Помоги проекту - поделись книгой:
Так коротали они время.
III
Говорят, мертвым снится, что, пока они лежат в могилах, живые лакомятся халвой. Уж кому-кому, а Мирхайдару хорошо известно, какова эта «халва»!.. Сладкая жизнь не для бедняков, кем бы они ни работали.
Был у Мирхайдара родич — тоже гончар. Как ни бился, все не мог вылезти из нужды. Он часто вспоминал присловье: мол, гончару вовек не разбогатеть — он, видно, проклят богом за то, что жжет землю. В конце концов, родич этот бросил гончарное дело. Продав все свое добро, он арендовал четыре танапа[12] земли и переселился в старый город. Но и земля не смогла прокормить его большую семью. Он стал еще беднее, чем раньше. Однако, самолюбие и стыд не позволили ему вернуться к прежнему ремеслу, к прежним друзьям. Проклиная судьбу, он влачил жалкое существование чайрикера — издольщика.
Как-то он принес Мирхайдару кукурузные лепешки. Передавая их Байтевату, с горечью проговорил: «Скажите моему племяннику — не нашел я счастья. Что ремесло, что земля — один толк!»
И Мирхайдар, задумавшись над этими словами, представил себе дехкан, варящих листья травы — исмалака, от которой они опухали, ремесленников, живущих впроголодь… Он знал, что его домашние заполучают у кожевников кусочки мяса, содранные с мездры свежих кож, поджаривают их — этим и питаются.
Весь народ бедствует — и гончары тоже. Когда брюхо сводит от голода — людям не до глиняной посуды.
Но Мирхайдар не знал, что эти бедняки предпринимали отчаянные попытки выручить его из беды. В пятницу, после намаза, сакычманцы и себзарцы, среди которых были и родичи Мирхайдара, собрали немного денег и отправились в Урду для переговоров с бекскими чиновниками. Ушли они ни с чем: оказалось, что гончара невозможно освободить за взятку. Его судьба зависела не только от бека, но и от представителя Кокандского ханства. Как врага ханства Мирхайдара намеревались повесить.
Эта весть взбудоражила друзей гончара.
Однажды утром в тюрьме поднялся переполох. Слышался топот тяжелых, кованых сапог — это стража и тюремщики бежали к воротам. Волнение передалось заключенным. До Мирхайдара и старика шорника доносились беспорядочный звон кандалов, возбужденные разговоры. Оба узника вскочили на ноги, напряженно прислушиваясь к шуму.
— Уж не ворвались ли в Ташкент бухарцы? — настороженно предположил старик. — Бухарский-то эмир посильней нашего хана, у него и войска, и пушек побольше… Или это русские подошли?
Обоих тревожило, что так долго не появляется Байтеват.
К полудню шум стал стихать. Отверстие обступили вооруженные сарбазы, они смотрели вниз, в яму, перешептываясь о чем-то. Показалась, наконец, и голова Байтевата. Он не отвечал на вопросы узников, враждебно, зло наблюдал за Мирхайдаром. От прежней его снисходительности не осталось и следа.
Мирхайдар долго не мог узнать, что же в это утро происходило там, наверху, за тюремными стенами. Среди заключенных ходили самые разноречивые слухи. Сперва говорили, будто бек не поладил с военачальником Кушбеги и бросил его в одно из подземелий зиндана; население Ташкента поспешило ему на выручку, толпа окружила зиндан, но сарбазы оттеснили ее. Потом распространилась другая версия: будто узником, расправа над которым всколыхнула весь город, был не Кушбеги, а один знатный ташкентец, мударрис[13] из медресе Кукалдош, — потому-то в толпе было так много молодежи. Лишь позднее выяснилось, что в действительности толпа состояла из ремесленников: гончаров, медников, кузнецов — жителей махаллей Джар-арык, Кургантаги, Себзар и Сакычман, и хотели они освободить какого-то гончара, сидевшего в самой глубокой яме. В помощь тюремной страже из Урды подоспели сарбазы, саблями разогнали толпу, которую возглавляли гончары Тухтамурад и Камбарали, ловкий и лукавый парень, известный всему городу сорвиголова. Несколько человек было ранено, в том числе и Камбарали. Позднее стало известно и имя гончара, из-за которого заварилась вся эта каша: Мирхайдар.
С этой поры заключенные, находившиеся наверху, в зиндане, то и дело с любопытством заглядывали в яму, где пребывал легендарный гончар Мирхайдар. В их представлении он был не простым ремесленником, а народным вождем, поднявшим людей на хана!
Это внимание других узников, вести о самоотверженности друзей, о ранении Камбарали взволновали Мирхайдара до глубины души. Он с воодушевлением рассказывал старому шорнику о храбрости и смекалистости Камбарали, о своих товарищах по ремеслу. На что бы он только ни согласился — лишь бы исцелить тех, кто ранен из-за него!.. Если бы знаменитый лекарь Лукмон-Хаким сказал: «Хочешь, я превращу твою плоть в бальзам, заживляющий раны?» — он без раздумий пожертвовал бы собой ради спасения друзей, пошедших на жертвы — ради его спасения…
Хотя толпа, прихлынувшая к зиндану, ничего не добилась — одно сознание, что товарищи, земляки (а среди них наверняка были и его сыновья!) не забыли о нем, — влило в Мирхайдара отвагу и силу, его не страшили ни зиндан, ни сабля, ни виселица!
Старик шорник, изумленный событиями этих дней, смотрел на своего соседа с тайным благоговением, словно в облике гончара к нему явился легендарный пророк Хызр. И в то же время его грызла ревнивая зависть. Чтобы поубавить пыла у Мирхайдара, он ворчливо сказал:
— Когда меня бросили в зиндан, тоже началась заваруха. Земляки хотели меня освободить. Да что толку — лишь головы полетели с плеч у этих освободителей. С тех пор земляки боялись и приближаться к зиндану…
Мирхайдара покоробили эти слова, но он смолчал — в душе он жалел старого шорника. Старик походил на журавля с подбитым крылом, отставшего от стаи. Зиндан сделался его домом, его бытом. Старик привычно довольствовался молитвами, водой и пищей, которые ему спускали на веревке и, казалось, уже и не мыслил себе существования вне этой ямы. Он и подземелье словно слились в одно целое: и зиндан без старика — не зиндан, и старик без зиндана — ничто. Если бы какой-либо властитель вспомнил о нем и порешил выпустить из тюрьмы, он задохнулся бы на вольном воздухе, как рыба, выброшенная на песок.
— Воля для меня — это смерть, — говорил старый шорник. И с покорной горечью пересказывал легенду о лекаре Лукмоне: получив долгожданную свободу и выбираясь по лестнице из зиндана, тот сутками отсиживался на каждой ступеньке. Ступеней было сорок — и лишь спустя сорок дней Лукмон увидал, наконец, белый свет.
Старик не то что потерял всякую надежду на освобождение — он просто не помышлял о нем, хотя жадно интересовался всем, что происходило «наверху». Свобода… Это было для него чем-то далеким, нереальным, потусторонним.
Байтеват, после взволновавших всех событий, в течение трех суток не появлялся в зиндане. Старый шорник и Мирхайдар давно съели лепешки, выпили воду из кувшина. На третий день к вечеру старик занемог. Он лежал на тряпье, уставясь вверх невидящим взглядом и тихо стонал. Мирхайдара опять охватило чувство безнадежности. Их яма — это тюрьма в тюрьме, их беда — мрак среди мрака! Гончар подолгу сидел в обычной неподвижной позе, привалясь к стене, прижавшись сухим ртом к сцепленным пальцам рук. Голова кружилась от голода и смрада, от дум и воспоминаний. За последнюю неделю зиндан пополнился новыми узниками: из Ташкента и его окрестностей. Одного из них, обвязав веревкой, спустили в подземелье, вслед ему сбросили палас, одеяло с подушкой, узелок с сухими лепешками. Коснувшись ногами земляного дна, узник оцепенел — словно бы в ожидании или беспамятстве. Казалось он ничего не видел вокруг. Тюремщик нетерпеливо крикнул сверху: «Эй, заснул, что ли? Отцепи веревку!» Узник отвязал веревку, змеей обвивающую его поясницу, завороженно следил, как она уползала вверх — это была последняя нить, связывавшая его с волей. Он не сразу освоился в подземельной темноте: поначалу, видно, решил, что он здесь один, и испуганно вздрогнул, услышав хриплый кашель старого шорника.
— Не бойтесь, — успокоил его старик, — мы такие же несчастные, как и вы. Эх-хе… Значит, и вам судил господь попасть в эту яму, и вам уготовлена горькая участь.
Узник молчал. Словно вспомнив о чем-то, он вскинул голову, долго смотрел на отверстие, через которое его только что спустили в яму. Немного свыкнувшись с темнотой, он разглядел своих соседей. Подошел к ним, поздоровался со стариком, пожал руку Мирхайдару. Гончар показал ему, где он может расположиться. Расстелив палас возле свободной стены, узник уселся на нем и, по просьбе Мирхайдара и старого шорника, приступил к рассказу о происходящем «на воле». Но только он успел поведать, какая в Ташкенте погода, как у отверстия опять появились тюремщики — спустили в яму еще одного горемыку. Старик шорник невесело рассмеялся.
— Вот, гончар, какая у нас теперь теплая компания. Не соскучишься!
Их новый товарищ по несчастью забился в угол, молча улегся на своей убогой постели. Утром его вытащили наверх. И вновь раздался дребезжащий смешок старого шорника:.
— Бедняга, оказывается, он спускался сюда переночевать…
Постель его так и осталась возле стены, в яме. Никто не успел даже рассмотреть его как следует. И голоса его не услышали. Позднее обитатели ямы узнали, что его переместили в другое, самое мрачное подземелье, где он и был зарезан. Эта весть потрясла Мирхайдара и нового узника.
Утром «новичок» продолжил свой рассказ. По его словам, в Ташкенте — беспорядки, прибывший из Коканда представитель хана с особыми полномочиями руководил их подавлением. А кокандский хан, Худояр, бросил свои войска в Туркестан и к Алма-Ате.
Поняв, что перед ним человек сведущий, Мирхайдар присмотрелся к нему повнимательней. На «новичке» — длинный, наглухо застегнутый темно-коричневый бешмет, ичиги с кавушами, бархатная темно-зеленая тюбетейка. Ему около пятидесяти лет. Строен, сухощав, и лицо — худое, бледное, с аккуратной бородкой клинышком. А взгляд острый, проницательный. Гончар с уважением спросил:
— Сами-то откуда, мулла-ака?
— Я ташкентец, из махалли Дегрез. Да только давно покинул отчий дом. Учился в Самарканде, в медресе Улугбека. Потом побывал во многих городах. Занимался торговлей, служил писцом в Урде. Да, видно, прогневил бога — меня схватили и сунули в зиндан. Мое имя Абдувахаб, а отца звали Абдурахман, он оставил наш бренный мир семь лет назад. А вы кто будете?
— Меня звать Мирхайдар, я гончар. Вот уж одиннадцать месяцев, как я в этой яме. А этот старик — шорник. Он тут уже восемнадцать лет.
— За что же вас? — тихо спросил Абдувахаб.
Старик смиренно вздохнул:
— Все в воле божьей! Я бухарец, попал сюда из-за вражьих происков. Как-нибудь на досуге я поведаю вам свою историю…
Абдувахаб печально усмехнулся уголком губ: старик еще говорит о досуге! Видно, он тут — как дома. К чему ни привыкает человек! И ему понравилось, что гончар ответил на его вопрос злей и непримиримей:
— Меня сперва выпороли плетьми. Да, видать, мало им этого показалось. Арестовали как врага салтаната.
— Выходит, у нас с вами схожие судьбы! — вроде бы даже обрадовался Абдувахаб. — Я тоже «враг салтаната», государственный преступник. А началось все с моих путешествий… Довелось побывать и в Северном государстве. Большое впечатление произвели на меня прогрессивные идеи русских. Я стал пропагандировать их в народе. Писал газели, высмеивал зло, разъедающее, как моровая язва, наш край. Вот и угодил в зиндан! — Старый шорник и Мирхайдар молча слушали Абдувахаба. — Да, дорогие мои, разгорается беспощадная битва между добром и злом, правдой и кривдой. Правда провозглашает: все люди равны, все обязаны трудиться, и всякий труд должен быть достойно вознагражден. А кривда нашептывает: твоя доля, бедняк, работать до седьмого пота, терпеть нужду и лишения, выращивать пшеницу, собирать ее, перемалывать в муку, из муки печь хлеб… А есть его — богатым. Эти две силы и вступили в смертельный, долгий бой.
За беседой узники не заметили, как наступила ночь.
На другое утро раньше всех проснулся Абдувахаб, за ним — Мирхайдар. Шорох их бердонов разбудил старого шорника.
Байтеват спустил им полное ведро воды. Узники разлили ее по кувшинам, каждый набрал полную пригоршню теплой влаги, прополоскал рот, умыл лицо. После завтрака Абдувахаб принялся наводить порядок в своем «углу», а шорник и гончар — выделывать зубочистки из остатков алычового полена.
— Гончарным-то делом тут не займешься, — усмехаясь, сказал Мирхайдар, — вот я и обучился новому ремеслу.
Абдувахаб молчал, погруженный в раздумья, — лишь изредка, медленно поглаживая бородку, вздыхал и возносил хвалу богу — «Худоги шукур, худоги шукур!..»
Шли дни, он все больше привыкал к своим соседям и однажды прочел им короткую газель — оруз:
Газель тронула старика и Мирхайдара. Гончар благодарно произнес:
— Пусть аллах дарует вам счастье!.. Если вы еще раз прочтете эту газель, я выучу ее наизусть, запомнив на всю жизнь.
Воодушевленный похвалой, Абдувахаб сказал:
— Послушайте-ка лучше вот эту:
Мирхайдар от души расхохотался, не удержался от смеха и старый шорник.
— Как, как? — сквозь смех переспрашивал гончар, — Хаджи — и осел, и собака?.. Ну, мулла-ака, разделали вы их под орех!
— Они ведь из тех, кто упрятал нас в зиндан, — пояснил Абдувахаб.
— Мулла-ака, а у вас есть псевдоним?
— Мой псевдоним — Шаши,[14] — когда Абдувахаб говорил, у него дергалась левая бровь. — Но хоть я и родился в Ташкенте — большую часть жизни провел на чужбине. Все искал истину. А вернулся в родные края, и вот — тюрьма. Так-то, мой друг.
— Шаши… — взволнованно повторил Мирхайдар. — Я слышал ваши газели. Их пели хафизы.
То, что он видит перед собой Шаши, ученого и поэта, и запросто с ним разговаривает, казалось гончару чудом: все равно, как если бы он нашел редкостную, драгоценную траву — тутие. Старый шорник тоже с немым восхищением смотрел на Абдувахаба Шаши. За всю свою жизнь он не прочел ни одной книги, но любил слушать песни.
IV
Чем больше Абдувахаб Шаши узнавал своих соседей, тем щедрей сам раскрывался перед ними. Поглаживая бородку, пожевывая кончики усов, — такая уж была у него привычка, — он говорил:
— Хоть мы и томимся в темной, мрачной яме, но сердца наши там, на воле, с нашими близкими и друзьями. Ведь они чисты, как алмазы, — наши сердца. Сколько бы пыли ни вздымалось в небо, небо от этого не помутнеет, оно — безбрежно…
А потом он рассказывал своим новым друзьям о событиях, свершающихся в мире, о своей пестрой кочевой жизни, о службе в Урде, долголетних скитаниях, о пребывании в Варшаве и Петербурге. Он настолько полюбил Россию, что даже подумывал о переходе в русское подданство, но любовь к отчему краю оказалась сильней. Родина притягивала, как магнит.
В Петербурге ему довелось побывать дважды. Первая поездка была связана с торговыми делами: по поручению купца Салихбая он закупал в России тонкое сукно, минеральные — «каменные» — краски. Ему помогло знакомство с богачом Сорокиным, частенько приезжавшим в Ташкент за хлопком и каракулем. Вторично Шаши попал в Петербург, сопровождая купца Турахана Зайбухана. С ними, на деньги, собранные единомышленниками-ташкентцами, ехали Абдурахманбек, Ходжа Юнус, Нигматджан-аксакал и еще несколько знатных ташкентцев. Они везли тайное послание русскому царю с жалобой на кокандского хана, с предложением расширить торговлю между Ташкентом и Россией, и с просьбой принять Ташкент в состав России.
По пути из Нижнего в Москву они потеряли тайный документ, что доставило им немало лишних забот. К царю попасть не удалось. Царское правительство, не доверяя им, запросило необходимые сведения у русского ученого, орнитолога Николая Алексеевича Северцова, хорошо знавшего обстановку в Туркестане. Северцов, письмом, ответил, что Абдурахманбек с друзьями были у него, подробно рассказали о предполагаемом выступлении бухарского эмира против Ташкента, о положении в городе, о настроениях ташкентцев, об их настойчивом требовании — или вернуть в Ташкент Алимкулибека, который после первого похода на Ташкент полковника М. Г. Черняева был отозван в Коканд, или принять их в российское подданство и разрешить свободную торговлю. Все это и было изложено в утерянном тайном послании.
К сожалению, у посланцев Ташкента кончились деньги, и им пришлось, не завершив своей миссии, вернуться домой.
После возвращения из Петербурга Абдувахаб устроился в Урде мирзой, секретарем у бека. Он много писал — о развитии культуры и науки в России, о русском телеграфе и русских писателях, о тяге русских к книге, о широком гостеприимстве, с каким встречает Петербург представителей других стран. Он выступал с рассказами о России и перед народом — его слушали с жадным вниманием. Обо всем, что он видел в России, Абдувахаб сообщил Насриддинбеку, Асадуллахану, Хаким-ходже и другим высокопоставленным лицам. Он предложил открыть в Ташкенте школу — по типу русских школ, призывал учиться у России…
Внезапно его арестовали как «шпиона» — на все его благие помыслы и намерения была накинута тугая петля. Виновником его бед оказался находившийся с ним в родовой вражде Насриддинбек, правая рука Алимкулибека. За три дня до ареста Шаши узнал от знакомого мирзы, что Насриддинбек состряпал на него донос и вручил эту грязную клевету Алимкулу.
— Вот так-то, дорогие, — закончил он рассказ о своих злоключениях. — В мире полно новостей. А мы, узбеки, как во тьме. Весь наш край — словно в глубокой яме. Наши ханы и беки дни и ночи проводят в разврате и кутежах, а стоит им очнуться от пьянства — их отравленная кровь вскипает, и начинается междоусобная резня. Страдает же от этого народ, угнетенный, невежественный… Но мало нам своих тиранов — над нами занесена плеть английских захватчиков! Англичане в Индии собрали большое войско, чтобы захватить Среднюю Азию. Англия, как змея, подбирается к нашим краям, а наши правители словно и не замечают ее разверстой пасти! Боже, какая слепота! Какой позор!
Путешествия обогатили Абдувахаба Шаши жизненным опытом, мудростью, знаниями. Он был прекрасно осведомлен о том, что происходит в мире, и всем, что было известно ему самому, охотно делился с гончаром и шорником. Особенно жадно внимал его рассказам Мирхайдар. Каждый такой рассказ был для него откровением. Он, например, впервые узнал о коварных замыслах английских империалистов, стремившихся проникнуть в Азию.
Между генерал-губернатором Индии англичанином Оклэндом, индийским раджой Ранжит Сингхом из Лахора и бежавшим из Афганистана шахом Шуджа было заключено «трехстороннее соглашение», с ближайшей конкретной целью — помочь Шудже снова занять афганский трон. Ему должны были оказать поддержку отряды Сингха — от Ост-Индской компании. В дальнейшем англичане намеревались использовать Афганистан как плацдарм для наступления на Среднюю Азию — сначала на Хивинское ханство. В их планы входило также привлечь на свою сторону правителя Келата, входившего в Бухарский эмират, Мехрабхана: через Келат английским войскам было бы удобней всего продвигаться в Среднюю Азию.
Развязав войну в Афганистане, англичане за короткое время заняли города Кандагар, Газну и Кабул. Шах Афганистана Достмухаммад бежал.
Спустя несколько месяцев в Пешаваре англичане заключили с Достмухаммадом мирный договор, обязались уважать территориальную неприкосновенность Афганистана, а взамен афганский шах поклялся быть другом их друзей и врагом их врагов.
Однако, соглашение между Англией и Афганистаном, подтвержденное позднее специальной конвенцией, разрешавшей англичанам свободный доступ в отдельные афганские районы, было не орудием мира, а копьем, направленным против России и других стран. Так, связав афганцам руки, англичане смогли бросить военную силу на подавление народного восстания в Индии.
Поощряемый англичанами, Достмухаммад совершал грабительские набеги на Гиндукуш, где существовали раздробленные узбекские ханства — маленькие феодальные вотчины. Англия снабжала афганского шаха деньгами и оружием, лелея далеко идущие планы: с помощью афганцев, враждовавших с узбекскими ханами, захватить узбекские и таджикские земли на левом берегу Амударьи и отсюда напасть на владения бухарского эмира.
Во исполнение этого плана, многочисленное войско под командованием афганского военачальника Мухаммадхана перевалило через Гиндукуш, разбило узбеков под Сайханом и овладело Балхом — главным городом одного из узбекских ханств. Укрепив свои позиции в Балхе, Мухаммадхан ринулся на Аксу — после ожесточенных боев кишлак пал.
А узбекские ханства в это трудное для них время терзала междоусобица. С наступлением афганцев она не затихла, а, наоборот, усилилась. Ханы готовы были перегрызть друг другу горло. Это было только на руку англичанам. В 1863 году, переправившись через Амударью, они захватили Бадахшанскую землю, а потом и город Майману.
Россия настороженно следила за действиями англичан. И, стремясь опередить их, прилагала немалые усилия — чтобы взять под свою руку южно-казахские и среднеазиатские земли. Часть русских войск окружила Ак-мечеть. Русские отряды вели также наступление на Ташкент — от Пушкака и Кушнака.[15]
Обо всем этом Абдувахаб Шаши читал или слышал. Его страшили грабительские замыслы английских захватчиков. Хотелось во весь голос кричать о приближающейся опасности — дабы весь народ узнал, понял, что ему грозит!.. Даже сейчас, попав в зиндан и не надеясь выйти живым из этой гнилой ямы, Шаши не сложил оружия.
— Ей-богу, друзья мои, — говорил он с легкой усмешкой, — не будь здесь вас, я бы, наверно, беседовал на волнующую меня тему сам с собой, внушал бы свои мысли этим вот стенам. Недаром же говорится, что у стен есть уши. Возможно, стены были бы повнимательней к моим словам, чем наши правители. Но, слава богу, у меня нашлись благодарные слушатели! И вот что я вам скажу: я счастлив, потому что познал истину. И я не вправе скрывать ее от народа. Скрою — так завтра тайное все равно станет явным: солнца от людей не спрячешь! А истина, друзья мои, в том, что нам надо немедленно прекратить междоусобицу, установить добрососедские отношения с Россией или присоединиться к ней!.. А еще необходимо вывести народ из пустыни невежества на дорогу культуры. И ради этого опять-таки следует обратиться к помощи и опыту России, чаще посещать ее, перенимать у нее все лучшее.
Старик шорник уже спал, вытянувшись на своем тряпье, как покойник: он все чаще засыпал среди разговора. Мирхайдар же весь обратился в слух. Видно, оценив его внимание, Абдувахаб порылся под подушкой, вытащил оттуда книгу.
— Я ухитрился пронести ее, завернув в одеяло. Пронес и тетрадь — вот только чернил нет. Раздобыть бы чернила — я бы тогда начал писать мемуары, — он раскрыл книгу. — Это сочинение моего ученого коллеги, почтенного Мушрифа-мавлоно из Коканда, оно называется «Ансабул салотан» — «Жизнеописание султанов», а повествуется в нем о драках между нашими правителями. Алчность, сластолюбие, жадность толкают их на раздоры. А англичане меж тем не дремлют. Ханы и не заметят, как Англия проглотит их — со всеми их богатствами. Не почитать ли нам что-нибудь из этой назидательной книжки?
— Прочтите, мулла-ака, с удовольствием послушаю! — готовно и признательно откликнулся Мирхайдар.
И с тех пор, в течение целой недели, Абдувахаб Шаши читал своим соседям книгу Мушрифа-мавлоно — историю кровавой резни, склок, междоусобиц в Кокандском ханстве. Порой он останавливался на самом интересном месте, объявлял, что продолжит чтение на следующий день, и начинал рассказывать о тайных интригах, разгуле, скандалах и зависти, царящих в Урде. Больше всего его возмущала эта постоянная вражда между узбекскими правителями. Очень тревожили колонизаторские планы англичан. С наибольшим же дружелюбием и восхищением он говорил о России.
В последние дни ему все чаще приходилось прерывать чтение, чтобы дать покой старому шорнику, которому становилось все хуже и хуже. Он потерял аппетит, без конца пил воду, впадал в беспамятство, иногда целыми днями лежал, не шевелясь. Абдувахаб и Мирхайдар, взявшись за концы развернутых бельбохов, веяли ими над больным стариком, разгоняя спертый воздух, — но бедняге, видно, ничего уже не могло помочь: зиндан сделал свое дело.
V
Как мы знаем, все попытки вызволить Мирхайдара из неволи потерпели неудачу. Прошения о помиловании, поданные земляками гончара сначала верховному казию Хаким-ходже, а затем самому Алимкулибеку, были оставлены без внимания. Помиловать «преступника» мог только его величество кокандский хан. Возмущенную толпу, собравшуюся у ворот зиндана, рассеяли сарбазы, вооруженные саблями.
Однако, народ не смирился и не успокоился. В сердцах друзей Мирхайдара пылал огонь мщения. Имя гончара переходило из уст в уста. Даже хаджи с улицы Казыкчи и ювелиры с улицы Туклыджаллоб, жившие в уютных домах среди сладкого запаха цветов и убаюкивающего журчания арыков и не принимавшие участия в походе к зиндану, с уважением произносили имя прежде безвестного обитателя Кургантепа: «гончар Мирхайдар». Правда, толки о нем ходили разные. Абакахар-ходжа, прозванный Юродивым и кичившийся тем, что он племянник знатнейшего ташкентского богача Саидкаримбая, кричал на всех перекрестках, что гончар спутался с бандитами, потому и угодил в зиндан. А себзарец Камбарали утверждал: «С Мирхайдаром-ака поступили несправедливо: его посадили в яму лишь за то, что он прекословил беку, а перво наперво за то, что его любит народ». Но так или иначе, а весь город говорил о гончаре, брошенном в зиндан.
Старший сын Мирхайдара, Мирсаид, был вместе с толпой, осадившей зиндан. Он вернулся домой мрачный, подавленный. Шахриниса-хола, глядя на него, сострадающе вздыхала. Она понимала, что его обуревает одно желание — освободить отца. Зато ее не на шутку тревожила судьба младшего сына Миръякуба. Он находился в Урде, а, по мнению Шахринисы-хола, это было все равно, что находиться в пасти дракона. «И что его туда понесло? — рассуждала она сама с собой. — Сидел бы себе дома, занимался, как отец и брат, гончарным делом… Неужто страсть к лошадям совсем его ослепила?»
Заглянув ненадолго домой, Миръякуб постарался успокоить мать: нечего за него бояться, он ведь под началом Авлиякула-амаки — старинного друга отца, их родича, а гончарное ремесло не по нему. Да и подработать в Урде можно куда больше… Мать не нашлась, что возразить сыну, проводила его до калитки, благословила и попросила беречь себя.
Миръякуб поспешил обратно, в Урду. Миновав медресе Бекларбеги, пройдя запутанными проулками, улицей, по обеим сторонам которой теснились мелкие лавчонки, он вышел к мосту через Анхор. Перейдя его, Миръякуб чуть задержался перед главными воротами Урды — крепости, где помещался дворец бека.
Сколько уж раз вступал он в Урду через эти ворота!.. Возле них постоянно стояли два стражника с саблями на боку. За воротами простиралась широкая площадь — ее обступали здания, занимаемые различными должностными лицами, там же корпели над бумагами мирзы-писцы.
Справа от площади, за аккуратным глиняным дувалом, высилось одноэтажное здание, сложенное из квадратного кирпича. Одно его крыло — просторный айван, другое — комнаты Алимкулибека. На айван поднимались по каменной лестнице в восемь ступеней — тут снимали кавуши и по ковровой дорожке шли во внутренние помещения.
Вокруг айвана благоухали цветники, особенно нежно — тонко и сладко — пахли розы.
Айван обнесен узорчатой решеткой, потолки айвана и комнат затейливо выложены разноцветными изящными полукруглыми брусьями. Комнаты устланы роскошными коврами, посреди одной из них — широкий стол на низких ножках.
От ворот Урды к внутреннему двору, где красовалось это здание, вела тополиная аллея, вымощенная кирпичом.
В восточной части Урды самым приметным зданием был арсенал, где хранились оружие и порох. На площади перед арсеналом проводились военные учения: стрельба из лука и кремневых ружей, рубка лозы на полном скаку. В дальнем углу тянулась длинная конюшня: там содержались кони военачальников и сарбазов.
Слева от Урды, по ту сторону Анхора, находилась тюрьма — зиндан.
Урду окружала высокая глиняная стена.
Миръякуб вошел в ворота, свернул к конюшне.
Поделиться книгой: