Брат, найди брата

И павлины бы снова ходили у нас во дворе и бегали между редкими теперь, полузасохшими бодылками, и мама, глядя на них, может, вспомнила бы хорошие наши времена и хоть чуть отошла бы от обид, от горестей, от утрат… Я бы раненько утром просыпался от крика павлинов, садился бы за стол, за которым когда-то решал еще задачки по арифметике, и очками придавливал чистый, как детство, бумажный лист… Почему это невозможно? Почему?!

И тут не виноваты ни я, и ни мама, виновата жизнь — мастерица завязывать узелки…

А может, мне и в самом деле не надо было ехать в Сибирь?

Когда мы заканчивали факультет и нам предстояло вот-вот распределяться, мой дружок Йожеф Саси, венгр, жалея меня, советовал: «Конечно, если ты не можешь жить в Будапеште, то лучшее, что тебе остается,— это Москва… Самый хороший вариант, да. Не хочешь оставаться в Москве — возвращайся на свою Кубань. Понимаешь, что я хочу подчеркнуть: на  с в о ю. Там твои корни. Для писателя это главное. А что ты будешь делать в Сибири? Изучать новый край? Поедешь опять учиться?»

Рассудительный Йожка!.. Уже, выходит, чуточку поостыл. А когда мы после четвертого курса ехали с ним на практику в Кемерово, я не мог оторвать его от окна. Простаивал сутками. Если бы не его стайерская закалка, если бы не эти ежеутренние пробежки на Ленинских горах, после которых он возвращался в общежитие с мокрым пятном на фуфайке между лопатками, не знаю, выдержал бы. «Спать пора, Йожка!..» Он отмахивался: «Высплюсь у себя в Будапеште! — и в который раз не без ехидцы начинал рассуждать: — Теперь-то я вижу, что ты настоящий русский человек. Весь этот простор тебе… как у вас говорится?.. Как так и надо! А ты можешь понять мадьяра?.. Мы уже двенадцать Венгрии проехали… А сколько еще?»

На обратном пути было то же самое, опять голос у него был и радостный, и немножко печальный: «По этой дороге ехали когда-то предки мадьяр. Почти две тысячи лет назад. Только дорога в то время была, наверно, похуже, а?»

Ну вот, а теперь он, видишь ли, весь из себя — с головы до пят — европеец: И главный город Европы — это, конечно, Будапешт…

А во мне, наверное, все еще бродила кровь моих прадедов. Все еще играла казачья вольница.

И куда это, казалось бы, — с Кубани? От добра добра не ищут. Чего его искать? Оно рядом. На нем стоим. По нему ходим. Вон какие дорогие стали теперь дома, люди едут сюда и едут… Одни работали где-то на шахте в Норильске и потихоньку дожидались кооперативной квартиры в Армавире. Другие, откуда-нибудь с Колымы, сразу платили любую цену. Третьим, приехавшим на разведку из Ахал-Калаки, хоть как-либо зацепиться, а там… А кто-то, не сумевший нажить и лишнего рублика, соглашался буквально на все: лишь бы для детишек его, которым в другой стороне не климат, для детишек с личиками, похожими по цвету на картофельные ростки из подпола, — побольше яркого солнца, побольше вольного воздуха… И всех принимала, всех утешала, всем давала надежду богатая и теплая моя родина.

А у тебя, выросшего в Предгорье, в доме, с крыльца которого по утрам видать розовую макушку Эльбруса, сердце отчего-то щемит и щемит… Хоть все это прекрасно, тебе не этого всего надо: ни тепла, и ни сытости… И тихонько звучит почти неслышный хруст корешка. И вот уже покатился, покатился, покатился!

Это лишь вчера ты имя бога узнал — Уастарджи. А покровителем твоим он стал уже так давно!

Разве в родном Предгорье, где живет столько титулованных стригалей, в том числе чемпионы мира, не ждут тебя на шумный праздник пастухов с щедрой ярмаркою посреди просторного колхозного двора? С огненным шулюном, после которого усы твои, каким их мылом ни мой, неделю будут попахивать барашком? С протяжными печальными вскриками из самой души, старинными песнями, которым осипшими от самосада голосами еще подтягивают дедки с Георгиевскими крестами на новенькой, подаренной только что отслужившим внуком солдатской рубахе… А потом с однокашниками, зоотехниками, врачами да агрономами, мимо поросших ковылою древних курганов мы поедем к развалинам тысячелетнего храма, от которого осталась только каменная апсида, на городище рядом с ним, открытое нашим учителем по истории Ложкиным. И мимо бьющего фонтаном целебного источника, вокруг которого растет почти метровый зверобой с крупными, как у ромашки, цветками, мимо крошечного рядом с ним озерка, к воде которого ранними, еще задолго до рассвета утрами длинноухие зайцы наклоняют мордочки рядом с лисицами и шакалами, мы поедем в Кувинское ущелье. Ловить форель.

Знаете, как называются станицы вокруг родной моей станицы Отрадной? Называются они так. Удобная. Спокойная. Бесстрашная. Надежная. Упорная. Благодарная. А?!

Но ты вдруг покупаешь билет на самолет, который уносится совсем в другую сторону… И через пять часов лета он полчаса еще будет снижаться над сизой газовой пеленою, под которой прячутся черные пики терриконов, закопченные бока металлургических цехов, разверстые ямы действующих нынче карьеров и незаросшие провалы заброшенных — тот самый «лунный пейзаж»… Снижаться над городами, которым эта братва — оторви да брось — монтажники дала свои особенные названия. Нью-Кузнецк. Это ясно. Рио-де-Киримоново. Значит, Кемерово. Лос-Анжеро-Судженск. То, что на самом деле без «Лос». И Киселёпьевск — то благословенное место, где сливаются два бесконечных города, Киселевск и Прокопьевск, и где на весьма условной, проходящей шоссейкою, огородами, горницами и баньками границе всякий после трудов праведных отдыхающий человек может лежать себе сколько угодно, потому что любой сержант милиции — хоть с той, а хоть с другой стороны — поклянется вам: это — чужой!..

Если полетите в конце квартала, когда Кузбасс поднажимает, а тем более в конце года, и с погодою вам крупно не повезет: день будет слишком тихий и солнечный — самолет пойдет на запасной аэродром, и заодно вы посмотрите еще один славный сибирский город — Борнеаполь. То есть, конечно, Барнаул.

Штука вообще любопытная, и правда: на знаменитом нашем Запсибе, начиная со Славы Карижского, почти все комсорги были всегда кубанцами. После Славы — Витя Качанов, краснодарец. Коля Шевченко — то же самое. А Коля Тертышников? А Дима Богачев? А Валера Романов? А Саня Азаров?.. Но справедливости ради надо сказать, что больше всего крови попортили им тоже кубанцы, особенно ребятки — палец в рот не клади — из Антоновской да из Западной автобаз. Почти все записные «ходочки», все крикуны-правдоискатели, готовые тут же, чуть-чуть прораб не уважил, «задрать ящики» на своих самосвалах… А кто был первый милиционер на Антоновской площадке? Вся наша Советская власть на первых порах — Паша Луценко, землячок. А кто ему больше всех насолил? Было дело, жаловаться по-дружески: тоже они, станичники.

Этим своим воспоминанием я вовсе не хочу, так сказать, фальсифицировать историю и провести хитрую мыслишку, что Запсиб построили кубанские казаки, нет… Не о том речь.

На открытой веранде в зимней сырой Гагре, низко клонясь над тарелкою с хашем, исходящим духовитым парком, Юрий Павлович, Юра Казаков, говорил, заикаясь больше обычного на чуждом для его чуткого уха слове: «С-старичок!.. Тебе надо забыть, что такое — З-з-запсиб. И станешь хороший русский писатель».

Ах, как бы хотелось им стать!

Но в силах ли мы приказывать собственной душе? А она летит туда и летит… Значит, что-то влечет ее туда? Что-то долгими часами там держит? Другое дело, и это моя вина, что до сих пор не смог с достаточной ясностью, с полной правдой высказать: ч т о?

А забыть я, признаться, пробовал.

Вдруг однажды сказал себе: сколько можно? Не надоело?! Земля так прекрасна и велика. Мир вокруг удивительно многосложен. И достигли предела и нетерпение знания и кипение страстей. Ощущение такое, что род людской находится на пороге взрывоопасной тайны… Приоткроется? Или — взорвется?..

А для тебя все сузилось до крошечного пятачка, закованного нынче в железобетон, утыканного чадящими трубами… Может, сменишь в конце-то концов пластинку?

И я приехал в крошечный поселок астрономов Буково под знаменитым Нижним Архызом на Северном Кавказе — всего четыре пятиэтажных дома, два из которых были еще в строительных лесах, и маленький, почти игрушечный, детский сад.

Стоял октябрь, золотая пора листопада. Внизу закатное солнце дожигало уже почерневшие верхушки деревьев. На вершине горы, облитой чистой лазурью, виднелся похожий на богатырский шлем серебристый купол обсерватории.

Я поглядывал то на него, а то на проходивших по единственной улице бородачей в застиранных штормовках, и мне казалось, что мое приобщение к мудрости тысячелетий уже началось…

Сперва оно было ненадолго прервано симпатичной женщиной в белоснежном халате, мерившей у меня давление, которое оказалось чуть выше нормы. Ничего не поделаешь, придется мне ночевать внизу: адаптация. Высота горы Пастухова, на которой находится Большой Телескоп, две тысячи сто, и с теми, кто миновал перед этим медицинский пункт в Букове, бывали большие неприятности. Потому-то здесь больше не рискуют.

В дирекции САО — Специальной астрофизической обсерватории Академии наук — меня успокоили: к телескопу поедем утром, а пока здесь, внизу, можно встретиться с теоретиками и наблюдателями, которые вечером свободны. Переночевать придется в общежитии, потому что три гостиничных номера переполнены, не страшно?..

В комнате общежития я поставил сумку и огляделся: и тут с жадностью искал приметы особенного быта. Тяжелые альпинистские ботинки на шкафу, так. Незаконченная чеканка на столе…

На стене висела взятая в рамку знакомая фотография проспекта Металлургов.

Скрипнула дверь, и я, еще не поздоровавшись, а только кивнув на снимок, чуть ли не с яростью спросил: «А это что?!»

Светловолосый крепыш лет тридцати пяти невозмутимо пожал плечами: «Новокузнецк!» Я набирал возмущения: «Вижу, только зачем он тут?!» «А я из Новокузнецка,— сказал крепыш.— Что, бывали там?» И не успел я договорить, не успел назваться, как он подсел к телефону, набрал номер: «Толя?.. Можешь зайти ко мне? Зайди срочно». Обернулся и совсем уже свойски сказал: «Толя Хрипун… он про тебя рассказывал. Нас тут человек тридцать — колония!»

Толя Хрипунов!

Лет двадцать назад, когда на нашей стройке и конь еще не валялся, в поселке появились несколько парней в новеньких черных суконных куртках. В Комсомольске-на-Амуре закончили техническое училище, получили дипломы сталеваров, но на «Амурстали» оставаться не захотели, решили, видите ли, построить «свой» завод… У нас на Антоновке они начинали с «подай», да «принеси», да «сбегай»; кто-то из них, чуть ли не Толя, в арматурном цехе занимал тогда малопочтенную должность «начальник мусорного двора» — так ее обозначил тогда один из наших «железных» — Эдик Окунь.

И много лет потом суконные эти куртки с двойною прокладкой на плечах, уже окончательно заношенные, уже с бесчисленными заплатами, были для всех нас как бы знаком далекого пока праздника и на нашей улице: ничего, ничего, придет!

Первые наши ласточки. Наша надежда.

И уже через несколько минут, еще до встречи с бородатыми теоретиками да наблюдателями, которые в этот вечер были свободны, я сидел в компании хохочущих ребят из Новокузнецка — обслуживающих Большой Телескоп слесарей да инженеров-механиков,— и мы конечно же вспоминали общих своих товарищей… Может, он мое проклятье — Запсиб? Мой злой рок?..

Ранней осенью шестидесятого уехал со стройки москвич Юра Лейбензон, главный механик нашей жилищно-коммунальной конторы. Бог воды. Бог тепла.

В Гудауте, в просторном собственном доме, бога воды и тепла ждала невеста.

Несмотря на то что отношения с «богом» были у меня самые душевные, вода на моем пятом этаже появлялась только глубокой ночью, на тридцать — сорок минут, которых хватало только на то, чтобы наполовину наполнить ванну — запас на все, как говорится, случаи жизни… Мыться, по старой памяти, я продолжал ходить в котельную.

Однажды, когда я только успел намылиться, в душевую вбежал старший кочегар Петро Дериглазов: «Скорей, Леонидыч с Черного моря звонит! Узнал, что ты тут, говорит, чтоб подошел к телефону!» Какое там, я даже не отер пены, только лихорадочно натянул штаны, зацепил лишь крючок на поясе. Слышно было, конечно, плохо, еще бы — в те времена к нам, случалось, еле-еле дозванивались из города, неизвестно, как это Лейбензону удалось прорваться из Грузии. И все же почти каждое слово я угадывал: через пять дней у моего друга свадьба. Время на дорогу есть, если даже выехать поездом. Он приглашает ребят — кочегаров, гвардию свою, но гвардия, видишь ли, стесняется, говорят, неудобно. Могу я им объяснить, что неудобно, только штаны через голову надевать и спать на потолке — будет падать одеяло?.. Могу я их тут организовать и нынче же с ними выехать?

«Ты бы посмотрел на эти приготовления, Гарюш! — тонко доносился издалека насмешливый басок. — К будущей родне уже пригнали баранов… целая отара, не веришь?.. Мне страшно, слушай! Без вас я тут просто пропаду».

Вообще-то он умел поприбедняться, Лейбензон. И я закричал ему: «Нам бы твои заботы, Юрец!»

Лейбензон помолчал, потом уже другим голосом сказал: «Дай трубку Петру».

Он, видно, о чем-то просил, и Дериглазов вдруг заговорил, как говорил перед этим на рабочем собрании в ЖКК. Только кричал еще громче и позволял себе выраженьица, за которые на собрании его тут же лишили бы слова. Он кричал, что ревизию котлам так еще и не сделали. Что теплотрасса в поселке по-прежнему в аварийном состоянии. Что, как ни бейся, никто не хочет помочь по-настоящему, а специалиста толкового так и нет и в первые же холода вся система в поселке, как пить дать, полетит к черту.

Вокруг столика с телефоном давно уже собрались все, кто был в котельной, кочегары и слесари. Я переминался босиком на рубчатых холодных пайолах.

Дериглазов вдруг сунул трубку мне. Слышно стало получше — Лейбензон там тоже, видно, кричал: «Что, на самом деле так плохо?!»

Я успел уже окончательно продрогнуть, поэтому только заорал: «А чего хорошего, Юр?!» Он попробовал пошутить: «А куда смотрит пресса?»

Щадя телефонисток на всем протяжении от нашего утопающего в осенней грязи поселка и до солнечной Гудауты, я только предложил ему: «Иди ты знаешь куда?..»

Теперь даже было слышно, как он вздохнул: «Скажи ребятам, что выезжаю».

И положил трубку.

«Сказал, что выезжает», — объявил я, все еще держа свою около уха.

Петро Дериглазов, норов которого полностью соответствовал его не очень благозвучной фамилии, на этот раз только грустно произнес: «Шутник был».

Кочегар Толя Отрыжко, пришедший на стройку почти сразу после довольно долгой отсидки, Толя, который сперва доставлял Лейбензону столько хлопот и который прошедшей зимой сутками обливался по́том у топки в самые лютые холода, воспринял это известие на свой манер: «Чернуху лепит, темнило!..»

Лейбензон приехал через четыре дня — ровно столько шел тогда поезд из Адлера. Приехал в тот самый день, в который перед этим в Гудауте собирались резать баранов. Целую отару — не верите?

Его квартира давно уже была занята, и он поселился вместе со мной, на моем безводном, как Сахара, пятом этаже. Раскладушку он всякий раз ставил около батареи, засыпал, положив ладонь на ребристую ее спину. Я долго не понимал, что это за удовольствие, спать, держась за горячую железку. Дошло до меня потом, когда однажды зимой я проснулся вдруг среди ночи от жестокого холода.

Батарея была как лед. На раскладушке около нее поверх покрытого простыней матраса лежала только подушка. Только тут я заметил, что Юркино одеяло брошено поверх моего. Накинул, когда убегал в котельную…

Не было его трое суток, а поздно вечером на четвертые, когда батареи уже снова задышали еле слышным теплом, он открыл дверь и привалился плечом к косяку… Переступил порог, прижался к стенке спиной и вдруг сполз по ней, сел на пол, разбросал под вешалкой ноги в резиновых, с матовым налетом от холода, сапогах. Сучил ими беспомощно, я не сразу понял, что хочет разуться.

Когда я помог ему, он, все еще сидя на полу в мокрых полуразмотанных портянках, попросил: «У нас там ничего не найдется?..»

В граненый стакан я вылил остатки водки, нашел усохшую половинку луковицы. Он выпил и долго сидел с пустым стаканом в опущенной на колено руке, в другой нетронутая луковица. Перекатил потом голову по стенке, скосил на меня цыганские, уже с загадкой, глаза: «Будь другом, гитару дай…»

И он сидел на полу, привалившись к стенке спиной, и хрипловатым своим баритоном негромко пел про осенний листопад… Пел до тех пор, пока не распахнулась дверь и прямо на колени ему, на его гитару с шумом не свалилась куча мала соседских огольцов — в шапках, завязанных под подбородком, в теплых пальто и в валенках. По начерченным мелом квадратикам пинали на лестничной площадке свои стекляшки, а тут услышали музыку, пришли под двери послушать, как играет дядя Юра Робинзон — первая гитара в поселке.

Мне очень давно уже хотелось написать и об этой так и не состоявшейся свадьбе Лейбензона в Гудауте, и о том, что было после и с ним, и остальными близкими моими товарищами, но я так до сих пор и не написал, как не написал о многом — из той, запсибовской, жизни — другом, что греет меня, как говорится, до сих пор или до сих пор вызывает грусть… Так и не написал, но все это было всегда со мной, куда бы я ни пошел, куда б ни поехал, все это словно стало частью меня самого и в любую минуту могло о себе напомнить радостно и поднять среди ночи, чтобы записать строку, а могло заболеть и заставить вдруг присесть посреди веселья и тихонько задуматься. А странная это штука, и правда!.. Где-либо на голубой и зеленой, с белыми, как палубы пассажирских пароходов, башнями отелей Адриатике, в наполненной свежим ветерком, перемешавшим запахи диковинных цветов, комнате достаешь из чемодана блокнот и на обрамленном ветками лавра, с гнутой решеткою балконе садишься в кресло, чтобы попробовать хотя бы в самых общих чертах запечатлеть райский этот пейзаж с тихим, уже зажегшим ночные огни серебристым самолетом над удивительно синим морем, а тебе вдруг совсем не вовремя вспоминается косноязычный бригадир бетонщиков Миша Комзараков, ставший в конце концов прекрасным оратором, потому что из года в год на каждом очередном собрании говорил об одном и том же, о наших нехватках, или до тебя вдруг — через столько-то лет! — доходит, что прав был, пожалуй, отставной подполковник Проценко, надевавший боевые ордена под цвет многочисленных своих пиджаков, а не доводивший его, не очень умелого снабженца, до белого каления молодой крановщик Богатырев…

Уже потом, когда я давно уехал с Антоновской площадки, однажды после несчастного случая я попал в «травму» — в травматологическое отделение больницы, и, когда молоденькая сестра со слов дежурившего врача записывала в мою карточку диагноз — «проникающее ранение», — я вдруг почти с радостью совсем не к месту подумал: да вот же, вот! «Проникающее ранение» — вот оно, определение той боли, которая столько лет не затихает во мне и в моих товарищах. Все мы ранены были нашим черным стальным Запсибом. Кто — глубоко и счастливо. Кто — нелепо. Непоправимо. На всю жизнь.

И разве я не должен обо всем, чем мы жили тогда, рассказать, если так получилось: стать писателем выпало мне? Разве столько самых разных ребят, с которыми съесть пришлось тот самый русскою пословицей определенный пуд соли, и столько других — кто однажды подвез тебя, кто только дал закурить — не надеются на тебя? Разве они не ждут?

Я уже много лет собирал большую книгу о нашей стройке, такую, в которой меньше всего бы пришлось выдумывать, а только рассказывать без прикрас о том, что было на самом деле: это ведь обычно куда интересней и приукраски, и всякой выдумки. Много лет я ворошил старые черновики, перелистывал горы записных книжек, перечитывал скупые, на которые у меня никогда не хватало ни терпения, ни времени, дневниковые записи, по папкам раскладывал письма друзей, поблекшие фотокарточки, короткие газетные вырезки, и даже тогда, когда писал о чем-то другом, от меня так и не отступали видения тех лет, пришедшие из страны нашей молодости — пусть не очень уютной, но справедливой и гордой…

Может, мне хотелось разобраться в конце концов, чем же она, эта страна, нас к себе навсегда приворожила?

А может, давно уже настала пора «подбить бабашки»?.. Ведь на стройке мы, как мальчишки — да а мы и были тогда зелеными мальчишками, — были яростно увлечены бесконечным  б у д е т  и очень редко задумывались: а что же  с т а л о? Что теперь  е с т ь? (Кроме, разумеется, этого: «Есть кислородная станция!», «Рапортуем: сталепроволочный — есть!».)

Это вовсе не значит, что я посчитал жизнь прожитой, что согласился наконец: иду не на ярмарку, а уже с нее, да. Но ведь оглянуться назад было и в самом деле пора.

Выражаясь высоким стилем, мне хотелось вложить в эту книжку опыт моего поколения. Только — как до сих пор не очень изящно выражаются в моей станице — «без брешешь». Как мы говорили на стройке — да простится мне это! — «без булды».

Но ведь то, что подталкивало меня — профессиональный литератор! — то меня частенько и сдерживало. Ну, хорошо, я думал, Лейбензон тебе друг, потому  т ы  о нем и пишешь, но ведь есть же кто-то другой, кто его и на дух, гитариста, не принимает. И тот уже написал бы иначе — у него своя правда!.. А как же тогда она — наша общая? Это, брат-монополист, все равно что в личных целях пользоваться своим служебным положением, разве не так?

И однажды я купил японский магнитофон и все потом представлял себе, как на Антоновской площадке прихожу вечерочком в гости к дяде Васе Бичурову, одному из самых первых на стройке плотников, человеку добрейшему и удивительно чуткому, как не вынимаю из-под полы, чтоб не смущать его, свой крошечный «маг», а выставляю на стол только ее, проклятую, как прошу Бичурова: «А ну-ка, дядь Вася, давайте, пожалуйста, все с самого начала, все как оно было тут, как это видели и слышали вы…» А потом, после машинистки, только расставить запятые.

А сколько рассказал бы мне кто-то другой, третий.

Все чаще и чаще мне начинало казаться, что одною моральной поддержкой мне не обойтись, что в книжке моей должны участвовать многие, только тогда она получится достаточно полной. То же, что сделал до сих пор я один, представлялось мне островками в бескрайнем море. Представлялось лишь очень приблизительным остовом.

Но вспомнился опять Запсиб, вспоминалось жестокое время, когда царицей на стройке была знаменитая «незавершенка». На громадном пространстве лишь котлованы и котлованы, только кое-где далеко друг от друга серые ленты фундаментов, только кое-где пустые еще корпуса с одинокими кранами, и ни дымка, ни дымка!..

Тогда иной раз казалось, легче построить новый завод, чем этот закончить.

Бывало, я ловил себя на другом. Может, спрашивал, с этой книжкою ты не больно торопишься? Вон сколько тянешь, сколько все собираешься!.. Все волынишь, все живешь в этом странном, тоже когда-то привитом тебе стройкою ритме: сперва раскачка и хорошенькая запарка — потом…

Или дело в другом?.. Не знаю, как для кого, а для меня почти каждая книга была прощанием. С детством. С другом, которого больше нет. Хотя бы с частичкою горькой памяти, которая давит и давит сердце…

Но зачем же тебе прощаться с твоею Антоновской площадкой, если отдыхаешь душой там не только тогда, когда доезжаешь поездом или прилетаешь туда самолетом, а и в такие часы, когда бываешь там только мысленно?.. Зачем расставаться с тем, с чем тебе легче дышится и увереннее живется?

Только нужно ли это другим, вот в чем суть!

Считаешь, что стройка твоя — чуть ли не пуп земли, а тут вон, в Орджоникидзе, прилепили на карту Родины этот, никому не известный Максимкин Яр…

И опять я прислушивался к доносившимся из-за Терека тонким крикам павлинов. И опять мне казалось, что перья жар-птицы ищу я вовсе не в том краю. Что на самом-то деле в старом вазоне, повернутом к стенке отбитым краем, стоят они на комоде в моем родительском доме…

Назавтра, когда мы осматривали красоты Дарьяльского ущелья, я измучил Алана ворчаньем: «Знаем мы эти сибирские штучки, знаем!.. Десяток лет ходили на глухариный ток в Горков пал, так место называется, а потом кто-то из ребят спросил старика-охотника, нашего друга: а откуда название, дедушка?.. А дед — книжник, мудрено любит сказать. В тридцатых годах жил, говорит, в селе  н е к т о  Егорка. Мужичонка пропащий, лентяй из лентяев. В сельсовете работал сторожем. А супруга была с характером, и здоровьем бог не обидел, так она что?.. Егорку своего и грибы собирать, и ягоду брать, и шишковать силой заставляла. Чуть не за воротник приведет в тайгу, возьмет палку потолще: а ну-ка, полезай на кедру́!.. А куда деваться: плачет, а лезет!.. Вот так однажды загнала его, а он там на кедре́ зацепился поясом да и уснул. А супруга-то раскусила да ка-ак крикнет! Он с перепугу и упал… Во-он с той, показывает, кедры́! Так теперь место и называется: Егорка упал. Представляешь?! Увековечили, как же! На карте у вертолетчиков сейчас значится: Горков пал. Так небось и с этим вашим Максимкой. Жил  н е к т о  Максимка. Однажды шел мимо яра. Под этим делом, конечно. Ну и, понятно, загремел!»

Друг мой вскидывается: «Сказал тебе: выясняем».

На третий день, когда я уже собирал чемодан, в номер «Владикавказа» ко мне он вошел радостный, но голос, когда стал говорить, был отчего-то виноватый: «Понимаешь, какое дело… Разыскали чеканщика. Парнишка уже в годах. Осетин. Оказывается, он работал там, в Максимкином Яре! На машине ездил. А потом попал в пургу, заблудился, и мотор отказал. А одна сибирячка его спасла, снегом оттерла, спирту дала, накормила пельменями… по-моему, у них любовь там была, понимаешь?..»

Не знаю, чего ожидал от меня мой друг, но я вдруг бросился обнимать его.

Прощаясь в тот раз, мы подняли тост за этот прекрасный, будь он неладен, за этот маленький и великий Максимкин Яр. За то, чтобы видения нашей юности, которые приходят к каждому, у кого есть сердце, были исцеляющи и всегда прозрачно-чисты и чтобы они поддерживали нас в минуту печали.

И чтобы всех нас как можно дольше хранил добрый бог осетин Уастарджи — разве все мы не путники на нашей теплой и все еще пока зеленой Земле?..

ТУДА! ТУДА!..

Отчего так бывает, что в самые светлые деньки своей жизни ты вдруг ощутишь тоскливый холодок далекой беды и сам себе напророчишь несчастье?..

А дни тогда были и действительно светлые.

Ослепительными утрами в августе солнце поднималось над влажными от росы, еще густыми садами, посреди которых на обитых почерневшей фанерою или обтянутых полиэтиленовой пленкой кабинках для душа матово-серебристыми запотелыми дольками лежали отслужившие свое баки истребителей…

Может, поэтому казалось, будто маленький этот городок замер на взлетной полосе и вслед за стаями своих турманов тоже вот-вот взовьется в бездонную голубизну неба.

Но припекало солнце. Высыхали крапленные краснобокими яблоками кроны. Возвращались на крыши турманы. Накалялись дюралевые стенки баков с протухающей водой.

И к вечеру в застоялой духоте, замешенной на гретом аромате от виноградников, нет-нет и ощущался около дворов пробивающийся сквозь острую хлорку запашок, услышав который ты вдруг думал с невольною усмешкой: «Нет! Никуда этот городишко с набитым сытно брюшком не улетит!»

И весело думалось, и грустно: ну, а куда ему, собственно, лететь?.. И — зачем?!

Прошедшая «и Крым, и Нарым» шоферская братия, за легким заработком пригонявшая сюда рефрижераторы чуть ли не со всех концов света, благополучно миновав все заслоны, только что вывезла на Север помидоры со всей округи… Только-только в длинных цумовских очередях отстояли эти гордые красавцы, которых ты тут ни за что не увидишь не то что с хозяйственною сумкой, но даже с портфелем: а вдруг подумают, что в нем, кроме всего прочего, лежат покупки из гастронома и что ты, выходит, помогаешь своей жене?! Только успели в гумовском туалете доругаться с цыганками да с теми, кто под них работает, горластые кубанские тетки…

А впереди еще столько щедрых земных даров!

Потом этот крошечный городок будет терпеливо ждать недолгой зимы. Того, может быть, единственного в году дня, когда ударит морозец или посыплется чудом снег…

И в квартирах тогда захлопают дверцы шкафов, и в двухэтажных коттеджах, в одноэтажных домах поднимутся крышки сундуков… Когда вы еще иначе сможете продемонстрировать всех своих песцов да соболей? Когда еще вам выпадет удача выйти на улицу в дубленке?