Большое сердце Петербурга

– Опять стихи?

– Как тебе угодно. С высоты ощущается характер города, его харизма, его поступки, его желания, его привязанности и вредные привычки. С высоты можно взглянуть на него по-дружески, поздороваться, перекинуться парой фраз.

– И что ты ему скажешь?

– Ты совсем не изменился. Город-испытание, город-революция, город-жертвоприношение. Питер затягивает всякого, кто здесь оказался, потому что стоит на болоте. Культурная трясина. Она возникла наперекор стихиям на костях человеческих.

После этих слов поднялся ветер, будто стихию разбудили слова Анны, и было видно, как люди внизу достали и раскрыли зонты.

– Питером затягивает небо. Что ни день – то дождь, что ни человек, то зонт. Что за климат? – улыбнулся я.

– Климат – это не погода, это люди. – Анна взяла меня крепче под руку.

– Вот и говорю, что непогода.

– Просто здесь небо чаще нападает на землю. Хочет взять эту крепость. Питер все время в осаде непогоды.

– Ну вот, дождь накаркала. – Тяжелые холодные капли начали разгонять туристов, Сенатская площадь пустела.

Буквально перед нами расцвел еще один зонт. Под зонтом замерла парочка, она улыбалась дождю, он хмурился.

– Питер непредсказуем, здесь у каждого свой дождь, – улыбнулась Анна. – Не волнуйся, у нас тоже есть зонт.

– Где?

– Вот, – указала Анна на Исаакиевский собор.

Величественный храм закрыл небо, он возвышался над смертными и бессмертными, размерами намекая на бренность наших сует. Храмы для того и существуют, чтобы в них прятаться от невзгод.

562 ступени Исаакиевского собора

Настоящий мужчина для женщины – храм! Храм, в который она может прийти в любую погоду, с любым настроением, в любой печали, чтобы сразу оказаться под защитой, обласканной лучом света.

Скоро мы оказались под его покровительством на винтовой каменной лестнице под одной из колоколен церкви.

– Пятьсот шестьдесят две ступени, или пятнадцать минут, или двадцать восьмой этаж обычного жилого дома, так что по пути к вершине могу рассказать тебе краткую биографию собора.

– С удовольствием.

– Без удовольствия у меня о Питере не получится, – улыбнулась Анна. – Исаакиевский собор Огюста Монферрана стал четвертым собором, построенным на этой площади. Первую церковь в честь святого Исаакия Далматского возвели для рабочих Адмиралтейских верфей практически сразу после основания Санкт-Петербурга. Вернее, ее перестроили из здания чертежного амбара под руководством Хармана ван Болеса. Петр Первый, родившийся в день памяти святого Исаакия, в тысяча семьсот двенадцатом году обвенчался здесь с Екатериной Первой. Уже в тысяча семьсот семнадцатом году, когда старая церковь стала ветшать, было заложено новое каменное здание. Строительство шло под руководством Георга Маттарнови и Николая Гербеля. Через полвека, когда и вторая петровская церковь пришла в негодность, было заложено третье здание – уже на другом месте, немного дальше от берега Невы. Его архитектором стал Антонио Ринальди.

– Камень, ножницы, бумага, – вспомнилось мне.

– Да, без камня в вечность никак. Северная столица строится из камня по всем законам европейского архитектурного жанра, с одним-единственным окном – в Европу. Разрывая любые отношения с патриархальным прошлым. Само по себе возникновение этого города – уже революция, кровавая, беспощадная, деспотичная, поднятая в виде набережных и мостов, дворцов и соборов, площадей и проспектов. Петербург – город-жертвоприношение как при закладке города, так и при его обороне. И фундамент его – на костях человеческих. Людскими душами осушались болота, из которых наперекор стихиям поднялся Исаакиевский собор.

– Колонны главного алтаря Исаакиевского собора – апогей малахитовой эпохи: их высота – девять с половиной метров, диаметр – один метр, четырнадцать тысяч шестьсот тридцать два килограмма первоклассного малахита пошло на их изготовление.

Монферран влюбился в этот камень в тысяча восемьсот тридцатые годы, когда создавал малахитовый зал в особняке Демидовых на Большой Морской. В тысяча восемьсот сорок третьем году он заказал Нижнетагильскому демидовскому заводу полторы тысячи пудов малахита наивысшего качества. На колонны Исаакиевского собора Демидов истратил все свои запасы малахита и этим обвалил рынок, упала стоимость камня и его престиж. Добыча малахита стала экономически невыгодной и почти прекратилась. Язычники объяснили это по-своему: хозяйка Медной горы – языческое божество – была оскорблена тем, что ее камень пошел на строительство православного собора, и сокрыла все запасы малахита в недосягаемые недра, – жарким дыханием долгого подъема выдала Анна. – Не устал еще? – добавила она.

– Не, продолжай. Очень интересно.

– Храм строился невероятно долго, как ни один другой в Питере. А все из-за того, что некий провидец предсказал Монферрану, что тот умрет, как только достроит Исаакиевский собор. Архитектор действительно скончался почти сразу после того, как храм был освящен. Причиной резкого ухудшения здоровья стали усы архитектора.

– Усы?

– Да. Александр Второй сделал Монферрану замечание за ношение «военных» усов. Архитектор сильно переживал по этому поводу, понимая, что это был только предлог, на самом деле царю не понравился своеобразный автограф архитектора: в оформлении собора есть группа святых, среди которых и сам Монферран. После замечания творец почувствовал себя дурно и через двадцать семь дней умер.

– Напомнило «Смерть чиновника» Чехова. Помнишь, где Червяков нечаянно чихнул на генерала.

– Если ты про простуду, то зришь прямо в корень. Монферран действительно простыл и умер от острого приступа ревматизма. Сколько ни старался он угодить царю, сделав даже ангелов на фасадах Исаакиевского собора с лицами членов императорской семьи, вышло скверно. Он завещал похоронить себя в Исаакиевском соборе, но император Александр Второй не дал согласия даже на это. Вдова Монферрана похоронила зодчего в Париже на кладбище Монмартра.

– Еще одна грустная история.

– Еще бы. Заложенный в тысяча восемьсот девятнадцатом году собор завершили только в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом, поэтому храм еще долго стоял в лесах. Говорили, что пока стоят леса – правит и династия Романовых. Тем более, что немалые средства на все доделки выделяла царская казна. Окончательно леса с Исаакиевского собора впервые сняли в тысяча девятьсот шестнадцатом году, незадолго до отречения от российского престола императора Николая Второго в марте тысяча девятьсот семнадцатого года.

За пятнадцать минут Анна возвела Исаакий в моем сознании. Мы оказались прямо на крыше, откуда на саму Колоннаду вела металлическая лестница.

С лестницы открывался вид на кровлю и спины евангелистов с архангелами. Те сидели, думали о чем-то своем и, казалось, даже перешептывались. Это порывы ветра, который здесь был хозяином.

– Как тебе?

– Нет слов.

– Серые глаза, мраморное лицо, седые виски. Отсюда бросается в глаза главная черта характера Питера – Нева, за которой личность. Видно, что последняя воспитывалась в суровых условиях, по определенному плану круговой поруки.

– Круговой поруки?

– Это образно, я хочу сказать, что город строился вокруг центра, тот обрастал кольцами, одно за другим. А началось все с крепости. Видишь шпиль Петропавловки? – спросила Анна.

– Вижу.

– В мрачной крепости томится Архангел, он все время хочет улететь.

– Что мешает? – спросил я, не зная, что добавить к ее красноречивым словам.

– Раньше хотел, теперь крепость отреставрировали, и он решил остаться, – рассмеялась Анна. – Только не принимай меня за дуру, влюбленную в мрамор больше, чем в людей.

– Хорошо, буду дозировать.

– Так вот. Вокруг Петропавловской крепости наслаиваются новые круги, план города напоминает разрез ствола дерева: лучами отходящие от Адмиралтейства длинные проспекты, правильные линии Васильевского острова сделали из него то ли тетрадь для чистописания, в которую каллиграфическим почерком вписаны дома, то ли дневник, в котором отмечены даты и судьбы.

Колоннада

– Может, прогуляемся?

– Куда на ночь глядя?

– Я покажу тебя звездам.

– По часовой?

– Может, против?

– Чтобы не стареть?

– Точно. Главное – оказаться в нужное время в нужном месте.

– Постоянно слышу, что надо оказаться в нужное время в нужном месте. Как я хотела бы оказаться в месте, где время не нужно.

– А ты уже давно там, ты просто еще не знаешь. – Я двинулся вслед за Анной, которая уже начала описывать мне окрестности.

– На западе на фоне Финского залива – шпиль Морского вокзала. Чуть ближе к нам – византийский купол церкви Милующей иконы Богоматери, еще ближе – набережная Лейтенанта Шмидта, прямо перед нами купол домовой церкви Николаевского дворца. Видишь, как красиво он сверкает.

Чуть левее, за скопищем портовых кранов – Константиновский дворец в Стрельне.

Перед голубыми куполами Троице-Измайловского собора возвышается сорокашестиметровая каланча Спасской полицейской части. Но не все под контролем.

В две тысячи шестом году сгорел центральный деревянный купол собора, венчавший храм с тысяча восемьсот тридцать пятого года.

– Что-то мне это напомнило. Прямо как недавно парижский Нотр-Дам.

– Ну ты сравнил. К югу от Исаакия одноименная площадь с памятником Николаю Первому на ней. За площадью Мариинский дворец, построенный в тысяча восемьсот сорок четвертом году для дочери императора, Марии Николаевны. Сейчас во дворце находится Законодательное собрание. Слева от памятника гостиница «Астория», далее знаменитый отель «Англетер». Последнее пристанище Есенина.

Вы ушли,

как говорится,

в мир в иной.

Пустота…

Летите, в звезды врезываясь.

Ни тебе аванса,

ни пивной.

Трезвость.[1]

– Маяковский хорош, – улыбнулась мне с благодарностью Анна.

– Есенин лиричен, оба – романтики с большой буквы.

– Кстати, о трезвости. Видишь на юге шпили? Там чуть поодаль, правее – кирпичная Воскресенская церковь, построенная на средства членов Всероссийского Александра Невского общества трезвости.