Заволжье: Документальное повествование

Радостными криками встречал он своих самых близких людей на свете. И радовался он не только тому, что ждал каких-то обязательных подарков с их стороны, но и тому, что вся жизнь теперь снова возвращалась на свои обычные рельсы. Мать и отчим следили за его учебой, им можно было пожаловаться на то, что он плохо усваивает книжные премудрости. Уж они-то обязательно что-нибудь придумают для облегчения его учебы.

И редко когда ошибался в своих предположениях: он хорошо узнал своих родителей. Легко и радостно становилось у него на душе при виде возвращающегося из Самары Алексея Аполлоновича. Уж он-то наверняка поможет ему выйти из кризиса, поможет ему найти самого себя. Все ему вдруг опостылело, надоело. На все хотелось махнуть рукой и забыть. Возвращение отчима было как раз кстати...

При виде въезжающего во двор Алексея Аполлоновича у Алеши потеплело на душе. Он подошел к отцу и долго не отходил от него. Поплакал даже от радости у него на плече. О чем? Он сам хорошенько не знал... О матери, которую давно дожидался, о том, что оставался один. Тут же признался, что он плакал и тогда, когда не было отчима. Но, кроме этого, была еще причина его долговременной грусти, которая прорвалась слезами на плече Бострома:

— Я, папа, опять ничем похвалиться не могу... Пробовал, а ничего не получается... Примусь бодро, сделаю задачи, да как оглянусь, что затем немецкое, цари иудейские... Ну, отчаяние и возьмет, ничего не могу выучить...

Сколько раз говорили об этом. И все снова повторялось... Алексей Аполлонович много раздумывал о своем пасынке, о его неустойчивом характере и зачастую противоречивом поведении. То он сердечен, мил, внимателен, то он черств, эгоистичен, язвителен не в меру, груб, раздражителен... То он поразит своей наблюдательностью, остротой зрения, недетской глубиной размышлений, то являет собой пример тупости, апатии и лени... Как осторожно надо обходиться с ним, тут нажимом ничего не сделаешь. Да и очень уж привержен к играм. Вот и теперь он такой милый не случайно: видимо, и сам желает, чтобы как-нибудь все это уладилось, а как? Он еще не знает, всецело полагаясь на отчима. А тот в свою очередь опасался слишком налегать. Ведь можно и в самом деле в ребенке выработать отчаяние, когда он махнет рукой и скажет: не могу, и все тут.

Алексей Аполлонович чувствовал, что нужно выработать определенные условия жизни, способствующие его учебе. У Алеши нет «нормы учения», которая значительно бы помогала ему. Аркадий Иванович не может выработать эту норму учения, как педагога его самого надо обучать. Наконец Алексей Аполлонович пришел к выводу, что на какое-то время он сам сядет вместе с Алешей за одну парту и покажет ему, как надо готовить уроки. Одно только радовало: Леля почти каждый день работал в мастерской, что-нибудь выпиливал для себя.

Только через несколько дней после этого Алексей Аполлонович выкроил время для совместных занятий с Лелей: вместе с ним учил географию и отвечал урок. Это дало хорошие результаты: в его ответе Леля увидел идеал, к которому надо стремиться. Бостром отвечал урок с последовательной планировкой его и без наводящих вопросов со стороны учителя. И Леля старался отвечать как отец, планировал ответ, не дожидаясь вопросов учителя. Это так ему понравилось, что он стал просить отца опять учить вместе. И тот согласился попробовать учить с ним немецкие слова, показать способ, как сделать заучивание слов не таким трудным. Правда, в этом случае не было чего-то нового, но по географии сам Алеша отметил новизну.

— Я, папа, всегда учил, прочитывая второй, третий раз, а по-твоему я еще не делал.

После совместных уроков Алексей Аполлонович поговорил с Аркадием Ивановичем наедине о его занятиях с Лелей. Многое ему не нравилось в занятиях. Во всяком случае, в результате этого разговора Аркадий Иванович перестал задавать Леле «прочесть и рассказать», что так раздражало Алексея Аполлоновича. А вот сказать о том, что Аркадий Иванович сам не очень-то хорошо усвоил синтаксический разбор и систему знаков препинания, у Алексея Аполлоновича не хватило духу. Невозможно это сказать, не обидев учителя, и в то же время трудно было усидеть на месте, слушая невообразимую путаницу, которая возникала у них на уроке из-за отсутствия ясной системы.

Все время Алеша был очень мил с отцом, который не переставал удивляться: ведь только месяц назад его сын то и дело помышлял о том, как бы досадить ему. А тут о каком-либо непослушании не могло быть и речи. Правда, по забывчивости, случайно, он мог сделать то, что ему не дозволялось, но всякий раз достаточно было одного напоминания, как все сразу становилось на свои места. Не приходилось ни уговаривать, ни тем более приказывать. Почему он так изменился? Нет в нем только энергии в занятиях. Что-то не получалось у него. А когда у Алеши что-нибудь удавалось, он приходил в неописуемый восторг. Странное чувство охватывало Алексея Аполлоновича при виде этой непосредственности, горячности, энтузиазма. Чаще всего отец и сын вместе мечтали о возвращении Александры Леонтьевны: нет ее — дом словно без души.

В письмах Алексея Аполлоновича много размышлений о настоящем и будущем их Лели: «...Знаю одно: нам нужно съежиться, вести одно маленькое дело тщательно, обдумывая каждую копейку, и отнюдь не рисковать. Если и при этом хозяйство не будет давать дохода, т. е. возможности существования, то все старание будет в том, чтобы пробиться до тех пор, пока дадим Леле полное образование, хотя бы для этого пришлось продолжать так, как идет до сего времени, т. е. все больше должая, или путем посторонних хозяйству воспособлений...»

«...Лешурка здоров, толстеет. К занятиям — посредственно. Он мне говорил: «Папа, почему это Аркадий Иванович никогда не похвалит». Я ему объяснил, что Аркадий Иванович хочет, чтобы ты учился не из похвалы. Ему это еще мало понятно. Я, правда, сам думаю, что отчего бы не поддать ученику энергии похвалой. А может быть, идея Аркадия Ивановича верна. Вообще на эту тему у нас с тобой много разговоров будет».

«Сашуничка, посылаю тебе с удовольствием Лелино письмецо. Какое милое он написал, прелесть. Это лучше всякого вымученного сочинения. Ах, Сашура, как он ждет тебя, тоскует. Я все в ездке, третий раз без тебя уезжаю. Он не то, чтобы скучно проводил время, нет, он очень, кажется, хорошо себя чувствует, даже к учению привыкает — но он просто робеет за тебя и за себя. Знаешь, он раз спросил меня: а она не бросила нас? Он очень милый. И знаешь, Сашочек, он меня вполне слушается, но он этим, видимо, совсем не тяготится. Когда я, читая твое письмо, прочел слова твоего письма: «Я рада, что он (Леля) побудет под твоим строгим режимом», он был ужасно удивлен и говорит: я скажу маме, что вовсе ты не строгий. Вообще у нас большие лады, и еще мы с ним очень сходимся в одном: оба больно тебя ждем...»

«...Что тебе написать о нашей жизни. Вся она в Леле, о котором я, кажется, в каждом письме тебе писал, да в мелочах хозяйства. Бывая в Самаре, я не успеваю ни к кому заходить. Всегда масса покупок и торопишься скорее домой к Леле. Особенно заботит то, что в Сосновке все еще не прекратилась эпидемия. Он, спасибо, сам бережется. Но так как, наверное, уберечься нельзя, то я и стараюсь отлучаться на возможно короткое время, чтобы в случае чего успеть вовремя уехать с ним в Самару».

Алексей Аполлонович вскоре стал замечать, что его участие в занятиях не осталось бесследным для Лели: своим примером он сумел внушить ему, что цель урока не в том, чтобы ответить урок, а в том, чтобы надолго закрепить полученные знания. Он давно уже заметил, что сам Аркадий Иванович не особенно талантлив, он был, вероятно, учеником-зубрилой. Поэтому и в преподавании он не учитывает способности своего ученика, а ими необходимо было пользоваться, учитывать, что ученик все может схватывать мгновенно. Аркадий же Иванович, как заметил Алексей Аполлонович, все больше налегал в своих заданиях на усидчивость и прилежание, а этих-то качеств как раз у Лели и не было.

И однажды Алексей Аполлонович не выдержал. А дело было так. Он предполагал в этот день побывать на почте и отвезти ответы на письма, которые только что получили от Александры Леонтьевны. Леле пришлось писать письма матери и тете Маше как раз в урочное время: Алексей Аполлонович извинился перед Аркадием Ивановичем за то, что так получилось и учитель вполне с ним согласился.

Во время обеда Алексей Аполлонович, прочитавший письма Лели, сказал Аркадию Ивановичу:

— Знаете ли, Аркадий Иванович, сегодняшние письма Лели, пожалуй, можно применить к уроку. Он очень хорошо написал, очень мало ошибок. Да вот вы сами можете посмотреть. И Алексей Аполлонович подал учителю письмо к тете Маше.

— Вот если бы он написал начерно, — ответил учитель, прочитав письмо, — да попросил бы поправить его, да потом бы еще переписал его начисто, вот тогда было бы хорошо.

Слушая своего учителя, Алеша пришел в негодование и ужас:

— Нет уж, покорно благодарю. Пусть это Мария Ивановна по три раза переписывает.

Пришлось Алексею Аполлоновичу и на этот раз вмешаться и сгладить назревавший скандал.

— В письме к родным, Аркадий Иванович, — объяснил Бостром, — особенно ценна непосредственность, только тогда оно может стать зеркалом состояния пишущего.

— Пожалуй, вы тут и правы, а я всегда с черновиком пишу, — согласился Аркадий Иванович.

Этот эпизод о многом заставил задуматься Алексея Аполлоновича. По письму к матери он понял, что у Лели не пропал дар изложения прочитанного: как хорошо, в нескольких словах он передал ей сюжет вместе прочитанного рассказа Гарина. На подобное изложение, исполненное, надо сказать, одним штрихом, Аркадий Иванович, конечно, не способен. И как своевременно он, набравшись решимости, сказал ему, чтобы он не занимался с Лелей изложением прочитанного. Хорошо, что уже две недели они этим не занимаются. И вот результат: Леля снова обретает свою самостоятельность, находит яркие штрихи в изложении, подыскивает подходящие слова. Может, зря он похвалил его за написанное? Как он обрадовался, когда увидел, что отчим остался доволен его изложением. Сразу пришел в хорошее настроение и как-то по-особенному прижимался к нему и целовал его. А если Александра Леонтьевна будет недовольна этим? И он вспомнил, как она была однажды недовольна им, когда он за что-то похвалил Алешу. Нет, пожалуй, она не совсем права: некоторая оценка все-таки полезна, может оказать хорошее воздействие на человека. Ведь и ей не только приятно, когда ее произведение принимают к печати. Леля же чаще всего слышит от взрослых всякие нарекания и поправки своего поведения.

Это его подавляет. Уж не говоря о том, что он может совсем потерять веру в себя.

На минутку Алексей Аполлонович вспомнил гримасу Алеши, которую он скорчил, услышав: «вот если бы он написал начерно, да попросил бы поправить его...», и рассмеялся: да Алеша бы просто или вспорхнул бы и улетел за тридевять земель, или, что еще горше, потерял бы всякий интерес. То же и в географии. Зачем Аркадий Иванович заставляет его отчетливо рисовать карты? Ведь он же показывал, что, кроме этого, полезно и вполне достаточно для заучивания давать карты приблизительно, на память. Да и Леле это понравилось тем, что, такой метод не похож на зубрежку, тут есть элемент творчества. Только, пожалуй, в смысле поведения Аркадий Иванович очень полезен Леле. Это идеальный характер: порядочность, деликатность, нетребовательность и довольство малым. Хорошие результаты общения с ним уже сказываются на Леле: он становится гораздо менее требовательным. Правда, на Киев и на свою мамуню он по-прежнему очень рассчитывал. Однажды в добрую минуту даже признался отцу:

— Отчего эти два года для меня так счастливы... В прошлом году ты завалил меня подарками из Киева, нынче мама...

— Что-то уж ты слишком размечтался, — охладил его Алексей Аполлонович. — Пожалуй, у мамы сейчас деньжонок окажется меньше, чем у меня в прошлом году. Много подарков-то не жди...

— Вот так годок достался мне, — сразу приуныл Алеша. — Ведь я никогда с мамой не разлучался.

Александра Леонтьевна возвратилась домой почти ни с чем. Долгие и пустые хлопоты. Три дня Мария Леонтьевна и Александра Леонтьевна просидели в Киеве, дожидаясь Варвару Леонтьевну, от которой все и зависело: она хотела купить Скрегеловку, доставшуюся в наследство всем сестрам Тургеневым от деда генерала Багговута. Не дождавшись ответа от Вари, Александра Леонтьевна и Маша отправились в Скрегеловку. По дороге они еще раз обсудили один из приемлемых проектов раздела дедовского наследства: Варя оставляет себе Скрегеловку. А для облегчения этой покупки она может заложить Скрегеловку в Дворянский банк, после чего дать залоговую тете Маше по два процента в год, а Маше и Александре Леонтьевне выделить их долю деньгами.

Варю застали в постели: у нее отнялись ноги. И было от чего заболеть: ее муж, Николай Александрович Комаров, привез всю семью в Скрегеловку, заложил дачи деда, покойного генерала Багговута, и укатил в качестве дипломата в Лиссабон с любовницей-француженкой, не заехав даже попрощаться с семьей. И Варя оказалась в полной зависимости от арендаторов Хмельницких, алчных, жадных и беспощадных в своем стремлении овладеть дворянской землей. Старший сын Лева учился в Житомирской гимназии. Младшие Катя и Саша были при матери в Скрегеловке. А Хмельницкие, дав взятку чиновнику, провалили дело в залоговом банке.

Как только Маша с Александрой Леонтьевной приехали, Хмельницкие заискивали перед ними, говорили комплименты, а свою линию гнули. Александра Леонтьевна уговорила Варю стряхнуть с себя иго Хмельницких. Но Варе было не до этого — когда муж ее бросил, только Хмельницкие ее поддерживали. Они же предложили взятку, чтобы Маша понизила свои требования как поверенная тети.

— Вы, — говорила Маша, — поработили сестру и хотите, чтобы я продала родную тетку. Не бывать этому. Найду управу на вас, поеду к генерал-губернатору, все ему скажу.

Генерал-губернатора они боялись как огня и стали уговаривать не сердиться:

— Ведь вы же работаете даром, сколько истратили уже на поездки.

— Это не ваше дело.

— О, если Мария Леонтьевна не хочет, — пела слащаво Хмельницкая, —то предложим другое. Живите в Скрегеловке, мельницу уступим. Вместе поведем дело.

— С вами вести дело никогда не буду, об этом не мечтайте.

Пробыли в Скрегеловке около двух недель и поставили ультиматум: если к осени Хмельницкие не придут ни к какому решению, они свои доли продадут. Но Хмельницких трудно было перехитрить, они всячески затягивали раздел дедовского наследства.

Так и вернулась Александра Леонтьевна в сущности ни с чем. Алексей Аполлонович еле-еле выкрутился: платежи ему были отсрочены на два года, а то пришлось бы, как говорится, садиться в долговую яму.

Не успела она приехать, как укатил в Самару Алексей Аполлонович.

Алеша с удовольствием писал отцу в Самару: «Дорогой папочка! Благодарю тебя за письмецо и целую кончик твоего грязного сапога. У нас отелилась Красулька, которую мы даже и не ждали, но теленочек околел, она верно ушиблась, теленочек был крупный, рыжий и телочка. Мышеловки действуют исправно. Собаки лают громко. Папочка милый, ты пожалуйста не думай, что я сумасшедший. Учусь порядочно. Вот мой итог 5. 4-5. 5-4. 4-4-5-5-4-3. 5-4. 4-3-3. 4-4., тройки я получаю за немецкие слова, больно их трудно учить я раз заплакал во время урока потому, что я хорошо выучил слова, а во время урока их не знал. Я в прошлое Воскресение пригласил к себе мальчиков, с ними было очень весело так же весело как с городскими; мы читали, играли в лото, потом в индюшки. Вчера был в Сосновке с мамой, там мальчики дрались стенка на стенку и я тоже. Нынче я получил отметки 5-5-4-5. Милый папочка, я даю мальчикам книги с нашего конца они очень интересуются ими и просят у меня потолще, вот такой толщины».

И Алеша нарисовал толщину книг, которые обычно просят мальчики «с нашего конца».

Скрегеловское сидение

Летом 1896 года было жарко. Легкий ветерок, изредка налетавший с запада, приносил с собой прохладу. И снова все замирало вокруг. Даже птицы, казалось, летали медленнее, чем обычно, чаще собираясь в уединенных местах на берегу Чагры, заметно обмелевшей, но все еще дающей приют в своих водах всему живому.

Обитатели Сосновки стойко переносили жару. Только Александра Леонтьевна не знала, куда деться от палящего солнца. Располневшая и рано начавшая страдать от многочисленных недугов, она старалась не показываться на солнце, укрываясь в тени садовых деревьев. А уж если нужда заставит куда-нибудь пойти, то без зонтика она не отваживалась пускаться в длительное путешествие. А забот было хоть отбавляй. И прежде всего ее беспокоила судьба Алехана. Домашняя учеба мало что давала ему. К тому же тринадцатилетний мальчишка рано почувствовал себя самостоятельным, увлекался играми, чтением развлекательных книжек, не проявляя никакой склонности к приобретению систематических знаний. И Аркадий Иванович уже ничего не мог поделать с Алешей. А нужно было всерьез готовиться к поступлению в реальное училище: о гимназии и речи не могло быть — требования там были гораздо выше.

Александра Леонтьевна сама решила заниматься с Алешей. И поначалу все шло хорошо. Мать внушила сыну‚ что ему не на кого надеяться в жизни, только на самого себя, а для этого необходимо получить образование: технически образованный человек в России не пропадет. Алеша понял, что время безделья прошло, и серьезно засел за учебники. Но непредвиденное событие заставило Александру Леонтьевну уехать в Киев: снова по делу о наследстве между сестрами Тургеневыми и тетей Машей, дочерью генерала Багговута. На этот раз решено было во что бы то ни стало добиться раздела. Особенно в этом была заинтересована Александра Леонтьевна. В Сосновке даже в урожайные годы еле-еле сводили концы с концами: львиная доля доходов шла на уплату процентов по закладным и покрытие растраты земству. Петля затягивалась все туже. И раздел дедовского наследства снова поманил надеждой выйти из тупика. Пришлось бросить все — и Сосновку, ставшую родной, и занятия с Лелей, и дорогого Лешурочку, от которого тоже всего можно было ожидать.

Из окна вагона, неторопливо постукивающего колесами на стыках рельс, Александра Леонтьевна смотрела на поля, на которых шла полным ходом уборка поспевающих хлебов. Поразил ее вид полей в Нижне-Девинцком уезде Воронежской губернии. Громадные нивы цветущей белой гречи вперемежку с темной зеленью полей, засеянных просом, производили веселое, праздничное впечатление. А пшеницы почти не было видно. Только подъезжая к Киеву, в Черниговской губернии, она увидела пшеницу, но вид ее был не особенно важным.

Всю дорогу только и говорили о хлебах, жаловались на бесконечные дожди, радовались наступившей жаре. Но и жара оказалась не для всех радостным событием: в Херсонской, части Бессарабской и части Екатеринославской губерний безжалостное солнце все пожгло, и многим грозил голод. Земства этих губерний будут вскоре собираться для определения размеров бедствия.

Мысли ее перенеслись в Сосновку. «Бедные мои Лешурочки останутся в нынешнем году без варенья, придется весь год пробавляться на кишмише, горькие их судьбинушки», — улыбнулась про себя Александра Леонтьевна, вспомнив, как вкусна сосновская малина со сливочками. А здесь ягоды уже отошли. Предлагали на станциях фрукты недозрелые и невкусные.

Киев встретил ее африканской жарой. Только на следующее утро Александра Леонтьевна пошла к Варваре Леонтьевне. Не застав ее дома, вернулась к себе в номер. Измученная, она прилегла отдохнуть. Не успела раскрыть купленные газеты, как пришла к ней Варвара Леонтьевна. Сестры обнялись, расцеловались. Варя искренне обрадовалась приезду старшей сестры, потому что действительно хотела покончить затянувшийся раздел.

— Разрешение на совершение раздела я уже получила. А сегодня получила телеграмму от Маши, она выезжает... Ты, конечно, понимаешь, что придется тебе, Саша, пожить здесь недельки полторы, в крайнем случае две, чтобы покончить с этим делом. Получишь деньги и можешь укатывать к своим Лешурочкам...

Варвара Леонтьевна говорила спокойным, деловым тоном, внушающим доверие. И Александра Леонтьевна совершенно не обратила внимания на вскользь брошенную фразу: Рольцевич дал под закладную на Скрегеловку тридцать тысяч рублей, деньги лежат уже в банке у нотариуса. Правда, всякое может случиться, всегда ждешь самого худшего, может Рольцевич затянуть дело до сентября. В этом случае она даст ей тысячу рублей в счет тех денег, которые ей причитаются по наследству. Вот эту последнюю фразу Варвара Леонтьевна произнесла очень отчетливо, и Александра Леонтьевна сразу ухватилась за нее:

— Да, Варя, если бы это удалось. Я не захватила с собой даже зонтика. А здесь такая адская жара... Без зонтика можно схватить солнечный удар. Да и купить белья надо, кофточку ситцевую, шляпу, да мало ли найдется мелочей, необходимых для жизни вне дома... А у нас сама знаешь, какие неприятности с задолженностью управе...

Варя провела целый день у старшей сестры. Казалось, что она давно ни с кем откровенно не говорила и торопилась выговориться, поделиться наболевшим. И Александра Леонтьевна радовалась в душе тому, что Варя все время говорила очень толково, соглашаясь во всем с требованиями сестер... Александра Леонтьевна ожидала всякого, но только не этого, никаких сцен, упреков, выходок. Может, она так переменилась? Уж больно мирно настроена. Такая простая, что Александра Леонтьевна своим глазам не верила. Что-то будет дальше? Хорошо бы поскорей покончить с делами и уехать обратно... Взрывы, наверное, начнутся, когда приедет Маша, с Машей у нее старые нелады.

На прощание, заметив белый лист приготовленной бумаги, чернильницу и ручки, Варвара Леонтьевна спросила:

— Собралась своим писать? Передавай им привет. Алешу большого целовать не смею, но сердечно кланяюсь, а Алешу маленького целую в обе щечки.

На следующий день Александра Леонтьевна, не дожидаясь приезда Маши, решила повидать управляющего Скрегеловкой Петра Петровича де Гейфна. Два раза приходила к нему и только в третий раз застала его на месте. И пожалела, что отважилась на это свидание с почти незнакомым ей человеком, которому беззаботный дед доверял ведение своих дел.

Петр Петрович настолько растерялся, увидев одну из наследниц Скрегеловки, что не мог даже смотреть ей в лицо и все время отворачивался от Александры Леонтьевны, когда она расспрашивала его о хозяйственном положении дедовского имения. Только теперь Александра Леонтьевна поняла, что он все усилия употреблял для того, чтобы расстроить дело по разделу наследства. Чем дольше будет тянуться эта тяжба между наследниками Багговута, тем выгоднее для него: до сих пор он на службе в Скрегеловке со всеми из этого вытекающими последствиями. И тянул он для того, чтобы подольше получать с них деньги...

Александра Леонтьевна готова была вспыхнуть, как это нередко бывало, когда она замечала явную ложь в отношениях между людьми и несправедливость, но с трудом сдержала себя... Стоит ли с ним ссориться и говорить ему обидные слова, портить с ним отношения, портить свою кровь, нервы? Ее дело получить денежки и раскланяться с честной компанией и с прекрасным Киевом... Ее ждут в Сосновке, ждет Лелька, которого нужно готовить в училище, ждет Лешурочка...

Все эти дни Александра Леонтьевна не переставала удивляться красоте первой столицы Русского государства — первопрестольному Киеву. Только горы приносили ей много беспокойства. Красивы они, бесспорно, но лазить по ним в такую тропическую жару с ее больными ногами было невозможно. Как-то захотелось ей полазить по горам, полезла в гору, долезла до половины, но выбилась из сил, так и пришлось ей взять извозчика и таким привычным образом добираться до гостиницы. После этого долго не отваживалась уходить далеко. Только вечером, когда спадала жара, Александра Леонтьевна вместе с Варей прогуливались по вечернему Киеву. Да как-то решили сходить к вечерне в Михайловский собор.

— Какой прекрасный храм, — сказала Александра Леонтьевна, выходя из Михайловского собора. — Но почему его реставрируют?

— В августе ждут сюда государя. И к его приезду все киевские церкви чистятся, красятся, подновляются заново...

— Жаль, усердие не по разуму... Ведь они уничтожают остатки старины... Ты видела, что реставраторы делают и в Лавре, и в Софийском соборе... Теперь добрались и до Михайловского... Все они теперь испорчены новейшей реставрацией... Как можно заштукатуривать старинные картины и сверху рисовать другие в новом вкусе, ужасающе плохие... Ты заметила, Варя, что эта безвкусица особенно бросается в глаза, если оказывается по соседству с некоторыми уцелевшими остатками старинных рисунков и мозаик... Ты посмотри...

Варвара Леонтьевна послушно вглядывалась в обновленный Михайловский собор, который только что казался ей верхом совершенства, а теперь она растерянно глядела на фрески и рисунки новых «мастеров», не понимая того, что так расстроило старшую сестру.

— Так неприятно видеть старинные благородные краски — и рядом с ними новые, яркие и кричащие. Как не понимают те, кто этим занимается, что теряется единство впечатления.. Да, разрушают русскую старину…

Сестры Тургеневы неторопливо шли по улицам и говорили о предстоящем визите молодого государя, о последних литературных и театральных новостях.

Наконец, 19 июля, приехала в Киев Мария Леонтьевна. С души Александры Леонтьевны свалился камень: младшая сестра ее больше разбиралась в делах, чем она, тем более что приехала она не одна, а с управляющим Петром Афанасьевичем Струковым, бывшим присяжным поверенным. А Петр Афанасьевич тоже, оказалось, был заинтересован в быстрейшем окончании дела и Машу в этом духе настраивал, успокаивая ее, чтобы она не волновалась по пустякам.

С первых минут встречи Александра Леонтьевна поняла, что Маша настроена агрессивно, а это означало, что с ее приездом обострится борьба с Варей. Изо всех она старалась помирить Варю с Машей, ей не хотелось, чтобы возобновились личные столкновения двух сестер. Видно, не успеет она настроить Машу на мирный тон... С Варей ей это удалось. Все эти дни они много разговаривали, Варя рассказывала ей о своей жизни, было что послушать, правда, все о себе и о себе, так что в конце концов становилось нестерпимо скучно с нею, но Александра Леонтьевна тем не менее проявила сдержанность и не обостряла отношений. Она всегда была рада повидаться с Машей, а тут, в Киеве, когда столкнулась с управляющим Скрегеловкой и ничего не могла поделать с ним, когда дело по наследству снова начало затягиваться, приезд сестры казался ей чуть ли не окончанием дела. К тому же с Машей можно было обо всем поговорить откровенно.

Еще в Сосновке Александра Леонтьевна почувствовала недомогания различного рода. И решила использовать свое пребывание в Киеве, чтобы пойти к доктору посоветоваться насчет своих «внутренних и внешних дел». Дорогой, в Воронеже, она встретила одного пожилого дворянина, у которого так же, как у нее, все болели ноги, а теперь у него развивается паралич и он не может ходить без посторонней помощи. Такая перспектива не устраивала ее, она не хотела быть калекой. Надо лечиться, пока не поздно...

Так хочется быть здоровой. Никому не быть в тягость... О своих тревогах и рассказала Маше.

— Никому не будешь в тягость, если деньги получишь здесь. Ты была у Петра Петровича?

— Да вскоре после приезда я пошла к нему. Он, увидев меня, стал похож на зайца, объевшегося чужой капустой и высеченного за эту проделку...

— Ты видела такого зайца?

— Конечно, не видела и никогда не увижу, но представляю себе, если таковой заяц существует, то именно в облике нашего управляющего Петра Петровича, каким он был в то утро. Особенно ему было неприятно, что мы идем на соглашение с Варей...

— А она показывала тебе условия сдачи имения?

— Варя показывала условия, написанные его рукой. Очевидно, она не могла, при всем ее желании, согласиться со всеми пунктами этого соглашения. В частности, один пункт гласил, что она, принимая имение, должна признать все договоры и сделки, письменные и устные, которые он заключил за время своего управления имением. А про какие договоры и сделки говорится, он даже не упомянул. Варя думает, что этот пункт он поместил в свою пользу. Вообще она подозревает его в разных неблаговидных поступках. Я же думаю, что воровать он, конечно, не собирался, но тянул для того, чтобы подольше получать с нас деньги...

— А что-нибудь с мельницей слышно? Сдавал он ее в аренду в этом году? Что посеял? Какие виды на урожай? Ничего не узнавала?

— Нет, я так растерялась, что ничего путного не узнала...

— Ох, лишь бы не разладилось... Все у меня идет кувырком... И боли в левом боку донимают... И хозяйство рушится... А тут смерть Бориса вывела меня из себя... Ничего не могла делать... Как живой он и сейчас стоит у меня перед глазами... Я уж как-то говорила тебе, что Борис был очень беспечен в делах и очень доверчив. Как все беспечные люди, он вообще не был способен к труду. Ему никогда не следовало бы сидеть на земле, а заниматься другим делом. Он обладал большим даром слова, и, будучи одно время предводителем дворянства, очень хорошо вел собрание и сделал много пользы во время голодовок. Но его необычайная лень... Можешь себе представить, он никогда не ездил в поля, а садился в зале, открывал окошко и смотрел в подзорную трубу на работы. Бывало, приедешь в жнитво, спросишь, где Борис, а он рыбу удит. В конторе принимал лежа, у него была мягкая кушетка для лежания…

Александра Леонтьевна знала о смерти их двоюродного брата Бориса Тургенева. Эта печальная весть ее застала еще в Сосновке. И она горевала о смерти близкого ей человека, еще молодого, полного сил, но она давно уже замечала, что Борису неинтересно жить на свете, полдня проводил он на диване, лишь изредка выбирался на поля посмотреть, что делают мужики на его земле, детей не было, жены не было, ничто, казалось, и не удерживало его на земле. Странная и печальная участь такого человека...

Зашел в номер Марии Леонтьевны, где мирно беседовали сестры Тургеневы, Петр Афанасьевич Струков. Мария Леонтьевна сразу оживилась, повеселела, стала мягче и разговорчивее.

— Ну, что, сестрицы, поедем в Скрегеловку? Или здесь все решим? Надо же посмотреть поля, мельницу, сад... Бывали там?

— Первый раз я побывала в Скрегеловке, — заговорила Мария Леонтьевна, — когда мы с мамой отправились в Варшаву и Мюнхен. По дороге завернули в Киев проведать деда. Застали мы его на даче, под Киевом... Три уютных меблированных дома, два сдавались, один оставался для деда. Вспоминаю, что уж очень много мы тогда говорили о поисках клада... Представляете, на даче у деда я впервые увидела растущий виноград. И, конечно, прежде всего пошли в Лавру, отец наказывал. Велел побывать у мощей. Ах, какое впечатление произвел на меня Киев в тот раз. Все было так необычно. Чудный воздух, здания чистые, ни пыли, ни духоты самарской, и Днепр под ним, с Владимирским крестом... Лавра — целый город на холме. Толстый монах с маслеными глазами отвел нам номер, ласково поговорил. Потом отправились в пещеры. Ох и удушливо же там... Богомольцев много, идут все с благоговением, с зажженными свечами. Вера и страх переполняли меня. Долго бродили по пещерам, по маленьким подземным церквам, повсюду горели лампадки, служили молебны... А монахи все собирали и собирали деньги. Наконец выбрались наружу и обрадовались солнцу и воздуху. Мама отказалась ночевать, и мы возвратились к деду, чтобы ехать в Скрегеловку. Сели на поезд и, проехав Бердичев, доехали до платформы, которую для себя устроил дед. Тут нас и встретили Хмельницкие — толстый еврей, очень добродушный, и его красавица жена, Наташа, вы ее еще увидите... Высокая, полная, смуглая, вся в ожерельях и с круглыми серьгами, как у диких, с пестрой шалью на плечах. Все глядели весело и точно радовались... А в самой Скрегеловке меня поразил сад — восемь десятин со старыми яблонями и сливами. «Вот и наши владения, — сказал, помнится, дед, вводя нас в большой флигель. — Это после моей смерти достанется тебе, Катя», — сказал он маме. И, знаете, меня удивило подобострастное отношение Хмельницких к деду: они оба целовали ему и бабушке руку. Этого ведь у нас не водилось. А дед был добродушно милостив к ним. Но уж если что не по нем, то крику не оберешься. Бабушка его уговаривала, а Хмельницкие делали испуганные лица. «Это наши арендаторы, — сказал дед, — хорошие люди, но ты ведь плут», — обратился дед к Хмельницкому. «Ах, как же можно, ваше высокопревосходительство», — говорил Хмельницкий, прижимая руки к груди. Побыли мы там всего день, дед торопился в Петербург, мы торопились в Варшаву — Вену — Мюнхен, а впечатление от Хмельницких осталось неприятным, скользкие какие-то... Как бы они нас тут не опутали... Вот мое первое знакомство со Скрегеловкой и с нашими арендаторами Хмельницкими. Тебе, Саша, тоже предстоит... Знакомство не из приятных...

— Вы же не зависите от них. Вы же наследники имения, а они все же только арендаторы, — вмешался в разговор Петр Афанасьевич. — Смелее действуйте... Закладная есть?

— Да. Рольцевич дает под закладную тридцать тысяч...

— Это главное... Значит, скоро получите деньги, составим раздельный акт, получите деньги, и с богом, по домам…

— Неужели скоро получим? Вот будет диво! — воскликнула Александра Леонтьевна. —У меня с Варей был на этот счет разговор, и она уверяет, что мы скоро все получим... Но я все еще не верю... Дай-то бог, если так.

Александра Леонтьевна засобиралась к себе в номер. И как всегда за последнее время, никак не могла найти зонтик.

— Вот всегда так‚ — с горечью сказала она, когда наконец-то зонтик был обнаружен на вешалке, — измучились с ним. Как купила его, так ни жива ни мертва от страха, что или забуду, или сяду на него... О, Маша, сколь злополучна судьба собственников, и тысячу раз прав был Диоген, сидящий в своей бочке. Хотя, по правде сказать, бочка его тоже представляла из себя подобие зонтика…

— Пусть эта мысль утешает тебя в твоем несчастии, — прервала ее Маша, уловив иронический тон старшей сестры.

Мелькали дни, а между тем дела подвигались медленно. Разговоры, переговоры, договоры, счеты, недоимки, ссуды, закладные... и так далее без конца. Мир царил между сестрами. Александра Леонтьевна служила буфером между Варей и Машей. И Маша, когда ехала к Варе, везла ее исключительно с этой целью. Пока все шло удовлетворительно, хотя на всех переговорах по наследству Александра Леонтьевна не присутствовала, а сидела в соседней комнате, чувствуя, что если будет со всем пылом заниматься этим, то по приезде в Самару ей придется ложиться в больницу. К чему тратить столько сил? Пусть ведут переговоры Маша и Петр Афанасьевич, а она будет продолжать играть роль все того же буфера в «международных» отношениях.

Александра Леонтьевна с интересом наблюдала за переговорами, за поведением действующих лиц. Вот Петр Петрович, так называемый поверенный в делах. Сначала был очень зол, что дело налаживается, потом смирился и старался как-нибудь отделаться от этих переговоров. Лень его обуяла. Или нарочно тянет, чтобы как можно больше из них вытянуть. Представляет счета, а потом оказывается, что он «забыл» внести несколько доходов к получению. И вообще многое можно было бы сделать заранее. А все от трусости, от осторожности Вари. Задержка произошла из-за перевода ссуды и дела по разделу наследства из Петербурга в Киев. Маша просила это сделать Варю и Петра Петровича, но ни тот, ни другой об этом не позаботились. К тому же прошел слух, что кредитор Рольцевич, дающий под закладную на Скрегеловку тридцать тысяч, собирается уехать в Крым отдыхать, не дожидаясь всех этих проволочек. И тогда придется его ждать до сентября. Против этого, правда, принимают меры, просят его подождать или дать кому-нибудь доверенность на совершение закладной. Но как это все устроится? Опять надо писать разные прошения и посылать телеграммы.

Некоторое разнообразие в жизнь сестер Тургеневых вносили письма Алеши Толстого, которые читала им Александра Леонтьевна. Их поражало то, что тринадцатилетний мальчуган был в курсе всех событий, хорошо знал все подробности и тонкости наследственного дела, всех тех, кто мог бы помешать достижению цели, ради которой все они собрались здесь. Читая Лелины письма Александра Леонтьевна как бы оказывалась там, в Сосновке. Досадно сидеть здесь, когда Лелю необходимо готовить в училище. Как она все устроит? Успеет ли? Надо вытребовать его метрическое свидетельство... Записать Лелю в дворянскую книгу... Надо его одеть, наконец, и самое главное, приготовить его по французскому и по немецкому. Да и после приезда в Сосновку ей некогда будет с ним заниматься. Ему же надо будет выучить символ веры, заповеди, молитвы, повторить географию. Кто за ним присмотрит, чтобы он занимался, когда Алексею Аполлоновичу так некогда... Пишут ли они диктанты? Что-то много ошибок он делает в письмах... Да и как он может заниматься, когда откровенно пишет ей: «Откуда взять энергию, когда ее нет». Он может совсем отбиться от рук... Что тогда делать? Все это время она слишком любила его, слишком оберегала от неприятных ощущений. Алеша не видел еще жизни, не испытал ее тяжести, борьбы, ударов. Где же было закалиться его характеру. И вот впервые он сталкивается с жизнью, суровой и неприглядной. Это столкновение должно благодетельно отразиться на нем. Ведь он хороший мальчик. Пускай подумает, пускай погрустит. Перелом не бывает легок. Пусть он будет тяжел, но скорее всего он выйдет из него окрепшим. Ей всегда было больно доставлять ему тяжелые минуты. А без этого нельзя...