Паруса судьбы

− Эх, жалко, вашбродь, что вы ему шкуру не изнахратили свинцом… − закудахтал было казак.

− Ну так подежурь тут ночь! − голос Андрея шуток не признавал. − Может, тебе повезет более.

Он сплюнул с досады, вытер лицо тылом руки.

− Ладно, пойдем в дом.

Над головой послышалось застуженное карканье. Одинокий ворон погребальным крестом вершил круг над капитанским домом, и чудился в его редком, трескучем крике голос седой ворожбы.

Андрей поёжился и перекрестился. Он не был охотником до какой-нибудь химеры. Но и не мог убеждать себя, что всё случившееся привиделось. Глупо. Он слышал ни с чем не схожий вопль и видел прыжок, недоступный человеческой плоти.

Капитану вдруг дико заскучалось по далекой родной сторонушке: по высоким чистым небесам, по ласковому солнцу. Он с тоской вспомнил маменькину усадьбу, милый дом с белым фронтоном и колоннадой, и тенистый парк −воздушный и нежный по весне, как салатное облако. Вспомнил и речку с капризным изгибом, такую легкую и такую светлую, что захватывает дух и вышибает слезу…

А здесь его окружали траурный лес-бережняк да вечная хмурь океана, тягучие омутистые ночи и исступляющий дождь, где днем грудятся тучи, а по ночам брезжит волчье солнце.

Ворон плавно завершил круг и, будто кончив колдовское действо, замахал крыльями к лесу.

Глава 9

Они поднялись на хлипком брезгу, когда аловатый рассвет принялся расправлять свои крылья. Утро выдалось седое, угрюмое, без солнца. Земля обернулась камнем, морозный воздух был ломок, что первый ледок.

Андрей Сергеевич передернул плечами, в петушином распеве он впервые уловил вызов сродни боевому кличу. Как назло еще и насморк разыгрался, ядреней чеснока: глаза выкручивало напрочь, сказалась вчерашняя передряга в дождь. Тем не менее с Палычем они не проворонили ни единой пяди. И первое, чем были вознаграждены их труды, − следы, оставленные незнакомцем. К счастью, ночной дождь не успел вконец слизать их. Преображенский опустился на колени и со вниманием ювелира принялся изучать следы. Вдавлины от дюжих морских сапог весьма превышали размер обуви, в которой хаживали он и Палыч. Андрей переломил пруток и замерил великость следа. Она оказалась равной пяти вершкам. Об остальном судить не приходилось: дождь на славу учинил свое гиблое дело. Ни правый, ни левый след не имели хоть малой характеринки, и это обстоятельство крепко опечалило капитана. Но всё же след, равный пяти вершкам, мог принадлежать только очень рослому, высокому человеку. Когда же он припомнил, с какой легкостью беглец перескочил высоченный забор, тем паче выкроил для себя малоуспокаивающий вывод: неизвестный обладал воистину звериной силой. Эти два нюанса если и не проясняли толком дела, всё же ощутимо сужали круг вероятных лиц.

Однако пущая удача ожидала барина и слугу впереди. На заборе, в том месте, где ночной гость перемахнул через него, Андрею Сергеевичу удалось обнаружить вырванный клок от плаща. Чужак зацепился за скобу, один конец которой воинственно торчал железным клювом.

− Поздравляю с трофеем, вашескобродие! Ишь, как со страху-то подлец в штаны навалил. Обмишулился… гостенек наш, − неуверенно хохотнул Палыч.

Андрей посуровел. Он ощутил кожей, что этот злорадный смешок исходил от страха, гнездившегося в них обоих.

Пришпорив словцом денщика, Преображенский медленно побрел через сад к особняку.

* * *

В кабинете капитана они подняли по чарке огненного «ерофеича». Перетянутые нервы приотпустило.

Андрей Сергеевич встал за бюро, погрыз перо в раздумье, затем вонзил в чернильницу и, пока Палыч звенел на дворе топором, раскалывая смоляные чурки, испещрил лист пометками.

− Итак, − рассуждал офицер, держа перед собой улику − лоскут морского плаща, − человек сей − моряк, ежли только не рядится для надувательства в морское платье; роста высокого и силой награжден дьявольской. Несомненно, он и преследовал нас, когда возвращались со Змеиного Гнезда. Да, волк матерый. Словно щенков, обвел вокруг пальца. − Андрей покачал головой. − Вот только в толк не возьму: какого лешего он делал на чердаке?.. Прикончить нас он мог и по дороге в крепость. Уж не пакет ли вел его?!

Капитан бросил встревоженный взгляд на стол. Секретное послание покоилось на месте. Он облегченно вздохнул, вышел из-за бюро и, взяв пакет, окинул взглядом комнату, приглядывая место понадежней: «Подальше положишь − поближе возьмешь». Но всё, на чем останавливался его взор, не вызывало у Андрея Сергеевича особого доверия.

И тут на миг огненный ужас озарил разум, перечеркнув передуманное: «А человек ли то был?..»

Глава 10

Последние зыбкие тени уходящего дня ложились на крыши, и сонмом рубиновых углей их осыпал закат. На смену недолгому сумеречью с океана ползла густая пелена мрака.

На северной окраине, что бралась от крепостного вала, вдоль леса лепились дома зверобоев. В этот час избы стояли угрюмо, молчком, укрывшись от мира тяжелыми ставнями, будто щитами.

Из-за сосен, которые терлись замшевой корой о крайние изгороди, показался человек. Левую полу его камзола напряженно топорщила шпага, за поясом сидели пистолеты. Это был прожженный моряк от макушки до пят. Время посеребрило крысиный хвост его косы, пригнуло слегка плечи и изгрызло лицо кривыми дорогами морщин. Через левую бровь к подбородку свинцовой складкой бежал сабельный шрам.

Некоторое время моряк безмолвно стоял у завалившейся ограды, щупая взглядом черное жерло улицы. Слух его различил едва уловимый плач ребенка из дальней избы и вплетавшийся в него, древний как мир, напев матери: «А-а-а…». Совсем рядом, за огородом, испуганно фыркнули лошади: наверное, где-то близко в чаще бродил медведь. Незнакомец поднял руку в перчатке и подал знак. Из темноты вынырнул другой и подошел вплотную. Через плечо у него была перекинута кожаная сума, весьма основательно набитая чем-то тяжелым, на шарлевильском шарфе-поясе висел абордажный нож. Из-под желтой, выгоревшей почти добела косынки на грудь ниспадали намокшие под дождем жидкие каштановые пряди. Широкое, без затей лицо молодого матроса, в жилах которого билась густая, бретонская кровь, расплылось в улыбке, но тут же помрачнело под взглядом попутчика.

− Не будь ослом, Жюльбер, не время болтать! Приготовь факел! − английская речь странно прозвучала для берега, убаюканного с колыбели православным колоколом.

Держась ближе к заборам, они прошли мимо нескольких изб и, не всполошив ни одной собаки, свернули в узкий, как щель, проулок. Одиноко вспыхнул и затрещал факел. Им пришлось еще около часа продираться сквозь лесной молодняк, начинавшийся сразу за огородами. Мокрые холодные ветви царапали лица, а еловый лапник намывал росой сапоги.

Глухо и безлюдно было окрест. Иногда надрывно ухала сова, и ее крику далеким отголоском вторил чей-то богомерзкий хохот с болот. Тропинка незаметно сбежала в низкий овраг, где печально журчал ручей. В этом месте сапоги тонули выше щиколотки в жирных, влажистых мхах; под каблуками нет-нет, да и потрескивали гнилые опавшие сучья.

Внезапно Жюльбер вскрикнул и будто прирос к земле, выхватив из-за пояса пистолет.

− Какого черта? − прошипел капитан, глядя в позеленевшее лицо своего помощника.

− Там… там… кто-то прошел, Гелль, − стволом пистолета юноша указал на густые заросли справа от себя.

− Ты уверен? − старик взвел курок, в узком прищуре глаз сверкнул серовато-синий огонек.

− Не знаю, но… − француз замолчал.

Где-то далеко опять завыла, заухала, а затем зашлась в безумном хохоте неведомая тварь. Они стояли молча минуту, быть может, более, прежде чем Гелль прохрипел:

− Россия − это страна сатаны. Здесь привидений больше, чем живых людей. Пошли. Только дьявол знает, зачем мы здесь, и никто не остановит нас!

− Золотые слова. Я с тобой, Гелль, − суеверно перекрестившись, Жюльбер поспешил за моряком.

Он до жаркого пота уважал идущего впереди. Полное имя его было Гелль Коллинз из Нью-Джерси. Болтали о нем и его «Горгоне» много на разных берегах разными языками, однако на шею петлю никто так и не накинул. Ловок он был и хитер.

Сам Коллинз любил пошутить:

«Что делать, я родился в шлюпке по другую сторону закона. И, клянусь, любой порт для меня тюрьма».

Капитану перевалило за шестьдесят, и из сего знатного сроку пятьдесят лет было отдано морскому разбою. Жюльбер знавал не хуже иных, какую память вырубил этот старик на берегах трех держав. Его звериные метины помнили и на русских редутах, и на английских пушных факториях, и в испанских пресидиях.

Трюмы его навечно провоняли потом и тленом «черного мяса»44, запахом опиума-сырца и забитого зверья, взятого на борт с разграбленных промысловых стоянок. Гелль всегда делал столь «заманчивые» предложения компаньонам, от которых никто не мог отказаться. Секрет был прост: на ценной бумаге появлялась либо необходимая печать, либо мозги упрямца.

− Эй, − бретонец вздрогнул, услышав голос капитана. −А ну, прибавь ходу, не то мы дотащимся через неделю.

За ручьем лес расправил плечи, заметно погустел и вытянулся. Тропа неожиданно растворилась в разглушье дикой смороды, орешника и волчьей ягоды. Насилу вырвавшись из колючих пут, они очутились на поляне. Посередине, за сиротливым хороводом горьких осин, чернела сокрытая от глаз разбойничья изба. Покосившаяся труба, разбитые ставни, содранная ветром истлевшая дранка. Морщинистые бревна всюду штурмовал изумрудно-голубой лишайник, словно обивая бархатом.

Пираты поднялись на широкое крыльцо. Капитан «Горгоны» ударил железным кольцом потайным стуком и прислушался.

Истлела минута, другая. Казалось, что в этом проклятом Богом доме никто не живет, как вдруг… в слепом оконце замерцал отсвет лучины, такой одинокий и зыбкий, что если б не шаги, он мог бы сойти за нечистое свечение на болотах, кое обычно заманивает заблудшего путника в гиблую падь.

− Что за черт?.. − тревожно пробубнил голос за дверью.

− По твою душу. Открывай, филин.

− А, это ты, Гелль, мать твою… − послышалось облегченное вздошье, загремели запоры, и взбухшая от влаги дверь со скрипом приотворилась. Колыхающуюся ночь прорезал узкий тускло-оранжевый веер света.

Перед ними, беспокойно вглядываясь в темноту, стоял широкоскулый с косматой бородой человек. Виду он был лихого, дикого: драные на каторге ноздри, засаленный армяк на наготное тело, ноги, забитые в бахилы из конской шкуры, и топор в руке.

Гости молча прогрохотали за ним через сени в горницу. Мужик вжикнул впотьмах вьюшкой, защелкал огнивом и споро раздухарил печь. Вскоре убаюкивающе сладко затрещали поленья.

Малость согревшись, Коллинз пристально огляделся. В разбойном логове всё было раскидано по углам и покрыто пухлым слоем пыли. У голбеца жался кособокий непроструганный стол, а возле него пара лавок. По закопченным стенам висели связки высохших лисьих и волчьих шкур, а между ними стальной гроздью − капканы. Левее, у оконца, вповалку были наброшены казачьи седла. Наметанный глаз Гелля признал их незамедлительно:

− Они? − американец криво улыбался.

− Оне самые, аки с куста, − дюжина, капитан.

Сели к столу. Мужик выложил крутобокий каравай черного, как земля, хлеба, шматок крупно нарезанного сала и пару раскроенных надвое, прямо в шкурье, луковиц. Добрым довеском на стол была водружена окатистая четверть водки, чистой и прозрачной, что христова слеза. Стукнулись кружки, пахуче и сочно захрустел на зубах лук; дым вирджинского табака в одной упряжке с дальневосточным самосадом заструился сизой вуалью над головами.

− Надеюсь, охота была удачной? Где Мамон и остальные? − Гелль медленно оттаивал, блаженно вытянув ноги, чувствуя, как по утомленному телу разливается тепло.

− Какб там охота! Щукинцы − окаянная сила − все дыры позатыкали, шкуру нагулять не дают. − Гаркуша зло хрупнул луковицей. − Жись-то у нас не чета вашей заморской − разгулу нет. − И, через отрыжку, наковырявшись в зубах, процедил: − А атамана сёдня не жди − не до тебя Мамону: своих делов подзахлеб. Корчевать должничков уехал…

Ноздри капитана затрепетали, рубец на щеке потемнел, но он сумел справиться и, потрепав бородатого по плечу, сказал:

− Всё верно, сынок, ты прав: в каждой бухте свои заботы. Многие мои дружки уставали скитаться по океану и пытали счастье на берегу, но там, скажу я тебе, всех этих олухов давила петля нищеты или закона. Верно, Жюль? −старик мазнул лисьим взглядом своего молодого приятеля.

Тот откликнулся понимающей ухмылкой.

− Но ты-то мне сразу по сердцу пришелся, как только я имел глупость сойти на ваш чертов берег. И знаешь, почему? − Гелль опять тайком подмигнул напарнику.

Гаркуша встрепенулся и заерзал, взгляд его забегал по лицам. Однако крутивший нутро бес любопытства взял верх:

− Ну? − черно-горячие, цыганские глаза смотрели на Коллинза.

− Да потому, что твоя башка не ослиное копыто, тебя нелегко провести! Клянусь громом, я взял бы тебя на «Горгону», если б кто-нибудь из моих вытянул ноги. Ты, верно, мечтаешь о рае, а?

− Рад бы, да грехи не пущают.

− Э-э-э! Брось нос в трюм совать. Можно и в ад, лишь бы не скучно.

Гаркуша с трудом ухватывал нить ломаной речи, но разумел, что его гладят по шерсти, и оттого растягивал рот в улыбке и согласно кивал невпопад головой.

Кружки показали пятый раз дно, когда Гелль подманил длинным пальцем хозяина и хищно протянул нараспев:

− Завтра я поймаю крысу, если она опять вильнет хвостом…

Мужик одобряюще мотнул нечесаной головой:

− А-а, жрать еще хочешь? Неча было с голым-то гузном так далеко залетать!

Он грубо толкнул капитану кусок сала.

− Дурак! Эту крысу зовут Мамон.

− Чо! − враз трезвея, пробормотал Гаркуша, тщетно пытаясь придать голосу крепость. Он завороженно таращился на сухое, изборожденное морщинами лицо старика, раскаленный сабельный шрам словно обжег ему губы. Не в силах избавиться от этого кошмара, каторжник испуганно замычал и дернулся было с лавки, но кортик Гелля с глухим стуком пригвоздил рукав его армяка к столу.

Глава 11

Зубы Гаркуши стучали, грязная седоватая прядь подрагивала на бледном от страха и бешенства лице, дуло пистолета француза смотрело ему в рот.

Гелль Коллинз зло мерил шагами горницу:

− Запомни, ублюдок: кто пытается крутить со мной, скоро начинает завидовать мертвецам. «Горгона» разнесет всю вашу стаю на куски одним залпом, разрази меня ад! А Мамону шепни: я сыплю вам в карман монеты, порох и свинец, − гость метнул красноречивый взгляд на пузатую суму, сброшенную бретонцем у порога, − не затем, чтоб самому грызть ногти на мели! И если рыжий пес не услышит моих слов, клянусь небом, я его вздерну на рее. −Пират впился лютым взглядом в блестевшее от пота лицо каторжника: − И рядом будешь болтаться ты, понял?!

Бородач крадливо скосил взгляд на американца. И померещилось ему, что старик заглянул в него аж до кишок.

− Чаво… хочешь? − затравленно проблекотал он. С кончика носа сорвалась капля пота.

− Уговори Мамона и его людей сделать то, что велю тебе я.

− А како именитство я получу? − глаза мужика воровски заблестели.

− Свою песью жизнь, − отрезал Коллинз и подмигнул ошеломленному оторвяжнику. После чего по-хозяйски подошел к столу, плеснул себе из четверти и, oceдлав лавку, спокойно сказал французу: − Брось пока эту вошь в трюм, − он указал пальцем на погреб. − Пусть половит мышей, падаль.

Крышка бухнула над Гаркушей, щелкнул запор. Вдруг… парализующий звон и сноп разбитого стекла заставил пиратов схватиться за оружие.

Они выскочили на крыльцо. Ночь дыхнула сыростью и жутью. Ветер завывами пел в верхушках сосен, где-то за косяком избы не то скрипела, не то стонала вековая ель: «Ск-ррр-ы-жж… Ск-ррр-ы-жж…»

Внезапно из зарослей кустарника выскользнула тень, метнулась в сторону оврага с ручьем и исчезла, растаяв в лунном сиянии.

Жюльбер сжал рифленую рукоять абордажного ножа и прянул вперед:

− Я возьму его!

− Только не расплескай мозги, сынок! Эта тварь мне нужна живой.

* * *

Коллинз насторожился − внутри дома послышался шорох. Рука выхватила клинок из вороненых ножен, мерцающий свет вспыхнул на бритвенных гранях.

Пнув дверь, он ворвался в полутемную горницу. Погреб был по-прежнему заперт и молчал, а в печи сухо потрескивали догорающие угли. Гелль снял треуголку, утерся ею. По всей видимости, шум произвела мышь или крыса, швыркнувшая в родную щель. Он хохотнул. Ему отчего-то стало весело. Капитан хохотнул еще, и ему почудилось, что вместе с ним тишком хохотнули и забитый в погреб Гаркуша, и седла, и волчьи шкуры, ощерившие пересохшие пасти, хохотнула и темь за разбитым окном со злобной враждебностью.

Он расстегнул ворот − такое с ним было впервые. Грязно выругавшись, старик привычно бросил клинок в ножны, будто отбрасывая наваждение, и поскреб впалую щеку. Затем посмотрел на тщедушную лучину, грозившую вот-вот закуриться голубым туманом. Прихватив с уступка печи другую, он собрался было уже запалить ее, как каблук подвернулся на чем-то округлом и твердом. Костеря дьявола, Коллинз на карачках на ощупь отыскал причину. Глаза его сузились, как давеча в разборе с Гаркушей.

На ладони лежал изжеванный лист бумаги, весь в пятнах не то от кофе, не то от вина, в который была закутана морская скатная галька. Он быстро зажег новую лучину, зашелестел исписанной бумагой, разглаживая ее на колене.

Послание было кратким, как выстрел:

«Старое дерьмо!

Ты − убийца. Цена твоей жизни − пакет. Если через сутки его не будет в указанном месте, ты закачаешься на городской площади. Не вздумай вести двойную игру, Гелль! Помни: петля ждет тебя по обе стороны океана…»

* * *

Ниже указывалось место и время, куда следовало снести секретные бумаги.