Заволжье: Документальное повествование

— Леля, хватит на сегодня, ты и так вскрикивал не раз. Не читай больше, а то не заснешь.

Мать оказалась неправа: заснул он быстро и увидел сон. «Вот напротив, у белой, как мел, стены, качается круглый маятник в высоком футляре часов, качается, отсвечивает лунным светом. Под часами, на стене, в раме висит строгий старичок с трубкой, сбоку от него — старушка, в чепце и шали, и смотрит, поджав губы, От часов до угла, вдоль стены, вытянули руки, присели на четырех ногах каждое, широкие полосатые кресла. В углу расселся раскорякой низкий диван. Сидят они без лица, без глаз, выпучились на луну, не шевелятся. Из-под дивана, из-под бахромы вылезает кот. Потянулся, прыгнул на диван и пошел, черный и длинный. Идет, опустил хвост. С дивана прыгнул на кресла, пошел по креслам вдоль стены, пригибается, пролезает под ручками. Дошел до конца, спрыгнул на паркет и сел перед часами, спиною к окошкам. Маятник качается, старичок и старушка строго смотрят на кота. Тогда кот поднялся, одной лапой оперся на футляр и другой лапой старается остановить маятник. А стекла-то в футляре нет. Вот-вот достанет лапой». Алеше хочется закричать, испугать страшного кота, иначе, кажется, придет непоправимая беда... Если маятник остановится, все мгновенно исчезнет: и старичок, и старушка, и пузатые кресла, и лунный свет. Стало так же жутко, как и тогда, при чтении «Всадника без головы». Преодолев страх, Алеша с отчаянным криком бросился на кота, но так и не дотянулся до него. Все исчезло. Оторопело посмотрел вокруг себя; как хорошо, что ничего подобного нет на самом деле, все знакомо, привычно, только уж очень откровенно смотрит в морозное окно большая круглая луна (см. «Детство Никиты»).

Утром Аркадий Иванович разбудил Алешу:

— Вставай, вставай, девять часов.

Алеша посмотрел на Аркадия Ивановича и был удивлен его довольными сияющим видом.

— Ну, разбойник, ты дождался своего, сегодня заниматься не будем.

— Почему? — радостно вскочил с постели Алеша.

— Потому что ты почемушкин, вот... Забыл разве почему? — и весело заблестел своими такими милыми очками.

Все как рукой сняло — лень, ночные страхи, пропыленного купца из опротивевшего задачника. Рождественские каникулы — вот счастливая пора. Целых две недели! Трудно придумать что-нибудь более радостное и веселое.

Алеша завтракал основательно, не торопясь. Что-что, а поесть он любил. Мать, глядя на него, не выдержала:

— Алеша, иди гулять. Нечего теперь дома сидеть.

Первым, кого он увидел на дворе, был Мишка Коряшонок. Он сидел у колодца и деловито опускал в воду конец правой рукавицы. И Алеша, глядя на него, тотчас догадался, что предстоит драка с кончанскими — так звали ребят с другого конца деревни. Рукавица от воды намерзнет, драться ловчее. Как же быть? Ведь мать этот случай тоже предусмотрела и прямо сказала, чтобы он не ходил на тот конец. А если пристанут? Убежать, что ли? А между тем Мишка догадывался о внутренней борьбе, которая происходила в барчонке.

— Степка Корнаушкин грозился тебя побить... Он там сейчас самый сильный.

— Степку-то я одним мизинцем могу... — сказал Алеша таким тоном, что было ясно: он будет участвовать в битве с кончанскими, чего бы это ему ни стоило.

А Мишка тем временем продолжал подначивать:

— Нет, тебе не справиться. Ему кулак заговорили. Он ездил с отцом в Утевку, там ему и заговорили.

Дело принимало серьезный оборот, лучше в таком случае не ходить туда... Да, но что скажет Мишка... Уж он-то не простит такого предательства. Алеша с большим уважением относился к Мишке. Он был старше, придумывал много интересных забав. И без него всегда было скучно. Вот ведь недавно шли они по льду пруда. Вдруг Мишка присел, достал перочинный ножик и коробку спичек, продолбил лунку, оттуда пошел болотный газ, поднес спичку. Вспыхнуло пламя. Правда, это была небольшая «кошка» — так назывались места скопления газа, но ведь бывают огромные, и можно целый день смотреть на такое пламя.

Алешу позвали обедать, и Мишка еще раз напомнил:

— После обеда выходи, не забудь, да рукавицы тоже намочи.

Алеша и Мишка Коряшонок бойко шагали по деревне. Тут все свои. Вон выглядывают в окошко Семка, Ленька и Артамошка. Мишка заложил пальцы в рот и по-разбойничьи свистнул. А ребятам только этого и надо, мигом выскочили из избы. На их месте к окошку прильнула рыжая борода их отца — Артамона Тюрина.

Маленькое войско взобралось на огромный сугроб и расположилось на его вершине, — там, впереди, был уже другой конец деревни. Там хозяйничали другие мальчишки во главе со знаменитым Степкой Корнаушкиным.

Ребята были удивлены, что на кончанской стороне никого не было. Но это их ничуть не смутило. С сугроба посыпались крики:

— Эй, кончанские!

— Вот мы вас!

— Попрятались, боятся!

— Выходите, мы вас побьем!

Всего лишь несколько минут прошло, а уж на той стороне тоже появились мальчишки, словно ждали этих позывных:

— Очень вас боимся!

— Лягушки, лягушата, ква-ква!

И с той и с другой стороны «ратников» становилось все больше. Но что-то мешало «войскам» идти на сближение. Дело ограничивалось устной перепалкой, кидались снежками. Все сразу изменилось, как только в толпу кончанских врезался Степка Корнаушкин. С его приходом кончанские решительно перешли в атаку. Алеше казалось, что все они бегут на него, он уже плотно сжал кулаки. Только что это? Наши бегут, даже бесстрашный Мишка. Алеша тоже побежал. На сугробе оглянулся — внизу валялись его товарищи. Стыдно бросать товарищей. Давно уж такого не было. Он крепко сжал кулаки — прямо на него бежал Степка. Алеша шагнул навстречу и резко ударил Степку в грудь. Тот не ожидал удара, упал в снег. Кончанские, потеряв вожака, растерялись. Алеша, окрыленный успехом, с криком: «А, кузнецы косоглазые!» — бросился на них. А рядом уже Мишка, опомнились и другие ребята, бросившиеся вслед за ним. Победа была полной — все кончанские полегли. На этом и кончилась битва — лежачих не бьют. Алеша возвращался на свой конец победителем. За приземистым амбаром стоял Степка. Алеша подошел, ему теперь его нечего бояться.

—Ловко ты меня встретил, — с доброй улыбкой сказал Степка. — Хочешь, будем дружить?

— Конечно, хочу, — радостно ответил Алеша.

В знак дружбы Алеша подарил Степке свой перочинный ножик с четырьмя лезвиями, а Степка дал ему свинчатку:

— Смотри не потеряй.

Этот день, полный неожиданных радостей, принес еще одну. Вечером, после ужина, все собрались в гостиной. Алеша рассматривал картинки в «Ниве». Скучные картинки. Александра Леонтьевна, склонив свою пепельную голову, читала «Вестник Европы». Алеша как-то попробовал почитать этот журнал, но сразу отложил его — уж больно скучно. «И что мама находит там интересного, ни одной картинки, и все о чем-то серьезном...» — думал Алеша, любуясь тонкими завитками на маминых висках. Аркадий Иванович тоже чем-то был занят и не поднимал головы. А так хотелось бы поговорить.

— Мама, кто это гудит? — не выдержал Алеша.

Александра Леонтьевна не успела прийти в себя, как Аркадий Иванович тут же ответил:

— Когда мы говорим про неодушевленное, то нужно употреблять местоимение «что».

Нет, этот ответ не мог удовлетворить Алешу. И он представил, как на темном чердаке, среди старых кресел и стульев, прижавшись к печной трубе, сидит Ветер, маленький, мохнатый, с толстыми щеками, и противно гудит: «Ску-у-учно-о-о».

— Алеша, иди спать, тебе же скучно без дела, — ласково сказала мать.

— Сейчас, мама, еще немного.

И в это время во дворе громко заскрипел снег, раздались голоса. Вездесущий Аркадий Иванович, глядя в окно, крикнул:

— Приехали!

— Неужели они осмелились в такой буран? — проговорила Александра Леонтьевна, и нельзя было понять, что больше в ее голосе — радости или осуждения за такой риск.

Алеша вместе с матерью и Аркадием Ивановичем встречал гостей из Самары. Это была долгожданная приятельница матери с детьми — Виктором и Лилей.

Обед у Гарина-Михайловского

3 января 1895 года Александра Леонтьевна отправилась в Москву и Петербург в надежде получить хотя бы часть дедовского наследства, о разделе которого давно уже думали все родственники. А дела в Сосновке складывались неблагополучные...

...В начале декабря 1894 года Алексей Аполлонович срочно поехал в Самару по вызову управы: ему предъявили иск, что он растратил 5000 рублей казенных денег в бытность свою членом губернской управы. Кое-что ему удалось доказать, но многое по-прежнему осталось за ним. Хотел продать одну из своих любимых лошадей, но конюх недосмотрел — и как раз Волшебник отморозил мошонку. А куда ж теперь годится больная лошадь? Надо ждать еще год, подлечить, а потом уж продавать. А где деньги взять?

В это время как раз возник вопрос о разделе дедовского наследства между сестрами Тургеневыми — Марией, Варварой и Александрой.

Александра Леонтьевна решилась на поездку в Москву и Петербург только после того, как увидела, что у нее снова собирается сборник рассказов и повестей, готовых для издания. Кстати уж, она может похлопотать и об издании своих вещей. Авось что-нибудь получится... Но как скверно может отозваться эта поездка на Леле, на его ученье, которое только что пошло на лад. Да и вообще эта поездка оказалась неудачной: раздел наследства между сестрами затянулся, а ее литературные дела никаких материальных благ и вовсе не сулили. Оказалось, что четыреста экземпляров ее «Захолустья» так и и не разошлись, а ее надежды продать какому-нибудь букинисту и выручить за них хотя бы рублей двести тоже не увенчались успехом: букинист предложил по шести копеек за экземпляр, все равно что отдать даром. Так что об издании второго сборника у Тихомировой, пока не разошелся первый, не могло быть и речи.

Среди неприятных впечатлений было и два отрадных: в Петровской библиотеке ей сказали, что «Неугомонное сердце» может служить лучшей рекомендательной карточкой автору, что у них в библиотеке восемь экземпляров этого романа и ни одного нет на месте, все читаются; а потом ее утешил разговор с издателем-редактором «Театрала», куда она передала две свои комедии, который оказался очень милым, обязательным человеком, покорившим ее обаянием и преданностью своему делу. Давно она так ни с кем не говорила по душам. Правда, стоило ему развернуть пьесу и прочитать первые страницы, как сразу же он заметил, что комедия написана неопытной рукой: слишком много действующих лиц.

Перед отъездом в Петербург Александра Леонтьевна побывала у сестры Бострома Анюты и заметила, что та чем-то была смущена. Все объяснилось просто.

— Почему бы вам, Анюта, не приехать летом погостить к нам в Сосновку. Летом у нас чудесно... — сказала Александра Леонтьевна.

— Я бы очень была рада, но ведь у меня большие нелады с Алешей.

— Как? Вы же всегда были очень дружны с ним?

— А разве Алеша вам не рассказывал? Дело, правда, пустяковое, но мне было очень обидно... Алексей Петрович Серебряков, друг Алеши, вы его, конечно, знаете, оскорбил меня. Он явно ухаживал за мной, и кончилось тем, что однажды в номере он меня начал обнимать и целовать. Я Алеше тогда ничего не сказала, но потом, когда он приезжал в Москву, я едва заикнулась ему о Серебрякове, так он как закричит на меня: «Ничего не говори о Серебрякове, я ничему не поверю». Другому я бы простила, а ему нет... — Анюта горестно помолчала, а потом добавила: — Он был мне другом, и я подумала, что он не только не должен был бы мне не доверять, но должен был бы расспросить меня и заступиться за меня. После этого какие же между нами могут быть отношения? К вам я могу приехать в Сосновку, но не к нему.

— Увы, так вовсе не пойдет... Я ж не могу да и не захочу поставить Алешу в неловкое положение. Да и наконец Сосновка-то его, а не моя. И ко мне в Сосновку помимо него приехать нельзя, поймите.

— А что бы вы подумали обо всем этом, рассердились ли бы вы, если б вам так не доверяли?

— Конечно, рассердилась бы, но я положительно не могу понять, как Алеша, такой справедливый и деликатный, мог так тебе сказать...

Надежды на Питер тоже не оправдали себя. Дела ее оказались совсем плохи, издателя не находилось. Была у Стасюлевича, «Захолустье» и у него не продается. Заходила к Острогорскому, ставшему редактором журнала «Мир божий», но и он, похвалив повесть «Сестра Верочка», прямо сказал, что повесть журналу не подходит: направление журнала изменилось за последнее время, и журнал больше годится для самообразования, чем для юношества. И все-таки Александра Леонтьевна, еще на что-то надеясь, передала ему для прочтения рассказ «Спятил». При этом она попросила его, если рассказ и не годится для журнала, то пусть он объяснит ей, что в нем не подходит. Острогорский любезно согласился прочитать этот рассказ. Вряд ли что получится и здесь. Она начала понимать, что положение ее неутешительное: в книжных делах — застой, спроса на беллетристику совсем нет, в редакциях — масса материала, так что не успевают прочитывать. И если ее последняя надежда на Суворина не оправдается, то придется ей совсем отказаться от издания этой книги. И Суворин обманул ее ожидания: нет, он не отказал ей, а взял вещи ее для прочтения, сказав при этом, что может напечатать, если понравятся, но не раньше осени. Суворин рассказал ей и об условиях, на которых он издает беллетристику: из выручки сначала покрываются расходы на издание, потом сорок процентов комиссионных, а что останется от комиссионных, делится на две половины, издательскую и авторскую. Условия ей показались нелегкими. Да что же делать, думала она, передавая сборник Суворину. Она поехала-то к нему для очистки совести, чтобы не упрекать себя, что не все сделала. Ожидала, что скажут, что они завалены работой, а спроса на беллетристику нет, а сейчас у нее затеплилась надежда. В редакции «Наблюдателя» повесть «Перепутье» не приняли. Что теперь с ней делать, куда ее отдать? «Сестру Верочку» Александра Леонтьевна отвезла издателю Дгориену и оставила для прочтения, но он сказал ей, что этого мало для книги: он издает книги не меньше десяти листов. Если ему эта вещь понравится, ответила она, то она может дополнить сборник: дома у нее есть два рассказа — «Горбунья» и «Первый урок жизни».

Большие надежды Александра Леонтьевна возлагала на «Русское богатство». Я. Л. Тейтель обещал повести ее в ближайшие дни на редакционный вечер журнала и познакомить там с редакционными работниками. Но вечер этот не состоялся. И Тейтель однажды пришел к ней с Гариным-Михайловским, который заверил ее, что поможет ей пробиться в «Русское богатство», где он начал недавно печататься: «Детство Темы» и «Гимназисты» уже прошумели на всю Россию. Александра Леонтьевна смотрела на его красивое, полное внутренней энергии лицо, на его густые белые волосы, на его живые молодые глаза и поражалась, как быстро умеет этот человек завоевывать внимание. Это ведь о нем говорили в Самаре, где он часто бывал, что сегодня он может быть графом Монте-Кристо и без счету транжирить деньги, а на следующий день попросить взаймы каких-нибудь сто рублей. Это о нем «Самарская газета» давала сообщения, как только он появлялся в Самаре, и эта весть сразу разносилась по городу. И он в тот же день заходил к Тейтелю, где было особенно многолюдно. Александра Леонтьевна знала, что он умеет говорить. В особенности она любила его слушать, когда он начинал описывать будущее благоденствие страны, говорил о раскрепощении женщин, о свободе семейных отношений, об исчезновении ужасающего понятия «незаконнорожденный», об яслях для детей, о железных дорогах. И на этот раз он был покоряюще интересным. Все у него как-то получалось легко и просто. С большим удовольствием она приняла его приглашение побывать у него в Царском Селе.

Прошло еще несколько дней. Александра Леонтьевна бывала у знакомых и всюду затевала разговоры о своих неудачах. Она побывала у Давыдовой, сказавшей ей, что рассказ «Спятил» ей понравился и она его напечатает, но не ручается, что его пропустит цензура. Давыдова посоветовала только переменить название. И они вместе придумали название — «Жертва».

В Царском Селе она быстро нашла Михайловских: Николай Георгиевич, оказывается, был крестником самого Николая Первого. Тем более ее поразила самая простая обстановка, как в обычном дворянском деревенском доме. Встретили ее очень радушно. Оба — и Николай Георгиевич и его жена Надежда Валерьевна — показались ей очень милыми и симпатичными в своей семейной обстановке. Она смотрела то на одного, то на другого и решительно не могла определить, кто же ей больше нравится, он или она. Домашний обед и ползающие по коленям отца и матери милые детишки окончательно покорили ее сердце.

Просидела Александра Леонтьевна у Михайловских до десяти часов вечера и осталась очень довольна этой поездкой. Все время шел непрерывный задушевный разговор. Говорили больше о литературе, о писательстве. Тут она почувствовала себя гораздо проще и лучше, чем у Давыдовой: там принимала издательница, некоторым образом покровительница, тут же она почувствовала себя равноправной: как-никак принимал ее свой брат писатель. К тому же Давыдова ничего из написанного ею не знала, а Надежда Валерьевна читала «Неугомонное сердце», и оба в «Самарской газете» читали рассказ «Со скуки». Говорили, что этот рассказ произвел на них такое впечатление, что до сих пор оба его помнят.

— А у вас ничего нет для «Русского богатства»? — спросила ее Надежда Валерьевна. — Ведь я с некоторых пор издательница этого журнала.

— У меня есть повесть «Коючкин и его племянники». Может, она подойдет для «Русского богатства». Из деревенской жизни...

— А мы тоже несколько лет прожили в деревне. Николай Георгиевич бросил строительство железных дорог и занялся сельским хозяйством.

— Поманила самым заманчивым образом перспектива свободной независимой деятельности, — вмешался в разговор Николай Георгиевич. — А потом... Хотелось что-нибудь делать... Хотелось улучшить благосостояние окружающих крестьян. Вся моя родня занималась земледелием. Но я не знал крестьян. Как только им стало известно, что я покупаю землю, крестьяне Гундоровки тут же все переписались в мещане, и деревня сразу обнищала. И как мы ни бились, чтобы помочь им, все оказалось без толку. Нет, помещик для крестьян — это временное зло, которое до поры до времени надо терпеть, извлекая из него посильную пользу для себя. Нечего их и себя обманывать.

— Нет, Николай Георгиевич, вы не совсем правы... Разве мы, помещики, не помогали крестьянам в голодные годы? Сколько было спасено их вот такими, как мы! Сколько дворян занималось закупкой хлеба, организацией даровых столовых! А сколько мы все время бьемся над тем, чтобы внедрить в хозяйство новые орудия труда...

— Я вот тоже стремился улучшить землепользование в той же Самарской губернии, а что получилось... Посеял подсолнушки, наиболее выгодную для тех мест культуру, а кулаки нас несколько раз поджигали. Сначала мельницу и молотилку, потом сарай с урожаем подсолнухов, а потом сгорели амбары с хлебом. Все погибло, пошло прахом. А сколько сил и средств было вложено.

— Мы тоже бьемся-бьемся, а из нужды никак не вылезем.

— И не выбьетесь. Надо кулаком стать, а вы, конечно, все по-старому хотите быть хорошими, либеральными хозяевами. Ничего не выйдет у вас. Индивидуальность обречена на погибель... Где ж тот рычаг, который заставлял бы нас работать, не щадя себя? Как быть? Я, конечно, тоже желал как лучше... Я желал, вы желаете, он желал, но где же истина, где то неотразимое, которое все наши желания приводит в соответствие с жизнью, где то неумолимое, ясное, что заставит непоборимо признать себя? Увы, все эти вопросы остаются пока без ответа... Нет выше счастья, как работать на славу своей отчизны и сознавать, что работой этой приносишь не воображаемую, а действительную пользу...

— Вы-то дороги строите... Разве это не счастье — проложить дорогу там, где была глухомань, а вместе с дорогой туда же приходят просвещение, больницы... Это ли не счастье...

— Да, про меня говорили, что я чудеса делаю, и смотрели на меня большими глазами, а мне было смешно. Так мало надо, чтобы все это сделать и заслужить похвалы. Побольше добросовестности, энергии, предприимчивости, и эти с виду страшные горы, где мы прокладываем обычно дороги, расступались и обнаруживали свои тайны, никому не видимое становилось явным. Этого мало было для меня, поэтому я бросился в деревню.

Александра Леонтьевна слушала Гарина и удивлялась тому, какие яркие картины возникали перед ней. Он будто не описывал, а рисовал. Все рассказанное вставало перед ее глазами. Словно бы и небрежно он говорил, но как ловко и своеобразно строил фразы, легко избегая трудных оборотов. И она сказала об этом.

— Да, он чересчур много рассказывает, — сказала Надежда Валерьевна. — А потом охладевает, и на бумаге получается бледнее, чем в пересказе. И ничто его не может убедить...

— Милая Надя, я веду свой излюбленный образ жизни, ты же знаешь. Шатаюсь с изысканиями по селам и весям, езжу по городам, к себе в деревню, участвую в земских собраниях, веду дневник, что-то пишу, работы по горло. Свежий ветер, подвижная жизнь, смена впечатлений и работ — вот моя обстановка. И чувствую себя прекрасно. Как же не рассказывать обо всем этом, таком переменчивом и прекрасном?.. И писать-то всерьез совсем некогда. Только во время дороги... Или в вагоне, или ночами где-нибудь в деревенском доме, или в тарантасе во время долгих перегонов...

— Измучил нас как-то своими телеграммами, — тяжко вздохнула Надежда Валерьевна. — Сдал рукопись в редакцию и унесся на курьерском поезде на Урал, в Сибирь, а потом со станции летели телеграммы, где он просил изменить фразу, а то переделывались или вставлялись целые сцены, иногда чуть ли не полглавы. Пока доехал до места, повесть оказалась переделанной, а редакция измученной.

— Пожалуй, никто еще так не работал над своими вещами, — сказала Александра Леонтьевна. — Я могу работать только тогда, когда мне ничто не мешает и не отвлекает. И никогда не думаю, напечатают или нет. Просто не могу не писать. Хочется высказаться, а то так становится душно, что невозможно дышать. Выскажешься в повести или рассказе и чувствуешь себя лучше, как-то свободнее.

— Да, вы правы, Александра Леонтьевна, — охотно согласился с ней Николай Георгиевич. — Иногда самое безобидное не может увидеть света. Может, что-то сейчас изменится. В Петербурге и Москве много ходит разговоров... Хорошо, что князь Хилков назначен министром путей сообщения. Он прошел своим горбом железнодорожную службу, чуть ли не с машиниста, был и в Америке, где работал чуть ли не чернорабочим.

— А мне Острогорский говорил, что съезжаются отовсюду депутации, даже вызваны они из Сибири, и это будто бы недаром, что-то тут готовится. Никому ничего не известно, но на что-то надеются, — вздохнула Александра Леонтьевна.

— А семьсот тысяч рублей на воспособление церковноприходских школ... А попечение о верных подданных, посвятивших свои дарования и усиленные труды служению отечеству на поприщах науки, словесности и повременной печати, и денежные средства из государственного казначейства для оказания необходимой помощи нуждающимся ученым, литераторами публицистам, а равно их вдовам и сиротам, — напомнила Надежда Валерьевна недавний Высочайший указ.

— Что-то будет... Дай-то бог, а то уж сил нет. Куда ни принесу свои сочинения, а мне говорят: рассказ нравится, да вот боимся, уж больно мрачно написано. Может, теперь что изменится…

— Так дайте почитать, что вы нам-то принесли.

Надежда Валерьевна пошла вместе с Александрой Леонтьевной в прихожую и, взяв из рук гостьи рукопись, тотчас же закрылась в другой комнате и стала читать, а Александра Леонтьевна вернулась в гостиную, где остался Гарин-Михайловский.

— Странно слагается моя жизнь, — заговорил он. — А может, так складывается жизнь всякого человека... За что бы наказать, кажется, следовало, за то получаю я награды, а где всю душу свою кладешь, все силы напрягаешь, за что по всем божеским и человеческим законам следовало бы наградить, за то, наоборот, порицают... У меня теперь даже нет надежды, что придет время, и свет восторжествует, и я получу правильную оценку... Да, куда ж это подевалась хозяйка-то... Пойду посмотрю.

Вскоре супруги вернулись в гостиную.

— Не хотела отрываться от вашей повести. Муж отнял, говорит, посиди с нами, после дочитаешь.

Еще долго продолжался разговор в доме Михайловских. И Александра Леонтьевна уехала от них уверенная в том, что Надежда Валерьевна сделает все, чтобы рукопись ее была принята «Русским богатством».

«Ох, время идет, — думала с досадой Александра Леонтьевна, возвращаясь в свои номера. — Дело делается так медленно, а жизнь в Петербурге стоит так дорого! Но придется все перетерпеть, чтобы потом не упрекать себя в том, что не выдержала и сбежала. Как-то там мои мужчинки, так страшно соскучилась!»

Пытаясь устроить свои литературные дела и как-то ускорить раздел дедовского наследства, Александра Леонтьевна все время думала о долгах Бострома, о том, что его честное имя под угрозой. Главное, спасти его от краха. А для этого нужно работать и не унывать. Если и будут неприятности в земстве, то стоит ли так опасаться этого, думала она. Все проходит, и это пройдет, как-нибудь сообща они выкрутятся, а вот их счастье останется. Хоть и плохи были ее дела, но она не могла отказать себе в удовольствии купить двенадцать книг Достоевского, приложение к «Ниве» за прошлый год. По просьбе Лели она искала и в Москве и в Петербурге «Историю одного крестьянина», но не нашла: эта книга составляет теперь библиографическую редкость и ценится у букинистов в пятнадцать рублей. Зато она купила ему другие сочинения Эркмана Шатриана. Может, он заинтересуется ими?

С этими мыслями Александра Леонтьевна отправилась в Киев, где должны были состояться окончательные переговоры о разделе наследства.

Лелино письмо

Сколько раз Алеша, оставаясь наедине с Аркадием Ивановичем, испытывал какую-то необъяснимую апатию и лень. Как только уезжали по своим делам мать и отчим, у него все валилось из рук, а на уроках постоянно отвлекался, вслух размышляя о том, что сейчас поделывают его мать или отец, какая погода сейчас в Самаре или Петербурге. В слова учителя почти не вслушивался, все начинал путать и забывать даже то, что уже, казалось бы, хорошо знал. И некому было упрекнуть его. А он уж так к этому привык.