Юноша был одним из пятнадцати конюхов, подчинявшихся военачальнику, сарбазу Султанмухаммаду. Старшим над ними сарбаз поставил Авлиякула-амаки. Конюхи, в основном, ухаживали за лошадьми военачальников. Миръякубу достался горячий, как огонь, черный, как пиявка бекский карабаир Карчигай. Парень души в нем не чаял, для него вся красота мира воплотилась в этом коне, и ему доставляло наслаждение мыть, чистить, кормить Карчигая. Сам сарбаз говорил, что Миръякуб о коне заботится больше, чем о себе.
Когда юноша седлал Карчигая, его подозвал к себе Султанмухаммад. У парня затрепетало сердце, подобно кеклику, настигнутому охотником. Он боялся, как бы с ним не заговорили об опальном отце, о волнениях, связанных с его именем.
— Сынок… Твой отец все еще в зиндане, — сказал сарбаз, пристально глядя на Миръякуба, и было непонятно — то ли вопрос, то ли сочувствие таились в его словах.
Миръякуб стоял перед ним, бледный, с понуренной головой. Некоторое время оба молчали. Сарбаз вздохнул:
— Да простит его аллах!.. Иди, сынок, займись конем.
Красавец карабаир нетерпеливо переступал стройными ногами.
В этот вечер Миръякуб пришел домой, расстроенный, раздираемый противоречивыми чувствами. Он любил отца, его тревожила участь Мирхайдара. Но не меньше беспокоила Миръякуба собственная судьба. Если бек прознает, что он сын государственного преступника, то больше не подпустит его к Карчигаю. Хуже того: совсем прогонит. И тогда конец всем его мечтам и надеждам. А Миръякуб мечтал — не за страх, а за совесть послужив беку, завоевать его благосклонность, а потом, изучив военное дело, при милостивой поддержке бека, заполучить должность либо стражника, либо десятника. Возиться с глиной, как брат и отец, было не по душе Миръякубу. Его манили пышность и великолепие бекского двора.
Мирсаид сидел за гончарным станком. Миръякуб подошел к нему, глянул на расставленную неподалеку готовую посуду, подумал без зависти: в отца пошел, такой же умелец! Мирсаид, хмуро покосившись на брата, принялся еще быстрей вращать круг.
С тех пор как Мирхайдара заточили в зиндан, дом покинула радость. Все, чем прежде жила семья гончара, заботы, связанные с предстоявшей женитьбой Мирсаида, предсвадебные хлопоты — все отошло далеко-далеко… В доме царил давящий сумрак, словно нависла над ним тяжелая туча.
Вот и сейчас — вся семья, кроме Мирхайдара, была в сборе, и все молчали, погруженные в невеселые думы.
Первым нарушил молчание Мирсаид. Он посмотрел на брата, строго сказал:
— Бросил бы ты таскаться в Урду — нечего тебе там делать! В городе неспокойно.
Миръякуб не отвечал. Шахриниса-хола, сидевшая у арыка, поддержала своего старшего:
— И правда, сынок, не место тебе там. Бог с ними, с деньгами, как-нибудь проживем. Посуда-то нынче хорошо расходится. Не любо гончарное дело? Так конюхом-то быть тоже невелико счастье. Не по душе мне, что ты якшаешься там со всякими военными. Не доведет это до добра.
— Есть и среди них хорошие люди, — упрямо возразил Миръякуб. — Вот Султанмухаммад-амаки. Он ко мне — как к сыну… Я хочу через него попросить бека, чтобы он простил отца. Бек мной доволен. Дважды меня хвалил, даже потрепал по плечу…
Шахриниса-хола в душе одобрила намерение сына — кто знает, может, бек и смилостивится над ними. Мирсаид же только усмехнулся и мотнул головой:
— Нашел, чем гордиться! Не очень-то я верю в доброту бека. Мы вон от трех махаллей подавали ему прошение, а что толку? В небесах, братец, витаешь.
— Ты у нас мудрец! — отпарировал Миръякуб. — Устроили заваруху — а чего добились? Пораскинь-ка мозгами: у бека три тысячи воинов, сила! Да собери ты к зиндану хоть все махалли — сарбазы перерубят половину, тем все и кончится.
Мирсаид, более спокойный и уравновешенный, чем брат, не стал продолжать спора — ему не хотелось огорчать мать, которая тяжело переживала их ссоры.
На рассвете Миръякуб, как на крыльях, умчался в Урду…
VI
Оседлав Карчигая, Миръякуб вывел его на главную площадь Урды. Он с волнением ждал, когда из калитки внутреннего двора покажется бек. Конь нервно переступал на месте, храпел, рыл землю передними копытами. Сбруя сверкала на солнце, как серебро. Находившиеся на площади работники, воины восхищенно глазели на Карчигая. Миръякуб, чувствуя общее внимание, то ласково похлопывал своего любимца по шее, то окидывал его озабоченным взглядом — не осталось ли на нем пылинки. И незаметно он посматривал то на калитку, откуда должен был появиться бек, то в сторону ворот, где джигиты бека уже замерли возле своих коней.
Наконец, из калитки вышли двое — бек и Султанмухаммад. Миръякуб застыл, сжав в левой руке поводья, — правую он приложил к груди и низко поклонился беку. Приблизившись к юноше, бек ласково потрепал его по плечу — так недавно сам Миръякуб похлопывал Карчигая…
Парень совсем растерялся. Обычно бек подходил к нему насупленный, ни на кого, кроме Карчигая, не глядел, молча вспрыгивал на коня. А сейчас он приветливо смотрел на своего конюха и улыбался ему. В эту минуту он был для Миръякуба воплощением доброты. Неужели же бек не простит отца?.. Простит! Отдаст, кому нужно, короткое распоряжение, и отец выйдет на свободу. Надо только набраться смелости и сказать ему… Но у Миръякуба отнялся язык, он боялся даже поднять глаза на грозного бека.
Алимкулибеку было в то время лет пятьдесят. Он носил черный распахнутый халат, под халатом — светло-желтый бешмет, сильно стянутый в талии широким кожаным поясом, украшенным выпуклыми круглыми бляхами. На ногах сапоги на высоких каблуках. На голове летом — черная бархатная тюбетейка, зимой — каракулевый островерхий тельпак. Высокий, черноусый, с очень узкими, раскосыми глазами, он всегда выглядел неприветливым — наверно, потому что редко улыбался. Большую часть своей жизни он провел в боях и сечах. Любил охоту, особенно с ястребом. А вот к книгам, в отличие от других правителей, не притрагивался, поэзией не интересовался и не выносил нудных святош — имамов и ишанов. В последнее время он все меньше считался с Кокандом и благоволил к тем своим приближенным, которые ратовали за независимость Ташкентского бекства. Особым его расположением пользовались Насриддинбек, сарбаз Султанмухаммад, из баев — Салихбай и Саидкаримбай.
Бек, правда, порой подтрунивал над Султанмухаммадом, отпускал по его адресу соленые шутки, прозвал «петушьим султаном» (Насриддинбек ходил в «лягушках»), и все же он безгранично доверял своему сарбазу. Только при нем да при Насриддинбеке он позволял себе поиздеваться над невежеством Худоярхана, откровенно порассуждать о положении в Коканде. А вот при Асадуллахане, ханском родственнике, тоже занимавшем в Урде высокий пост, бек держал язык за зубами, подозревая в нем кокандского агента. Бек даже пытался удалить Асадуллахана из Ташкента, но это ему не удалось, и он сказал сарбазу: «Видно, за его спиной есть еще спина».
Перед Султанмухаммадом заискивали другие сарбазы. Этого воина с острым ястребиным взглядом, всегда ходившего с опущенной головой, побаивались и приближенные бека. Они на все лады расхваливали сарбаза перед Алимкулом, а когда бек, находясь в хорошем расположении духа, добродушно подшучивал над Султанмухаммадом, этим «Абу-Муслимом»,[16] — все готовно подхватывали его шутки и смеялись вместе с ним.
Ташкентским правителем назначил Алимкулибека Худоярхан, по совету своего визира кушбеги Мусульманкула. За время правления бек сумел настолько упрочить свой авторитет, что удержался на месте и после того как казнили Мусульманкула.
Урдинцы величали его: Святейший, военные — Полководец, горожане — Главнокомандующий.
Среди сарбазов и ополченцев о нем шла слава как об искусном воине. На его поясе неизменно торчала исфаганская сабля в красных ножнах, а слева — подаренный Худоярханом пистолет иностранной марки. Несмотря на полноту, он ловко, одним махом вскакивал на коня, а в рубке лозы не было ему равных.
Глядя на Миръякуба, бек все улыбался, к недоумению окружающих. Потом спросил:
— Усердно ли ухаживаешь за лошадьми, парень?
Голос у него низкий, глуховатый. Миръякуб, запинаясь, пробормотал:
— Я… я стараюсь, ваша светлость.
— Как Карчигай? Хорош, а? Любишь его?
— Как же не любить такого красавца! — пылко откликнулся Миръякуб.
Бек с улыбкой повернулся к Султанмухаммаду: — Этот парень за коня жизнь отдаст. Потому он мне и приглянулся. Обучи его военному делу, сарбаз. Хорошенько поднатаскай. Помнишь, что я тебе говорил?.. Нам нужны умелые воины. Главная наша забота — укреплять войско.
Сарбаз согласно кивнул. А Миръякуба так обрадовали слова бека, словно угадавшего его сокровенное желание, что он забыл обо всем на свете. Насчет отца Миръякуб даже не заикнулся.
А бек все так же благожелательно проговорил:
— Твое счастье, что у тебя есть я. Служи мне преданно, не забывай о боге, и ты будешь вознагражден за свое усердие.
Миръякуб промямлил что-то в ответ, Султанмухаммад яростно зашептал ему на ухо:
— Скажи, паршивец, желаю вам вовек быть здравым и невредимым, и да приумножатся ваши чины и титулы! Ну! Говори, негодяй: я раб ваш, будь у меня не одна, а тысяча жизней, всеми бы пожертвовал для вас…
Миръякуб, как в полусне, повторил за сарбазом эти слова. Когда бек садился на коня, юноша бережно поддержал его за сапог. Он готов был, в порыве благодарности, щекой прильнуть к этому сапогу!..
В сопровождении десятка сарбазов, в том числе и верного Султанмухаммада, бек выехал со двора. Осмотрев крепость Ниязбек, он к полудню возвратился в Урду. Передав Миръякубу коня, поднялся на айван, велел позвать Насриддинбека и Султанмухаммада. Пронюхав каким-то путем о предстоящем совещании, к беку сунулся было и Асадуллахан. Бек встретил его с преувеличенным радушием, но дал почувствовать, что тот здесь лишний, и при нем никакого важного разговора все равно не состоится. Асадуллахану пришлось уйти.
Насриддинбек заложил под язык насвай. Алимкулибек тотчас потребовал чилим. Слуга принес роскошный чилим в латунных узорах, раскурил его и, сделав пару глубоких затяжек, почтительно передал беку. Пуская сизые клубы дыма, Алимкулибек сказал, желая поддеть сарбаза:
— Что молчите? Языки проглотили? Так только лягушки пялятся на людей…
— Это вы про кого, ваша светлость? — непонимающе спросил сарбаз и покосился на Насриддинбека. — С одной-то лягушкой я дружен…
Бек расхохотался; глаза у него совсем закрылись:
— Что-то вы раскукарекались, петуший султан! Какую победу празднуете? Или наклевались навоза моего Карчигая?..
Султанмухаммад не остался в долгу:
— Кукарекать-то мы кукарекаем, да что толку? Гребешок-то, корона-то у вас на голове, а не у нас. Вот если бы мы забрались на горб нашего большого верблюда, — он намекал на самого бека, — да оттуда заголосили — нас бы услышал весь Ташкент!
— Ишь, петуший султан, — усмехнулся бек, — шпоры-то у вас, гляжу, острые. Хотел бы я полюбоваться на вас в петушином бою.
— Ха-ха, мы сами только и мечтаем о бое! Надоело нам клевать зерна вместе с мокрыми курицами, расплодившимися у вас при дворе. Рубим не головы, а лозы — дровосеками заделались!..
— Что ж, погляжу, как вы умеете драться.
— Большой-то верблюд драку и издалека увидит. А вот как быть с господином Лягушкой? — сарбаз кивнул на Насриддинбека. — Подскочит поближе — того гляди, раздавят. Может, посадить ее в пиалу с водой, пусть оттуда смотрит?..
— Ха-ха-ха! — бек в восторге ударил себя по коленям и обратился к Насриддинбеку. — Что молчите, словно кислого молока в рот набрали? Отбивайтесь!
Но Насриддинбек только беспомощно улыбался — он не владел оружием аскии.
Бек, посерьезнев, сказал:
— Ладно, шутки в сторону. Вы знаете, когда мы отдали Ак-мечеть, бои перекинулись в Туркестан и к Алма-Ате. А сейчас враг приближается к Ташкенту. И сила у него немалая. Наше войско, посланное в степь, разбито и вернулось обратно. Военачальники Садман-додхох и Сарымсак-додхох болтаются здесь, боясь показаться в Коканде, — их дни сочтены. Нам предстоит укрепить войско. Я пригласил к себе баев — они дадут деньги. А вы должны спешно готовить джигитов. Твоя правда, петуший султан, — хватит вам клевать зерна с курами. И курам, и перепелам, и соколам, и ястребам, всем — оружие в руки! И вот еще что… Пока над нами висит опасность, надо быть поласковей к людям. Задобрим их подарками — пусть это возьмут на себя баи. Я говорил с верховным казием, посоветовал ему проявлять больше милосердия… пока. Думаю, следует отобрать из заключенных кто поздоровее, и пополнить ими войско, — бек скривил губы. — Удивляюсь я его величеству хану — опасность у ворот, а он закатывает пир за пиром! Нашел время для кутежей! И этому болвану Асадулле тоже все трын-трава, занят интригами да пьянством.
На лица собеседников бека легла тень озабоченности. Они знали о приближении врага, но не представляли себе размеров опасности, которая им угрожала.
— На следующей неделе я с войском отбываю в Туркестан, — сообщил бек. — Да поможет нам аллах!..
Насриддинбек, почтительно слушавший Алимкула, проговорил:
— В народе волнения. Вы предлагаете этих оборванцев брать лаской… Плохо вы их знаете! Недаром говорится: дай бедняку потачку — он начнет топтать грязными башмаками наши ковры… Нет, их надо держать в страхе. Я уже послал Асадуллахана с навкарами для усмирения самых злостных смутьянов, ремесленников из махаллей Кадват, Кургантепа и Джар-арык.
— Все это нам известно, дорогой, — с досадой сказал бек. — И все же рубить сплеча сейчас неразумно. Проявим терпение и мудрость. Народ — стадо. Куда мы его направим, туда он и потащится. Вы же знаете — вся отара бежит за козлом.
— Золотые слова! — вмешался в разговор Султанмухаммад. — Ваша светлость, народ называет вас Главнокомандующим. Ваша воля для него закон, он всюду пойдет за вами.
— Спасибо, сарбаз.
Насриддинбек поспешил поправиться:
— Я ведь только так, к слову… Уважаемый сарбаз высказал то, что и у меня на сердце.
Бек покачал головой:
— Любите вы пороть горячку!.. Следуй мы вашим советам, так сразу обрушили бы свой гнев на этого скорпиона, Абдувахаба Шаши, — упустили бы его. Он бы напугался, сбежал и продолжал сеять смуту в народе. А мы его потихоньку взяли под ноготь… Вот так-то, уважаемый. Души врага ватой! Да, кстати, об Асадуллахане… Он плетет тайные интриги и только и поджидает удобного момента, чтобы захватить власть в свои руки. С ним надо быть настороже. Передайте от моего имени начальнику стражи Ишанча-халфе: пусть приставит к Асадулле тайного осведомителя, который бы через день доносил мне о каждом его шаге. Нужно также тщательно проверять все письма, отправляемые в Коканд.
Насриддинбек, кашлянув, повел глазами в сторону Султанмухаммада. Бек сказал:
— Мы ничего не скрываем от сарбаза. Если вам не удастся выполнить мои указания — этим займется сарбаз. — Заметив, что Насриддинбек потемнел лицом, он дружелюбно добавил: — Вы, дорогой, сарбаз да еще несколько верных людей — вот моя опора. Что бы я делал без вас?
Насриддинбек наклонил голову:
— Я все понял, святейший. Ваша мудрость равна мудрости Афлотуна. Нет, самого султана Темирмирзы![17]
— Значит, договорились? — Бек припал к чилиму, потом протянул его Султанмухаммаду. — К народу — только с лаской. А война… Она вроде азартной игры: сегодня проиграл, завтра выиграл. Перед своим отъездом я хочу открыть вам карты. — Только все, что вы услышите, должно остаться между нами!.. Так вот. Если враг осилит нас и наше войско откатится к Чимкенту и Ташкенту, вы от моего имени прикажете Ишанча-халфе, чтобы он немедленно отправлялся в Шейхантаур, на Бозори-шаб,[18] и вручил лавочнику-индусу, английскому подданному, мое письмо. Все это необходимо сохранять в строжайшей тайне, прежде всего, от Коканда. У нас имеется договоренность с англичанами: если русские начнут брать верх, генерал-губернатор Индии двинет нам в помощь свои войска.
Насриддинбек и Султанмухаммад слушали «святейшего» с разинутыми ртами — настолько неожиданным было для них его сообщение. Бек ухмыльнулся:
— Можете быть спокойными — при таком обороте событий все мы останемся на своих местах. А может, и возвысимся!..
— Да-а… — с восхищением протянул Султанмухаммад. — Я считал вас, святейший, первым среди воинов. Но, оказывается, никому не дано сравниться с вами и в государственной мудрости!
— Повторяю: обо всем, что я говорил, никому ни слова! Повесьте на свои уста замки покрепче.
— Клянемся, святейший! И если нарушим клятву — наши головы под вашей саблей.
Все трое поднялись с мест, спустились с айвана. Остановившись возле цветника, они намеренно громко, так, чтобы их слышали находившиеся поблизости урдинцы, заговорили о вчерашних военных учениях, о конях, о погоде на завтра…
VII
Дома Миръякуб подробно рассказал, как бек похвалил его, пообещав, что вознаградит своего конюха за усердную службу. Он заверил мать и брата, что сумеет вымолить у бека прощение отцу — бек был к нему так добр…
Рассказ Миръякуба обрадовал Шахринису-хола, да и в душе Мирсаида затеплилась надежда. Он, правда, знал, что брат и соврет — недорого возьмет, но сейчас склонен был верить Миръякубу — ведь дело касалось отца, а тут любой обман был бы кощунством. И как знать, если уж бек так расположен к брату, может, он и уступит его просьбам.
Мирсаид по-прежнему с утра до вечера трудился за токарным станком, ему подсоблял двоюродный племянник, Ядгар. Шахриниса-хола, жалея сына, молила: «Отдохни хоть немного, совсем ведь измучился!» Он с лаской оглядывался на мать — лицо у нее пожелтело от забот и горя — и вращал круг еще быстрее. Надо было кормить семью…
Невеста Мирсаида, Назира, переставшая посещать их дом после того как забрали Мирхайдара и свадьба расстроилась, — с некоторых пор снова к ним зачастила. Она старалась помочь Шахринисе-хола по хозяйству.
Однажды, прихватив с собой кукурузные лепешки, завернутые в дастархан, Назира пришла к соседям, отдала лепешки Шахринисе-хола, вышла во двор. Мирсаид сидел за станком. Назира поздоровалась с ним, и оба покраснели… Чтобы чем-то занять себя, девушка стала вместе с Ядгаром подносить к станку сушившуюся во дворе глиняную посуду. Но вот она задержалась возле станка, и Мирсаид почувствовал на себе ее нежный, сочувственный взгляд. Он робко поднял глаза на девушку — и уже не мог их отвести. Как она похорошела!. Волосы разделены на сорок черных, блестящих косичек, шелковое цветастое платье — с модными сборками над упругой грудью, шея — светлая, нежная… Совсем смутившись, Мирсаид опустил голову, принялся с преувеличенной сосредоточенностью подравнивать ножом глиняную чашку. Назира, тоже потупясь, спросила:
— А где Миръякуб-ака?
Мирсаид ногой остановил станок:
— Где ему быть? В Урде!.. Сколько ни твердим ему: не место тебе там, — как горох об стену!
Он подозвал Ядгара и спровадил его в дом — «отдыхать». Назира продолжала расспрашивать:
— Мирхайдара-амаки видели?.. Как его здоровье?
— Как его увидишь? К нему не подпускают. Только через тюремщика и узнаем, как он там. Вроде, держится молодцом.
— Мы с отцом и бабушкой каждый день за него молимся, — Назира легко коснулась руки Мирсаида. — Я верю, Мирхайдар-амаки скоро вернется к вам. Ведь в месяце — пятнадцать ночей темных, пятнадцать — лунных…
— А как ваш отец, Назира? Как его здоровье? Кланяйтесь ему от нас.
— Спасибо, — Назира с заботой и участием смотрела на Мирсаида. — У вас такой усталый вид, Саид-ака…
— Что поделаешь, приходится много работать. Да нам-то грех жаловаться. Отцу куда хуже!..
Из дому вышла Шахриниса-хола:
— Сынок! У нас бабушка Назиры. Идите в комнату, выпейте чаю.
Казалось, загорись у нее в груди светильник, и тот не смог бы высветлить исхудавшее, измученное лицо. Но она ласково улыбалась будущей невестке…