Брат, найди брата

Ночь хорошая была, ясная, и шума на главном корпусе, где третья смена, особо не слыхать.

Отыскивал я глазами знакомые еще со школы созвездья, всматривался в крохотные звездочки, каких почти не видать, и что-то во мне все копилось и копилось, вроде главная какая мысль складывалась, а потом у меня над головой что-то вдруг тихонечко дунуло, застригло, чиркнуло, и увидал, как птицы пронеслись черными тенями, — несколько уток низко пошли то ли к болотам на окраине стройки, а то ли к камышам на гидроотвале… И это птичье движенье посреди ночи под звездами чем-то таким вдруг во мне отозвалось — я, старый дурак, чуть не заплакал в голос…

Старый почему?.. А как иначе? Уже за сорок.

Хоть одногодки, ты — молодой?.. Во-он оно, вы все еще молодые!.. Видно, писатели плохо зреют. Или солнышка мало? Тогда могу предложить. Дело у нас в Сибири известное: валенок. Это как с помидорами. Так и срываешь зеленые посреди сентября и туда их — в пимы?.. И под кровать. А потом уже самое время обувку на зимнюю сменить, эту зелень оттуда выкатываешь, а она тебе — красней красного!

Тут, правда, другой метод придется. Просто наденешь мои пимы. И проходишь полгодика. Рядом. И — я тебя уверяю… Или дело не в этом? А в чем?.. Жаль, брат, помочь тебе ничем не могу. У меня и своих забот. О том и толкую.

Постоял я тогда, постоял и пошел потихоньку к этой самой трубе. Поднимался по лесенке, чтобы не скрипнуть. Ухо к лючку приложил.

Захотелось послушать, как спит. Как он дышит.

Вроде не было ни единого звука, а он вдруг так заговорил, словно знает наверняка: стою, слушаю. На этот раз жестко говорит, зло: «А я отсюда не выйду, бригадир! Вот как хочешь!..»

«Это почему еще?» — спрашиваю.

«Потому что Приблудным зовете!»

«Принимается, — говорю. — Завтра с ребятами потолкую».

Он помолчал, потом: «Ну, пока».

Спустился я уже вниз, вдруг барабанит вслед.

«Что еще?» — спрашиваю.

А он уже куда мягче: «Ты почему не спишь?»

«Так, — говорю. — Не спится, вот и не сплю».

«Ну, иди, — говорит. — Спи. Спокойной ночи!»

Начала смены я еле дождался. И на себя был злой. И на ребят. Потому и разговор был короткий. И прямо тебе доложу, не особо интеллигентный.

Ну, и решили: все, точка. Завязали с Приблудным.

Тут под сурдинку Петя наш попробовал выступить.

Верно, кричит, давно пора кончать и с кличками, и со всяким неуважением вообще!.. Ведь до чего другой раз доходит, мол!

И тут — опять Проничкин. «Петь! — говорит. — А Петь!.. А в чем дело-то? Что неясного?.. И какие проблемы? Как только помещение после Ивана освободится, так и давай!»

Только за тобой, говорит, дверцу и впрямь придется заваривать, и никаких свиданок, потому, мол, ясное дело, какую корешки твои сообразят тебе передачу!

И вот интересное, скажу тебе, дело: впервые мне улыбка у Игоря понравилась…

Пошел я к Ивану. Сказал, что был разговор. Потом спрашиваю: а может, и хватит, мол?.. А может, она к тебе уже и вернулась? Как чувствуешь?

Отвечает: «Пожалуй, да».

Снимаю я проволочку.

«Ну, выходи, — зову. — Выходи, если так».

Помолчал он там, слышу — ходит. Походил так, походил, потом просит: «Побуду еще часок, а?..»

А голос был! Ты бы слышал.

И тут я наконец свободно вздохнул. Потому что ясно стало: совестно ему выходить.

Вернулась-таки она к нему, а?!

Ну, а дальше что?..

Жив-здоров. Годика полтора назад женили мы его. Жена попалась хорошая. Все понимает. Квартиру дали. Бабушка Анфиса Мефодьевна у них сейчас живет. Временно. Помогает правнука нянчить. Хотели его в мою честь Володей назвать, но я не сторонник культа личности, хоть тебе тут кое-что и могло показаться… Настоял, чтобы лучше нарекли его в честь мужа Анфисы Мефодьевны. В честь прадеда. И назвали его Трофим. Троха. Тронечка. Трошка. Трофим Иванович Чернопазов. А что?.. Лучше, если бы — Эдик? А может, Робик? Хотя Эдуард Иванович — тоже неплохо. И Роберт Иваныч — тоже. Был бы, как говорится, человек…

Так что с Иваном Чернопазовым теперь порядок. Ходит со мной в гости к Травушкину чаи гонять. Книжки тоже берет.

И любит на звезды посмотреть…

Я теперь тоже стараюсь смотреть почаще.

Помогает.

И когда стою под ними где-либо посреди нашей стройки, чудится мне, бывает, легонький шум над головой и почти неслышное хлопанье крыльев…

Какие утки! Нет, брат. Нет. Утки тут ни при чем.

Слышу я легонький шум и трепет, и живое движение чего-то незримого — так? И чудится, слышу робкие, похожие на детский всхлип, пока неутешенные вздохи…

Смекаешь, что это?.. Такие дела.

Здоровый сон на свежем воздухе

— Я все жду, пока ты про проценты начнешь расспрашивать. Или это тебя не очень? Тебя другое…

А то был тут недавно стрекулист один. Не знаешь, кстати, что за слово такое? Наш учитель, по-моему, еще в пятом классе любил приговаривать: ишь, стрекулисты! А вот что это, как говорится, за категория?..

Хотя есть у меня тут одно соображение. Насчет этих самых стрекулистов.

Не успели познакомиться, он и давай: Володя, говорит, ты как герой труда, крупный специалист в своей области и вообще корифей всех и многих других наук. А мог бы ты вот что объяснить? Нам, темным. Вот как, мол, это понимать: небывалый трудовой подъем?.. В прошедшем только что полугодии я, говорит, специально подсчитал, один за другим — сразу три трудовых подъема, и все небывалые. И как: всякий новый небывалый, он что, небывалей предыдущего?! Или по силе они примерно равны, а все дело в том, что подолгу не держатся? Или как?

И голубыми глазами смотрит.

А я в то время, скажу тебе, не в форме был. О другом думал. Это когда уж потом сообразил: ведь он же фотокорреспондент, парень этот. Мне ехидный его вопросик тут же ему бы переадресовать, и точка. Потому что я вообще-то просто работаю, а небывалые подъемы все больше ваш брат устраивает… Горе мне с вами! Попортили в свое время кровушки. Особенно когда молодой был да совсем зеленый. «Станьте так!.. Нет, рукою так сделайте!.. Нет, не так! Пройдите еще немного вперед! Левую ногу приподнимите!..» Я однажды прошел. И рукой так сделал, а левую ногу приподнял. Как научили. А в получку вдруг: что такое? Почему на целую сотню меньше?! Как, говорят, а ты не знаешь? Тебе же инженерша по технике безопасности штраф преподнесла! Какой еще штраф?! Бросился бумаги смотреть, а она к акту и газетку ту самую приколола с моей фотографией. Где я на узком таком швеллерке вроде как яблочко исполняю. Довыпендривался!..

Они меня потом лет десять только издалека снимали. Телевиком. А для кино чуть ли не скрытой камерой — так это называется?

Мне бы тогда все это припомнить!.. Но русский человек, известное дело, задним умом крепок. А тогда, я говорю, был не в форме — вышла на старуху проруха!

Помалкиваю себе, а он дальше очки набирает. И уже как бы в угол загоняет. Еще два-три хода, и я «в сортире». А надо тебе сказать, что место это почему-то не по мне. Что ты тут будешь делать: ну вот не нравится!

И вдруг я кое-что вспомнил. Ладно, думаю. Извини — не хотел. Сам нарвался.

Отстегиваю свои часы, небрежно, бросаю перед ним — посмотри, мол.

А на них у меня так, простенько: «В подарок от министра». И потом буквами помельче по кругу: «На память о здоровом сне на свежем воздухе».

Прочитал он. Ну, говорит, и что?

А это, брат, скажу я тебе, была история…

По-моему, я тебе уже говорил, как мы хлебнули на втором конверторном. Перед этим большие люди в Госплане вдруг спохватились, что по стране дефицит стали намечается, и вот на своей Антоновской площадке должны мы были эту дыру срочно штопать. Вместо трех лет, как полагается, дали нам на все про все полтора. Вдвое меньше. Прикинь: вдвое!..

Я тогда, случалось, как звать меня, забывал. Какое это имеет значение? До того ли?

Как-то однажды пришлось моим ребятам две смены отавралить, а через три часа опять на работу выйти. Поздно ночью их в поселок автобусом отвезли и раненько утром должны были обратно подкинуть. А я домой не поехал, только позвонил жене, что в тепляке заночую. Лишние полчаса хотел для сна выгадать.

Глянул по привычке на часы, сказал себе: в половине восьмого встанешь. И — как будильник завел. Все.

Поднялся в половине восьмого, а проснуться, веришь, никак не могу. Как в пионерском возрасте. Как в детсадовском, когда мамка его сонного и оденет, и по всему поселку протащит за руку, а он только и того что ноги переставляет, а так — спит себе!..

Вышел я из тепляка, по металлическим лестницам топаю, по времянкам лезу, а сам как бы даже еще и сон вижу — между прочим, цветной.

Забрался на нашу рабочую площадку и тут, ты понимаешь, поддался!.. На этом пятачке никого, совсем пока одиноко, и в сон еще больше тянет. А что, если, думаю, сяду тут в уголке да покемарю еще чуток? Хоть самую малость. А придут мои ребята, толкнут.

Досточки обломок нашел, на балку стальную положил, а сверху перчатки свои с верхонками. Плечом к колонне привалился, ладони в рукава и — привет.

А проснулся я, брат, от крика…

Напротив меня стоял заместитель министра со всею своею свитой и буквально орал, что ребята мои лодыри и бездельники. Только он не так сказал. А сказал: дармоеды и нахлебаи!.. Вот что он тогда про моих ребят.

Тут я глянул на часы. Да нет, не на эти, — которые носил до того. Было половина двенадцатого, представляешь?!

А хлопцы мои, как пташки в непогоду, плечом к плечу сидели все рядышком на балке по другую сторону колонны и тоже спали… Как момент, а?!

Когда я встал, ближний от меня вдруг удивился: так ты, мол, Володя, здесь? А почему нас не разбудил?!

И тут я все понял. Понял, что они меня, когда пришли, не заметили — я ведь за колонной пристроился. Не заметили и тоже решили пока вздремнуть. А бригадир, мол, придет — поднимет.

И ведь как человек устроен: скрежет кругом, грохот, лязг — это в предпусковые дни, когда круглые сутки тут все как при бомбардировке! — а они спя-ат себе!.. Потому что настроились: Володя их разбудит, больше никто. И со мной так же: пусть хоть из пушек бьют, мне-то какое дело? Ребятишки мои придут, положит кто-либо руку на плечо, вскочу сразу.

Раскрыл рот, хотел было теперь что-то замминистра объяснить, да где там!.. Выступающий только-только что разошелся. Ответьте мне, кричит, баглаи, почему так выходит, что одни всю ночь упираются, а другие спят и средь бела дня?.. Вот мы, кричит, с товарищами идем к замечательным труженикам из бригады Владимира Бастрыгина, есть у вас такой герой и ударник. Я, кричит, должен вручить ему подарок министра, часы именные, и вот в то время, как…

Но тут у меня уже и сон маленько прошел, и голос прорезался. Не то чтобы громкий, нет. Но так, внушительный. У меня ведь бас.

Если вы с такими речами, говорю, будете эти часы вручать, то я их просто-напросто, не приму, не очень-то надо.

— А при чем тут, — кричит он, — ты?!

Небольшая историческая справочка, говорю. Но во-первых, не ты, а вы. А во-вторых, Владимир Михайлович Бастрыгин — это я.

Как ты понимаешь, дальше — немая сцена. Сперва он только глазами хлопает, потом к управляющему трестом оборачивается, к Елизарову, а тот разводит руками: хотел, мол, подсказать, да разве вас остановишь?

А я этой немою сценой воспользовался и провожу, понимаешь, очень такую простую в принципе мысль: о том, что швеллер-тридцатка, приваренный на отметке «восемьдесят», кое-чем отличается от двуспальной кровати. И если люди, сидя на нем, уснули, значит, мало сказать, что перед этим они крепко поработали. Тут настала его очередь попробовать меня перебить. Но я уже хорошо разогрелся и работал на больших оборотах.

Если вы считаете, говорю, что вышеуказанный швеллер-тридцатка и температура за бортом минус тридцать шесть градусов действительно способствуют крепкому здоровому сну, то не предложите ли вы кому-либо из ваших ближайших соратников, говорю, которых я тут по пыжиковым шапочкам узнаю, провести такой эксперимент?.. Сколько, спрашиваю, интересно, хоть один из них здесь проспит?

Тут он наконец разулыбался: «Хитер, — говорит, — бродяга!.. Ваши-то все спали на обычном своем рабочем месте! А они?.. Ставите, — говорит, — моих ребят в неравные условия. А вы их посадите в кабинете за стол — думаете, тут же не уснут? Эге, брат!..»

Тут наступила, как понимаешь, полная разрядка напряженности, все посмеиваются, а замминистра и совсем подобрел. Вроде бы и в шутку, и очень даже всерьез извинился перед моими ребятами и уже отеческим таким тоном журит: все, мол, хлопцы, понятно, но вы-то себя поберегите. Мало того что можно простудиться, так еще и вниз загреметь — нашли место! Я же, говорит, как старый монтажный волк, вижу, что ограждение за спиной у вас хорошенько не приварено, пока только «на прихватках», а лишь у одного хватило ума подстраховаться, только один, говорит, цепью и зацепился. Вот это, говорит, молодец! Это настоящий монтажник! И кивает на Петю Сознательного…

Вот тут я, брат, пережил! Я ведь тебе рассказывал, в каких это случаях Петя карабином пристегивается. За то и прозвали его Сознательным, что мне он перед всеми нашими ребятами клятву дал: если, мол, хоть чуть-чуть, хоть в одном глазу, хоть в самом краешке… Значит, и за эти несчастные три часа Петя уже успел — ну, скоростник!

Ребята сперва заулыбались, но потом поняли, какой конфуз может произойти, если заместитель министра вздумает к Пете подойти, руку ему за большую его сознательность пожать захочет. А на морозе далеко запашок слыхать!

Ну и, как всегда, потихоньку прикрыли Петю Сознательного своими спинами — золотого нашего работника, позор лучшей на стройке бригады Вэ Эм Бастрыгина.

А заместитель министра уже и коробку с часами достал было, а потом вдруг и говорит: а может, мол, до вечера обождем с вручением? Гравировка тут есть, что это от нашего министра, но мне бы хотелось, исходя из обстановочки, кое-что еще от себя добавить. Можете, говорит, уважаемый Владимир Михайлович, вечерком попозже зайти в трестовскую гостиницу?

Я спрашиваю: надо ли при себе иметь?

Погрозил он мне пальцем совсем уже дружески, и вся процессия дальше двинулась. А мы, хорошенько отоспавшись, — опять за работу!

А вечером получил я свои часы. Что ж он, думаю, такое добавил — от себя-то? А оказалось, как раз про это: как мои хлопцы полдня проспали, сидя в мороз на голом швеллере.

Потом, когда уже несколько лет спустя вручали они мне с министром «Москвич», я про себя смеюсь: а на нем ничего такого не написали?.. На машине и места много, да и у нас за это время случилось столько всяких историй, есть, слава богу, о чем рассказать и вспомнить… Что-что?.. За какие такие подвиги они мне машину подарили? Да ну, какие там подвиги. Просто за очередной трудовой подъем. Правда, за небывалый, естественно…

Шашлык вприглядку

— Эта история, брат, веселая, хоть начиналась она, когда было нам, прямо сказать, не до смеха… Какое там!

Казалось, уже повидали всякого, но такой гонки, которая пошла у нас на стане «три тысячи пятьсот», даже наши старые волки не помнили… И такой, добавлю от себя, дерготни. И такой свистопляски. Ты ребятам дай где развернуться, они черту рога сломят. А какая к шутам работа, если бетонщик еще с фундамента своего не ушел, а на плечах у него уже примостился каменщик, раствором за воротник капает, а у него, в свою очередь, уже монтажник на ушах чудом держится, уже варит, уже и того и другого огоньком посыпает…

А получилось так, что перед этой запаркою большинство наших ребят на юге в командировке были — кто в Жданове, а кто и еще подальше, в местах, где потеплей — в Рустави… Вот однажды на совете бригадиров и заворчали: там, мол, у людей жизнь как жизнь, там не только вкалывают, но умеют и отдохнуть, и о своем здоровье подумать, а мы тут, что называется, на износ чертоломим. Не успели еще в один жесточайший срок уложиться, а нам уже другой предлагают, еще пожестче: только на вас, мол, сибиряки, и надежда — надо!..

Управляющий трестом Павел Степаныч Елизаров подпер щеку ладонью, сидел, слушал, и непонятно отчего глаза у него все веселей да веселей делались. Засмеялся вдруг, откинулся в кресле, кулаки на стол выставил. А чего ж, говорит, вы хотели, братья-славяне?.. Другие, мол, времена — другие песни!.. Это в старой в Сибири сроки подлинней были: у кого — «десятка», у кого — «четвертак», а кому и вечное поселение… А мы-то с вами живем в каком, извините, веке?! Какое, мол, дело для нашей России делаем? Оттого и со сроками у нас куда веселей: не дают даже того, что по общепринятым нормам по всему Союзу положено. С тем же станом: чтобы его начать да кончить, чтобы до ума его довести — сколько требуется? Три года с половиной. А нам дали?.. Всего лишь два. А почему?.. Да потому, что знают, какие тут на стройке орлы выросли! Предложим им ту самую общепринятую норму — могут еще обидеться. За кого, мол, нас принимаете?!

И смотрит на нас, и все смеется.

Умел он как-то так смотреть — от взгляда его и на душе легче, и улыбнуться тоже захочется…

Наши и в самом деле заулыбались, головами закачали, но он вдруг построжал разом: а где, спрашивает, главный снабженец? Почему его на совете нет?!

Жмет на кнопку, вызывает секретаршу Ниночку, велит разыскать немедленно, а когда тот вошел, не может отдышаться, Павел Степаныч ему приказ: достать немедленно лучшего, какой только может быть в наших краях, барана. Откормить хорошенько. А как только стан сдадим — выезд на природу. Детский, значит, крик на лужайке. С шашлычками, естественно. Так он тогда сказал.