СОНМ

Олаф пригласил Домру пройти с ним. В кабинете была ещё одна дверь. Когда она отворилась, навстречу им вышел крепкий парень с каменным лицом и родимым пятном в форме монеты над левым глазом. Пропустив Олафа, крепыш преградил Домре дорогу.

— Это Герасим — мой помощник. В свете случившегося я решил охрана мне не помешает. Герасим, пропусти господина пристава.

Неприятный тип по имени Герасим нехотя отступил и провожал взглядом Домру, пока тот следовал по длинному коридору за Олафом к стальной двери с цифровым засовом. Олаф надел белый халат, ещё один вручил Домре.

— Есть только два способа войти в эту дверь. Будучи работником, либо пациентом. Вам выпала редкая третья возможность.

Домра собирался возразить, что у него мало времени и, вообще, экскурсии — это хорошо, но сейчас он слишком занят, однако Олаф, словно прочитал его мысли.

— Господин пристав, я уверен, то, что вы увидите поможет в расследовании.

За дверью тянулся ярко-освещаемый коридор со стеклянными стенами. За ними открывался обзор на лаборатории, кабинеты и операционные. Домре казалось, будто он попал в театр, где множество актёров в белых халатах исполняют зловещие обряды под звуки, издаваемые непонятными приборами. Гуууу, брррр, пииии. Всё это выглядело чудаковато, но невероятно притягательно.

Домра догадался, что стекла односторонние и люди снаружи их не видят. Подобные ставят в комнатах дознания, чтобы другие приставы наблюдали за допросами из соседнего кабинета.

— Что вы знаете о личности, господин пристав?

— Это моё Я, — неуверенно произнес Домра, заложив в ответ и вопросительную нотку.

— Тогда что такое «Я»?

Олаф взмахнул руками, предлагая Домре порассуждать самому.

— Господин Померанский, я не гадаю на кофейной гуще.

— Простите, не собирался вас подначивать. Хочу, чтобы вы поняли перед лицом чего мы с Родионом стояли двадцать лет назад. Никто тогда не мог дать на этот вопрос однозначного ответа. Одно мы знали точно — личность порождение мозга, — Олаф указал пальцем на висок. — Она заключает в себе сонм — множество сложных алгоритмов, определяющих все, что мы привыкли именовать Хомо Сапиенс. Личность не орган, её нельзя увидеть в микроскоп или потрогать. Тогда мы представили телеграф, внутри которого миллионы транзисторов обмениваются электрическими сигналами по крохотным шинам. Те же процессы происходят в мозге — клетки-нейроны передают друг другу сигналы через синапсы. Телеграф без заложенной программы, как оркестр без дирижёра — только кусок бесполезного железа. Так и внутри мозга работа нейронной сети подчинена программе. Если заменить данные, команды и инструкции телеграфа на воспоминания, волю и привычки можно вообразить себе, как работает мозг. В телеграф программу вносит программист, тогда как в мозге она формируется самостоятельно. Младенцу доступны только базовые функции, уже заложенные генами — дыхание, глотание, рефлексы. Остальное записывается в мозг через опыт и повторение. Воспоминания, обучение, привычки, страхи, влечения — все это формирует управляющую программу мозга. Мы назвали её Личность. То самое «Я», которое каждый считает чем-то уникальным, с его мыслями, словами и поступками — на самом деле вычисляемое мозгом и обработанное личностью бинарное математическое преобразование. Ни одна мысль или идея не возникнет из ниоткуда, как не может туземец вдруг решить дифференциальное уравнение.

— То есть я ничто иное, как квантовый телеграф. Напрасно я их недолюбливал.

— Годами навязанная социумом, литературой и религиями догма об исключительности личности, мешает в полной мере осознать и принять тот факт, что мы банальные биологические машины, подчинённые одним и тем же правилам. Мы с Родионом приняли это, и тогда перед нами открылись возможности, о которых мы не могли и мечтать. Помню, однажды мы сидели с ним на пирсе у моего дома, и Родион вдруг говорит: «Если мы можем починить сбой в телеграфе, запустив корректирующую программу, то можем сделать это и с личностью». Это было отправной точкой, началом всего.

За стеклом пациентку готовили к внедрению коррекции. Девушку усадили в кресло, как у зубодёра, надели на голову множество датчиков с проводками, подключёнными к мощному телеграфу.

— Мозг удивительно гибкий орган, однако он также, как и телеграф подвержен сбоям. Перенесённое однажды потрясение оставляет в личности эмоциональный отклик — так образуется фобия — то есть сбой. Когда перед человеком с клаустрофобией закроются двери лифта, мозг вызовет этот эмоциональный отклик, и человек почувствует страх. Но если убрать отклик коррекцией, человек перестанет боятся.

Пациентку оставили в изолированной стеклянной камере. Инженеры, врачи, или как там они называются, столпились у экрана телеграфа за её спиной. Девушка закрыла глаза и, кажется, погрузилась в сон. Изредка у неё подёргивались руки или ноги, будто во сне она куда-то бежала.

— Главной сложностью было декодировать личность, то есть перевести её в программный язык, понятный нам. За два года мы просканировали несколько тысяч человек. Оказалось, все многообразие личностей записано на одном и том же языке программирования. Изучив его, мы смогли написать наши первые коррекции. Помню нашу первую пациентку, Марию. Она страдала тяжёлой формой шизофрении, терапия не помогала. Ее привел к нам отец, который уже потерял надежду. После коррекции Мария пошла на поправку, а потом полностью излечилась. Это был наш с Родионом триумф. Напились мы тогда до беспамятства. За следующие двадцать лет мы достигли феноменальных успехов. С помощью коррекций мы убираем страхи, галлюцинации, снимаем эмоциональные отклики с трагических воспоминаний. Мы можем социализировать социопата, избавить человека от опасного для окружающих влечения.

Олаф выждал паузу, чтобы Домра по достоинству оценил их достижения.

— Как по мне, господин Померанский, люди при рождении делятся на два типа — с тёмной душой и со светлой. Вы научились чинить оболочку и это большое достижение. Внутри люди все равно останутся теми, кто есть.

— Ваш подход мне знаком, господин пристав. Простите, но он давно устарел, хотя, к сожалению, до сих пор популярен. Личность человека конечна и самодостаточна. Её можно и нужно корректировать. Если каждый пройдет коррекцию, мы искореним преступность, самоубийства, научим людей уважению друг к другу.

— И лишите их выбора.

— Прийти к нам — уже выбор. Уметь признать ошибки, принять болезнь — показатель силы, а не слабости. К сожалению, до сих пор нет закона, регулирующего коррекции. И только потому, что в наши двери входят больные, а выходят здоровые — губернатор ещё не прикрыл нас. Но теперь всё изменится. Я не страшусь за себя или за СОНМ. Я боюсь за тех людей, которые останутся без надежды на исцеление.

Девушка на кресле задрожала, словно через неё пропустили тысячу вольт электричества. Сухожилия на руках вздыбились, кисти стиснули подлокотники, ногти вонзились в ткань. Если бы не ремни, стянувшие тело, она бы свалилась на пол. Люди за её спиной смирно наблюдали.

— Вы как дети, которые играют с папиным пистолетом. Рано или поздно он выстрелит.

Померанский слушал с большим любопытством.

— Пожалуйста, продолжайте, господин пристав. Я хочу услышать вашу точку зрения.

— У каждого из ваших работников своя жизнь, семейные проблемы, неутолённые мечты. Цена их ошибки, даже самой ничтожной — человеческая жизнь.

— Ошибки исключены. Каждого из работников мы отбираем очень тщательно. Все они преданы нашей идее также как мы.

— Вы ещё более беспечны, чем я думал.

— Вы не веруете в людей.

— Однажды я поймал детского врача, оказавшегося маньяком педофилом. Сестру милосердия, задушившую два десятка стариков, потому что думала, что спасает их души. Мать, утопившую детей, потому что не могла их содержать. У всех этих людей была безупречная репутация, никто из родных представить не мог, что они способны на такое. Возможно, они и сами не знали, но в один момент что-то с ними произошло. Темные души.

Олаф понимающе покивал.

— Как-то Родион предложил рассматривать личность как карточный домик высотой в сотню этажей. Только с виду домик кажется крепким — вытащи одну карту, и он рассыплется. Именно поэтому над каждой коррекцией работают десятки людей в течение месяца. Коррекция — очень дорогостоящая процедура. Те, кто способен платить — платят. Но мы лечим и бесплатно, очередь множится, но мы делаем, что можем. Каждая коррекция все еще штучная ручная работа. В будущем, когда мы автоматизируем процесс, технология станет доступна всем клиникам мира.

Девушка на кресле перестала дрожать и открыла глаза. Огляделась, не узнавая никого и ничего вокруг. Потом вдруг завопила во весь голос. К ней подбежали, отцепили ремни. Она вырывалась и брыкалась. Её уволокли за ширму.

— Нормальная реакция на внедрение. Личности нужно время приспособиться к коррекции.

— Если можно убрать эмоциональный отклик, значит можно и добавить его. Например на словесную команду, или на конкретного человека.

— Вы хорошо меня слушали, господин пристав. Я скажу так, коррекции в плохих руках — оружие пострашнее атомной бомбы. Представьте совершенного солдата, не страшащегося смерти. Солдата с внешностью старика или ребёнка. Его невозможно засечь, он нападает внезапно и совершенно беспощаден. Именно таких солдат мечтает продавать Грегор Бельский. Его учёные давно ведут подобные исследования, но они в тупике. Бельскому нужен СОНМ, — Олаф вздохнул, и Домра увидел в нём тяжёлую усталость, которую тот пытался скрывать. — Бельский не получит СОНМ, иначе ему придётся убить и меня. — Олаф подошёл к Домре вплотную. — Нельзя чтобыэтот подонок победил. Найдите настоящего убийцу, от этого зависит судьба всего мира.

* * *

Родион поднял телефонную хзтрубку, набрал номер. Слева и справа от него другие арестанты что-то лепетали своим телефонным собеседникам. Один бранился, угрожал вернуться и пристрелить. Второй, напротив — о чем-то умолял, плакал.

В трубке клацнуло. Прорезался голос. Родион собирался поздороваться — заранее готовил голос, чтобы не срывался. Но едва пришло время говорить, смог только промычать.

— Родион? Родион! Это ты?

— Олаф…

— Господи, Родион. Как я рад тебя слышать.

— Мне позволили звонок. Так положено.

— Родион, боже мой. Боже. То, что случилось с Владой, это ужасно.

— Она мертва, Олаф. Моя девочка мертва.

У Родиона уже не было сил плакать — слёзные железы истощились.

— Я не представляю, что ты чувствуешь, друг мой. Но нам надо думать о том, как тебя вытащить, Родион.

Повисла пауза.

— Не надо…

— Что ты такое говоришь?

— Если я… я тут думал… возможно это правда сделал я.

— Родион…

— Нет, послушай. Ты знаешь, я никогда не декодировал свою личность, потому что боялся увидеть, что я такой же, как он.

— Перестань нести эту чушь! — заорал Олаф. — Если ты с катушек съехал, то тогда я тоже. Только как быть с тем, что я помню, как мы вместе ездили в Радищево? Как рыбачили весь день помню. Я трёх окуньков выловил. А ты…

— Щучку. Маленькую.

— И отпустил. А окуней зажарили вечером на углях. И как до утра сидели встречали рассвет, и как ты со стула упал на пирсе.

Помнишь?

Родион осмотрел отметины на запястье.

— Олаф, я не понимаю. Как такое возможно…

— Бельский подставил тебя. Этот подонок пойдёт на всё, помнишь его слова? «Вы ещё пожалеете».

Родион помнил. И то, что Бельский сказал ему про Катю на приёме, помнил.

— Какой же я был дурак, что потащил тебя туда. Хотел, чтобы ты развеялся.

— Ты не виноват.

— Родион, он убил Владу.

Родион почувствовал, как в груди рождается комок ненависти. Он вспомнил рожу Бельского, представил, как сжимает кулак и со всей силы колотит по ней, вминая кости в череп. По телу мгновенно пронеслась горячая струя энергии.

— С утра у меня был сыщик. Мне кажется, он искренне хочет разобраться, — сказал Олаф.

— Почему мне говорят, что у моего алиби нет доказательств?

— Бельский удалил все светописи в Турове.

— Что?

— Ты знаешь какие у него связи. Наши программисты говорят светописи дублируются в резервные базы данных. Они постараются их вытащить.

— Этого мало. Нужны свидетели.

— Я рассказал ему про француженку. — Ту женщину на дороге?

— Он найдёт её, и она даст показания. Я нанял лучших адвокатов. Мы вытащим тебя. Ты, главное, держись. Держись, ты понял?

Родион попрощался и повесил трубку. Постоял немного, поднял её снова напряжёнными, как ветки пальцами. Набрал номер. На том конце ответил женский голос.

* * *

Домра приехал к дому Грегора Бельского без предупреждения. Полицмейстер не одобрил бы допрос человека с такими связями без убедительных улик, а адвокат Бельского растопчет домыслы Домры в пух и прах. Поэтому сыщик решил испытать удачу. К большому удивлению, она ему улыбнулась. Автоматические ставни разъехались, как только Домра объявил стойке при въезде, кто он и зачем прибыл.

К дому вела длинная зелёная аллея. Плачущие дождём высокие деревья нагибались кронами над дорогой, словно очарованная прислуга при виде короля. Сам дом был огромным. Величественные колонны; шпили, щекочущие затянутые чумазыми облаками небо; перед входом залитый мрамором фонтан. Когда Домра остановился, в небе сверкнула молния. От грохота задрожала земля.

На коротком отрезке от машины до входной двери, Домра промок до нитки, словно на него опрокинули ушат воды.

Дворецкий проводил его на второй этаж. В доме было тихо и безлюдно, звуки грозы и дождя заглушались толстыми стенами. Создавалось впечатление, что дом полностью отгорожен от реального мира. Внутри существовал свой, особый мирок, созданный только для одного человека.

Домра кожей ощущал, как на него пялятся. Стены, лестницы, ковры, какие-то люди на картинах — щипали его вниманием настолько дотошно, что Домра, закутавшись в промокший плащ, чувствовал себя голым.

Грегор Бельский в жизни оказался ещё более тощим, нежели Домра представлял по многочисленным светописям. Ему за шестьдесят, угловатые скулы, впадшие щёки, глаза с горошины в огромных глазницах. Крашенные в рыжий цвет волосы сползали по шее тонкими, вымоченными в геле, жгутиками.

Домра поблагодарил хозяина за гостеприимство. Бельский в ответ кивнул и пригласил его к камину, внутри которого полыхало высокое пламя. От жара промокшая одежда Домры задышала дымком.

— Моё время в вашем распоряжении, пристав. Я всегда готов помочь почтённой полиции. — Бельский закинул ногу на ногу и взял со столика стакан с бренди. Предложил Домре, но тот отказался.

— Я расследую убийство Влады Пожарской и хочу задать вам несколько вопросов.

— Безусловно, я не имею отношения к этому преступлению, — Бельский самоуверенно рассмеялся. — Почему вы пришли ко мне?

— У вас был конфликт с главным подозреваемым. Родионом Пожарским.

— Ах это. Я уже давно всё сказал полиции. Этот человек избил меня, прилюдно оскорбил, грозился убить. Признаюсь, тогда я не поверил, что он способен на убийство. Жизнь поистине изумляет, даже когда этого не ожидаешь.

— Вы осознаёте, почему господин Пожарский напал на вас?

— Наверное, его задело, то что я нелестно отозвался о его мертвой жене.

— Вы назвали её шлюхой.

— Блядью, если быть точным.

Домра повидал циников в своей жизни, но среди всех этот человек выделялся особенно. Бельский говорил до того искренно, без стеснения и фальши, что, казалось, внутри него вместо органов только лампочки и микросхемы.

— Я не нарушал законов, пристав. Нельзя оскорбить труп.

— Вы понимали, что Пожарский отреагирует подобным образом.

Выражение лица Бельского стало таким, словно он признал в Домре своего кровного брата.

— Всеволод Михайлович Домра — легендарный сыщик с самым большим числом раскрытых убийств. Разведён, есть дочь. Раньше плотно прикладывался к бутылке, но теперь завязал — здоровье не позволяет.