Паруса судьбы

Лицо Коллинза схватилось землистостью, вокруг глаз залегли теневые круги, словно там притаилась ночь и противилась уходить. Старый пират с усилием облизал давно сожженные ромом до кровистого цвета губы.

За ручьем послышались выкрики Жюльбера и следом истошный ор. Гулкое эхо аукнуло в чаще. Крик метнулся в сторону, затем в другую… Но, не вызрев покоища, забился о мшистые стволы и со звериными всхрипами стих, как если б захлебнулся молчаливой водой.

Капитан онемел. Под правым сапогом простонала оторванная половица. Предсмертный вопль бретонца еще долго грыз ухо, хотя вокруг уже царило безмолвие, нарушаемое лишь треском крыльев неведомой ночной птицы.

− Дьявол! − горбатый нос Коллинза был усеян бисером пота.

Тьма чужого берега показала когти. Не отрывая взгляда от окна, старик вытащил из-за пояса оба мобежских пистолета. Бледный, точно порожняя бутыль, он чуял сединами: кто-то сильный схватил его глотку акульей хваткой, и хватка сих челюстей была мертвой.

* * *

В аспидном провале распахнутого погреба влажно блестели белки каторжника.

− Вылезай!

Гаркуша безропотно подчинился приказу и с воровской ловкостью выкарабкался наверх. Было видно, что и его, дебелого мужика, пощупал за ляжки страх.

− На, держи, − Коллинз протянул Гаркуше один из заряженных пистолетов. Раскострил факел и бросил через плечо:

− Навестим Жюля… Соскучился он без нас. Эй, двигай ногами, сынок.

Глава 12

− Враки! Нынче же фрегат примешь! Клянусь честью, удружу тебе − век помнить будешь. Маневры − м-м-м, песня, Бог свидетель, дорогой Андрей Сергеевич! У тебя славно, но у меня душевнее будет… Крестом клянусь, в три минуты, как невесту, в паруса одену «Орлика», глазом не успеешь… ик… моргнуть! Но прежде, тс-с-с! − Черкасов крепко обнял Андрея и влажно шепнул ему в ухо: − По последней. Еще раз предлагаю за процветание флота Российского и за Отечество, брат Преображенский. Как?

Затем тряхнул каштановым коком, на щеках заиграли ямочки.

Рука в белом с золотом манжете круто с ног на голову опрокинула бутылку.

Лимонный хрусталь шампанского запузырился, зашипел ужом в бокалах. Взыгралась снежная пена, сползла по стеклу фужеров и искрящимися копьями упала на вишневую скатерть.

«Эх, счастливы дети, − частенько любил говаривать Андрей, − они не ведают, что такое богатство и нищета».

Скудно жил Преображенский, однако нынче раскошелился. Кутил, как бывалоче в Петербурге.

Бражничали офицеры третий день кряду, после того, как с радостной вестью из командирского дома объявился Черкасов. Намолчавшись за долгое плавание, он открыл шлюзы. За звоном бокалов беседы-разговоры велись нараспашку, до слез: помянули не раз Алешку Осоргина, перемыли наново кости старику Миницкому.

Дым от трубок в горнице стоял коромыслом. Однако о приключившейся намедни напасти Преображенский и словом не обмолвился. Суеверен был капитан, боялся наурочить пересудами новую беду.

Палыч − белка в колесе − с красными глазами едва успевал порожние бутылки в чулан стаскивать, проклиная нагрянувшего шумной волной Черкасова, но своего интереса не упускал: палил глотку жженкой с барского стола и, крякая, приговаривал: «Весело веселье, тяжело похмелье! Злая, зараза, а хороша-а, аки Боженька босячкам по горлышку!»

− Русскому оружию и Государю-Императору ур-р-ра-а! − залпом грянуло в горнице. Румяные, будто из бани, капитаны опрокинули фужеры.

− Всё, к черту! Знать ничего не желаю и слышать ничего не хочу, Андрей Сергеевич! Богом клянусь, ты, брат, не представляешь, что за «птицу» в руки тебе вручаю. Истинно быстрокрыл! Оный в любой шторм чертом ломит, и хоть бы что ему, одно слово «Орел»!

Прочно охмелевший после шут знает какой бутылки Черкасов, глубоко качнувшись, встал из-за стола. Как-то по-лошадиному выворачивая белки глаз, огляделся.

− Да будет тебе! − Андрей отмахнулся от настояний гостя; звякнуло испуганно подпрыгнувшее серебро на столе, бутылка с грохотом зачертила круг по ковру: − Палыч, не забывай, двухголовый. Шампанского!

Из-за синего бархата вынырнули моржовые усищи денщика, в руках − по увесистой стеклянной кегле в золотистой фольге.

− К черту шампанское! − Черкасов, тонко икнув, шумно втянул ноздрями воздух, уперся руками в спинку стула, напугав налитым взглядом Палыча.

− Тогда может лучше чайку, брат?

− Да ты утопил меня в чае.

«Ox, беда, на кривой козе к тебе не подъедешь!» − покачал головой Преображенский, а в голос молвил:

− Ну, куда ты такой, тезка? Нос на квинту, мозги набекрень. Штормит тебя, впору на постель нести. Давай подсоблю…

− Кого? Меня? Боевого капитана-а? − взвился оскорбленный Черкасов и чуть не ухнулся вместе со стулом на пол. Оба рассмеялись.

− И ударило же тебе в голову, не раньше не позже маневры закатывать. Ну, ей-Богу, остепенись, швартуйся у меня. Хочешь, барышень справим? − котом подмигнул Андрей. − Есть розочки, даром, что в сей дыре прозябают. Камелии-душки, на любой вкус… Elles sont trиs jolies!45

− К черту баб, Андрэ! Довольно напраслину лить… За тебя ж радею! Ежели ты взаправду уважаешь − катим!

− Тьфу, дьявол. − Преображенский − кафтан нараспашку − с изрядным шумом в голове встал из-за стола:

− Палыч!

− Чаво изволите-с?

− «Чаво», «чаво»! Запрягай, на пристань гоним.

Глава 13

Весеннее солнце, еще холодное, но ослепительное, улыбалось с высоты пронзительно-голубого неба. Оно заливало блеском Охотск, сверкавший мокрыми крышами домов, крестами на куполах церквей, и большой рейд с купеческими судами и сновавшими всюду шлюпками, байдарами, пакетботами и баркасами. Черноголовые чайки гонялись друг за дружкой, оглашая драчливым криком бирюзовую бухту.

Отчаянно надраенная медь сияла и горела огнем на люках и поручнях «Северного Орла». Тишину палубы периодически четвертовал сухой треск отрывистых команд капитана Черкасова, руководившего авралом, да грубая брань боцманов.

Зверем был Черкасов в делах службы, команда кликала его меж собой не иначе как «Черкес», но и любила при этом шибко. Может статься, за то, что во всем ином он был матросам отцом родным, не дававшим в обиду птенцов своих никому.

«Северный Орел» обливался путом показательных учений: в мгновение ока то окрылялся грудастыми парусами, то так же стремительно оголялся и вновь колол прозрачный воздух обнаженными мачтами.

С пристани на это чудо таращила глаза растянувшаяся вдоль набережной толпа зевак.

Форменные военные корабли случались не такими уж частыми гостями в Охотске, а показательные учения, проводимые на них, и подавно были в диковинку для промыслового люда.

Охотчане, просто-таки разинув рты от изумления, засматривались на работу кадровых матросов; тыкали время от времени перстами в сторону боевого корабля, чесали затылки, взрывали пристань поощрительными выкриками. То тут, то там слышались споры, либо сдержанные замечания поморских мужиков:

− Любо-дорого поглядеть…

− Дочиста диковина! Ишь, летают-то как, ровно проклятые!

− Зело, комар носу не подточит. Должно быть, важна птица гнездится на ём, коли ребятушки так жилушки рвут?..

Черкасов и Преображенский стояли на капитанском мостике. Оба в морской офицерской форме: долгополые кафтаны с двумя рядами медных пуговиц; их воротники, лацканы, разрезные обшлага и камзолы спорили с молочной белизной чаек.

Преображенский поглядел на друга: тот был на удивление бодр. Андрей улыбнулся в душе: вспомнилась дороженька из дома. Покуда слушали захлеб поддужных бубенцов с басовитым подвязком болхаря да всхрап лошадей с Купеческой до пристани, Черкасов вконец разомлел, убаюканный под волчьим пологом дорожной музыкой. Андрей, приободрившийся таким оборотом, крикнул в загривок Палыча, чтоб тот живей воротил лошадей… Не тут-то было: осоловевший, дымчатый глаз моряка приоткрылся, хлопнул веком и так воззрился на Преображенского, что тот сдался окончательно. «Что прикажешь делать, ежли маневры справлять Черкасов любит, что медведь бороться?»

Палыч пальнул кнутищем и гаркнул в сердцах:

− Дуй по пеньям, черт в санях!

И бубенцы продолжили свой перезвон.

На палубу Черкасов сошел живцом, свежим как огурчик, точно и пьян не был. Верно подмечено: «Пьян да умен, два угодья в нем».

* * *

− Марса-фалы46 отдать! − Черкасов щелкнул брегетом − время пошло.

− Есть отдать! − тотчас резанул ответ вахтенного матроса на баке. Голос прозвучал надрывно звонко, перетянутой струной. Палуба загремела от топота. Матросы метнулись исполнять команду, точно бешеные. Их полосатые бастроги из тиковой ткани, белые штаны и черные голландки зарябили перед глазами.

Преображенский посматривал то на матросов, то на вензелястые стрелки часов в цепких пальцах Черкасова.

Сосредоточенный, тот зорко наблюдал за действиями марсовых. Временами лукообразные пунцовые губы нервно подрагивали и с них слетало крепкое и колючее, как морской ёж, ругательство.

Андрея вдруг охватила досада на друга, с которым вот только обнимался накрепко: «Что, разве сей здравый умом и благородный человек ослеп, не отдает себе отчета? Какого беса он затеял эти тараканьи бега?! Любой пустячный зевок смертью обернуться может. Ox, тёзка, варварский нрав имеешь…»

Марсовые рвали жилы из последних сил и карабкались по вантам на реи чертями.

Преображенский вглядывался в их лихорадочную работу, в кирпичные от натуги и испуга физиономии и понимал: вымогались они, родимые, не за совесть, а за лютый страх пред своим грозным капитаном. И злило его боле всего то, что псу под хвост трачены отвага и силушка моряков. Ради куража и услады хмельного командира.

− Шабаш, Андрей Сергеевич, убедил! − с трудом переламывая гнев, выдавил Преображенский. − Почем зря дух выпустишь…

− Бросьте миндальничать, капитан, − Черкасов был непреклонен. − Матрос − скотина… при понятии жить обязан!.. Паруса на гитовы взять! − зычно, как ни в чем не бывало, прогремел голос.

− Есть на гитовы взять! − чеканным эхом подхватил вахтенный.

У Черкеса чтобы матрос с прохладцей хаживал − Боже упаси! «Как звезданет раз − в глазах пыль с огнем и рожа вздута!» Команда знала кулак капитана, знала и то, что, не дай Бог, провошкаются они с топселями47 иль еще с чем − шкуру с них спустят, «будьте нате»! Работа горела и тут…

Отчаянный крик огласил рейд48, все вздрогнули, берег ахнул. Молодой матрос кувырком летел с верхней реи грот-мачты49.

…На шафрановой палубе лежало что-то в полосатом бастроге и тихо хрипело. Из бесформенного куска торчала задранная вверх нога в тяжелом морском башмаке на медных гвоздях со стертым набок каблуком.

Глава 14

− Эй, капитан! Ну что, будем набивать «Горгоне» брюхо? Шлюпки на подходе, прикажешь открыть трюмы? − боцман Стив Райфл, или Кожаная Смерть, как его окрестило пиратское братство, стоял, сцепив на груди волосатые руки, и выжидающе смотрел на Коллинза. Морской тесак турецким полумесяцем терся о его мускулистую ляжку.

− Сколько тебе потребуется на погрузку, сынок? − капитан высморкался за борт.

− Я тебе не сынок, мать твою…

− А ты мне не дружок, Кожаный, чтоб вспоминать мою мать… Редкие друзья не говорят мне «сэр». Запомни, пуле тесно в этой штуковине, − старик преспокойно положил татуированную кисть на рукоять пистолета. − Хватит вонять, боцман, ты не ответил на вопрос: сколько потребуется на погрузку?

− Сутки, сэр, при такой волне и тумане, − пощерившись на шумливую от птицы бухту, выдавил наконец тот.

− О'кей. Но ни часу больше. Так и передай лентяям. Русские в любое время могут начать потрошить нас. − Гелль ковырнул взглядом обветренное, поросшее многодневной щетиной лицо Стива. Тот молчал, глядя с гнетущей пристальностью. Пара глаз темнела неподвижно и пугающе. Но капитана это, казалось, ничуть не забирало, он раскурил английскую трубку и сплюнул:

− Мне не нравится последнее время твоя рожа, сынок. Ты хочешь мне что-то сказать?

− И многое, черт возьми! − волчьи глаза Стива сузились.

− Ну так скажешь… когда сделаешь дело.

Гелль Коллинз с подзорной трубой под мышкой, с удивительной проворностью для своих лет направился в каюту. И в этой быстрой и твердой поступи башмаков, в по-стариковски согбенной спине, в сухих и жилистых, как у барана, икрах скрывалось столько уверенности и силы, что крепкие плечи Райфла против воли дрогнули. Скрипя зубами, он повернулся и зло заорал туда, где на юте50 гудели голоса, где пестрели пятна полотняных рубах и косынок команды:

− Открывай трюмы51, готовь лебедку! Будем грузиться.

* * *

Дробно грохотала палуба, сотрясаясь под бочками, которые поднимали на борт и перекатывали в трюмы. Горбатый нос капитана ловил дразнящий запах стряпни, долетавший с камбуза52; нахмурив брови, он мороковал над чертовым посланием, заплывшим к нему в руки и спутавшим все карты.

В серебряном шандале с испанского галеона53 шкворчала фитильком сальная свеча. Таинственная записка угрожающе белела на алом бархате.

− Кто мог нацарапать это? − темнея лицом, Гелль навалился грудью на столешницу. − «Откуда эти змеи пронюхали о моих делах? Сколько их, и вообще, кто они? Американцы, британцы, испанцы?!» Послание было отписано на английском языке долговязыми печатными буквами. Они колеблющимися шеренгами шли на него в атаку, похожие на солдат со штыками наперевес.

Коллинз устало отхлебнул из початой бутылки. Строки по-прежнему жгли глаза, в них прорастала старая, знакомая виселица правосудия, тихая и молчаливая, как верная боевая подруга. И он уже чувствовал силу ее затягивающейся петли на своей шее. Перед взором воскресла недавняя ночь.

* * *

Они слетели с крыльца, он и Гаркуша, потроша взглядами присосавшуюся к земле ночь. Без рассуду, цепляясь за скользкие, гибкие ветви кустов, хватили через поляну и, пропетляв между стволами, достигли оврага. Глухотемь. Лишь беглый потреск факела, да шепотливая перекличка хвои.

Они тщетно кружили туда-сюда, смутно рисуя себе то место, откуда выплеснулся крик. Случайный лунный свет ворожил обманом, высеребривая стволы деревьев.

− Жю-у-уль! Жю-у-уль! − орал до хрипоты капитан, теряя с затухающим эхом надежду. Русский сноровисто накладывал на себя крест пистолетным дулом, впадая в безумие, и что-то бормотал под нос.

Шарахались без мала уже час. Сыристый воздух просачивался сквозь одежду, кожу и, казалось, оседал на костях. Впереди выплыло серое пятно… Мороз крепко загусил кожу.

− Будь проклято это место! − Коллинз не признал собственный голос. − Это он.

Старик шагнул с выбухшего горбом мха, сел на корточки и коснулся лежащего. Пальцы ощупали широкую холодную спину. С грехом пополам они разглядели выгоревшую желтую косынку, широкий шарф-пояс и абордажный нож.

− Жюль, сынок, ты жив? − прохрипел Гелль. И вновь взялся шарить рукой, покуда не добрался до головы. Сбившаяся прядь волос странным образом легко отделилась и осталась в его горсти. − Какого дьявола глаза пялишь?! −американец ударил взглядом остолбеневшего Гаркушу. −Переворачивай!

Разбойник ткнул пистолет за опояску, обошел с другой стороны и неловко потянулся к трупу. Высоко держа подрагивающий факел, он ухватил тело за плечо и дернул на себя. Немое и неподвижное, оно с податливостью откинулось на спину. В огнисто-рыжих отсветах факела им скалился череп. Глаз и кожи на лице − как не бывало, точно выглодал кто-то. Из-под кровистых лохмотьев белели кости скул…

Чернобородого согнуло и дважды сгадило.

* * *

Капитан помнил, как заплясала его правая щека, словно на пружине. Он поскреб кадык и промочил глотку ромом.

«Да, щелкнуть сей орех − не джигу с девкой отстучать. −Старик теребил крысиный хвост своей косицы, жесткий и колючий, будто китовый ус. − Кто они?! − всё клокотало в нем. − Клянусь адом, я донырну до них, и тогда…» Он сдавил кулаками седые виски: разом возникшее пугающее ощущение не отпускало. Казалось, нечто бескрайнее и необъяснимое, как морская пучина, затягивает его в свой холод, где кричит человек, сходит с ума, доколе молчаливая, горькая соль воды не зальет его искривленный рот и навеки не заберет к себе.

Гелль хрустнул пальцами, он презирал себя в этот час; отрывисто дыша, сцепив руки за спиной, ходил, безугомонный, взад-вперед по каюте, шаркая каблуками, словно вот-вот должен был кто-то хватать его под колено железной тростью.