж, придется держать ответ делом. Для того он сюда и пожаловал, так сказать, комсомольцем-добровольцем второй молодости. Впрочем, Настя безвыездно живет тут, и ей, конечно, и в голову не приходит сия высокопарная декламация о собственном труде в глубине России.

3

— Не вовремя, не вовремя он приехал,— думала Анастасия, будто Лобов приезжал чуть ли не каждый год. Остаток дня показался ей чрезмерно долгим. Ровно в шесть, словно беззаботная секретарь-машинистка какого-нибудь преспокойного учрежденьица, она собралась домой, отложив дела на завтра. Купила вина, приготовила ужин, накрыла стол и принялась звонить во все концы, чтобы заранее предупредить Родиона. Но его нигде не оказалось. Тоже не вовремя ушел куда-то. Ничего не оставалось, как сидеть и терпеливо ждать того и другого. Картины прошлого, необыкновенно ясные, яркие, постепенно окружали ее со всех сторон. Давно, очень давно это было...

...В захолустном уездном городке, затерявшемся в отрогах Южного Урала, где слабеющие волны гор с размаху набегают на ковыльные степные отмели, жила рабочая семья Кашириных. Росли в семье три девушки: Мария, Зина, Настя и славный паренек Максимка. Когда Настеньке шел пятнадцатый годок, самая старшая ее сестра, Мария, бывшая рабфаковка, вышла замуж и уехала с мужем, красным командиром, в какую-то Кушку, на афганскую границу. (Там вскоре и умерла в муках первых родов). Естественно, что старшинство приняла на себя Зина, теперь уже она верховодила молодежью, буквально осаждавшей гостеприимный дом Кашириных. Чаще всех, пожалуй, приходил Ленька Лобов, только что вступивший в комсомол. Он всегда был в отлично выглаженной юнгштурмовке, с глянцевитой портупеей через плечо. Приходил, рассаживался, как у себя дома, и подолгу спорил с Зиной, все больше о «категориях диалектического материализма».

Ни для кого не было секретом, что Ленька безумно влюблен в Зину еще с той поры, когда он, не по годам серьезный мальчуган, ходил под началом «товарищ Зины» — вожатой пионерского отряда. Даже Настенька догадывалась о его любви. И однажды ей нечаянно довелось подслушать разговор сестры с матерью.

— До каких же пор этот сопливый спорщик будет околачивать наш порог? — строго спросила Зину мать после очередного визита «диалектика».

— Но что я могу поделать?— растерянно проговорила та.

— Подумаешь, какие нежности при нашей бедности! Выгнать, раз и навсегда.

— Мне жаль его, мама.

— Неужто любишь?

— Нет, нет. Но я не могу, не могу так поступить, как вы советуете. Мне стыдно.

— Тогда я сама поговорю с этим, как его, «диаматом!»

— Что вы, не надо! — испугалась Зина.— Скоро я закончу техникум, уеду в Самару, в институт, и все забудется. Потерпите еще немножко.

— Ладно уж... А то, подумаешь, какой жених нашелся! Егор Речка не чета ему, по крайней мере — инженер.

— Не будем говорить о Егоре, мамочка, прошу вас.

— Сама отвадила такого молодого человека, вот он и стал ухаживать за Людочкой Жилинской...

Дальше Настя ничего не могла понять, она слышала только приглушенные всхлипывания сестры (оказывается, Зина умеет плакать!) да невнятные успокаивающие слова матери.

Это был не просто разговор, а настоящий заговор. Очень не хотелось Настеньке на шестнадцатом году своей беспечной, милой жизни ввязываться в личные дела взрослых, но, помучившись, она все же решила «разоблачить» тайный сговор Зины с матерью. На другой день утром снарядила к Лобову Максимку с коротенькой запиской примерно такого содержания:

«Уважаемый Леонид Матвеевич! Я не могу больше скрывать от Вас, что моя сестра Зина вовсе не интересуется Вами, нисколечко не интересуется. Зина собирается уезжать в Самару, чтобы все забылось. Как это нечестно с ее стороны!

Не знаю, что Вы подумаете, но я за Вас. Уважающая Вас Н. К-»

Вечером он явился, как ни в чем не бывало, праздничный, неунывающий. Осторожно вызвал ее на крыльцо и учинил допрос с пристрастием:

— Кто тебе диктовал эту дрянь?— полушепотом спросил он, развернув тетрадный скомканный листок.

— Никто не диктовал. Сама писала, — с достоинством ответила «уважающая н. к.»

— Ложь!

— Вы не верите мне... мне?..

— Не суйся не в свое дело, птаха малая.

— А вы не смейте обижать меня, не смейте!..— прикрикнула она и горько заплакала, привалившись к жиденьким перилам.

— Ну-ну, перехватил, каюсь,— примирительным тоном сказал Леонид и, слегка прижав ее к себе, покровительственно провел рукой по худенькому ее плечу.

Так они постояли рядом несколько минут: он — высокий, угловатый, а она — тоненькая, беззащитная, ну, совсем еще подросток. На прощание Леонид расчувствовался, погладил ее ласково, как сестренку, по голове, взял вытянутыми пальцами за острый подбородок, близко заглянув в темные доверчивые глаза, чему-то улыбнулся загадочно и быстро, легко пошел в сени. Она подалась было за ним, но дверь уже гулко хлопнула. С этого и началась ее первая любовь.

В тот вечер Зина (ох, эта Зина!) охотно согласилась пойти с Лобовым в кино, долго крутилась перед зеркалом, укладывая волосы, поправляя ослепительно белый пикейный воротничок своего строгого коричневого платья. Настенька сидела в стороне, как полагается несовершеннолетним, и посматривала то на сестру, счастливую красавицу, то украдкой, со значением,— на Леню, несчастного ухажера Зины, и завидовала ей взрослой, женской завистью. А когда они проходили мимо окон, мирно, под руку, болтая, конечно, о разных пустяках, то же взрослое чувство подсказало Настеньке: «Как мало надо влюбленному,— одна, две скупых улыбки через силу, согласие провести время в клубе,— и молодой человек на седьмом небе...»

Прошло еще с полгода. Подозрительно сердечные отношения, установившиеся между Зиной и Леонидом, не давали покоя Насте. Только потом, много позднее она поняла, что сестра очень искусно играла свою роль, чтобы как-то подчеркнуть мнимое безразличие к Егору Егоровичу Речке, усиленно, на виду у всех ухаживающему за Людочкой Жилинской. То была взаимная игра уязвленных самолюбий. А бедный Леня Лобов не догадывался, ничего не знала и Жилинская.

Но этот по существу бесхитростный спектакль начал, верно, надоедать сестре. Зина все чаще, когда являлся Леонид, находила какой-нибудь повод, чтобы уйти из дома, в шутку говоря:

— Посиди, дружок, с моей прекрасной Настенькой. Уверяю, не будет скучно!

И они сидели час, второй, третий, пока мать бесцеремонно не прогоняла их с крыльца. Настя бойко расспрашивала его о новых кинокартинах, особенно любовных, на которые «дети до шестнадцати лет» не допускаются.

Он отвечал односложно,— да, нет,— вечно занятый своими мыслями, ну, конечно, мыслями о Зине. Верно, иногда принимался с увлечением рассказывать ей о военизированных походах, о первых парашютистах Осоавиахима: это был его конек.

Как-то Зина оставила их вдвоем даже на массовке, у живописного ущелья близ Ярска. Был чудный весенний день. Чуть ли не вся молодежь города собралась на берегу Урала, в том месте, где река, загнанная в узкий коридор из диабазовых зеленоватых скал, с яростью и шумом прорывается на запад, к раздольной степной равнине с ее белокаменными казачьими станицами.

Играл духовой оркестр кавалерийского полка. Танцевали прямо на ковыле, очень скользком, как паркет. Леонид не умел сделать и двух-трех па: его ранняя юность совпала с тем неповторимым временем, когда предпочиталось маршировать в защитных юнгштурмовках, с портупеей через плечо.

— Давай-ка лучше пройдемся, Настя,— предложил он ей и, будто ровню, взял под руку.

Она с неописуемой гордостью искоса поглядывала на своих подруг, пока Леня торжественно вел ее мимо круга, в котором лихо, самоотрешенно отплясывали «барыню» низкорослый, бравый кавалерист и толстая буфетчица. Шли молча, любуясь скалами: над ними кружил матерый беркут в сопровождении стайки кобчиков. В бездонной вышине пели жаворонки. И все вокруг было наполнено мелодичным звоном,— казалось, это звенит древний диабаз, усыпанный дорогими изумрудами. Красные, белые, желтые тюльпаны покачивались на упругих стебельках. Распускал серебряные метелки молодой ковыль. Прямо из-под ног, с завидной силой, как с трамплинов, взлетали прыгуны-кузнечики.

— До чего же хорошо...— вздохнув, сказала Настенька. Леонид промолчал, отпустил ее руку, сел на выступ камня, нагретого майским солнцем. Она постояла с минуту около него, чувствуя себя обиженной, и тоже присела рядом. Ее обычная бойкость пропала разом — кругом ни души: позади степь, впереди горы, лишь справа, из-за утеса долетают трубные звуки военного оркестра. Леонид курил неторопливо, наслаждаясь. Он молчал, уставившись в пролет реки, не обращая ни малейшего внимания на свою спутницу. Широкие брови его были нахмурены, губы озабоченно поджаты, продольная ямочка на упрямом подбородке сделалась резче, глубже. «Какое суровое лицо»,— с благоговением заключила Настенька. Стараясь во всем подражать Зине, она одевалась со вкусом — просто, строго. Да это было делать и не трудно — все сестрины вещички постепенно переходили к ней. Вот уж Зинино коричневое платье с пикейным воротничком стало ее собственностью, и туфли — «лодочки», первые в ее жизни туфли на высоком каблуке, вовремя дарованы сестрой. Что еще надо? Чем она хуже Зины? Почему же этот Лобов, парень с гордецой, без конца витает в облаках и не хочет трезвыми глазами взглянуть на жизнь? А еще секретарь ячейки, печатает умные статьи в Ярской городской газете...

— Что притихла? — неожиданно спросил он, повернувшись к ней, и по-свойски положил руку на плечо.

Настя зябко повела плечами,— рука его, падая, тяжело скользнула по груди, причинив какую-то приятную, тупую боль, и опустилась на ее колени. Не помня себя, она проговорила, впервые обратившись к нему из «ты»:

— Неужели, Леня, я тебе не нравлюсь?..

— Вот еще!— он мгновенно убрал руку, хотел было подняться. В отчаянном порыве (вспомнить стыдно!) она изловчилась, обняла его за шею мертвой хваткой, прильнула к нему, худенькая, гибкая, так сильно, что заныли локти, и крепко поцеловала в губы, закрыв глаза от страха.

— Сумасшедшая! — крикнул Леонид.

Она стояла перед ним, пунцовая, виноватая, еле держась на ногах от внезапной усталости.

— Прости, милый, я люблю тебя слишком слишком...— не смея поднять глаз, твердо, спокойно сказала Настя и первая пошла к утесу, откуда долетала громовая песня о Ермаке Тимофеевиче.

Леонид догнал ее, опять взял под руку, чтобы, не дай бог, кто-нибудь, особенно, конечно, Зина, не заподозрил их в чем-то нехорошем...

В один из августовских дней Зинаида тайком уехала из Ярска. Настенька узнала об ее отъезде лишь тогда, когда знакомый извозчик уже подкатил к крылечку. Сестры простились холодно, мать даже накричала на меньшую за непочтительность.

А через два дня исчез Лобов.

Сперва Настя решила, что он у матери, в Южноуральске, или в Москве, у тети. (Леонид и раньше любил постранствовать.) Но потом до нее дошли слухи, что он тоже в Самаре, работает инструктором в крайкоме комсомола. Еще позднее стало известно о переводе сестры в Ленинградский библиотечный институт и о поступлении Лобова в какой-то столичный вуз.

Время ускорило свой бег. Большая семья Кашириных постепенно распадалась: Зина второй год не появлялась в Ярске; Максимку сразу же после седьмого класса намеревались отправить учиться в техникум, в, Челябинск; Настя, окончив среднюю школу, перекочевала в Южноуральск. Там она и встретилась в последний раз с Леонидом, приезжавшим на побывку к больной матушке.

Как-то под вечер, после занятий, Настенька шла по Советской улице с земляком-старшекурсником Родионом Сухаревым. И помнится, у Дома культуры она лицом к лицу столкнулась с Лобовым. Тот был, как всегда, в шинели кавалерийского покроя и в хромовых щегольских сапожках.

— Леня?! — приостановилась она в изумлении.

Он тоже обрадовался случайной встрече, стал расспрашивать о ярских новостях. Родион постоял в сторонке, дожидаясь свою попутчицу, и. рассердившись, свернул за угол.

— Где же твой кавалер? — хватился Леонид, отыскивая Родиона глазами среди толпы.

— А ну его, пусть идет!

Настя повзрослела за минувший год: и вытянулась, и округлилась, удивляя завистливых подруг своей изящной женской статью, и лицо ее, ребяческое, смешливое, сделалось выразительнее, спокойнее. Это была уже не зеленая девчонка из «комсомольского подлеска», а вполне сложившаяся девушка с прирожденными мягкими манерами. Леонид неожиданно сопоставил ее с грубоватой Зинаидой и тут же выругал себя за нелепое сравнение.

Всю неделю они провели вместе: ходили в драматический театр, на премьеру киршоновского «Чудесного сплава», смотрели без разбора, подряд все фильмы (благо, для Настеньки не существовало теперь никаких запретов!), катались на лодке по Уралу. То были солнечные, безветренные дни середины осени. Легко было на душе. Единственное, чего боялась Настенька,— это чтобы не проснуться от такого счастья: как-нибудь невзначай не спросить Леню, надолго ли он пожаловал в Южноуральск. Но он сам сказал безжалостно и деловито, проводив се до общежития:

— Завтра отбываю в Москву с ташкентским поездом.

Она плохо спала ночь, пришла на вокзал полубольной. Леонид говорил ей что-то о своем учении, о бессердечном поступке Зинаиды, о твердом намерении встретиться с Зиной хотя бы еще раз, напоследок. Настя все поглядывала на часы и, не выдержав, спросила:

— А когда мы теперь увидимся?

— Вот уж не знаю,— в замешательстве ответил он.

— Неужели я тебе не нравлюсь? — теряя всякую надежду, повторила она свой вопрос, необыкновенно дерзко прозвучавший там, на массовке в Ярском ущелье.

— Давай условимся: будем на всю жизнь друзьями,— торопливо заговорил Леонид.— Ты — добрая, отзывчивая сестра Зины, сестра моей любви. Пойми же, наконец, и не сердись, дорогая моя, милая...

Поезд тронулся.

— Ты, Леня, еще пожалеешь, пожалеешь обо всем! — едва успела она крикнуть ему вдогонку.

«Так старшие сестры и заслоняют собою младших»,— в горьком раздумье возвращалась Настенька с вокзала...

Долго-долго издали следила она за Леонидом. Уже давно Зина вышла замуж за Егора Речку, уже все подруги ее определили свою судьбу, уже Родион женился — «на зло тебе»,— как говорила мать, а Настя все верила, что Леня вернется, все ждала. Накануне войны до нее дошел слух, что и Леня стал семейным человеком. Еще с год помучилась от ревности. И стала понемногу забывать. Потом вернулся с фронта Сухарев, раненный в танковом бою под Ростовом (жена его, врач, погибла в окружении под Киевом). Слабое, противоречивое чувство к Родиону, разгоралось медленно, с перебоями,— казалось, вот-вот потухнет. И вдруг вспыхнуло, в миг осветило жизнь: она полюбила его поздней, сильной и, верно, самой безотчетной любовью...

...В передней послышался звонок. Анастасия Никоноровна вскочила, бросилась открывать дверь.

— Да что с тобой? Никак не могу дозвониться! — сердито заворчал Родион Федорович.— Батюшки, у нас тут пир готовится! — смягчился он.— В честь чего это, собственно, а?

Она посмотрела на будильник — десятый час вечера. Теперь уж, конечно, о н не придет.

— Просто захотелось посидеть с тобой за рюмкой хорошего портвейна,— впервые сказала Родиону неправду Анастасия.

4

Егор Егорович Речка возвращался из Южноуральска расстроенным. Сегодня председатель совнархоза накричал на него при всем честном народе, обвинил в «позорном отставании» строительства второй агломерационной фабрики Ярского никелькомбината, пригрозил всякими карами и даже слушать не стал никаких объяснений управляющего трестом.

— Старые замашки в новой обстановке,— пожаловался Егор Егорович Лобову.

— Тебе же не привыкать к выговорам! — шутил Леонид Матвеевич.