Заволжье: Документальное повествование

— Да я все понимаю, но невольно является какое-то странное грустное чувство. Жаль становится юности с ее светлыми мечтами. Я не скажу, что разочаровалась в себе или своем таланте, знаю, чего я стою, ни больше ни меньше. Знаю, что могла бы сделать при благоприятных условиях. Но настоящее положение вещей в России не дает много сделать... Ты понимаешь теперь, откуда взялась моя хандра. Я мужественно борюсь против нее и надеюсь, что она пройдет со временем... Я счастливейшая женщина, у немногих есть такое полное личное счастье, как у меня. Но хочется отдать себя какому-нибудь большому делу, которое захватило бы всю душу, было бы очень полезно наибольшему числу людей.

Александра Леонтьевна подошла к зеленому сундучку, открыла его, вынула какие-то бумаги, тетради, письма.

— О, честолюбивые мечты моей юности! Вот здесь целое кладбище неосуществленных мыслей и идей, не только моих, конечно... Сколько людей и до меня мечтали о равенстве и свободе... Теперь же такое время, когда свободная мысль не допускается в литературу. То, что переболело в моей душе, не имеет права гражданства. Нужно все это затаить глубоко в себе. А писать безделушки, глупый вздор ради утоления жажды творчества — я не могу...

— А намеками, Саша, ты не пробовала писать? — спросила Маша.

— О, эзопов язык! Удастся ли мне овладеть тобой? Сумею ли я высказывать то, что накипело на душе. Боюсь, что нет. Мне язык дан не для того, чтобы лучше скрывать свою мысль... Нет, этим искусством я не обладаю.

— Теперь мне понятно, почему ты занялась детскими рассказами...

— Ты молодец, что догадываешься... Да, именно поэтому я занялась детской литературой. Она поневоле ограничивает меня. Я не могу, творя для детей, касаться многих проблем и предметов. Круг моей деятельности ограничен развитием нравственных чувств человека. Я не могу касаться социальных и разных других условий жизни. Это лишь отчасти удовлетворяет меня. Я могу говорить детям о прелести любви к человечеству, о счастье, которое такая любовь доставляет, но я не могу не сказать, милая Маша, что перед тобой сидит счастливейшая женщина, потому что страдать вдвоем есть великое счастье. Когда видишь возле себя любимого человека, видишь, что он не только понимает, но предупреждает твои мысли, — большая тяжесть спадает с души и невольно приносишь судьбе великое, горячее спасибо за то редкое счастье, которое она подарила нам. Радость, печали, невзгоды, веселье — все вместе, все пополам, и жизнь не покажется невыносимым бременем. Даже хандра, эта черная гостья, бежит подальше от звука любимого голоса...

— Да у тебя тут целых два любимых голоса, с Алешей маленьким тоже не соскучишься... Забавный мальчишка...

— И ты знаешь, порой он ставит в тупик своим поведением. Уж очень наблюдательным растет. Вот сломает игрушку, чтобы посмотреть, что скрывается внутри. Если падает со стола стакан, он никогда не пытается его удерживать. Хочет увидеть, как он упадет на пол и на много ли кусков разобьется. А то как-то подошел к кипящей кастрюле, сунул в нее щепку и смотрит, что из этого выйдет. И он это делает вовсе не для того, чтобы испортить, сломать, досадить другим, а чтобы увидеть, что из этого получится.

— Ну покажи, что ты написала-то? — с детским любопытством спросила Мария.

Александра Леонтьевна достала из стола рукопись и дала ее сестре.

— На, читай, первая вещь — повесть «Изо дня в день», вторая — очерк «День Павла Егоровича», думаю повезти в Петербург, может, напечатаю. Ты знаешь, Маша, я была честолюбива. Я жаждала известности, славы. Теперь это прошло. Теперь у меня другое честолюбие — принести свою долю пользы на земле. У меня есть талант, и он поможет мне внести свою лепту в развитие русской словесности.

Мария Леонтьевна с нетерпением взяла рукопись и вскоре ушла к себе.

На другой день приехал Алексей Аполлонович, веселый, оживленный, весь переполненный хозяйственными заботами. Выше среднего роста, голубоглазый, с русыми вьющимися волосами, общительный, сильный, ловкий, Бостром производил неотразимое впечатление. А когда он садился за рояль и начинал играть Бетховена, Шопена или Грига, восходящую современную звезду музыкального мира, то даже злые языки умолкали под впечатлением его талантливой игры. Алексей Аполлонович к тому же имел недурной голос, и он частенько разучивал народные песни и современные романсы под собственный аккомпанемент. Он много читал, увлекался философией, социологией, экономическими науками, старался не отставать от передовых движений мысли, но хлопоты по хозяйству оставляли ему мало времени для самообразования. Он рано остался без родителей. В семье он младший, но кроме него не было сыновей. С шестнадцати лет Алексей Аполлонович встал на собственные ноги. Ему и его сестрам досталась в наследство Сосновка в плачевном состоянии. Но он поехал хозяйствовать. Прогнал приказчика, взялся за дело сам. Сестрам посылал по пятьдесят рублей в месяц. Неуемная энергия и общительный добрый нрав вскоре сделали его заметным в уезде, так он стал председателем уездного земства. Но прямолинейность, нежелание приспосабливаться, гонор и переоценка своих способностей и возможностей привели к тому, что ему пришлось уйти со своего высокого поста. Но он ничуть не унывал, отдавшись своему хозяйству, семейной жизни. Все свое свободное время он проводил с Александрой Леонтьевной, живо вникая в ее литературные и семейные заботы. Мария Леонтьевна пригласила их погостить в родовое имение Тургеневых Коровино.

— Так редко видимся. И с отцом повидаешься, он переехал ко мне, в Коровино.

— Летом нам так трудно вырваться, — сказала Александра Леонтьевна, — а зимой боюсь за Алешу, как бы не простудить, ведь больше двухсот верст ехать...

Иногда Александра Леонтьевна выезжала в Москву и Петербург для устройства своих рассказов и повестей в столичные журналы и издательства. Чаще всего хлопоты не приводили к положительным результатам, но иной раз ее рассказы и повести принимали к публикации. Вышла ее детская книжка, за которую она получила премию, и в издательстве и типографии М. М. Стасюлевича книга «Захолустье», в которую вошли повести «Изо дня в день» и очерк «День Павла Егоровича».

Все эти годы Александра Леонтьевна и Алексей Аполлонович жили то в тихом уездном городе Николаевске, то в степном хуторе Сосновке. В повестях, вошедших в книгу «Захолустье», отразился ее жизненный опыт, накопленный в захолустном уездном Николаевске.

Как-то само собой сложилось об Александре Леонтьевне Толстой-Бостром-Тургеневой не очень-то лестное мнение как о писательнице. Но это неверное мнение. Она принадлежит к среднему звену тех беллетристов, которые своим литературным трудом стремились пробудить читательские сердца к активной деятельности ради просвещения трудового люда. Поэтому иной раз она сгущает краски в своих рассказах и повестях, представляет жизнь беспросветной, мрачной, безысходной. Так по крайней мере считала она в первые годы своей жизни после развода с графом Толстым, когда ей и в самом деле самой жилось не очень-то легко. Может, поэтому не все удава лось ей опубликовать в столичных издательствах и журналах. Вот сюжеты ее двух повестей, в которых сказывается и ее наблюдательность, острота ее общественного зрения и ее талант как бытописательницы.

В повести «Изо дня в день» Александра Леонтьевна написала в сущности о своей жизни с графом Николаем Александровичем Толстым. Правда, в центре сюжета повести совсем другие люди, не похожие ни на графа, ни на нее, но что-то важное и существенное в переживаниях, связанных с первым ее замужеством, отразилось в этой повести. Некоторые эпизоды повести проливают дополнительный свет на тогдашнюю ее жизнь.

В повести рассказывается о жизни секретаря городской думы Ивана Кузьмича Краснова и его семье.

В образе Ивана Кузьмича воплотились как бы черты двух известных ей и очень близких людей — графа Толстого и Алексея Бострома. Читаешь эту повесть, и возникает такое предположение: когда Александра Леонтьевна описывает семейную жизнь Евгении Николаевны и Ивана Кузьмича, то за основу она берет свои отношения с графом, но стоит ей приступить к описанию служебных злоключений своего героя, как тут же она переключается на злоключения Алексея Аполлоновича, с его характером, прямолинейным и честным. Конечно, внешние биографии героев существенно отличаются от своих прототипов, но внутренне во многом совпадают.

Нелегкая судьба выпала на долю Евгении Николаевны. Трое детей, грубый и суровый муж, постоянный страх за будущее. Иван Кузьмич нигде подолгу не держался: его честность приводила к непременному конфликту с начальством. В молодости он, будучи секретарем земской управы, увидав, что председатель и члены управы дружески, по-семейному делились выпадавшими на их долю крохами, не стерпел и высказал что думал. Ему пришлось уйти. И всюду ему отказывали. Только в соседней губернии он нашел место сельского учителя. Но и оттуда его уволили, так как прежний председатель аттестовал его как неблагонадежного. Сын захудалого, прожившегося дьякона, Иван Кузьмич с детства вынес много нужды и оскорблений. Он видел, как унижался отец, собирая по селу годовое пропитание. И с детских лет он решил никогда и ни перед кем не унижаться. В духовной семинарии он ожил. «Логика, философия, богословие и другие отвлеченные науки пришлись ему по вкусу. Ум его, с детства сосредоточенный в себе, нашел подходящую пищу. К тому же легкость, с которой он вращался среди сравнений, метафор, умозаключений и тому подобных тонкостей, преподаваемых им под названием философии, давала ему возможность еще выше ставить себя в своем собственном мнении и еще более укрепляла его в презрении ко всему окружающему. Но, живя почти исключительно умом, он не мог не отлетать мыслью в свое прошлое, и, слушая лекции профессора о теоретическом счастии, вспоминал действительность... и еще более горечи, презрения и озлобления накапливалось в его сердце против этой невзрачной действительности».

Жизнь сделала Ивана Кузьмича человеком необщительным, озлобленным, но стойким, честным, неподкупным, своими убеждениями он не поступался ни для кого и ни для чего.

А Евгения Николаевна по-прежнему мечтала, как и до замужества, о светлой и многосторонней деятельности на пользу окружающим ее людям. Она мечтала об устройстве своей семейной жизни на основах равноправия и общего труда. Робко высказывала она свои мечты и надежды мужу, тут же отчитавшему ее и напомнившему ей о святом предназначении женщины, как жены и матери. Время шло, и Евгения Николаевна превращалась в мать и жену по идеалу Ивана Кузьмича. Только что-то надорвалось в ней. Евгения Николаевна затосковала, стала чаще покрикивать на детей, выказывать отчужденность мужу. Иной раз, глядя на него, у нее вспыхивал луч надежды, и она пытливо всматривалась в него, отыскивая в нем какие-то перемены. Она хотела ласки, какого-то участия, но всегда видела одно и то же: Иван Кузьмич тихо шелестит страницами газеты, замкнутый и недоступный.

Встреча со студентами, молодыми, неуступчивыми, страстными, говорившими в ее присутствии о борьбе за правду и справедливость, пробудила в ней прежний огонь душевных мечтаний, стремление к деятельности, желание уйти от мужа и начать самостоятельную жизнь, полную борьбы и труда, но внезапная и неожиданная для нее беременность, от которой она тщетно пыталась освободиться, подкосила ее силы: она выпила сильный яд. Внутри все запылало огнем, почувствовав жажду, она выпила молока. Это ее спасло. Мучительно переживал случившееся Иван Кузьмич. Он постарел и осунулся. И Евгения Николаевна покорилась. Стремления, мечты, надежды на лучшее будущее, на счастье — все ушло в далекое прошлое... «Она жила сереньким настоящим, не загадывая дальше завтрашнего дня, не желая, ничего не жалея, потому что ничего не позволяла себе ни желать, ни жалеть».

В повести-очерке «День Павла Егоровича» рассказывается история разрушения некогда прекрасного человека, мечтавшего приносить пользу своему народу, но мало что делающего для него: игра в карты, мелкие дрязги захолустного городка всецело опутали его душу.

И эта книга не прошла незамеченной: 28 августа 1886 года «Новости» и «Биржевая газета» дали рецензию на «Захолустье» Александры Бостром. Увидев в «ее произведениях бездну наблюдательности, анализа, а главное, — ума, а это иногда стоит таланта», маститый А. Скабичевский писал: «Прежде всего поражает вас здесь беспристрастный и объективный реализм совершенно не женского, а как бы мужского пера... Не увидите вы ни мелодраматизма, ни сентиментальности, к чему обыкновенно склонны бывают женщины-писательницы. А всего оригинальнее здесь то, что главный виновник обезличения женщины, конечно уж, глава семьи, сам Краснов является вовсе не каким-нибудь пошляком и во всех отношениях негодяем; напротив этого, ведь в своем роде идеальный герой и страдалец за правду... Маленький очерк «День Павла Егоровича» еще лучше... Тут не встретите вы ни одного отвлеченного суждения, ни одного шаблонного штриха: все детали взятые прямо из жизни, и каждая деталь — золото. Одним словом, желательно, чтобы побольше выходило таких книжек, как книжечка госпожи Бостром».

Часть первая

Заволжье

Чужие деньги

Солнце клонилось к горизонту, когда на пустынной улице Вознесенской показался обоз, уверенно подвернувший к дому Зябловой. Не впервой староста Михайло привозил продукты: сюда, в Самару, в начале осени переехали Александра Леонтьевна с сыном Алексеем. Начались хлопоты по разгрузке обоза, но Алеша, обычно выбегавший на улицу с расспросами о Сосновке, по которой он успел уже соскучиться, на этот раз не выскочил: больной гриппом, он лежал в постели.

Поздно вечером, когда все угомонились в доме, Александра Леонтьевна села за свой стол, заваленный книгами и бумагами, и начала привычный за эти годы письменный отчет своему мужу о прожитых днях: «18 октября 1891 г. Дорогой мой Алешечек, слава тебе господи, имение сняли с торгов. Уж и порола же я горячку эти дни, послала две телеграммы в Петербург...» Она отложила перо в сторону и задумалась... Сколько пришлось ей пережить за эти годы... Вечная нехватка денег, да и хорошим транжиром оказался Алексей Аполлонович, всегда сумеет потратить деньги, чаще всего бесхозяйственно. Ведь прекрасно знал, что имение уже заложено и перезаложено, а сроки уплаты долгов давно прошли. Так нет, уехал и даже не побеспокоился продлить срок. А Сосновка — единственное, что пока их кормит. Как остаться без Сосновки? Вот и закрутилась целая карусель, когда она узнала, что имение поставлено на торги... Столько дней провела в беспокойстве и мучениях: а вдруг это произойдет и им придется расстаться с Сосновкой… Наконец сегодня поутру из Банка со сторожем прислали телеграмму о том, что имение снято с торгов. Она была так взволнована, что толком и не разобрала, что написано в телеграмме, поняла только, что самое страшное позади... До сих пор она чувствовала, как колотит ее при воспоминании о минувших переживаниях. Хорошо, что она эти дни часто бывала у близких родственников Шишковых, которые ее успокаивали и всячески поддерживали...

Александра Леонтьевна снова взялась за перо и быстро стала писать мужу о самарских событиях. А события приобретали крутой характер. Люди повсюду голодали. И не потому, что в стране не было хлеба, а из-за нераспорядительности губернской управы и ее председателя Алабина, человека властного, вздорного, самовлюбленного. «Коля Шишков ездил в Николаевский уезд, видел страшную нужду, особенно в Пестравке, Ивановке и Рахмановке, поднял здесь буму, натравил на Алабина Терлецкого, который кричал, что хлеб должен быть во что бы то ни стало (Алабин говорил, что хлеба нет). Коле дали из Красного Креста 1000 рублей, и он поскакал в Пестравку открыть даровую столовую. Там народ две недели не ел хлеба. Алабин отличается своей распорядительностью: послал голодающим такую муку, из которой нельзя печь хлеб, нагнал 100 подвод голодающих и отправил их пустыми и т. д. Все возмущены. Говорят, что в газетах появляются статьи против Самарского земства и Алабина, да у меня газет-то нет...»

Александра Леонтьевна ходила к Шишковым учиться печатать на машинке, перепечатала свой небольшой рассказ о том, как баба удавилась с голоду в Ивановке. Послала в «Самарский листок», но долго она оставалась под впечатлением этого трагического случая. А сколько всего ужасного происходило в эти дни. Рассказы о голодающих, толпы нищих на улицах Самары лишали сна. Становилось жутко. Александра Леонтьевна, бывая каждый день у Шишковых, с одобрением наблюдала, как старая княгиня, теща Николая Шишкова, ее двоюродного брата по матери, урожденной княжны Хованской, чуть ли не целый день занималась кормлением голодающих: каждый день на кухне Шишковых собирались двадцать — тридцать нищих и получали хлеб и кашицу.

Все больший вес в Самаре приобретали братья Шишковы, особенно Николай, Александра Леонтьевна и раньше замечала, что братья Шишковы чем-то выделялись из своей среды. Они воспитывались за границей, говорили между собой по-английски, умели очень интересно рассказывать, а Сергей чудесно играл на рояле и великолепно высвистывал различные сложнейшие мотивы. Впервые перед сестрами Тургеневыми, воспитанными в строгости и поклонении старшим, открылся новый мир. Шишковы много читали, много знали, видели много стран, а Тургеневы ничего не видели, кроме своей деревни и Самары. Братья Шишковы учились во Франции, Англии, Германии. В какой бы город ни приезжали их родители, мальчиков тут же отдавали в лучший колледж, иногда их оставляли там на полгода и больше, а старшие продолжали свой путь. Потом заезжали за ними и снова путешествовали, отвозили их в свое имение Репьевку или в Самару, где они и сдавали экзамены за очередной класс гимназии. Сестер Тургеневых поражало в братьях Шишковых полное отсутствие страха перед учителями и даже директором, они говорили о них как о равных. И вот сейчас, когда они стали взрослыми, братья Шишковы заняли видное положение в самарском обществе. И Александра Леонтьевна то и дело ощущала поддержку Шишковых.

«Ах, Алешечка, — торопливо заканчивала Александра Леонтьевна, — как хорошо писать на машинке. Руки не устают, глаза не устают. Только я еще медленно пишу, всего еще третий раз. Коля говорит, что он пишет в три раза быстрее, чем пером. Целую тебя, мое сокровище, крепко, крепко. Когда же я поцелую тебя наяву. Твоя Саша».

Александра Леонтьевна отложила перо, заглянула в комнатку Лели, полюбовалась на спящего сына и сама пошла готовиться ко сну. Столько сегодня было волнений, казалось, только коснись головой подушки, как сразу заснешь... Но сон не приходил... Беспокоило ее положение в губернской управе, какое-то накаленное, опять сорвется ее Лешурочка...

В эти трагические для поволжских крестьян дни когда все выгорало и никло на корню, когда бесхлебье охватывало все большее число деревень, Алексей Аполлонович Бостром, опытный земский деятель, был приглашен в Самару, как член губернской управы, для организации помощи голодающим крестьянам Николаевского и Новоузенского уездов. Когда председателем был старичок-ветеран земской службы Крылов, а членами — Поздюнин и князь Хованский, все шло нормально, все активно работали. Правда, Бостром и тогда обратил внимание, что по-разному все они смотрят на вещи, но дела было много, поэтому он не придал значения разногласиям и охотно включился в работу. Но смерть Крылова все круто изменила. Новым председателем стал Алабин. Царивший дух коллегиальности в управе начал изгоняться. Ему бы принять должность земского начальника, но не хотелось Бострому уходить от любимого дела. И махнул рукой: будь, что будет.

Дементьев и Реутовский стали новыми членами, быстро свыклись с крутым характером Алабина, полностью ему подчинились. И дело у них пошло. А Бостром протестовал против произвола и диктаторства, и словесно и письменными докладами. Уступая в мелочах, он не мог поступиться своими правами в продовольственном деле. Все его предложения, искренние и дельные, не принимались в расчет. Его докладные даже не подшивались в дело. Всем становилось ясно, что Бостром мешал. И тогда его послали на закупку хлеба в Донскую область. С этим поручением он блестяще справился: хлеб не дорог, добротен, доставка дешевая, погрузка успешная. И отчетность получила одобрение от гласных экстренного собрания сразу же после возвращения из этой поездки. Но этот первый же успех Бострома больно отозвался в сердце Алабина, и он затаил против него злобу.

За время его отсутствия были заключены сделки на миллионные поставки. Обиднее всего Бострому было то, что об этом он узнал стороной. В управе никаких сведений об этом не было, никаких записей. Только потом, после расследования, удалось установить, что продовольственное дело шло как бы помимо управы. Все делалось для того, чтобы было удобнее и выгоднее поставщикам, а не земству и населению.

Алабин отменил заботы поставщиков о доставке хлеба и возложил их на приемщиков хлеба от уездных земств. Поставщики получали почти всю стоимость хлеба немедленно по погрузке его в вагоны на местах отправки из местных банков.

В 1891 году член Самарской земской губернской управы Бостром был направлен в Саратов для закупки хлеба для голодающих. Вскоре стало известно о том, как люди типа Шехобалова наживались на страданиях голодающих, продавая им гнилой хлеб. А некоторые губернские «деятели» скупали у него негодный хлеб. Двенадцать тысяч пудов этой муки было роздано населению. Только в трех деревнях от употребления: этой муки заболело 237 человек. После расследования этого преступления оказалось, что мука была красного цвета, горькая на вкус, а выпеченный из нее хлеб был тяжеловесным и водянистым, внутренность его напоминала мягкую замазку. Ничего удивительного, что этот случай насторожил всех честных людей образованного общества, которые искрение разделяли горе заволжских крестьян.

Александра Леонтьевна с тревогой наблюдала за деятельностью своего мужа. Радостно встретили его несколько дней тому назад. Но радостно было только первые часы, а как только они остались наедине, лицо Бострома тут же омрачилось, и она начала его расспрашивать, допытываясь до мельчайших подробностей его деятельности. И из его рассказов она сделала вывод, что дела его не так уж хороши, как она предполагала. Предчувствие чего-то мрачного вошло в ее душу. Не такой уж он, оказывается, деловой, как она предполагала. И все, что долго копилось в ней, вдруг неожиданно прорвалось:

— Все, что хочешь, вытерплю, только не истрать земских... Теперь я понимаю, мой дружочек, почему ты так в последнее время задумчив и тревожен...

— Ты не представляешь, Сашочек, что трудные хозяйственные дела представляют ужасную ловушку человеку, на чьих руках чужие деньги. Я все время изыскиваю способы, как бы не попасться в эту ловушку... И вот все время попадаюсь...

Тогда она наговорила ему резких слов, и он уехал разобиженный на нее. И вот сейчас она горько сожалеет о своей выходке. Не могла сдержаться. Конечно, не следовало поддаваться малодушию, но она поддалась искушению высказаться, потому что всегда легче становится, когда выскажешься, особенно если долго молчишь. Странное нашло на нее состояние... Прежде оно разрешалось судорогами, теперь чаще всего дурными и несправедливыми словами. И только много спустя она понимает несправедливость своих слов... В тот раз она высказала все, что думала, а думала она нелестно о деятельности Бострома, а сейчас, вспоминая его обиженное лицо, она начинала мучиться и тяготиться сказанным... И вот уже подступают слезы, которые словно омывают ее душу, и ей становится легче.

В последние месяцы она часто оставалась одна: Леля начал учиться, бывало, что и целый день проводил в начальной школе Масловской. Так что времени на все хватало. Замучили только хозяйственные заботы, Девятый день пошел, как уехал Алексей Аполлонович, а ни одного письма она не получила. Уж не обиделся ли он за тот разговор, где она ему все высказала? Все больше и больше беспокоило ее это молчание, столь непривычное за десять лет их отношений. Если бы она отпустила его здорового или знала бы, что он теперь лучше себя чувствует, она была бы покойна. Так томительно и ужасно быть все время в мучительной тревоге. Только заботы по хозяйству не давали ей надолго уходить в себя и предаваться печали и тоске.

Все эти дни Александра Леонтьевна с новой энергией занималась делами Сосновки. Надо было ей внимательно следить за тем, что там происходит. В Самару приходили обозы с продуктами, с сеном, а из Самары шли указания в Сосновку. Но многое Александра Леонтьевна не могла решить сама, посылала слезные мольбы то в Царицын, то в Саратов, где в это время работал Алексей Аполлонович.

Каждое утро, проводив Алешу в школу, она садилась за свой письменный стол и хоть страничку, да напишет, а теперь то и дело отрывали ее. То и дело ей докучали вопросами по хозяйству. Все чаще ей приходилось думать о том, что делать с коровами: и дешево нельзя продавать, и дают молока некоторые совсем мало. Вот и думай. А что делать с лошадьми? Не мешало бы для лошадей, которые возят сено в город, купить отрубей, но отруби очень дороги... А может, достаточно им и хорошего сена? Нет, недавно она читала, что не следует кормить рабочую лошадь одним сеном. Следует давать и соломы, а то с одного сена она скоро дает пот и становится квелою. Конечно, чем разнообразнее корм, тем лучше... Кто ж этого не понимает... Но денег нет, поэтому надо как-то выкручиваться.

Радовало Александру Леонтьевну только то, что Алеша исправно бывает в школе, очень хорошо ведет себя. Правда, одно не совсем хорошо — долго встает и канителится утром, поэтому иногда опаздывает. Старается она ему внушать, что все надо делать быстро и четко, но что-то мало прививаются эти наставления.

А писем от Алексея Аполлоновича не было потому, что он оказался в Саратове, а она писала ему в Царицын. И работы так много накопилось за время его отсутствия, что он не сразу мог сообщить ей о своих делах. Приехав в Саратов, он весь вечер провел в разговорах с приказчиками Новоузенской и Николаевской управ. Каждого надо было проверить, приструнить. Выяснилось, что уездные управы из рук вон плохо вели дела с закупками хлеба. Никто из членов не побывал даже в том месте, где застряла баржа с хлебом. Даже никого из приказчиков туда не послали. Такое равнодушие к судьбам голодающих возмутило Алексея Аполлоновича.

Рано утром следующего дня он помчался туда, где застряла баржа. За ночь навалило столько снегу, что ямщики отказывались везти. Тогда он потребовал тройку почтовых. Поездка оказалась ужасно трудной. Туда-то кое-как дотащились, но возвращаясь назад, он чуть не заночевал в дороге. Сухой морозный снег навалил местами по колено. Тройка рослых лошадей встала и ни с места. Много раз коренную меняли на пристяжную, и все напрасно: проедут с версту и опять станут. Потом встала одна из пристяжных, ее за повод тащил коренник, который через минуту мог сам встать, и тогда хоть действительно ночуй в поле. Кое-как выбрались. Только уж много мук принял он, прежде чем добраться домой, до постели. А когда еле живой вернулся, все равно отдохнуть не удалось: то и дело приходили по делам. Лишь через несколько дней он взялся за комедию, недавно законченную Александрой Леонтьевной. А вот мнение свое высказать в письме ему так и не удается: все дела. Во всяком случае, над комедией еще надо поработать. Стал он было набрасывать замечания по поводу того, что ей нужно сделать, чтобы комедия выглядела более убедительной, но так и бросил, не доведя дела до конца.

Алексей Аполлонович всю душу вкладывал, чтобы достойно выполнить свои высокие обязанности, но и на этот раз подвел его характер — доверчивый, отзывчивый, честный. Он мало придавал значения отчетности и не всегда брал квитанции с тех, кому выплачивал большие суммы за купленный хлеб. Об этом и говорила ему в последнюю встречу Александра Леонтьевна, что вызвало с его стороны гнев и раздражение. Целых десять дней она не получала от него весточки. Но уж как она обрадовалась, увидев его письмо: «Сию минуту получила твое письмо из Саратова, дорогой мой Лешурочка, спасибо, спасибо тебе, как ты меня им обрадовал и утешил. Значит, ты здоров, что ничего не пишешь о хвори. Точно гора пала с плеч. Пиши мне больше, еще, все как будто я поговою с тобой. Ты не беспокойся, я хоть тосковала, но на Леле это не отзывалось, я ему не показывала моей тоски, с ним я была ровна и ласкова, да и со всеми я ровна и не раздражительна, а тоска где-то глубоко внутри меня, когда я днем сижу одна, а Леля в школе или вечером, когда он спит, а я лежу с книгой в постели, а сама не понимаю того, что читаю, и не спится, и мысли в голову лезут тяжелые. Ну, теперь, может быть, это и пройдет, сейчас уже успокоилась, знаю, что с тобой все благопоучно». Совсем в другом стиле написал Леля: «Милый папа, извини пожалуйста, что я не написал тебе письмо. Я тебе пишу письмо. Пожалуйста приезжай скорей к маминым имянинам. 5 дней осталось до маминых имянин. Я маме хочу выпилить потчасник. Папа какой у нас в Самаре снег напал. Как я пойду в школу то сейчас промочу ноги. Папа какое ты прекрасное вино привез из Царицына. Привези пожалуйста еще такое вино».

Вся Самара была полна разговоров и слухов относительно того, что происходит в городе и его уездах. Все резче говорили о деятельности земства. А тут еще распространился слух, что один из членов губернской управы Дементьев убежал за границу с 500 000 рублей. Слухи об этом нарастали с поражающей быстротой. Наконец заговорили и о том, что и Бостром бежал. Пришлось «Самарской газете» объявить, что члены губернской управы заняты своими обычными делами: одни закупают хлеб в Киеве, другие в Саратове и Царицыне. Но это сообщение мало кого успокоило: в обществе врачей показывалась мука, купленная губернской управой у все того же Шехобалова, якобы пятый сорт, но оказалось, то это вовсе и не пятый даже сорт, а какая-то смесь золы, земли и отрубей. Говорили, что Шехобалов перемалывает таким образом хлеб, оставшийся у него от мокрого года, и продает земству. Собирались возбудить судебное дело против Шехобалова, так как народ умирал этой муки. Вообще об управских делах в публике ходили самые неблагоприятные слухи, возмущались тем, что нет никакой гласности и общество не знает, какие средства предпринимаются для удовлетворения нужды, какие пожертвования поступают и куда они идут.

Александра Леонтьевна узнала, что комиссия постановила прекратить покупку хлеба, так как перерасходован уже один миллион из выделенных шести миллионов, и земство не может рисковать, не зная наверняка, получит ли оно остальные.

В Саратове же тоже ничего утешительного не происходило. Алексей Аполлонович приехал туда, когда Саратовское железнодорожное управление пожаловалось губернатору Свербееву на то, что самарское земство не выгружает вагоны с хлебом. Конечно, Свербеев пробрал Алабина, а тот завалил Бострома телеграммами с расспросами. А что мог сделать Бостром с шестью приказчиками? Все они сидели без денег. Мало того, оказалось, что хлеб насыпан прямо в вагоны и выгрузить его стоит немалого труда и лишних хлопот. К тому же приказчики все плохо одеты, не по-зимнему, то и дело зябнут, придумать приспособлений не могут, а поэтому вагоны простаивали с хлебом, который ждали голодные люди. Пришлось Бострому за всю черновую работу взяться самому. Бегал, хлопотал, распоряжался. Работа закипела и пошла настолько успешно, что железнодорожное начальство осталось вполне довольным. Дело-то сдвинулось, а сам заболел. И не мудрено: столько бегать пришлось, то запотеет, то остудится во время езды на конке. А тут вдруг повалил такой снег, что всю работу отбил. Тротуары постоянно чистят, а пройти все равно невозможно. Даже конки не могут двигаться. Что-то будет с его приказчиками, вдруг расхвораются. Мысли Алексея Аполлоновича перенеслись в Самару, потом в Сосновку. Снег в Саратове напомнил ему, что он не предупредил своего приказчика в Сосновке о том, чтобы тот понаблюдал за количеством снега на крышах и лабазах. После каждой метели непременно надо счищать, не было бы беды, может и крыша рухнуть.

«Когда-то, а ведь скоро, — подумал Бостром, — наш Лешурочка сможет скатать в деревню распорядиться на минутку. Как-то он учится, так ли охотно читает, как при мне прошлый раз? Может, будет нашей радостью, нашей гордостью?! Что-то у меня на него надежда большая. Не получу ли от них письмеца сегодня на почте?»

Только к вечеру стало налаживаться в работе, и он решил пойти в театр, на оперу «Жизнь за царя». Думал он воспользоваться своим пребыванием в Саратове и послушать настоящую музыку, но ужасно разочаровался. Сначала слушал с удовольствием, настроение у него было хорошее. Чудесная музыка увлекла его в далекий мир патриотических страстей и переживаний. Недурны были Антонида и Ваня. Палица, исполнявшая роль Антониды, некрасива, но изящна, хорошо играла да и голосом владела очень свободно, правда, тембр голоса только ему не очень по душе, уж слишком зажимает звук. Наружность Епифановой ему тоже понравилась: так и представлял себе Ваню, пылкого юношу, возбужденного словами отца о защите Отечества. Говорят, что ей около сорока, и, пожалуй, в голосе это сказывается: форсированные горловые нотки дают о себе знать. Недурен и сам Иван Сусанин, которого исполнял Градцов. Но как только вышел на сцену Собинин, настроение Алексея Аполлоновича испортилось. Вот уж кто невыносим до злости, а в афишах он значился известным оперным певцом. Это что-то ужасное. Рожа пропившегося кучера, голоса никакого... Когда поет с другими — его не слыхать, и только несколько верхних ноток ему удалось выкрикнуть петухом. Стыдно было все это слушать. Публика сдержанно улыбалась, а он готов был уйти из театра. Может, и был этот певец некогда большой знаменитостью, а сегодня на него невозможно было смотреть и уж тем более слушать. Не жалеют публику, думал Бостром, выходя из театра. Безжалостно портят ее вкус. Пусть теперь попробуют его снова заманить на эту оперу с таким певцом. Нет уж...

Все чаще Алексей Аполлонович задумывался о том, что он не на своем месте. Масштаб работы в Саратове ему кажется слишком мелким. Почему он, член губернской управы, должен заниматься выдачей продовольствия одному только Новоузенскому уезду, ведь надо закупить много сотен тысяч пудов хлеба, а его оставили на такой мелкой работе. Ему хотелось бы поехать на Дон, там есть где развернуться, а приходится заниматься малоинтересным делом. Алабин не дает ему хода. «Все, что хочешь, вытерплю, только не истрать земских...» — сказала тогда Александра Леонтьевна и тут же добавила, что понимает причину его тревог и задумчивости последнего времени. И она оказалась права в своих догадках: Алексей Аполлонович снова попал в ловушку, им же самим себе расставленную, он даже и не знал, куда столько денег земских потратил. А теперь каждый вечер высчитывал, сколько сберег из полагающихся ему суточных, и любой сбереженный грош его душевно радовал в надежде на то, что именно этот грош поможет ему выскочить из этой ловушки. Пошел на службу, надеясь улучшить свое материальное положение, а теперь приходилось думать о сохранении своего честного имени, необходимого ему не только для себя, но и для Лели.

26 ноября 1891 года Александра Леонтьевна писала:

«Дорогой мой, ненаглядный Алешечка, ты не пугайся, Леля не болен, но погода такая скверная и я боюсь пускать его рано поутру в школу, так как он покашливает и у него насморк. Голубчик мой, какое хорошее письмецо ты мне написал, уж как я ему рада была, я так рада, что тебе хорошо в Саратове и тебе есть с кем душу отвести. Я очень рада, что мои романы там нравятся. Ты теперь, конечно, уже получил «Захолустье», я тебе послала 6 экз. и так торопилась, что не успела написать при этом письмо. Сейчас кончила рассказ «Спятил». Надо переписать и послать в редакцию, да беда, в правой руке ревматизм и больно писать. «Спятил» очень драматический рассказ из голодной хроники. Вчера мы с Лешей были у Шишковых на имянинах, спрашивала Колю о делах по продовольствию, он говорит, что комиссия вырабатывает правила отчетности, правила приемки и раздачи хлеба, а Алабин ничего знать не хочет. Комиссия говорит: примите выработанные нами правила, а Алабин говорит: не хочу, рассылайте их сами, а я ничего знать не хочу. Комиссия говорит: разошлите вашим агентам приказание прекратить покупку хлеба, а Алабин говорит: рассылайте сами, я ничего знать не хочу. Теперь выходит то, что ты вводишь свой порядок отчетности и приемки хлеба, а комиссия свой, и выйдет чепуха. Тебе бы надо прямо снестись с комиссией и представить проект выработанных тобой правил, может быть, они бы сообразовались с твоим проектом. Они ничего не знают, что делается и как делается...»

Прошло несколько дней без известий от Бострома. Как тяжело без его писем. Нет, она и не ждет его сюда, ждет только известий от него, чтобы устроить дела и ехать к нему. Когда это будет? Она так стосковалась, что не знает, что с собой делать. Она все берегла себя и не давала себе тосковать, берегла в себе благоразумное спокойствие, теперь точно все разом рухнуло, все пропало‚ и ею завладела такая тоска, такая жажда его видеть, что не может себе и представить более тяжкого бремени. Она с трудом сдерживалась, чтобы не дать волю своим нервам, но даже во сне все думала о нем. Будто видит его издали и не может коснуться до него или знает, что он близко к ней, и не может его найти. Так долго не может продолжаться. Уж скорей бы прислал весточку. Уж и не знает, что она готова пережить, только бы быть вместе.

Подумать только: четыре недели разлуки, потом пять дней мимолетного свидания и опять разлука, вот уже второй месяц пошел с первого октября, как он снова уехал. Конечно, человек может многое выдержать, но есть вещи, которые и ему не по силам. Когда она все еще надеялась, что он не сегодня-завтра приедет, чувствовала себя бодрой, но теперь... Тоскливо становилось на душе... Ее жизнь ведь сосредоточена в нем и Леле, и она даже не знает, кто ей дороже. Наверное, он, ее Лешурочка, дорогой и ненаглядный... Ах, какой широкой жизнь ей представлялась прежде, а теперь горизонт замыкается все более и более. Да и вообще что-то странное происходит за последнее время: ей стало казаться, что земля сделалась меньше, прежде все было больше и шире, теперь все чаще и чаще ей видится одна и та же картина: едет она по полю, и ей кажется, что горизонт сдвинулся вокруг нее и ей тесно. И при этом возникает странное и гадкое чувство, невыразимое и непонятное, но всегда после этого ей хочется взойти на высокую гору, где бы перед ней открывался широкий горизонт, где бы она могла бы почувствовать ширь и вдохнуть в себя вольного воздуха, необъятного пространства. А пробуждается и чувствует, что ей душно, хочется выбраться из узкой долины повседневной жизни на высокую гору идеальных устремлений, хочется, чтобы грудь захватило восторгом необъятного... Душно ей, душно... А тут еще тревога за Алексея Аполлоновича...

Страшные дни

Алексей Аполлонович никак не мог вырваться из Саратова. Ждали его дела в Царицыне, но здешние хлопоты цепко удерживали его. Только соберется и, кажется, уже твердо решит ехать, как что-нибудь неотложное снова возникало перед ним. А главное, боялся, что без него не справятся с делами.

Наконец Алексей Аполлонович оставил все дела в Саратове на неопытного конторщика и отправился в Царицын. Отъезд в Царицын будет первой пробой, может ли конторщик без него вести счетоводство. Если не справится, то придется Бострому снова сюда приезжать после собрания управы.

В Царицыне Алексей Аполлонович получил сразу все пять писем от Александры Леонтьевны. Он был на верху блаженства: столько дней прошло — и ни одной весточки от любимой... Вся горечь последних недель сразу куда-то испарилась... Как точно и откровенно она анализирует свое теперешнее состояние... И как тяжко бывало ему выслушивать ее столь несправедливые нападки... Сколько же ему надо ей написать, чтобы объяснить все, что произошло между ними...

Алексей Аполлонович пошел на вокзал, купил билет до Новочирской казачьей станицы — там предполагались большие закупки хлеба, — зашел в ресторан пообедать, выпил рюмочку, другую и засиделся... Думы, думы, думы... Ничего не мог поделать с собой. Мысли то и дело возвращались к недавней размолвке... Странная выходит вещь... С одной стороны, его любимая Сашуничка терзает его... Это правда... И он в то время очень досадовал на нее, что она редкие минуты свидания сумела отравить своими нотациями, а с другой — он понимал ее и не может не любить ее даже за эти выходки. Особенно когда они проходят. И не сердится, потому что хорошо понимает настоящую причину ее нервного раздражения и не может не сочувствовать ей. А причиной тому — регресс общественных отношений... Все лучшее не только сникло, как было и несколько лет тому назад, но уже начало проповедовать те принципы, которые десяток лет тому назад не признавало. Передовые газеты, например, взывают к чести купеческой, словно забывая, что этим они поддерживают принцип деления общества на сословия, который несколько десятков лет назад почти всеми лучшими людьми презирался. И сколько таких примеров... Стремление жить заставляет приноравливаться к возможным условиям жизни. И так называемые либералы — проповедники добра — тоже приноравливаются, мирятся с невозможным, даже забывают свои принципы добра, клеймя лишь мелкие пороки и проповедуя лишь мелкие добродетели... Вот и такие, как журналист Португалов, пишущий и в столичные газеты и журналы, ничтоже сумняшеся, ратуют, горячатся, а все попусту: нет идеи в их идейках, а их геройские слова, их куцый энтузиазм не затрагивает человеческие сердца... Что тут поделаешь... Но главное — зачем она мучается? Жалко, что недоразумение произошло во время короткого свидания и они не успели его рассеять, как ему пришлось уехать. Но стоит ли так страдать из-за этого? По крайней мере, ему хочется, чтобы она не мучилась, чтобы не было нервных недоразумений. Будет лучше для них обоих. Да и вообще, стоит ли сетовать на некоторые больные минуты, заранее зная, что это ее болезнь... Сашура и так дает ему много счастья...

Алексей Аполлонович очнулся от своих раздумий только тогда, когда поезд на Новочирскую уже набирал скорость, вагоны мелькали мимо ресторанных окон. Алексей Аполлонович рванулся было, но сразу же махнул рукой. А куда торопиться-то? Жаль, конечно, сутки пропали, но ничего... Пошел в гостиницу и целый вечер и следующий день читал комедию Александры Леонтьевны, делал пометки, убирал длинноты. Слишком прямолинейно говорит она о наших недостатках, думал Бостром. Правда, основные положения о добре и зле, о благе и пользе общества служили нам всегда краеугольным камнем при решений всяких детальных жизненных вопросов. Что же теперь? Куда девалась наша опора? Она не годится теперь...

А другие основы мы не принимаем, о старых своих убеждениях думать нельзя, разве одному наедине, а не в жизни повседневной, не на практике. Вот почему и она, и он чувствуют себя одинокими, словно в пустыне. Правда, можно и теперь критически ко всему относиться, но только не вслух. Да и думая про себя, проходишь через длинный ряд охранительных соображений: каждый день привыкаешь рассуждать с точки зрения ходячей морали, так что теряешь практику доходить до позитивных основ. А уж если критику трудно разобраться в происходящем, то художнику и подавно. Как только художник начинает думать о том, что можно и чего нельзя говорить в своих произведениях, так сразу наступает паралич того неуловимого процесса, который называется творчеством. Вот и об этой комедии скажут, что здесь сгущены краски, что комедия несценична... Просто побоятся настоящей правды о своем времени... Наверняка откажут... И вот, пожалуй, в чем причина ее печали, ее, как она говорит, хандры.

Бостром почти сутки не выходил из своего теплого номера и сам удивлялся этому необычному для него состоянию покоя. Он всегда отличался непоседливостью, энергия так и била в нем ключом, а тут что-то случилось неожиданное. Никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось разговаривать. Только своей ненаглядной Сашурочке поверял он в этот день свои мысли.

Думы его переносились к коммерческим и хозяйственным делам. Сколько неотложного ждет его в Самаре и в Сосновке... Из-за этого и поездка туда не так уж и радовала. Продавать телок или оставить на племя? Если продавать, то в полцены? А к рождеству можно хорошую цену взять. Уезжая, он приказал откармливать для продажи двух коров. Обидно, если забыли его распоряжение. Наверное, они все сало уже потеряли. А сделали колды в деревне? Ведь это много корма сберегает... И зачем они там дают сено быкам, ведь и солома для них хороша. Телятам тоже можно давать солому. Конечно, это менее питательно, они могут потерять в весе, но надо постарательнее приготовить помещение и заботливее ухаживать за ними...

Через три дня, управившись с делами в Царицыне, Алексей Аполлонович возвратился в Саратов. Из телеграммы, которую ему направил Алабин, он узнал, что покупка хлеба Высочайшим повелением возложена на губернатора. Только ли в Самарской губернии — прежде всего задал себе вопрос. Если так, то это большой афронт управе. Но стоит ли по этому поводу досадовать?.. Поделом... Пусть не забирают все в одни руки, да в неумелые. Он так и не стал «своим» в управе. Его радовали неудачи управы, а серьезно огорчало то, что на его долю доставались сравнительно небольшие дела. Ему бы общее руководство, вот тогда бы он доказал, что он может...

Накануне рождества Алексей Аполлонович вернулся Самару. Встреча была радостной и о мучительных раздумьях каждого из них — ни слова. А вскоре все они отбыли в Сосновку отдыхать.

Алеша Толстой и здесь, в дорогой ему Сосновке, увидел страшные картины людского горя. В Самаре ему тоже попадались голодные с протянутыми к нему руками. Но тех, в Самаре, он не знал, да и помочь ничем не мог. А здесь все были знакомы, всех он знал. И больно отзывались в его сердце страдания знакомых ему крестьян.

Александра Леонтьевна пыталась хоть как-то облегчить участь страдающего люда, совесть не позволяла ей спокойно созерцать, как умирают от голода люди. Всего лишь несколько месяцев их не было в Сосновке, как все изменилось здесь...

Однажды Алеша увидел, как мать, в черной шубе и оренбургском платке, задумчиво шла по направлению к соседней деревне. И так ему стало жалко ее, такую родную и обыкновенную, что он окликнул ее. Александра Леонтьевна печально улыбнулась и позвала его с собой:

— Хочешь, пойдем со мной в деревню, помнишь Логутку, твоего товарища, он очень болен. Может, поможем ему чем-нибудь.

Бесснежная зима погубила озимые. И весна ничего не сулила хорошего. Настроение было подавленное, особенно после того, как открылась им неприглядная картина приходящей в упадок деревни. Словно жестокий пожар прошел по деревне. Много изб стояло без крыш. Торчали только трубы да кое-где стропила. Нечем кормить скотину, вот соломенные крыши и пошли скоту. А надолго ли их хватит. У первой же избы мать окликнула мужика, безразлично глядевшего на дорогу:

— Что, Николай, жива еще кобыла?

Николай как-то устало кивнул на двор, где стояла его лошадь, подтянутая на подпругах к перекладине:

— Как-нибудь выживет, — сказала Александра Леонтьевна.

— Куда она годна? Падаль, — ответил Николай. — Теперь я человек не рабочий…

И столько было тоски в этих простых словах, что Александра Леонтьевна содрогнулась и торопливо увела Алешу наискось через улицу, в Логуткину избу.

Там уже ждали их, мать Логутки сразу распахнула перед ними дверь:

— Пожалуйте, барыня-ягодка.

В холодной избе у печки валялся дохлый поросенок.

— Околел черненький, — сказала Логуткина мать, увидев, что Алеша не отводил глаз от него, — а умный какой был, с нашей собакой в будке жил и на людей кидался.

— Ну а Логутка? — сурово прервала ее Александра Леонтьевна и быстро пошла за перегородку, где, как она знала, лежал больной Логутка.

Алеша тоже заглянул за перегородку. Там на деревенской койке, под лоскутным одеялом, лежал совершенно незнакомый мальчик и плакал. Только белые, как лен, волосы остались теми же, Логуткиными.

— Плачет, все плачет он, — донеслись до Алеши слова Логуткиной матери. — Нелегко ему расставаться, а пузичко ничего не принимает, съест — и все назад.

— Ты что же это — хворать выдумал? — спросила Александра Леонтьевна, собираясь придать своему голосу, бодрость.

— Чаяла — подрастет, работать за меня будет, — продолжала разговор Логуткина мать, — а теперь вижу, пускай его бог приберет...