Старая Пермь

Дальше следуют в порядке лет — хвостатая звезда, генеральная ревизия, сыск воров и разбойных людей нарочитыми командами, “туча с великою бурею и нетерпимым громом”, и т.д.

В 1812 г. прислали в Соликамск 12 пленных французов, а в 1853 г. явилась холера.

Мы опустили длинную цепь пожаров, от которых Соликамск страдал то по частям, то весь; этой красной нитью связаны в одно целое все остальные Соликамские злоключения и напасти. Единственным утешением служило то, что Усолье ухитрилось в 1842 г. выгореть на сумму 1762102 р. 77 коп.

Приведенные нами выдержки из летописи Соликамска дают обильный и характерный материал: сколько нужно было терпения, выдержки и старания, чтобы просто уцелеть. У себя дома жизнь тихая и безобидная, нарушаемая разве только огнем, водой и враждебными стихиями. Но зато со всех сторон на голову соликамцев дождем сыпались всякие беды — подавай деньги, подавай ратных людей, лошадей и корм разной чиновной челяди. Более живою связью с остальной Россией являлись ссыльные, да иногда проедет в Сибирь какой-нибудь знатный иностранец. А когда повернули сибирский тракт с Верхотурья на Екатеринбург, и этого не осталось, — Соликамск совсем захирел и стушевался, обойденный потоком жизни. Странно даже представить себе такой город, у которого нет ни настоящего, ни будущего.

VII

Соликамская старина, усольская, чердынская и вообще прикамская слишком тесно связаны между собой, чтобы рассматривать их отдельно. Особенный интерес представляет новгородский период этой истории, хотя о нем сохранились только отрывочные сведения, и многое приходится дополнять воображением. Насколько сильна была новгородская закваска, достаточно указать на это горластое новгородское “о”, которое из Новгорода перешло по Заволочью в Старую Пермь, а отсюда в Сибирь, — вся Сибирь “окает” так же, как “окали” новгородские гости, промышленники и добрые удалые молодцы ушкуйники. Передаточным пунктом на этом широком колонизаторском пути являлся Великий Устюг, и мы видим, что устюжские угодники и чудотворцы пользуются особым почетом в Сибири; из Устюга же вышел первый просветитель языческой Великой Перми, св. Стефан. Живучесть новгородского духа просто изумительна, и теперь еще можно проследить известную преемственность типов. Укажем хоть на созданного торговой республикой “кулака”, до которого нынешним Колупаевым и Разуваемым32 как до звезды небесной далеко. В самом деле, новгородские “кулаки” забирали и обирали весь север и протянули свою цепкую лапу далеко на северо-восток, откуда шла ценная пушнина. Живым памятником этой горячей работы явилось быстрое вымирание инородческих племен и еще более быстрый захват земель. Типичным представителем этого всепожирающего новгородского духа является фамилия Строгановых, а потом целый ряд мелких “кулаков”, которые и посейчас гнездятся на бойких местах давно исчезнувших новгородских торговых колоний, ураганом пройдя по всей Сибири. Чтоб не ходить далеко за примером, стоит указать на прославившихся чердынских купцов, которые обирают всю Печору и Северный Урал — вот это типичный народ, еще не затронутый сатирою.

Раздумавшись на эту тему, я так и заснул с мыслью о новгородской колонизации и даже во сне видел что-то такое новгородское. Но спать так и не довелось, — только что начал забываться, как в каюте поднялся шум.

— Вы ведь не барышни какие… — повторял чей-то хриплый голос.

— Отвяжись, чорт!..

— Вставай, Иван Тихоныч, а то за ногу выволоку и за пазуху всю бутылку вылью… Не барышня, слава богу!..

— Да ведь три часа ночи, дьявол, а он с водкой лезет…

— Сказано: не барышни…

Послышалась тихая возня, кто-то заохал, а потом уже поднялся настоящий гвалт. Как ни хотелось спать, но пришлось открыть глаза. Пароходная лампочка освещала такую картину: посредине каюты стоял молодой белокурый приказчик с бутылкой в руке и божился всеми святыми, что обольет Ивана Тихоныча водкой. Это был настоящий русский молодец — рослый, могучий, с красивым, добрым лицом. Он был сильно пьян, но держался на ногах еще крепко.

— Побойся ты бога, Вася, ведь три часа утра… — уговаривал Иван Тихоныч, напрасно стараясь спрятаться под одеялом: Вася тащил его за ногу и сдергивал одеяло. — Васька, мотри, не балуй, а то и в морду!..

— Да ведь не барышни… — повторял Вася, вытаскивая кого-то с верхней койки, как сушеную рыбу. — От хлеба-соли не отказываются…

Кончилось тем, что Вася разбудил и поднял на ноги всю каюту, за исключением меня — я притворился спящим. Началась попойка, и все быстро захмелели, потому что не проспались еще после вчерашнего “разговора”. Разгулявшийся Вася целовал Ивана Тихоныча и обещал вышвырнуть его в окно, если он будет барышней.

— Ну и навязался… а?.. — изумлялся подрядчик. — Осередь ночи от водки спасенья не стало…

Поднялось пьяное галденье и споры. Вася заметно процвел и сладко улыбался — ему нужна была компания, вообще живые люди, а то девать силу некуда.

— На Вишеру поползли? — спрашивал он, не обращаясь собственно ни к кому. — Народ грабить… Знаю, всё знаю… По полтине с сажени утянули опять, а народ с голоду пухнет.

— Да ведь никто не неволит… — огрызнулся старик-подрядчик с вышибленным передним зубом. — Хошь — работай, хошь — нет. Своя воля…

— Это точно… гм… — мычал Иван Тихоныч. — Известно, не неволим.

Богатырь Вася вдруг ударил кулаком по столу и со слезами в голосе заговорил:

— Господа бархатники, пожалейте лапотника!.. Ведь вы-то сыты, по горло сыты, а еще жилы вытягивать хотите из простого народу… Поглядите, как он живет-то… что он ест… Беднота кругом… ребятишки голодают… что вы делаете?

— Ну, это уж от бога кому што, а мы не неволим.

— Эх, не то, бархатники… Иван Тихоныч, вот ты теперь лес вырубаешь, — не унимался Вася: — на Колве всё вырубили, теперь Вишеру догола разденете… Так я говорю?

— Известно… как же быть, когда, например, промысла, Вася?

— Весь лес вырубите, подлецы, и занесет нас песком… Верно говорю!.. Вот тогда и придет китаец… Неочерпаемая его рать, этого китайца, а как лес вырубите, он и навалится. Жить ему негде… вот он и придет!.. А вы свой народ изводите…

Богатырь закрыл руками лицо и заплакал.

Ничего не оставалось, как уйти на палубу, чтобы передохнуть свежим воздухом. Пароход подбегал уже к Вишере, Кама оставалась влево. На трапе никого не было, и я мог любоваться развертывавшейся картиной, не развлекаясь ничем. Кама и здесь была так же широка, как и двести верст ниже, потому что главные водоемы были вверху. Та же широкая водная гладь, те же лесистые берега и редкие селенья там и сям. Не знаю, как на других, а на меня большая масса движущейся вниз воды производит неотразимое впечатление — смотришь и не можешь оторвать глаз. Как ни хороши наши зауральские озера, но в стоячей воде нет размаха, нет зовущего в неведомую даль таинственного голоса… А вот эта живая, движущая дорога поднимает в душе такое бодрое и хорошее чувство, точно и небо выше, и мир раздвигается пред вами. Около таких могучих рек вместе с вековыми лесами выросла и сложилась своя поэзия, цикл духовных представлений и особый склад приподнятого душевного строя. В чем же тайна этого неотразимого движения текучей воды на наше воображение? Психическая сторона здесь разъясняется значением воды, как вечного движения. Даже ветер останавливается, а река всё идет, идет без конца, как шла тысячи лет до нас и как пойдет без нас новые тысячи лет. Движение — символ жизни, а отсюда всякая река — что-то живое, отвечающее неустанной работе, творящейся в неведомых глубинах души человека.

Живой узел, где сплетаются три таких реки, как Кама, Вишера и Колва, не мог остаться в стороне от истории, тем более что отсюда идут волоки на Печору, на Северную Двину и ряд путей на Каменный Пояс, как новгородцы называли Уральские горы. Именно здесь существовала мифическая Биармия, этот форпост и транзитный пункт приволжской Болгарии. Великий водный путь шел из Каспия по Волге и Каме и волоками соединялся с северными водными бассейнами. Мы думаем, что эта живая дорога существовала задолго до “пути из варяг в греки”, и её историческая роль закончилась еще до начала русской истории. В горле этого пути и залегла Биармия, кроме торгового значения, как самый важный транзитный путь, имевшая еще громадную, силу, как единственный ключ к дорогой пушнине, — меха тогда составляли главную ценность и в торговле служили меновой единицей. Счет шел на куны и на сорока соболей. Из таинственной глубины Средней Азии свозились сюда дорогие восточные товары, а из Скандинавии — варяжские изделия. Вообще место было бойкое, стоявшее на юру, и недаром новгородцы так неудержимо тяготели к нему даже тогда, когда волжский путь уже был загорожен татарскими ордами и серебряные Камские болгары совсем стушевались. Теперь этот исторический угол пуст, как пусто самое место бывшего болгарского царства. Как-то даже неловко видеть убогие русские деревушки на кипевших жизнью берегах — исторический поток обошел их давно и проложил новые русла.

— Вот и Вишера, — заявлял штурман, показывая рукой направо.

Кама раздвоилась, и наш пароход направился в правое русло, то-есть в Вишеру. Трудно сказать, которая река больше — обе хороши и обе могучи. Выдавшийся между ними мыс спускался к воде низкими поемными местами, а затем правый берег поднимался высокой кручей. Именно здесь нужно искать место старой Чердыни, как столицы Биармии. Нынешняя Чердынь, по счету летописцев, занимает уже пятое место и значение историческое имеет только условно. Она забралась выше Вишеры, на высокий берег Колвы, где раскинулось чудское городище. Может быть, это было выгодное положение в стратегическом отношении для борьбы с инородцами, но главенствующий торговый пункт здесь не мог быть ни в каком случае, потому что волоки остаются в стороне.

Пароход бежал мимо самых исторических мест, повитых тысячелетней давностью, и на этом историческом фоне еще резче выступало современное убожество. Собственно говоря, это сторона могил, добыча археологов… Недаром здесь найдены самые древние монеты и драгоценная утварь восточной работы, а в будущем предстоит, вероятно, настоящая археологическая жатва. Самый неопытный глаз безошибочно может определить места, где когда-то ключом била жизнь.

По Вишере нужно подняться верст шестьдесят, а потом повернуть в Колву. Пароход бойко подвигался вперед, и время летело незаметно. В туманной дали уже забрезжился Полюд-Камень, одна из красивейших уральских гор, если не самая красивая. В хорошую погоду её видно за десятки верст, потому что Полюд стоит на берегу Вишеры совершенно отдельно, — это конечный пункт забежавшего далеко уральского отрога. Кругом него лесистая равнина, изрезанная живой сетью горных рек и речек.

Благодаря высокой воде наш пароход мог подойти к самой Чердыни, — летом это не всегда возможно, потому что Колва в жары быстро мелеет. Издали вид на город очень красив. На правом высоком берегу Колвы живописно скучились городские домики, а впереди всех выдвинулись старинные церкви. Получалось что-то вроде кремля. Под береговой кручей разметало свои домишки предместье, а от него в гору шел крутой взвоз. Высота города вытенялась плоским левым берегом, уходившим в синевшую даль медленным подъемом. Вообще вид получался хоть куда.

— Где остановиться в Чердыни? — спрашивал я спутников по каюте.

— Да где тут остановиться, ежели нет знакомых или родственников! — недоумевали сведущие чердынские люди. — Проезжающих номеров нет… Разве к Спиридону Трофимычу толкнуться?..

— У них сноха недавно двойней родила, так неспособно будет…— отсоветовал Иван Тихоныч. — Лучше уж к Пал-Евстратычу — ву домина. Аккуратный человек.

— Невозможно, Иван Тихоныч… У Пал-Евстратыча полы красят, и сам он в бане околачивается.

Словом, повторялась обыкновенная история: негде остановиться, и конец тому делу. Мне приходилось уже испытывать подобные оказии в Златоусте и в Челябе, поэтому огорчаться решительно не было никакого основания, да и впереди всегда остается единственное верное средство: попадется какой-нибудь мужик и выручит. Действительно, только успел я ступить на чердынский берег, как мужик уже был тут, то есть даже не мужик, а самый оголтелый мещанин с ястребиным носом и чисто московской юркостью. Точно из-под земли появилась какая-то тележка, мой чемодан полетел на свое место, и мы бойко отправились в путь. Мещанин ужасно дергал руками, неистово махал кнутом, но лошадь не прибавляла хода, а тащилась казенной собачьей рысью, как бегают все мещанские одры.

— Где остановиться?.. — заговорил я.

— Сколько угодно, барин… К первосортному купцу вас предоставлю, где лучшие господа всегда останавливаются. У самой церкви… ну-у, ты, идол!..

Взвоз был крайне неудобен, и бедная лошаденка выбивалась из сил, чтобы вскарабкаться на кручу.

— А вы по какому делу будете? — расспрашивал возница, чтобы незаметно выиграть время. — Так-с, для удовольствия-с… Погода превосходная, и у нас господа на Полюд ездят кататься, ежели, например, канпания… Да ну, ты, — дикая, пошевеливай!..

Внутри город производит такое же приятное впечатление, как и снаружи — улицы широкие, всякое строение “в планту”, одним словом, как следует быть благоустроенному городу. Нужно заметить, что и здесь, как вообще в русских городах, главным архитектором были бесчисленные пожары — Чердынь выгорала раз пять, и от старинных построек остались одни церкви. Мещанин подвез меня к низенькому домику, юркнул куда-то в калитку и через минуту вернулся. — Пожалуйте…

VIII

Чердынь, как вечный город Рим, расположена на семи холмах. Московские грамоты её титуловали так: “Пермь Великая Чердынь”, а потом существовало еще другое название — Старая Чердынь. С трех сторон она, благодаря крутым оврагам, была совершенно неприступна, и только западная часть защищалась земляным валом. Сохранились остатки и других земляных укреплений, именно на восточной стороне, но назначение их трудно определить — без них с этой стороны город был огражден достаточно, тем более что, по свидетельству летописей, все нападения на Чердынь делались с южной стороны. Скучившиеся на берегу церкви показывают центр существовавшего здесь когда-то кремля. И стены, и башни, — всё было деревянное, и всё давным-давно сгорело. Церкви старинной архитектуры, но построены в прошлом столетии. Вид из этого кремля на левый берег — один из красивейших на Урале: под обрывом берега глубоко внизу катится светлая Колва, за ней идут поемные луга, а дальше начинается сплошной лес, широким размахом подходящий к Полюду-Камню. Эта гора венчает картину. Представьте себе постамент памятника Петру I, увеличенный в несколько десятков тысяч раз — вот вам портрет этой горы. Полюд к городу стоит боком и рельефно выделяется на горизонте, точно гребень поднявшегося девятого вала. До него около тридцати верст, и отчетливо можно рассмотреть гору только в хорошую погоду, как это было при мне. Если Полюд скрылся в облаках — значит, будет ненастье. Свое название гора получила, по легенде, от какого-то разбойника Полюда, но слово это коренное новгородское — полюдье, полюд.

По народному преданию, Чердынь стоит уже на пятом месте, а где она была раньше — остается неизвестным, хотя по некоторым находкам древних вещей и можно догадываться, что одно из таких мест — на Каме, выше впадения в неё Вишеры. Самое название города нерусского происхождения, а существующие инородческие слова не дают еще объяснения: по-пермяцки “чер” значит топор, а слова “дынь” и совсем нет. Во всяком случае, русская история знает Чердынь уже на её теперешнем месте, что видно из ее завоевания. Именно в 1472 г. в Перми были обижены московские гости, и Иван III двинул свои войска на это сказочное царство. Конечно, это был только предлог, а завоевание Перми подготовлялось далеко раньше. Московские войска сначала повоевали город Искор, а потом Чердынь. Главными действующими лицами этого одоления были князь Федор Пёстрый и воевода Гаврило Нелидов. Они пленили в Чердыни пермского князя Михаила, а в других городках — Владимира и Матвея. Из пермских воевод пленены были Кача, Бурман, Мичкин, Качаим, Изы-пар и Зырян. Московские воеводы послали Ивану III, в качестве военной добычи 16 сороков черных соболей, драгоценную соболью шубу, три панцыря, две сабли, шлем и 29 поставов немецкого (?) сукна. Замечательно то, что пермские князья были христиане, и в летописях сохранилось четырнадцать христианских имен пермских князей и княгинь. Пленных пермских князей отправили в Москву, но Иван III вернул обратно князя Михаила, который и стал править страной в качестве московского присяжника.

Но окончательное завоевание Перми произошло только в 1502 году, а последний пермский князь Матвей Михайлович, заподозренный в измене, был сведен с отчины в 1504 году. На его место назначен московский наместник князь Василий Ковер. Заслуживает внимания тот факт, что только в 1553 г. особой грамотой было запрещено наместникам руководствоваться судом и грамотами прежних великопермских князей — из этого можно заключить, что Великая Пермь стояла на высокой степени культуры. И тем более удивительно, что от этого царства, прославленного еще в скандинавских сагах, не осталось никакого следа. Что за народ здесь жил, на каком языке он говорил, куда исчез — ничего неизвестно. Впрочем, и от волжской Болгарии ничего не осталось, буквально ни одного болгарского слова.

О Чердыни можно сказать, что она вся в прошлом; является даже сомнение, — не преувеличено ли это прошлое и даже существовала ли Великая Пермь летописей и грамот. Да, она существовала, и неопровержимым доказательством этого существования служит целый цикл так называемых пермских древностей, найденных и находимых до сих пор в области исчезнувшего царства. Можно пожалеть об одном, именно, что эти древности рассеяны теперь по столичным музеям или разошлись по рукам партикулярных любителей; а в самой Чердыни решительно ничего не осталось. Особенно много найдено было серебра: сосуды, чаши, блюда, украшения, браслеты, гривны, потом разное оружие, предметы домашней утвари и масса монет. Самые древние монеты в России найдены именно в Чердынском крае: индо-бактрианские, сассанидские, византийские и золотоордынские. Автор известного “Хозяйственного описания Пермской губернии” Н. С. Попов описывает серебряную чашу, найденную в окрестностях Чердыни; на ней были рельефные изображения разных южных животных — слона, страуса, крокодила. Г. Смышляевым пожертвован петербургскому Эрмитажу серебряный ковш в 2 1/2 ф. весом, украшенный такими же изображениями; он найден тоже около Чердыни, и ученые относят его происхождение к Византии, именно к VI в. Особенно было много находок восточного происхождения. Из них обращает на себя внимание золотой браслет с вставками из сердолика; на нем арабская надпись: “Ищу того, кто любит меня, наперекор тому, кто запрещает мне”. Всё это жалкие остатки того “закамского серебра”, до которого так были падки новгородцы и из-за которого было пролито много напрасной новгородской крови.

Подбирался к нему и великий московский князь Иван Калита, о котором новгородский летописец под 1332 г. говорит: “Великий князь Иван приде из орды и возверже гнев на Новгород, прося у них серебра закамского”… Новгородцы сначала отказали, а когда Калита пошел на них войной в союзе с рязанскими и низовыми князьями, начали предлагать 500 р. отступного. Калита не взял этих денег и помирился с новгородцами. Вопрос о закамском серебре является в истории темным — на Урале серебра нет, и всего вернее предположить, что оно в древней Биармии приобреталось путем мены на ценную пушнину от купцов азиатских и византийских. В Чердыни был свой собиратель этой древности, уездный судья Коновалов, и у него, как говорят, образовался целый музей, но всё это добро в одно прекрасное утро сгорело. Остатки разнесли заезжие археологи, и теперь во всей Чердыни вы найдете всего две-три старинных вещи. Но находки продолжают встречаться, и археологам здесь есть над чем поработать.

По богатству и обилию этих находок в таком глухом углу можно безошибочно заключить, что древняя Биармия действительно существовала, и существовала именно здесь, но говорить о ней приходится с такими же догадками и вероятиями, как о людях каменного или бронзового периода. Летописи и царские грамоты глухо молчат, за исключением года московского “одоления”…

Но если пермская старина отошла в область гаданий и более или менее остроумных соображений, то Чердынь всё-таки сохранила за собой интерес в другом отношении, — в ней еще живет старина новгородская, поскольку она выразилась в языке, песнях, обычаях, обрядах и всем житейском обиходе. Конечно, первое место принадлежит здесь языку, о котором Даль говорит так: “В Чердыни живет еще старина русская, как при царях, и притом старина не раскольничья: речь напоминает здесь Киршу Данилова33 и Посошкова34”. Случилось это потому, что Чердынь после завоевания царства казанского осталась совершенно в стороне от главного потока колонизации, повернувшей к южному приволью и в Сибирь. Собиратели древних русских былин, сложенных в Новгороде и Киеве, нашли их не на месте своего происхождения, а в Олонецкой губернии, куда занесло их вихрем смешавшихся исторических событий, как ветер сметает снег на край широкого поля. Предания, песни, поверья, притчи, сказки и весь обиход народного творчества на месте родины похоронены под позднейшими историческими наслоениями и заменились новыми бытовыми формациями, а здесь еще жива эта глубокая старина и хранит свой эпический склад. Достаточно указать на один цикл свадебных песен, сохранившиеся в Чердыни. Даже в чтении они производят сильное впечатление своей глубиной, выстраданной поэзией и сердечной женской правдой. Эти песни богаты такими оборотами, сравнениями и образами, сложены таким прекрасным старинным языком, что остается только удивляться создавшей их духовной мощи. В них как живая встает неприглядная историческая доля многострадальной русской женщины, вынесшей на своих плечах тройной гнет византийско-татарско-московской цивилизации. Если бы поставить на сцене такую чердынскую свадьбу, без ученых и артистических искажений, то это была бы наша глубоко-национальная, выстраданная целой историей опера, та русская правда, которая не нашла выхода….

Для этнографов, археологов и бытописателей Чердынский край является непочатым углом.

От громкого прошлого к бесцветному настоящему Чердыни нет почти никакого перехода, если не считать ряд пожаров, уничтожавших дотла чердынскую старину. Настоящее Чердыни очень скромно: это уездный город с 3S тыс. жителей и бюджетом в 15 т. рублей. Площадь уезда равняется 62 тыс. квадр. верст, а населения около 86 т. Бедность чердынского населения на Урале вошла в пословицу, и поэтому чердынское земство выбивается из сил, чтобы выполнить самые необходимые функции. Можно только удивляться, что это бедное средствами земство ухитрилось построить такие прекрасные училищные здания и очень хорошую земскую больницу. Это уж совсем по-американски — лучшие в городе здания принадлежат школам. Жаль только, что нет ни гимназии, ни прогимназии, ни профессиональных учебных заведений, — край так удален от учебных центров, что чувствуется самая настоятельная необходимость в среднеучебных заведениях. Желающие дать детям гимназическое образование должны везти их в Пермь, то есть за 300 верст.

Пользуясь прекрасной погодой, я обошел почти весь город, благо он и так невелик. Побывал в земской управе, а потом у председателя Н. С. Селиванова, — было небольшое занятие. Между прочим, у него просмотрел несколько старинных книг. На одной из них — “Историческо-географическое описание Пермской губернии”, изд. 1800 г., на заглавном месте была курьезная надпись: “Только прошу читать со вниманием и табак не курить, и если кто покурит, у того пуп в правый пах уйдет, в чем и подписуюсь своеручно. Св. Протоиерей Филарет Вечтомов. 1800 г.”. К этой надписи примечание другой рукой: “Отца Филарета, бывшего благочинным в чердынском Воскресенском соборе 35 лет, потом переведен в город Шадринск и там скончал свою жизнь”. Эти надписи достаточно характеризуют “налегающую мглу языков”… Мне хотелось узнать через г. Селиванова, не сохранились ли в частных руках какие-нибудь древности, но таковых не оказалось, за исключением нескольких серебряных великокняжеских монет и еще двух-трех пустяков.

— Много было вещей у Алиных, да сгорели в пожар, — объяснял г. Селиванов. — Серебряный пояс был, кубки… Всё сгорело.

— А после Коновалова вещи куда девались?

— Часть сгорела, а другая так, по рукам разошлась… Тут еще история вышла с цепями… из Ныроба. Коновалов, когда был судьей, то сделал копию с железных цепей, в которые был закован Михаил Никитич Романов35, когда сослали его в Ныроб. Цепи эти хранились в ныробской церкви. Теперь выходит так, что будто бы Коновалов увез настоящие цепи, а копию оставил в ныробской церкви. Один из его наследников продал потом эти цепи заводчику Голубцову, как настоящие, но опять говорят, что настоящие-то оставил у себя, а продал Голубцову вторую копию. Насколько всё это верно, не умею сказать, а продаю, за что купил.

Самым бойким общественным местом в Чердыни служит клуб. Иду туда закусить и просмотреть новые газеты — извозчиков в Чердыни нет, поэтому приходится довольствоваться образом пешего хождения. Да и клуб рукой подать, так что ноги обывателей проходят сюда незаметно. Помещение незавидное, — как на железнодорожной станции средней руки, где по расписанию полагается буфет. Из передней ход прямо в бильярдную, а за ней уже зал, буфет, библиотека и проч. В бильярдной звонко щелкали шары, несмотря на полдень,— играл сам буфетчик с каким-то старичком “из отставных”.

— Желтого в среднюю! карамболь по красному! — громко выкрикивал буфетчик, вытягиваясь всем своим составом по бильярду.— Рраз… Ну-ка, Павел Митрич, черкните шар шаром по шару шара!..

Старичок, видимо, сердился и промазал, вызвав раскатистый, жирный смех веселого партнера.

— Будет тебе ржать-то! — оговаривал он. — Гусей по осени считают.

Буфетчик по свободному обращению, видимо, был свой человек в чердынском beau mond’e, и я через комнату слышал его causerie с Павлом Митричем. В газетах, кроме старых новостей, ничего не оказалось, и приходилось довольствоваться бильярдными разговорами.

— А лошадку-то у Иван Федотыча я приспособил-таки, — весело рассказывал буфетчик, делая шара. — Как же-с… Не лошадь, а прямо сказать: дракон. На маслянице город брать будем… Иван-то Федотыч каждый день в двенадцать часов заезжал в клуб рюмку водки выпить, — ну, кучер как-то повел лошадь купать, а она вырвалась от него да прямо в клуб и придула… ха-ха!.. Не домой, подлая, бежит, а в клуб, потому место свое знает. Иван Федотыч по этому по самому и отдали её мне… Дуплет в середку-с!..

Общественной жизни в Чердыни, конечно, нет и званья, как нет её даже в таких городах, как Пермь или Екатеринбург. Довольствуются самым скромным прозябанием. Да и тон жизни здесь задают знаменитые “благодетели”, как называют купцов, ведущих торговлю с Печорским краем. Эти богачи пользуются громкой популярностью на всем севере, как идеал кулачества: не привезут хлеба — печорцы и сиди голодом. Все операции очень просты: из Чердыни на Печору везут хлеб и соль, а оттуда везут рыбу. Дело старинное, кондовое, установленное еще по новгородским торговым правилам, и необъятный край находится в кабале у десятка чердынских толстосумов. Эксплуатация идет жестокая и приняла уже, так сказать, нормальный характер. Но в последнее время над чердынскими благодетелями грянул гром: открывается так называемый “Сибиряковский тракт”, который соединит Печору с Обью, далеко минуя Чердынь. Если этот путь осуществится, благодетелям капут. До этого открытия благодетели продавали хлеб по 2 и 2S р. за пуд, сахар 40-50 к. фунт; а когда A.M. Сибиряков36 открыл свое дело на Печоре, то цена муки за пуд сразу упала на 1 р. 25 к., а в 1887 году — даже на 75 к. Сахар продается по 18-20 к. фунт. Дело объясняется тем, что, благодаря дешевому водному пути, на Печору двинут сибирский хлеб, а в будущем предполагается двинуть туда и сибирскую соль, которая по достоинству гораздо выше камской. Удержится этот путь или нет — неизвестно. Сибиряковым затрачен на него уже миллион, но дальше нужно правительственное содействие. Чердынцы ежегодно отправляли на Печору до 500000 пудов одного хлеба да 300000 пудов соли. Во всяком случае, вопрос о Сибиряковском тракте принадлежит к капитальным, и от него зависит уничтожение чердынской кабалы.

IX

Нам остается подвести итог всему сказанному о новгородском периоде древней Биармии.

На заре нашего исторического существования весь северо-восток был заполнен угро-финскими племенами, образовавшими полумифическое государство, известное в русских летописях под именем Великой Перми. В исландских сагах оно именуется Биармланд, а англо-саксонский викинг Оттер, живший во времена Альфреда Великого, называет его Биармос. Эта таинственная страна, прославившаяся ценной рухлядью, мехами и азиатскими товарами, привлекала к себе постоянное внимание храбрых викингов, которые не только воевали и вели торговлю с Биармией, а не гнушались и родниться с пермскими князьями. Существует предание, что норвежские и датские конунги женились на пермских принцессах, добиваясь их руки, в случае соперничества, поединками. Последний поход в Биармландию в скандинавских сагах помечен 1222 годом. Но не дремали и новгородцы, обшарившие весь север. Под 1096 г. новгородской летописи есть известие, что какой-то “ноугородец Гур Тогарович” посылал своего отрока на Печору, в которой “людие же суть, дань дающе Новугороду”; с Печоры отрок отправился в Угру, то есть на Урал. Конечно, пионерами и разведчиками служили добрые молодцы ушкуйники — эта вольница новгородская послужила прототипом образовавшегося впоследствии южнорусского казачества.

Прямой путь на Урал по Волге и Каме был загорожен осевшей в устьях Камы болгарской ордой, с которой воевал еще великий князь киевский Владимир. Летописец, рассказывая о походе на болгар в 897 г., приводит такой эпизод: когда Владимир разбил болгар, и когда к нему привели пленников, то Добрыня сказал: “Сглядах колодников, оже суть вси в сапозех: сим дани нам не даяти… Пойдем, княже, искать лапотников! “

Но если убоялся волжских болгар Добрыня, то это не остановило новгородцев, — они пробрались в Биармию обходным путем, через Заволочье. Этот путь оставался вплоть до завоевания Казани. Неутомимые новгородцы не останавливались даже в Биармии, а перевалили через Урал задолго до похода Ермака. Есть известие, что новгородская вольница под предводительством Александра Обакуновича в 1364 г. забралась далеко за Каменный Пояс, воевала с югорскими народами и доходила по р. Оби до самого Студеного моря. “Господин Великий Новгород” хотя и называл Великую Пермь своей волостью, но мы не думаем, чтобы здесь существовало полное новгородское владение, а просто были выдвинуты торговые фактории и меновые дворы. Великому Новгороду и со своими делами в пору было управиться: чего одно Заволочье стоило! Достаточно и того, что новгородцы первые проложили широкий путь тяготевшей на восток русской колонизации и пользовались в далекой украйне большим влиянием. Последнее видно из той борьбы, которую вела Москва с Новгородом из-за Великой Перми. Еще св. Стефан, просветитель Великой Перми, ездил в Новгород ходатайствовать за свое новое духовное стадо, угнетаемое новгородскими володетелями и особенно сборщиками дани, а епископ Герасим обуздывал новгородскую и вятскую вольницу своими пастырскими увещаниями. Вообще здесь остается много гадательного, и красная нить истории с трудом связывает разрозненные факты.

Но что хорошо известно, так это именно политика Москвы, постепенно забиравшей новгородские колонии, — а в этом ряду московского одоления Великая Пермь явилась только последним словом.

Московские политики, прежде чем взять Новгород открытой силой, предварительно домогались обессилить его отнятием колоний на севере. Так и было на самом деле: новгородцы, стесненные со всех сторон, продолжали только держаться в Великой Перми. По шелонскому договору в 1471 г., когда новгородцы потеряли все северные колонии, Великая Пермь еще оставалась в числе новгородских волостей. Вопрос, почему Москва так долго не наносила Новгороду последнего и самого сильного удара, объясняется тем, что на дороге стояла усилившаяся Казань; взять у новгородцев Пермь значило в то же время обойти Казань с тыла. Интересно проследить здесь роль пермских епископов, зависевших административно от Новгорода, а духовно от Москвы. Понятно само собой, что епископы тяготели к Москве, где была митрополия и где ставились все духовные чины. Вообще пермским епископам принадлежала очень деятельная и видная роль; они не только просвещали светом христианства облегавшую их мглу язычества, но входили во все подробности и распорядки как частной, так и общественной жизни, они же вводили правильное гражданское устройство, ведали суды и вступали в договоры с соседними дикими племенами. Такая обширная компетенция епископской власти служила только продолжением могущественного влияния св. Софии, за которую новгородцы клали свои буйные головы,— таков был уклад всей новгородской жизни,— и сам Великий Новгород в критических случаях шел на суд к московскому митрополиту. Собственно духовная миссия пермских епископов закончилась в 1462-63 годах, когда епископ Иона “крести Великую Пермь и князя их и церкви поставил, и игумены, и попы”. Первый пермский епископ св. Стефан не был в пределах нынешней Пермской губернии, и резиденция его находилась в Усть-Выме, начатое же им дело было закончено епископом Ионой, так что Великая Пермь крестилась еще в новгородский период.

Выяснив себе громадное значение епископской власти первых пермских святителей, мы поймем их историческую роль в деле подготовки близившегося московского одоления. Это дело созидалось десятками лет, и мы видим, что когда Иван III решился нанести последний удар далекой Новгородской волости, то ближайшим его помощником явился пермский епископ Филофей, бывший игумен Белозерского монастыря. Для московского похода всё было подготовлено заранее, и Филофей даже представил в распоряжение московских воевод своих “вожей”, этих непременных членов тогдашнего генерального штаба. Известно, как быстро кончено было завоевание Великой Перми: Москва переклюкала много такавший Новгород… С падением Казани и открытием прямого пути на Камень по Волге и Каме навсегда закончилась историческая роль Великой Перми, оставшейся в стороне от главного колонизационного движения; но в этой упраздненной Новгородской волости еще таился вольный новгородский дух и враждебное отношение к Москве. Последняя вспышка проявилась в московское лихолетье, когда на призыв Минина откликнулась вся Русь. Все русские области посылали под Москву свои рати; медлили одни “пермичи” или “пермитяне”, по терминологии летописей. Сохранилось характерное обличительное послание вятчан в Пермь по этому случаю: вятчане корили пермичей за нежелание “прямить Москве”, объясняя это “воровством и пианством”. Роль хлыновской республики, утвердившейся на волоке из Камы в Сев. Двину, является в русской истории темной страницей. Образование её из новгородских выходцев отрицается, но можно принять её за сводную колонию из гулящих людей, промышленников и разбойничавших ушкуйников, послужившую первообразом южнорусской сечи. Вполне установлен только тот факт, что хлыновцы постоянно враждовали с Новгородом и прямили Москве, хотя эта последняя и заплатила им черной неблагодарностью. Эта крошечная республика просуществовала до конца XV века, когда “развели всю Вятку” по Московщине, — враг Новгорода разделил его печальную судьбу.

Мы уже говорили о том, что оставил новгородский период в этом краю и как он соединил его узами крови и духа с неоглядной Сибирью. Но, утратив всякое политическое значение, Великая Пермь в последующий московский период явилась твердым оплотом в борьбе с бунтовавшими инородцами и первым опытным полем развивавшейся колонизации. Сведения об этом новгородском периоде отличаются крайней отрывочностью и бедностью содержания, касаясь, главным образом, внешних событий и внешних причин, так или иначе воздействовавших на судьбы Биармии; но в московский период, начиная с 1472 г., влияние и интересы метрополии отступают на задний план, и летописцы заняты по преимуществу внутренними событиями, сосредоточивающимися, главным образом, на борьбе за собственное существование. Именно в этот период происходит самое горячее брожение всех этнографических элементов, начавшееся в предшествовавший период, послуживший связующим звеном между новгородским и московским владением.

Великой Перми пришлось выдержать упорную и многолетнюю борьбу с аборигенами: с севера напирало храброе племя вогул, пелымцы и обские остяки; с востока — сибирские татары; с юга — башкирцы западных склонов Урала, черемисы и разная татарва вообще.

Первый поход вогул занесен летописями под 1455 годом, когда вогульский князь Асыка напал на Усть-Вым и предал мученической смерти епископа Питирима; замечательно, что в этом походе вогулы действовали совместно с вятской вольницей.

В 1481 г. вогулы напали на самую Чердынь, но были отбиты подоспевшими на помощь устюжанами, под предводительством Андрея Жигинева.

В 1483 г. великий князь Иван III послал против вогульского князя Асыки московских воевод князя Курбского-Черного и Салтыка Травина, которые не только разбили вогул в устьях р. Пелыми, но еще проникли в югорскую землю за Камень; они шли по Тавде, Иртышу, Оби и взяли в плен самого югорского князя Молдана.

В 1505 году тюменский царевич Кулук-Салтан подступил к Чердыни и разорил всю “нижнюю землю”; в 1531 г. на Чердынь нападал пелымский князь, а в 1546 г. повоевали пермскую землю ногайские татары.

Всё это — крупные события, не считая мелких стычек и вылазок, усилившихся с обеих сторон ко времени завоевания Казани. Взятие казанского царства послужило поворотным пунктом в этой борьбе с инородцами, — власть московского царя чувствовалась уже за Камнем, откуда от сибирского салтана Едигера в 1555 г. явились и Москву послы поздравить Ивана IV с благополучным одолением казанского и астраханского царств и с просьбой “взять под свою высокую руку князя сибирского и всю землю сибирскую”. Послы сибирские обещали дань по соболю и по сибирской белке с каждой души, если московский царь “заступит” их пред неприятелями. Москва “взяла на свое имя” всю сибирскую землю и тотчас же отправила туда “дорогу” (сборщика дани), чтобы брать сибирский ясак. Но эти видимые успехи не унимали кипевшей в новых местах этнографической борьбы.

Достаточно было малейшего повода, чтобы поднялись “в одну голову” вогулы с Яйвы и Косьвы, березовские остяки и иренские татары и черемисы с напольной стороны Камы. Так, в 1572 г. вогульский “князец” Бехбелей перешел Камень и напал на русские селения по Чусовой и Сылве, — всё было пограблено, выжжено и население уведено в плен. Но Строгановы напали на Бехбелея на его обратном пути и отняли весь полон. В отместку Бехбелей явился на следующий год и прошел всю пермскую землю: осаждал Камгорт, Кергедан, Кай-Городок, острожки по р. Сылве, Чусовские Городки и самую Чердынь. И на этот раз Строгановы подкараулили князца Бехбелея, когда он возвращался восвояси “с немалой добычей и пленом”, и разбили его наголову “в некотором тесном месте”; сам князец Бехбелей попался в плен и умер от ран в Чусовских Городках.

Именно в это тяжелое и смутное время и выдвинулась на первый план фамилия именитых людей Строгановых. Эти новгородские выходцы порвали всякие связи с кровными интересами метрополии и передались Москве. Сначала Строгановы утвердились в Соль-Вычегодске и отсюда уже сделали крупный шаг в Великую Пермь, где тотчас же поставили исконный новгородский промысел — солеварение. Пользуясь широким покровительством московских князей,— одного из них они даже выкупали из казанского плена, — Строгановы проявили на новом месте все свойства пробойных новгородских промышленников: захватывали земли, заводили промыслы, колонизировали пустовавшие земли (таких пустых земель тогда было “неочер-паемое” множество, потому что инородцы в счет не шли) и военной рукой поступали с врагами Москвы. Московским князьям было самим [не] до себя, и они во всем положились на именитых людей, с которыми расплачивались пустыми землями. Строгановы быстро освоились в новых местах и внесли с собой страшную новгородскую кабалу: широкий путь этой фамилии и до сих пор обозначен поголовной бедностью и нищетой населения, — богатства Строгановых созидались на голытьбенных и обнищалых людишках, тянувших в новые места из-под Москвы, из бывших новгородских волостей, с Устюга, Белозера, Углича, с берегов Двины, Пинеги и Вычегды.

Секрет необыкновенного успеха Строгановых заключался в уменье соединить воедино промышленное кулачество господина Великого Новгорода, его колонизаторские способности и уменье пустить в ход военную силу с чисто московскими свойствами — униженным молением о землице, взятками и посулами разной приказной челяди, пронырством и дворцовыми интригами. Даже Иван Грозный, этот кровавый призрак завершившегося московского собирания, и он мирволил Строгановым, историческая роль которых при нем неразрывно связалась с покорением Сибири. Несмотря на обаяние силы московского царя, как мы видели, волнения инородцев не унимались, и они продолжали умышлять “злохитрое коварство”, нападая на русских насельников “украдом”. Сибирское царство, которым завладел старый хан Кучум, тоже вчиняло разные неприязненные действия, хотя хитрый сибирский политик Кучум и называл себя данником Москвы, а Ивана Грозного величал “старейшим братом”. Двоедушная политика сибирской “отчины”, как называл Грозный сибирское царство, обостряет отношения сторон, особенно когда Махметкул, родственник Кучума, перенес военные действия в область Великой Перми. Он явился по следам Бехбелея, разорил Чусовские Городки, убил московского посла Третьяка Чубукова и мирно удалился в “отчину” московского царя.

На этот раз Строгановы, опасаясь “дальних случаев и сильной сибирской стороны”, не посмели напасть на Махметкула. Пользуясь этими затруднительными обстоятельствами, Строгановы выхлопотали себе царскую грамоту “поступать военной рукой” не только с ближним неприятелем, но и с дальними сибирскими врагами, причем им вперед жаловались земельные угодья в царской “отчине” за Камнем. В своих городках-острогах у Строганова был давно сформирован набор ратных людей, обычных городовому и воинскому делу. В это время, как гласит кунгурская летопись, “промчеся воровской слух” про Ермака, который, имея “спех и храбрость смлада”, “своевольными вой храбрствовал во единство сердца и вседушно”, — воевал персидские бусы на Хвалынском море, зорил русских купцов и даже “шарпал” царскую казну на Волге. Такой человек был находкой Строгановым для осуществления задуманного ими “подъема в Сибирь”. Кликнули клич, и Ермак обратил свои струги на Каму. Задача была не легкая, но для Ермака предложение “очистить сибирскую землю” являлось “спасительным случаем”: и работа сподручная, и царскую милость можно заслужить. По словам летописи, вся Сибирь находилась тогда “в безоборонном состоянии”, да и сибирские людишки были вообще “не воисты”. Снаряжение Ермака в поход обошлось Строгановым в 20000 р. — счет идет на тогдашние рубли. Результаты этого похода известны всем.

С завоеванием Сибири переместился и центр борьбы с инородцами — Великая Пермь замирилась окончательно, а всякое воинское действие перешло по ту сторону. Последним неприятельским нашествием было нападение пелымского князца Кихека, который, воспользовавшись удалением Ермака за Камень, напал на пермскую землю и “ту велию пакость учиниша”. Он прошел ураганом по всей области, осаждал Кай-Городок, Камгорт, Кергедан, Чердынь и Соликамск. Строгановы едва отсиделись в своих острожках, пока Кихек храбрствовал в их владениях, а потом получили еще опальную грамоту от Грозного, зачем набрали воровских людей и напрасно задирали войной сибирского салтана. Но это была уже последняя беда — московское одоление перевалило уже за Камень, и Великая Пермь навсегда осталась в стороне от всякой истории. Вторая половина московского периода завершилась в пределах павшего сибирского царства… Промышленно-торговый дух утвердился по всех колониях Новгорода, обошел весь Урал и широкой волной разлился по необозримой Сибири… Вообще культурное значение Новгорода сказалось в русской истории очень сильно и проложило широкий след в далекую Сибирь, и смелый замысел Строгановых является только далеким откликом новгородской предприимчивости, пробивавшейся через все путы и приказные злоухищрения московского периода…

X

В Чердыни я оставался очень недолго: нечего было делать… Погода стояла отличная, и нужно было ею пользоваться. Я решил съездить в село Ныроб, чтобы осмотреть место заключения боярина Михаила Никитича Романова.

Дорога в Ныроб очень интересна сама по себе, потому что проходит по самым бойким чердынским местам: Покча, Вильгорт, Камгорт, Искор, рассажавшимся по р. Колве или недалеко от неё. Эти села хоть куда, благодаря двум промыслам — извозному и судостроительному. В Чердынском уезде есть еще два больших села — Вильва и Богичи, а остальное жилье разбилось на небольшие починки в несколько дворов. Здесь что ни шаг, то старина: у Вильгорта старинное чудское городище, у Искора тоже, а на Колве почти на каждом мысу и на каждом усторожливом местечке обитала чудь. Особенно славится городище между Искором и Ныробом. Чудь — название собирательное, и едва ли можно признавать существование особого народа с этим именем: старинная “чудь” аналогична по этимологии с словом “немец” — всё, что не говорило по-русски, составляло чудь. Чудские памятники прошли широкой полосой от новгородского Заволочья37 (заволоцкая чудь) через Урал до Алтая — весь этот путь усыпан чудскими городищами, могильниками (могилицы), копями (копани) и промысловыми стоянками. Археологическая разработка этих памятников только началась и дает блестящие результаты: тут и каменный век, и медный, и бронзовый. Эта чудь существовала задолго до русской истории, и можно только удивляться высокой металлической культуре составлявших её племен. Достаточно сказать одно то, что все наши уральские горные заводы выстроены на местах бывшей чудской работы — руду искали именно по этим чудским местам.

Ближайшее к Чердыни село — Покча; оно является чем-то вроде пригорода. Здесь же крепко засели и свои “благодетели”, служащие органическим продолжением чердынских. На первый раз бросаются в глаза самые постройки, каких нет в Зауралье. Крестьянские избы выставляются на улицу не лицом, а боком, так что обыкновенное деление такой избы на переднюю и заднюю здесь теряет свой смысл. Ход в такую избу не со двора, а прямо с улицы; к холодным сеням, соединяющим избы, приделано шатровое, наглухо забранное досками крылечко. Самые избы поставлены высоко, так что под каждой такой избой образуется подклеть; ход тоже с улицы, а крыльца вымощены на столбах. Вид такой избы, во всяком случае, оригинальный и наглядно объясняет ту роль крыльца, которая придается ему в старинных русских песнях. Другой особенностью здешней архитектуры служит устройство сеновалов — они не в глубине двора, а рядом с избой, и прямо с улицы на такой сеновал ведет бревенчатый взвоз. Под сеновалом устраиваются всякие стаи и стойла для скотины, но вход в них уже со двора. Такой тип построек мне приходилось видеть еще в первый раз: оригинально и красиво. Неудобство соединения сеновалов с жилым помещением главным образом заключается в опасности от пожаров: займется изба или сеновал — спасенья нет.

Жизнь и движение здесь дается, главным образом, всё-таки Кол-вой — этой артерией Чердынского края, соединяющей его с необъятным Печорским краем. Работы здесь достаточно и зимой, и летом. Говор тоже особенный, с чердынским растягиванием и своим лексиконом: тожно, здись, дивно, денница (день), Парма (густой лес) и т.д. Господствует оригинальная фраза, которая служит ответом на всякий вопрос, утверждает, отрицает, сомневается и просто ничего не выражает — всё дело в интонации.

— Это Колва? — спрашиваю я чердынского ямщика, когда мы подъезжали к Покче.

— Це ину?..38

— Зимой на Печору через Покчу ездят?

— Це ину…

— А ты бывал на Печоре?

— Це ину…

“Це ину” в переводе — “что иное”, но употребляется в значении: как же, да, разве, конечно, непременно, известное дело, не иначе, будьте покойны и т.п. Можно представить целый разговор, где одна сторона будет повторять только “це ину”, модулируя тон, и получится полный смысл, — конечно, для “чердака”.

В Вильгорте я завернул к знакомому земскому врачу г. 3., но его не оказалось дома. Вышла горничная.

— Здесь живет доктор? — Це ину…