Шкатулка памяти

«Доктор социальных наук», как называл его Энгельс, он не выдумывал своих героев, а находил их там, где они действительно были… или должны были быть.

Рассказывают еще и о таком не совсем обычном случае.

В маленьком городишке, где-то на юге Франции, долгие годы жила на покое старая дева, м-ль К., — в обществе преданной служанки и дряхлого пуделя. Небольшая рента, накопленная осторожным ростовщичеством, позволяла ей вести скромное, но вполне обеспеченное существование. Она почти никуда не выходила из дому, разве что в церковь или на рынок, и никто не бывал у нее, кроме давней подруги, такой же стареющей девственницы, как и она сама. Жизнь м-ль К. была мирной и размеренной. Ничто не нарушало ее привычного спокойствия, и дни текли за днями, подобно неуклонному медленному движению заросшей тиной реки, пересекающей этот провинциальный городок, ничем не примечательный, кроме полуразрушенной монастырской стены да бронзовой статуи всеми забытого полководца.

Однажды утром приятельница м-ль К. вбежала в ее комнату со сбитой набок шляпкой, с растрепавшимися буклями, не успев даже закрыть дождевой зонтик. Узкой рукой в черной перчатке она потрясала раскрытым томиком в серой обложке, и глаза ее при этом были полны ужаса и недоумения.

— Нет, ты только подумай, Жюли, до какой наглости, до какого распутства дошли эти писаки в Париже! Куда мы идем, о боже мой! Несчастная Франция! Вчера я купила эту книжку, стала читать ее, думая хоть немного развлечься. И с первой же страницы… Нет, это невозможно! Какой-то досужий болтун, очевидно побывавший в нашем городе, простер свою наглость до того, что самым подробным образом описал не только эту улицу, этот дом, но и тебя, Жюли, не пожалев самых отвратительных красок. Вот смотри — здесь рассказано про все твои привычки, про твой образ жизни. Я не говорю уже о том, что твоя наружность описана так, словно ты ему позировала для портрета. Этот негодяй пересчитал все твои морщинки, все ленты твоего чепца. Он даже знает, какую получаешь ты ренту, о чем говоришь со своим кюре и как экономишь на овощах и молочном супе, чтобы в воскресенье выпить чашечку кофе с бисквитом. Этот сплетник знает даже, что я прихожу к тебе в гости. Он передает наши разговоры так, словно сам не один раз их слышал. Мало того, он намекает на такие обстоятельства в нашем прошлом, о которых не говорят в порядочном обществе. Вот, смотри сама. Читай отсюда, с четырнадцатой страницы…

М-ль К. слушала приятельницу с выражением полнейшего недоумения. По ее сухим, пергаментного цвета щекам пошли бурые пятна. Она боязливо заглянула в указанную страницу и не могла не вскрикнуть от ужаса. Протянула было руку, но так и не решилась коснуться мерзкой книги. Пальцы ее дрожали.

— Но кто же он такой? Как зовут этого негодяя?

Приятельница захлопнула книгу, и обе могли прочесть на обложке ничего не говорящее им имя автора: Оноре де Бальзак.

— Слушай, Жюли! Этого так оставить нельзя. Подумай только, какая пойдет огласка по городу.

— Но что же делать? Что же делать, боже мой! Разве написать этому мерзавцу, потребовать от него объяснения.

— Ах, Жюли, ты всегда была сущим младенцем. Ну кто же ответит тебе на подобное письмо! Нет, на твоем месте я сама бы поехала в Париж и приперла к стенке этого гнусного сплетника и пасквилянта.

— В Париж! С моим-то здоровьем ехать в такую даль! Да я и вообще никуда не выезжала с восемьсот восьмого года, и притом такие расходы…

— А всё же, дорогая, иного выхода нет! Давай лучше обсудим, как нам поступить. Не посоветоваться ли с господином кюре?

— Нет, нет, никто не должен вмешиваться в это дело. Я просто умру со стыда.

Начался домашний совет, в котором приняла участие старая служанка. Решено было всё же ехать. М-ль К. провела бессонную ночь, со вздохами отсчитала нужную для путешествия сумму, и ранним утром почтовый дилижанс унес ее из еще погруженного в мирный сон городка в далекий Париж…

Через двое суток м-ль К. стала обитательницей скромной комнаты в одной из окраинных гостиниц столицы. Ее сухопарая, одетая в черное фигура, провинциальный чепец и неизменный зонтик сразу же внушили достаточное почтение хозяину и слугам. Почему-то они были уверены в том, что приезжая дама хлопочет о введении в права наследства.

М-ль К. с утра уходила из дому и возвращалась только поздно вечером. Найти месье Бальзака в таком огромном городе, как Париж, оказалось делом нелегким. Правда, его знали и отзывались о нем, в общем, очень неплохо, но никто не мог указать его постоянного местожительства. Месье Бальзак часто менял квартиру, и для этого у него, вероятно, имелись веские основания. Он вообще не любил непрошеных посетителей, подозревая в каждом из них неожиданного кредитора. Денежные дела прославленного писателя — это всем было известно — находились в весьма запутанном состоянии.

Прошла неделя, другая, а м-ль К. так и не добилась желаемого результата. Ее каждодневные поиски не приводили ни к чему. В одном доме ей говорили, что месье Бальзак не живет здесь с прошлого месяца, в другом — что он выехал только вчера, а куда — неизвестно. Но у м-ль К. был твердый характер. Деньги ее таяли, всякий на ее месте давно бы оставил бесполезные попытки, а она упрямо каждое утро выходила на поиски.

Наконец судьба ей улыбнулась. Один из книгопродавцов дал ей адрес, предупредив, чтобы она не откладывала своего визита. И в то же утро м-ль К. очутилась перед небольшим особняком на тихой улице. Она решительно толкнула садовую калитку. Перед нею выросла толстая фигура консьержки с мясистым, ничего доброго не предвещающим лицом.

— Дома месье Бальзак? Мне крайне необходимо его видеть.

— Его нет дома, и я не знаю, когда он вернется.

— Не может быть! Мне сказали, что он сейчас у себя.

— Не знаю, кто вам мог это сказать. Его нет!

И калитка уже была готова захлопнуться перед носом назойливой посетительницы, как м-ль К. осенила спасительная мысль. Она торопливо вынула из ридикюля скомканную кредитку, едва ли не последнюю, которая у ней оставалась, и с неожиданной ловкостью сунула ее в руку консьержки.

— Мадам может пройти. Но пусть она скажет, что нашла калитку открытой…

Не отвечая, м-ль К. быстрыми шагами направилась к небольшому флигелю, белевшему в глубине сада. Постепенно нарастающая раздражительность, вызванная долгими и бесплодными поисками, отвращение к этому дьявольскому Парижу, тоска по покинутой спокойной жизни и, самое главное, долго накоплявшийся гнев честной и опороченной в своем благополучии убежденной девственницы — всё это вспыхнуло мгновенно в ее набожной буржуазной душе. Одним рывком распахнула она дверь и грозно стукнула зонтиком о пол, застыв в позе оскорбленного достоинства.

Перед нею в просторной комнате с голыми стенами за придвинутым к окну столом, на котором грудами были навалены книги и стопы мелко исписанной бумаги, сидел плотный, широкоплечий человек с грубоватыми чертами лица. Распахнутый ворот не то халата, не то монашеской рясы обнажал его полную, жирную шею и мощную волосатую грудь. Он вскинул на м-ль К. острые, умные глаза, в которых не было и тени удивления. Легкий огонек любопытства зажегся в них на одно мгновение и тотчас сменился выражением сдержанной учтивости. Он грузно приподнялся, опираясь о стол короткими руками:

— Сударыня?

М-ль К., едва сдерживая душивший ее гнев, спросила отчетливо и резко:

— Месье Оноре де Бальзак?

— К вашим услугам.

— Я — Жюли К.

— Прекрасно! Я был уверен, что вы… существуете. Благодарю вас, мадемуазель!

Посетительница, ошеломленная неожиданностью этого заявления, не могла произнести ни слова. Она так и осталась стоять с полураскрытым ртом, и по выражению ее лица было видно, что в ее сознании происходит какая-то мучительная работа. Что он хотел этим сказать?

А Бальзак, выскочив из-за стола, плотнее запахивал на ходу халат и с самым обезоруживающим видом пододвигал ей единственный свободный от книг и рукописей стул…

Многое, многое можно было бы рассказать об этом удивительном господине Бальзаке, воображение которого способно было населить живыми, непохожими друг на друга людьми целый город и каждому из них дать биографию — во всех мельчайших подробностях быта и родословной. В его голове жила целая страна, его толстые грубоватые пальцы умели распутывать клубки самых сложных социальных отношений. Можно было только подивиться тому, что, продираясь всю жизнь сквозь густую толпу вольных и невольных актеров своей «Человеческой комедии», разыгранной по всем правилам буржуазной алчности, злобы, скупости, высокомерия, униженности, лести, обмана, ханжества, чиновного зазнайства и лицемерной добродетели, он сам умел сохранить до конца ясность ума и неподкупную честность беспощадного судьи своего века.

Ньютон и его гости

На западе тучи были лиловыми, словно отлитыми из меди, и казалось, что стоят они здесь с давних времен. Предгрозовою тяжестью лежала на садовых клумбах, на кустах жимолости духота июльского полудня. Мягко клубилась пыль следом за удалявшимся всадником. Легкие очертания кембриджских холмов уходили в мутную, чуть струящуюся даль.

На шиферных крышах маленького городка, на мшистых камнях его старинных готических построек чуть колыхалась узорчатая тень дубов и каштанов. Плиты университетского дворика сверкали ослепительно. На них больно было смотреть. И только от реки чуть веяло свежим запахом тины и болотных кувшинок.

Он вышел из садика и аккуратно по привычке прихлопнул калитку. Пола камзола зацепилась за колючки шиповника. Освобождая ее, он улыбнулся чему-то и тронул осторожными пальцами жадно раскрытые навстречу солнцу лепестки. Но суховатое лицо тотчас приняло обычное, несколько надменное выражение. По улице поднимались городской советник — надоедливый острослов с лицом, изрытым оспой, и длинноносый клерк в непомерно узком щегольском камзоле. Они почтительно приветствовали профессора математики и председателя Лондонского Королевского Общества. Высокий парик с завитыми рожками снисходительно склонился им навстречу.

— Прекрасная погода, сэр! — прошепелявил советник. — Господь бог в этом году не забывает Англию.

— Добрый день, мистер Тодери. Надеюсь, вы чувствуете себя превосходно? Это я вижу по свежему цвету ваших щек. Как ваши яблони?

Постояли, поговорили минуты две-три. Клерк равнодушно подталкивал концом трости мелкие камешки. Стрижи со свистом ныряли в пролеты ближайшей колокольни. Какая-то собачонка задержалась на минуту у тумбы, поглядела на собеседников и, опустив левое ухо, побежала дальше.

Профессор вежливо приподнял шляпу и начал спускаться знакомой тропинкой к реке. Он неторопливо обогнул длинный сад судьи, и ему сразу стала видна вся дорога, мягкими извивами уложенная между холмами. Пахнуло свежепросушенным сеном из раскрытого настежь сарая, кривые тени яблонь легли под ногами. Тонко, назойливо пел где-то над ухом неторопящийся шмель. Ньютон сдернул парик, и острый ветер пробежал по его коротко остриженным седеющим волосам. Глаза сузились, когда он взглянул в ослепительное небо, толстые губы невольно сложились для свиста. Легкая дребезжащая мелодия старинной ирландской песенки порханием бабочки сопутствовала ему всю дорогу. Он был в духе. Он отложил всякую работу. К нему сегодня должны были приехать друзья, и уже близок час прибытия лондонского дилижанса.

В придорожной гостинице «Золотая подкова» сэр Ньютон сел у широко распахнутого окна и спросил себе кружку простонародного эля. Прихлебывая, он поглядывал по сторонам. Ждать ему пришлось недолго. На далеком склоне, по которому осторожно спускалась дорога, выросло небольшое клубящееся облачко. Скоро стали различимы и лошади, запряженные цугом, и высокая карета, похожая издали на медленно ползущего жука. Профессор улыбнулся и допил эль. Бросив на стол тяжелую монету, он торопливо напялил парик.

Сонный двор гостиницы заметно оживился. Пробежал слуга, на ходу завязывая зеленый передник. Судомойка вышла на порог кухни с ослепительным медным тазом в руках. Растворились ворота. Звонко и резко щелкнул бич подъезжающего экипажа, гнусавый рожок почтальона весело и задорно прокатился по сонным улицам. Во двор, скрипя колесами по сухому гравию, тяжело и осторожно въехала слегка накренившаяся, запыленная карета. Звонко и отчетливо упала подножка, и на горячие плиты двора, один за другим, пыхтя и отдуваясь, вылезли дородные, закутанные в пыльники джентльмены: профессор физики и оптики сэр Джинстон, ботаник Суррей, математик Кэльб, геолог Пибоди — все грузные, похожие друг на друга, розовощекие, крепкие и свежие, как только что вымытая морковь.

Сэр Исаак, широко распахнув руки, шел к ним навстречу.

Обедали в саду за круглым деревянным столом, врытым в землю. Дрожащие тени скользили по скатерти. Мелкие лепестки липы, мягко кружась в воздухе, опускались на академические парики, плавали в стаканах. Геолог досадливо отмахивался от бабочки, привлеченной ярким цветом его огромного мясистого носа. Хозяин с любезной улыбкой подливал вино из пузатой темно-зеленой бутыли.

После яблочного пирога пришлось расстегнуть нижние пуговицы камзолов. Парики уже давно висели на ближайших сучках. Разговор приобрел дружескую непринужденность, и со стороны можно было подумать, что в садике у члена парламента и президента Королевского Общества празднует новоселье пчелиный улей.

Двое слуг беспрестанно бегали в дом за новыми бутылками. С реки доносились мерное постукивание валька, ребячий смех и плеск воды. Где-то вдалеке приглушенно шумела мельница. Синицы и малиновки осторожно попискивали в ветвях над самой головой. Легкая янтарная капелька упала с ветки вяза на лысину сэра Джинстона, но он даже не заметил ее, разгоряченный вином и дружеской беседой. Она поблескивала на его гладко полированном черепе. Суррей, впавший в задумчивость, бросал куриные косточки неизвестно откуда взявшейся собачонке, Кэльб жевал соломинку и смотрел не отрываясь, как полдень дробится и сверкает в гранях тяжелого стакана. Пибоди катал хлебные шарики и строил из них маленькую пирамиду. Сэр Исаак расточал улыбки. Он весь светился неудержимым весельем. Запах бульона и липы вкрадчиво щекотал ему ноздри.

— Пойдемте посмотрим сад, — сказал вдруг хозяин, отбрасывая на стол салфетку. — В этом году необычайные розы.

Отяжелевшие джентльмены лениво поднялись с сидений. Одно из кресел мягко упало на траву. Шли гуськом, тяжело дыша, вытирая лысины цветными платками. Толстяк Кэльб едва поспевал за остальными. А сэр Ньютон останавливался то у одной, то у другой куртины, осторожно разгибая тростью колючие стебли. Пышные, отягощенные собственною тяжестью чаши то матово-белых, то тускло-алых цветов жадно дышали на солнце.

Разговор от университетских сплетен незаметно перешел на более высокие предметы. Сэр Джинстон учтиво осведомился, как идет работа над «Principia». Кэльб с вкрадчивой и несколько лукавой улыбкой коснулся некоторых спорных вопросов анализа бесконечно малых величин по методу флюкций. Хозяин недовольно поморщился. Он не любил никаких преждевременных и непроверенных суждений. Кроме того, кое-что таил до поры до времени про себя. Но добродушная улыбка скоро сгладила морщины его высокого лба.

Спорить было жарко. Длинные косые лучи, прорываясь сквозь листву соседнего сада, мягко упирались в стену дома, густо затянутую диким хмелем.

Общая беседа разгоралась неторопливо. Брожение вина вызывало приятные и округлые мысли. Обычные страсти, успокоенные отменным обедом, не дерзали поворачиваться острыми углами. Со стороны казалось, что разговор, подобно ленивому течению летней реки, осторожно огибал все встречные острова и мели. А благопристойное английское солнце неспешно заливало скаты зеленеющих холмов.

Непривычно раскрасневшийся Суррей, развивая безобидные истины, положил в пылу разговора сухую, пергаментного цвета руку на блестящий стеклянный шар, венчающий клумбу. Ему было приятно разглядывать кривое отражение деревьев и домика, причудливо уменьшенное и изогнутое. Вдруг недоумение отразилось на его до той минуты беспечном лице. Он отнял пальцы и растерянно посмотрел вокруг.

— Удивительно! — пробормотал он. — Обратите внимание, сэр. Необычайный феномен природы. Солнечная сторона шара холодна, как лед, а к теневой нельзя прикоснуться.

Все обернулись в его сторону. Каждому захотелось убедиться в том, что в первую минуту показалось невероятным. Но было так, как утверждал Суррей. Обыкновенный зеркальный шар, украшение любого сада, оказался загадочным шаром. Переглядывались, недоумевая пожимали плечами. Глубокая морщина легла на лоб сэра Ньютона. Но он не проронил ни слова.

— Попытаемся объяснить это необычайное явление, — хриплым и внезапно обретающим важность голосом прервал общее молчание розовощекий Джинстон. — Уважаемые коллеги! Прошу вас на минуту вообразить идеальную сферическую поверхность и источник света, посылающий на нее лучи…

Легким движением трости он начал что-то быстро чертить на влажном песке аллеи. Ученые головы важно склонились над паутиной только что проведенных линий.

— По закону отражения лучей от выпуклой поверхности, согласно высокоуважаемой формуле нашего достопочтенного хозяина, мы должны были бы иметь фокус вот в этой точке. — И он сердито ткнул тростью в центр своего чертежа. — А между тем простая очевидность дает нам возможность убедиться, — тут Джинстон хитро покосился на Ньютона, — что не всегда отвлеченное умозаключение согласно с действительностью.

Ньютон резко повернул к профессору физики и оптики мутно багровеющее от раздражения лицо.

— И тем не менее, уважаемый сэр, логическое умозаключение, основанное на данных научного эксперимента, приводит только к несомненной истине. Ошибки быть не может.

— Так, значит, вы почитаете себя безгрешным, как господь бог? Не так ли?

Кэльб широко раскрыл удивленные глаза, губы Пибоди тронула лукавая усмешка.

Сэр Исаак, недовольно тряхнув воображаемым париком, яростно начал новый чертеж на песке дорожки, окружая его пестрой вязью формул и цифр. Всё пришло в движение среди лениво-благодушной группы ученых. Голоса перебивали друг друга, доказательства сменялись доказательствами, цифры косо ложились во всю ширину песочной площадки.

Ньютон разогнул спину, с усилием вытер батистовым платком капли пота с разгоряченного лба. Его мутный взгляд на минуту задержался на садовнике, с изумлением наблюдающим за господами.

— Джонс, — сказал он, задыхаясь, — ради создателя, принесите мне кружку холодной воды! Прошу вас, сэр!

Старик, только что нагнувшийся над своей лейкой, казалось, не торопился исполнить просьбу.

— Осмелюсь доложить, сэр… — заметил он не без достоинства, — вода вам не поможет в этом деле.

— Джонс! — сердито возвысил голос Суррей. — Вы, кажется, слишком много берете на себя, вмешиваясь в ученый диспут членов Королевской академии. Не вашего это ума дело.

— Боюсь, что только моего, сэр! — возразил, кривя рот усмешкой, садовник. — Вы спорите уже четверть часа над тем, что и выеденного яйца не стоит. Дело тут совсем простое. Шар слишком нагрелся от солнца, и я только что повернул его, чтобы он не лопнул.

Ученые с недоумением и ужасом уставились на садовника. Трость выпала из рук растерявшегося Джинстона. Где-то хлопотливо бормотала водяная мельница. Ласточки со свистом разрезали розовый воздух.

И вдруг эту внезапную тишину покрыл оглушительный, по-ребячьи захлебывающийся хохот сэра Ньютона.

Шатаясь от переполняющего его веселья, он быстрыми шагами подошел к недоумевающему садовнику и заключил его в широкие объятия.

— Браво, Джонс, браво! Вы один стоите целого факультета. Я еще никогда так не смеялся в своей жизни.

И, по-озорному топнув широкой подошвой башмака, стер столбик цифр на уже вечереющем песке дорожки.

Гости, обмениваясь смущенными улыбками, неторопливо направились к дому. Джонс долго смотрел им вслед. Косой луч, пробивавшийся сквозь густую листву вязов, переливающимся золотом плавился на боках его лейки, забытой в руке. Садовник вздохнул и старательно направил невысокий серебряный дождь на ближайшую грядку анютиных глазок.

Мансарда Беранже

Ночью прошел дождь. Когда Жюдит[1] широко распахнула окно, выходящее на крыши Парижа, в чердачную каморку ворвалось раннее прохладное солнце. Цветы на подоконнике запахли остро и назойливо, сливая свой запах с сыростью чуть дымящихся черепиц и горечью дымоходов. Снизу слабо доходил шум просыпающегося города. Два-три голубя медлительным полетом перечеркнули свежевымытую синеву.

Жюдит быстро перебежала босыми ногами по скрипнувшим половицам, мурлыча под нос, влезла в легкую, во многих местах заплатанную юбчонку. Потом одернула скомканную скатерть и, прежде чем убрать бутылку, посмотрела сквозь нее на свет. Остатки вина на мгновение загорелись темным рубином.

Беранже высунул круглую голову из-под одеяла. Легкие седеющие волосы утиным пухом смешно торчали из-под туго повязанного фуляра, оберегающего по ночам его раннюю лысину. Он потянулся, хрустнул всеми суставами и только хотел повернуться на левый бок и блаженно закрыть глаза, как острый и пыльный луч заглянул ему в ноздри. Он потянул воздух, зажмурился на мгновение и чихнул — раскатисто и звонко. Жюдит, поднимая с пола туфлю, улыбнулась ему через плечо.

— Доброе утро, лежебока!

— Доброе утро, дорогая. Ты сегодня, кажется, в отличном настроении. Узнаю мою Лизетту. Если ты наклонишься ко мне, я скажу тебе на ухо что-то забавное.

— Глупости! Я наперед знаю все твои секреты. Ты мне лучше скажи, будем ли мы сегодня обедать.

— Обедать? Я еще не думал об этом. А разве у нас ничего не осталось?

— Глоток вина и полторы лепешки. Ты разве забыл, что мы изволили вчера кутить по случаю дня твоего рождения?

— Да, правда, как я мог это забыть! Посмотри, нет ли какой монеты у меня в кармане.

— Если господь бог был настолько любезен, что положил ее туда ночью, то я несомненно найду ее там. Но мне кажется…

— И ты несомненно права. На небе не очень обеспокоены моими делами. Придется придумывать что-то самому. Право, это труднее, чем написать новую песню.

— Ах, если б твои песни кормили нас, как когда-то трубадуров!

— Да, но для этого пришлось бы шататься по замкам, сгибаться пополам в почтительных поклонах перед знатными сеньорами, что при моей комплекции и образе мыслей было бы весьма затруднительно.

— Но ты был бы окружен почетом.

— Я и так окружен почетом.