Старая Пермь

Всех дворов в Орле не больше двухсот, но они так широко рассажались по берегу, что производят впечатление очень большого селенья. Глядя на него, я думал, что вся Кама могла бы уставиться такими селами, если бы… Это “если бы” сложилось тяжелым историческим путем и досталось Приуралью в наследство от Москвы, закабалившей фамилии Строгановых громадную площадь земли. От Усолья и до Осы вы едете сотни верст по настоящей владельческой земле, да настолько же она раскинулась в ширину. Это целое царство с сотнями тысяч бывшего крепостного населения. Когда-то всё это принадлежало одним Строгановым, а теперь распалось по боковым линиям. Четыре заводских округа — Чермозский, Пожевской, Очерский и Лысьвенский занимают площадь земли в 2639991 десятину. Самым крупным владельцем здесь является гр. Сергий Ал. Строганов, которому принадлежит 726569 десятин; за ним следует кн. Ел. Хр. Абамелек-Лазарева — 541877 десятин, потом гр. Петр П. Шувалов — 479451 десятина, “франко-русское общество” — 317167 десятин, наследники д.с.с. А. П. Всеволожского — 269038 десятин, наследники П. П. Демидова кн. Сан-Донато — 142814 десятин, наследники гр. А. П. Шувалова — 30907 десятин и “Камское акционерное общество” — 28482 десятины. Как видите, счет идет на очень почтенные цифры. Всех заводских земель на Урале больше 8 миллионов. Из них половина принадлежит владельцам на праве полной собственности, а вторая половина делится не поровну между казной и посессионными заводовладельцами15, — последним принадлежит около двух третей этой второй половины. Интересно, как распределены эти заводские дачи в географическом отношении: главная владельческая площадь сплошным пространством залегла в бассейне Камы, Средний Урал занят посессионерами и казной, а на юге опять владельческие дачи и отчасти казна. Такое расположение ясно показывает, каким путем шел захват Урала, и что центр чисто владельческих земель — это бывшие Строгановские владения. Наши уральские лэндлорды16 были заготовлены еще Москвой, а Ирландия уже будет сама собой и даже есть уже теперь… Стоит взять положение промыслового населения на солеваренных заводах в том же Соликамском уезде: в Усольской волости на ревизскую душу приходится 0,63 десятины, в Лёнвенской -0,84 десятины и в Дедюхинской — 1,07 десятины. Но это еще счастливцы — всё-таки хоть жалкий клочок земли есть, а вот в даче кн. Абамелек-Лазаревой, так там у заводского населения полный земельный нуль. В Чермозском заводе, например, платят за усадьбы оброк по 1 р. 50 к. с души, а землю арендуют по 8 р. за десятину — это дрянной камский суглинок, когда вся зауральская Башкирия с её великолепным степным черноземом сдается по рублю с десятины, а в казачьих землях Оренбургской губернии такая аренда падает до смешной цифры в 20-30 копеек за десятину. Вообще всё горнозаводское население осталось на Урале без земельного надела; во многих дачах не отведено даже выгона, как в Кыштымских заводах; но нужно отдать справедливость приуральским заводовладельцам, которые берут оброк даже за усадьбы. Лэндлордство ведет за собой неизбежно пролетариат; в России таким пролетариатом является население уральских горных заводов… По казенной статистике, таких “обращающихся на заводских работах” рабочих на Урале насчитывается больше 86 тысяч. Если прибавить семьи к этим “обращающимся”, то получится крупная цифра за 300 тысяч, а в действительности она гораздо больше, потому что в заводских дачах проживает миллионное население.

Всего лучше положение населения на казенных горных заводах, и поэтому следует хранить неприкосновенность уцелевших от расхищения казенных дач, как зеницу ока: это вечный земельный фонд для растущего на владельческих заводах пролетариата. Впереди у уральских заводчиков неизбежный крах, и нужно подумать о несчастном населении, запертом во владельческих дачах…

Самым больным местом Строгановских земель являются дачи наследников в боковых линиях. Тут всё дело велось через пень-колоду. Одни заводы Всеволожских или Шуваловых чего стоят!.. Незнание заводского дела, неспособность владельцев и высасывание из заводского дела последних питательных соков повело к полному разорению. Конечно, это, прежде всего, отражается на рабочем заводском населении, и есть такой завод, из которого все буквально бежали, а дома стоят заколоченными наглухо, как после чумы. Единственное спасение для этих бедствующих заводских дач заключается в том, чтобы их прибрали более умелые руки. Процесс такого отчуждения уже начался, как мы видим, на двух заводах Пожевского округа — Александровском и Никитинском (Майкорский тож), купленных Демидовым, а также на тех заводах, которые приобретены от владельцев акционерными компаниями. Следовательно, это только вопрос времени, когда произойдет отчуждение и остальных. А между тем как бы могли хорошо работать здешние заводы: каменный уголь под рукой и даже для него проведена железная дорога — Луньевская ветвь. Каменный уголь так и будет лежать, пока заводы не уйдут с молотка…

Кстати, приведу здесь интересный случай с этой землей, которая меряется то сотнями тысяч десятин, то десятичными дробями — средины нет. В Осинском уезде есть две заводских дачи, Уинская и Шермяитская, при которых земли числилось 216 тысяч десятин. Первоначально эта заводская земля была куплена Глебовым (кажется, родственник Скавронских, игравший в XVIII в. большую роль в сенате) у татар “сибирской дороги” на довольно оригинальных условиях: от Шермяитского завода на 50 верст в окружности. Заводы и право на землю у Глебова приобрела впоследствии граф. Рошфор. Новая владелица захотела определить границы своей дачи, но сейчас же возник спор, решенный сенатом в пользу графини. Тогда она заявила новое требование, именно, что 50 верст нужно считать старинные, т.е. по 1000 сажен верста, и таким образом радиус ее владений являлся уже в 100 верст. Когда межевые чины прикинули на приклад эту новую меру, то оказалось, что нужно будет замежевать в заводскую дачу много владельческой земли, дачи государственных крестьян и два уездных города — Осу и Оханск. Конечно, такое громкое дело подняло на ноги массу заинтересованных лиц — вопрос шел о двух миллионах десятин. На этот раз владелица проиграла, потому что ей было отказано в рассмотрении дела судебно-межевым порядком. А чтобы вести его в исковом порядке, приходилось, прежде всего, внести громадную судебную пошлину: оценка земли произведена была всего в 3 р. десятина, но и на таких условиях иск составлял 6 милл. рублей. Гр. Рошфор не могла внести исковой пошлины, и дело заглохло. Но интереснее всего финал. Когда гр. Рошфор решилась воспользоваться своими 50 верст., дача оказалась занятой: тут была и крестьянская земля, и заводская, и даже министерства госуд. имуществ, потому что давным-давно истекла всякая давность, и владение утверждено по всей форме. Вообще это было одно из громких и запутанных дел, велось оно десятки лет и кончилось тем, что гр. Рошфор получила какие-то жалкие крохи…

V

Пароход подходил к Новому Усолью утром.

— Посмотрите, какой американский вид! — восторгался кто-то из публики. — Дым столбом…

Действительно, издали вид на Усолье очень хорош. Оба берега Камы заняты сплошь всевозможными постройками: тут и обывательское жилье, и деревянные башенки над буровыми скважинами для добывания соляного рассола, и громадные амбары для склада соли, и десятки труб над солеварнями, и опять амбары, баржи, плоты и пристани, и даже вокзал железной дороги. Получается удивительно живая и бойкая картина, особенно если смотреть с средины усольского плеса на Каме: вы очутитесь в центре сплошного круга построек верст в десять. Могу сказать про себя, что я был поражен — это что-то уж совсем по-американски, а на Каме ничего подобного нет. Ближе эта картина распадается на несколько отдельных частей. Собственно Усолье занимает один правый берег, а на левом в ряд вытянулись Березники, Лёнва и заштатный горный город Дедюхин.

На пристани усольских пассажиров уже ждали свои экипажи, а все остальные должны были отправиться в селенье по образу пешего хождения. Ни о “проезжающих номерах”, ни об извозчиках, конечно, не могло быть и речи. На мое счастье, попалась земская лошадь, оставшаяся не у дел, и я воспользовался ею, чтобы добраться до земской квартиры. Конец получался в несколько верст. Пароходная пристань для удобства публики поставлена на конце селения, где высыпали на берегу жалкие лачужки и в несколько рядов вытянулись соляные амбары. Центр был впереди. Картина соляного городка привлекательного ничего не представляет. Постройки все деревянные и все какого-то обветшалого вида: пропитанные солью бревна лупились измочаленными лентами, как вынутое из воды лыко. Пахнуло застоявшейся сыростью и гнившим деревом. Бревенчатые башенки, в которых добывали соляной рассол, походили на сторожевые укрепления старинных городов. К каждой такой башенке проведены были деревянные штанги самого первобытного устройства. По кирпичным и железным трубам можно было догадываться о существовании варниц, по наружному виду походивших отчасти на сеновалы, отчасти на кирпичные сараи. Слишком уж много дерева, и ничего такого, что напоминало бы обстановку заводского или фабричного дела, точно вы по щучьему веленью перенеслись в доброе старое время московского лихолетья или еще дальше — к эпохе новгородских ушкуйников и Марфы Посадницы17. Рабочих было почти не видно, и только валивший из некоторых труб дым говорил о какой-то невидимой работе.

— Работают на варницах? — спрашивал я земского возницу.

— Це ино? — нараспев и с чердынским акцентом ответил он. — Которы работают, которы нет…

Само по себе Усолье — довольно красивое селенье, с типичным промысловым характером. Середины не было: или лачуги обывателей, или хоромины солеварных магнатов. На главной площади — собор старинной архитектуры и кругом базар, тоже устроенный по-старинному. Получалось что-то такое особенное — село не село, город не город, завод не завод. Вон хмурятся на берегу каменные палаты Строгановых — совсем уж они не гармонируют с остальной бревенчатой мелюзгой, а потом опять чьи-то хоромины и опять деревянная ничтожность. В собственном смысле слова, живут здесь одни управляющие промыслов, а остальное причастное соляному делу промысловое человечество только влачит существование, выражаясь высоким слогом.

Земская станция скромно приютилась в каком-то закоулке. В Усолье у меня не было ни одной души знакомой, но, на мое счастье, на станции я случайно встретил своего приятеля, г. Б. Мне хотелось осмотреть варницы, а потом знаменитый содовый завод бр. Любимовых в Березниках — единственный содовый завод на всю Россию.

— Мы сегодня же всё можем осмотреть, — решил мои знакомый.— Только нужно достать разрешение…

Добыть последнее оказалось не так-то легко. Мы забрались к какому-то управляющему и отрекомендовались. Оказалось, что нужно было дать чуть не присягу, что мы не будем сами варить соль, как только осмотрим промыслы, а главное — грозила опасность, что мы предвосхитим чудеса усольской солеваренной техники. Мне, наконец, надоела эта глупая церемония, и мы ушли ни с чем.

— Лучше всего отправиться прямо в Березники к Любимову, — советовал огорченный неудачей г. Б. — Там гораздо проще…

Так мне и не удалось познакомиться собственно с усольскими промыслами, основание которых восходит к началу XVI столетия. Усолье вначале принадлежало Строгановым, а теперь право собственности на промыслы распалось. Львиная часть осталась всё-таки за Строгановыми, а за ними уже следуют наследники графа Шувалова, кн. Абамелек-Лазарева и кн. Голицын. В общей сложности усольские промыслы дают около 7 мил. пудов соли.

На пути в Березники мы осмотрели старинный собор, напоминающий новгородскую старину. Чтобы добраться до содового завода, мы должны были с версту тащиться по песчаной отмели и потом через Каму переправились на пароме. Вид отсюда получался замечательно хороший, а Березники смотрели совсем по-европейски: на первом плане пятиэтажное здание содового завода, рядом сосновый парк, в парке “господский дом”, а дальше начинались соляные варницы, амбары и бревенчатые башенки. Когда паром толкнулся о берег, на нас так и пахнуло ядовитыми газами громадного химического завода. Оригинальную картину представлял вблизи сосновый парк: деревья совсем высохли, и зеленая хвоя оставалась только кое-где внизу. Всё это была работа выделявшихся при производстве газов.

Управляющий промыслами в Березниках г. Самосатский оказался гораздо любезнее своего предшественника и сейчас же выдал нам пропуск для осмотра всякого производства; он, видимо, не подозревал в лице скромных туристов конкурентов, которые высмотрят всю механику дела и сейчас же соорудят второй в России содовый завод.

Мы проехали по умиравшему парку, миновали новенькие корпуса с квартирами служащих и, наконец, предъявили у сторожки свой пропуск.

— Пожалуйте…

Внешний вид содового завода напоминает хорошую вальцовую мельницу; всё производство сосредоточено внутри, а на заводском дворе попадались только кучи колвинского известняка, каменный уголь и разная фабричная ломь. Осмотр мы начали с нижнего этажа, где стояли паровые машины и где мы вступали сразу в специфическую атмосферу вредных газов: засаднило в горле, завертело в носу и заволокло глаза слезой.

— Ну, это мое почтение… — заявил я, зажимая нос платком.

— Да, ничего… для первого раза, — согласился Б., принимаясь чихать.

Выделявшиеся при содовом производстве газы донимали не нас одних, а доставалось всем: рабочие имели испитой, жалкий вид, а металлические части машин были покрыты ржавчиной. Особенно непривлекательный вид имели громадные цилиндры из толстого котельного железа, в которых совершались разные химические тайны; железо снаружи было покрыто толстой корой из ржавчины, точно коростой, натеками и полосами скипевшейся белой массы и сочившейся откуда-то водой. Конечно, не могло быть и речи о щегольстве машин, как на железных заводах. Прибавьте к этому грязь на полу, сырость и носившуюся в воздухе известковую пыль.

Во втором этаже мы нашли служащего, который и показал в порядке производства всё дело. Наш Вергилий18 имел общий вид со всем живым, что попадало в эти стены: зеленоватый цвет лица, чахоточно-ввалившуюся грудь и вообще самый болезненный и натруженный облик. Переходя из этажа в этаж, мы обливались самыми непритворными слезами, чихали и кашляли, как овцы. Наши носы были сконфужены окончательно, точно составляли какой-нибудь фильтр при содовом производстве.

— У меня голова кружится… — заявлял Б., хватаясь за перила последней лестницы.

— Всякое дело необходимо доводить до конца, — резонировал я, стараясь дышать через платок.

— Это только сначала, а вот мы привыкли, — успокаивал путеводитель.

Особенно эффектно было отделение, в котором стояли чаны с осаждавшейся в них содой. Здесь рабочие работали, завязав рот платками, а один дышал через губку. Это было какое-то чистилище… Последний акт заканчивался под машиной, насыпавшей готовую соду в деревянные бочки — такая прекрасная сода, блестевшая самой невинной белизной.

— Совсем готовые бочки с содой поступают на баржу и отправляются на низ, — объяснял служащий. — Всего в год завод вырабатывает до 800 000 пудов, но может и увеличить производство.

Сода, как известно, есть угленатровая соль, употребление которой самое разнообразное, начиная с технических производств, как мыловарение, стекловарение, беление и мытье тканей, приготовление красок, и кончая медицинской кухней, где она получила значение уже “домашнего средства”. Способов добывания соды очень много; самый употребительный до последнего времени был изобретен Лебланом19. Но тотчас появилось много новых видоизменений: Шелле, Carnu, Konna, Turkck’a, Hunt’a, Cossade и др. Особенно важное значение получил в последнее время так называемый аммиачный способ, разработанный Шлезвигом20 и Сольве21. Завод в Березниках построен самим Сольве и представляет последнее слово науки. Одним из важных преимуществ этого способа является то, что соду вырабатывают не из поваренной соли, как делалось раньше, а прямо из натурального соляного раствора, какой выкачивается здесь из буровых скважин. Считаем себя не в праве передавать подробности химического производства на заводе в Березниках — это раз; а второе — это слишком специальный вопрос, и, в качестве туриста, можно что-нибудь напутать. Для обыкновенного читателя достаточно сказать, что сода здесь приготовляется из соляного рассола и углекислоты, получаемой при обжигании известняка, и что прежде чем получится всем известный белый порошок, он проходит такой сложный курс, что, по справедливости, заслуживает аттестата зрелости. Мысль основать содовый завод именно в Березниках вызвана стечением самых благоприятных местных условий: соляной рассол под руками, известняков по Каме сколько угодно, а в довершение всего — каменный уголь, доставляемый к самому заводу по Луньевской ветви Уральской железной дороги. Этого угля содовый завод потребляет 1800000 пудов в год. Постройка завода начата в 1881 г., а пущен он в действие в 1883 году. Можно пожалеть только о том, что содовое производство с первых же шагов потребовало покровительственных пошлин, а это плохой признак.

— А сколько времени может проработать человек на заводе?— спрашивали мы нашего возницу.

— Да с год, поди, поробит… Один тут есть рабочий, так он с самого началу робит. Весь изветшал, еле на ногах держится, потому дух донимает от этой соды… А другие не могут перенести. Вон дерево — и то сохнет, где же живому человеку держаться…

Получался в результате очень грустный факт, и мы можем сказать от себя только одно: неужели нет никаких средств, чтобы устранить подобные антигигиенические условия? Мы видели работу в шахтах и огненную работу на железоделательных заводах; обе они пользуются славой каторжной работы, но и они не оставляют такого гнетущего впечатления. С полным удовольствием дохнули мы свежим воздухом, когда, наконец, выбрались из этого царства соды — есть еще солнце, и зелень, и живая вода, и вообще белый свет. Конечно, чудеса европейской техники велики, и всякое последнее слово науки почтенно само по себе, но им предпочитают свои допотопные способы и “средствия”… Именно к таким “средствиям” мы и перешли, когда приступили к осмотру соляных промыслов в собственном смысле. Да, здесь так и пахнуло еще новгородской стариной, начиная с промысловой терминологии: матица, цырен, обсадные трубки, лоты рассола, — всё это — коренные новгородские слова, за которыми стоит почтенная, пятисотлетняя старина. Еще новгородские промысловые головы придумали всю нехитрую обстановку соляного дела, и оно дошло до наших дней почти в своем первоначальном виде, с очень небольшими дополнениями. Очень уж просто всё обставлено, так просто, что даже как-то не вяжется с действительностью грандиозного представления о 10-15 миллионах пудов ежегодно вывариваемой в этом крае соли.

Оба берега Камы под Усольем дают на известной глубине соляной рассол, и вся задача в том, чтобы поднять его наверх, а потом выварить соль. В Березниках солеварни устроены по общему типу. Мы начали осмотр с одной из бревенчатых башенок, где выкачивался из земных недр рассол. В вышину башня имеет около четырех сажен. Внутри два этажа. Интерес заключается в верхнем, где работает насос, приводимый в действие штангой. Представьте себе обыкновенную деревянную трубу, какой выкачивают воду из погребов и подвалов, — вот и всё. Разница в том, что эта труба уходит в землю сажен на 80 и более. Из трубы выливается в небольшой бак чистый, как слеза, рассол и отсюда уже по желобам и трубам проводится к месту своего назначения, то есть к солеварням. На вкус рассол отдает горечью морской воды и, падая каплями, оставляет после себя белую корочку соли, как горячий воск. В Березниках содержание самое лучшее — кажется, до 25% соли и более. В башенке стоит спертый, тяжелый воздух, — так и бьет в нос сероводородом.

— И всё тут? — спрашиваем мы рабочего.

— А чего больше-то? всё! — равнодушно отвечает он, даже не удивляясь праздному любопытству пристающих к нему соглядатаев.— Внизу рассол, а вверху машина: вот и вся мудрость.

Следующим нумером является солеварня. Это целый ряд низеньких каменных корпусов; черный дым так и валит из их широких железных труб. Рассол из башенок проводится прямо сюда. Мы поднимаемся по отлогому накату в одну из таких солеварен. У дверей сидят полунагие рабочие, — без рубах, в одних “невыразимых”. Наше появление производит в толпе некоторое замешательство.

Один из рабочих даже стыдливо прикрылся рукой.

— Можно посмотреть?

— Можно… Только глядеть-то нечего, господа. Действительно, и здесь всё так просто, что даже непосвященный

человек может усвоить всю технику. Центр производства составляет громадная квадратная железная сковорода — это и есть цырен, или црен. В длину и ширину она имеет сажени по три, а глубиной, кажется, аршин. В цырен наливается рассол, а под ним топка. Рассол нагревается, вода испаряется, и в результате получается густая каша из соли. Её вынимают и просушивают на особых полатях тут же. Коротко и ясно. Между тем это усовершенствованная печь, и устроена она по заграничному образцу. Но если что и есть здесь усовершенствованное, так это газовая топка. Рабочим в солеварне приходится, как и на всякой другой огненной работе, нелегко, и они щеголяют почти в костюме Адама. Зимой, вероятно, достается тяжело, но всё это шутка сравнительно с работой на содовом заводе.

— Ничего, мы привышные, — отвечает долговязый солевар, показывавший нам завод. — Усольские да Соликамские на этом стоят.

Совсем готовая соль сносится в магазины, а отсюда нагружается на баржи. Кроме рабочих мужчин, на солеваренных промыслах “обращается” много женщин-солонок. Положение этих последних самое незавидное, и о нравственности тут, конечно, не может быть и речи. Девушка, попавшая на промыслы, быстро пропадает, поступая в категорию отверженных. История везде одна и та же, где так дорог хлеб и дешева человеческая жизнь.

Мне хотелось посмотреть старинные солеварни, сохранившиеся еще на других промыслах; но в Березниках их не было. Идти и ходатайствовать пред управляющими не хотелось, — будет и того, что видели. По своей простоте, соляное дело заслуживает вообще внимания, а как исконный русский промысел оно представляет особый интерес. Когда-то во времена акциза у соляного дела шла большая игра, но нынче “с солью очень тихо”, и пермские солевары пошли по торной дорожке, проторенной горнозаводчиками: те же слезы о пошлинах и разных промышленных привилегиях. Как-то смешно даже говорить об этом, когда ценная пушнина и камская соль составляли главные доходные статьи еще “господина Великого Новгорода”. Настоящий упадок соляного дела приписывают высокой казенной таксе на древесное топливо, неравномерным железнодорожным тарифам, подавляющей конкуренции “южных солей”, как донецкая, бахмутская и т.д. Уж этот юг! — на каждом шагу он солит нашим уральским заводчикам. Одним из вечных припевов этой сказки “про белого бычка”, конечно, служит масса двадцатитысячного промыслового населения, органически связанного с успехами соляного дела. Но всё это “слезы крокодила”, и если бы удалось отгородиться от Западной Европы китайской стеной, учредить внутренние таможни и соляные заставы, то всё же и тогда рабочему населению не было бы лучше. Господа заводчики скромно хлопочут о самих себе, а рабочий вопрос является только как припев… На Урале неизменно повторяется один и тот же факт: чем богаче заводчик, чем больше у него земли, и чем богаче земные недра, тем хуже заводские дела и тем сильнее вчиняются хлопоты о субсидиях, пошлинах, тарифах и вообще покровительстве. Усольские соляные промыслы подтверждают еще раз эту истину: то, что в новгородский период считалось богатством, как соляные промыслы, в последней четверти XIX в., при всех злоухищрениях техники и последних словах науки, вопиет о помощи…

VI

Когда на следующий день наш пароход “Альфа” отплывал из Усолья, общее внимание столпившейся на трапе публики привлекла небольшая баржа, приткнувшаяся в излучине берега.

— Гли-ко, как попыхивает! — слышались восклицания.— Ловко!.. Ах, шут его возьми, Шилоносова! И паровушку приспособил…

— Восемьдесят цалковых зарабатывает каждый день, вот тебе и паровушка… Вон какая уйма досок на берегу наворочена.

— Уж это што говорить… Ишь, как пыхтит! В день-то и напыхтит восемьдесят цалковых…

Интересовавшая всех потеха представляла собой паровую лесопилку, поставленную на маленькую баржу. Г. Шилоносов являлся, таким образом, изобретателем первой подвижной лесопилки, и эта незамысловатая штука всех потешала. Помилуйте, все лесопилки строились на сухом берегу, к каждой такой лесопилке пригоняли плоты, и намокшие на дворе бревна волокли на машину с таким уханьем, криками и воплями, что вместо работы получался кромешный ад. Одних лошадей сколько изувечат, а воздух насыщался самой крепкой руганью. И вдруг — ровно ничего. Сама машина подчалит к плоту, сама вытащит из воды бревна, сама распилит их, и остается только сложить готовый тес. Сторона лесная, бревен испиливают каждый год пропасть, и никто не мог додуматься раньше до такой простой и выгодной штуки. Попыхивавшая “паровушка” (паровая машина) приводила всех в восторг… Этот факт сам по себе достаточно иллюстрирует заматеревшую косность лесопромышленников, и немудрено, что в их среде г. Шилоносов является чуть не Эдисоном22. Помилуйте, какую штуку придумал!..

Мы весело “пробежали” мимо Березников, миновали деревянный вокзал Луньевской железнодорожной ветви и потом могли полюбоваться Лёнвой и горным городом Дедюхиным. Дедюхинская старина так и бросалась в глаза, напоминая усольские промыслы: такие же почерневшие от времени здания, скученность построек и вообще старый промысловый стиль. Между Усольем и Березниками на Каме прежде лежал Побоищный остров, но теперь он сливается с усольским берегом и представляет из себя плоскую песчаную отмель. Свое название этот упраздненный остров получил от побоища, происходившего на нем в 1572 г. Тогда много было побито здесь торговых людей, принявших напрасную смерть от инородцев — вогуличей, остяков и др. Скоро соляное царство осталось назади, а впереди широким разливом уходила из глаз красавица-Кама. Опять заливные луга, тощие перелески, тощие нивы, и только изредка, точно из-за угла, выглянет деревушка. Врачующего простора сколько угодно, а между тем жить буквально негде… Если тесно в старой Англии и вообще в Западной Европе, то это вполне понятно: слишком мало земли и слишком много населения; но здесь получалась какая-то наглядная несообразность: Соликамский уезд занимает площадь в 25000 кв. верст с населением обоего пола тоже что-то около 25 тысяч душ, а между тем есть волости, где крестьянский надел равняется на наличную мужскую душу 1,57 десятины (Пыскорская волость), 2,72 десят. (Орловская), 3,49 (Березовская) и т.д. О земельном наделе промыслового населения мы уже говорили выше — там счет идет на десятичные дроби. Еще лучше земельное положение следующего за Соликамским уезда — Чердынского: площадь уезда в 62 т. квадр. верст с населением в 90 тысяч, а вот какие наделы у крестьянского населения: на наличную мужскую душу приходится в Сыпучинской волости по 0,26 десятины, в Морчанской 0,49, в Корепинской 0,96 дес, в Покчинской 1,11 д., в Ныробской 1,25 д., в Вильгортской 1,27 д., в Аннинской 1,52 д., в Анисимовской 1,65 д., в Лекмартовской 1,96 д. и т.д. Понятно, что население здесь бедствует, а земельный простор остается сам по себе. В Чердынском уезде еще можно сослаться на болота, леса и вообще непроходимые дебри, недоступные культуре, но в пользу Соликамского уезда и это оправдание нельзя привести: там на каждом шагу приходится считаться с делами рук человеческих, и за каждым таким подвигом стоит длинное историческое прошлое.

Да и города здесь такие, что любая сибирская деревня лучше — в Соликамске 4 т. жителей, а в Дедюхине 4 720 чел. Городской бюджет первого 17 тыс. р., второго 2S тысячи, а приход всего 1189 р. Одним словом, всё это города “с позволения сказать”, особенно по сравнению с такими как Екатеринбург, бюджет которого около 200 тыс. рублей. Конечно, везде есть свои исключения, и на Каме попадаются зажиточные селения, особенно раскольничьи, в которых непременно есть свое рукомесло и торговлишка. К таким, пожалуй, можно отнести и Усть-Пыскорское село, вид на которое с парохода очень красив. Между Усольем и Чердынью это самое красивое место, и недаром наверху крутого берега красовался в былые времена богатый Пыскорский монастырь. Теперь от него осталась всего одна церковь, да и та стоит наглухо заколоченная. Пыскорское плесо замечательно красиво, и Кама живой, переливающейся гладью уходит верст на двадцать. Если смотреть с вершины плеса, пыскорская церковь издали чуть брезжится, как восковая свеча. История Пыскорского монастыря, конечно, связана с фамилией Строгановых, больших доброхотов и милостивцев до монашеской братии. Строгановы отказали монастырю большие угодья и главное — соляные промыслы, которые послужили главной статьей монастырского богатства. Заметим здесь деятельный, промышленный характер, каким отличаются все северные монастыри. Соль тогда служила дорогим товаром, а пыскорские монахи вываривали её “большие тысячи” пудов. Благодаря этому в монастыре скопились громадные богатства. Пыскорская обитель гремела до самой Москвы. Дальнейшая судьба этого монастыря довольно печальна. Он просуществовал до 1756 года, когда его архимандриту Иусту пришла блажная мысль перенести монастырь на новое место, на Лысьву, в 8 верстах от старого монастыря. Сказано — сделано, и монастырь перенесен. Эта странная архимандритская фантазия закончилась полным разгромом обители; в новом месте монастырь так захудал и опустел, что его решили уничтожить. Сначала был проект перевести его в Соликамск, но пермский губернатор Кашкин стоял за Пермь. Это было в начале восьмидесятых годов прошлого столетия. Канцелярская волокита шла без конца, десятки лет, а когда всё было решено, то в Пермь повезли пыскорские богатства натурой: кирпич, железную ломь, колокола, ценную рухлядь и т.д. Но чтобы построить новый монастырь в Перми, нужны были деньги, а денег не было; поэтому и состоялась оригинальная финансовая операция: губернская власть решила заложить в Вятке две пыскорских митры, оцененных в 40 тыс. р. Опять пошла волокита, кончившаяся даже уничтожением самого имени пыскорской обители. В Перми сохранилось несколько пыскорских древностей; в Вятке остались в закладе упомянутые выше две митры, да в народе сложилась поговорка: “Где был Пуст — там монастырь стоит пуст”.

— Сирота-сиротой стоит церковь-то… — с сожалением говорил старичок, чердынский купец, когда мы “бежали” под Пыскором. — А какое место-то умильное!.. Раз в год в церкви-то служат… Всё разорили.

— А кто разорил-то?..

— Сперва Пуст, а потом… Господь знает, кто зорил-то. Старичок благочестиво вздохнул и перекрестился. Набравшаяся в

общей каюте второго класса публика состояла главным образом из лесопромышленников, ехавших на Вишеру заготовлять дрова для соляных промыслов. Были еще два молчаливых чердынских купца (“чердаки”, как называют чердынцев), один Соликамский солевар — и только. Половина места оставалась пустой. Разговоры шли исключительно о соли и лесных заготовках. Особенно типичен был один подрядчик, напоминавший московскую чуйку. Среднего роста, жилистый, с широкой костью, сыромятным лицом и узкими темными глазками, Иван Тихоныч так и бросался в глаза, как лесной человек.

— Прямо от пня, — говорил он про себя. — Да и всех-то нас Ермак оглоблей крестил…

— Это он — Сибирь оглоблей-то, — поправляли “чердаки”.

— Ну, и нам малым делом тоже досталось Ермакова крещенья…

Как бывалый человек, Иван Тихоныч скоро сделался душой общества и нарочно ломал из себя простачка. Когда разговор заходил о ком-нибудь, он напряженно вслушивался, потом улыбался и непременно повторял одно и то же:

— Как же, знаю — вместе как-то водку пили… Обстоятельный барин. Мы еще с ним из Усолья на одном пароходе бежали…

Знакомством с господами Иван Тихоныч гордился чисто по-подрядчичьи, хотя в начале и конце каждого такого знакомства стояла неизбежно водка. Другим осязательным результатом являлось непреодолимое стремление к мудреным словам, как район — Иван Тихоныч говорил: “мой радион”. Когда сели закусывать, он потребовал сои.

— Вам какой прикажете-с: кабуль-с или черепаховую-с? — спрашивал официант.

— Дегтю ему принеси… — шутили другие. — Туда же, сою еще знает!

— А то как же? — обижался подрядчик. — Около господ привадился к разному вкусу… Что к чему следует — всё знаю. А что касаемо водки, так даже сам удивляюсь, как это один человек может выдержать такую невероятность…

— Да ведь вон какой смолевый пень, ничего не сделается.

— И то ничего… По вешней воде как-то изгадал под плот — плоты гнали по Вишере, ну, и ничего. Хоть бы насморк!.. Вдругорядь опять осенью по льду провалился — и тоже ничего… По пояс в снегу бродишь по неделям, в снегу спишь — тут закостенеешь, не бойсь.

— А много нынче дров-то взял на подряд!?

— Будет-таки… Тысяч сорок саженок надо приготовить.

Соляные промыслы истребляют страшную массу дров: больше 80 тысяч кубических сажен. Исключение составляют Любимовские промыслы, работающие на каменном угле. Приведенная выше цифра дров гораздо ниже действительности, потому что для одного Дедюхина, по словам ехавших подрядчиков, нужно было около 40 тысяч погонных сажен, т.е. полено в 6 четв. длины. Такая сажень обходится промыслам всего 3 руб., включая сюда и попенные деньги — 40 коп. Раньше взыскивали попенных 90 к. за сажень, но солевары выхлопотали себе пониженную таксу. Весь этот горючий материал добывается частью в верховьях р. Колвы, а главным образом по р. Вишере.

— Матушка наша эта Вишера, — говорил Иван Тихоныч. — Куда бы мы без неё-то делись?..

Как настоящий лесной человек, Иван Тихоныч говорил и по-пермяцки, и по-вогульски. Особенно он потешал публику ломаным пермяцким говором: “депка, кодила, екал, клеб” — так говорят не одни пермяки, а также и опермячившиеся русские. Из настоящих пермяцких слов по оригинальности заслуживают внимание: ыб — поле, ен-эшка — радуга, горэтань-кай — соловей, кут-юр — поп, серетыс — писарь, куль — чорт, му-ул-тын-падэ-сынь — ад.

Город Соликамск — в стороне от Камы. От пристани Усть-Боровой, где открыты соляные варницы, до него, кажется, всего около двадцати верст. Почему город ушел от реки — объяснение в соляном промысле, откуда и название города: Соль-Камская, Соликамск, как есть Соль-Вычегодская, Сольвычегодск. Попав из благословенного Зауралья в здешние убогие места, невольно удивляешься быстрой перемене всех условий жизни и главных интересов: нет ни золота, ни платины, ни драгоценных камней, ни степного пригонного скота, ни бойкой хлебной торговли, ни зауральских рыбных озер, и разговоры идут только о соли, о лесе, о торговле печорской рыбой, о беличьем промысле, о чердынском рябчике — и только. Всё происходит в самых скромных размерах, точно самая жизнь втиснута совсем в другой масштаб. Краски не блещут здесь особенной яркостью, а красноречие цифр только раскрывает общую бедность. Но за этой неказистой действительностью стоит длинное историческое прошлое и по разным углам сохранились замечательные памятники старины. Если история Зауралья начинается с похода Ермака, то здесь нужно накинуть еще сотни лет. Можно пожалеть, что почти вся эта почтенная старина отчасти выгорела, а отчасти остается в неизвестности. Сохранились, главным образом, церковные древности. Так, в Николаевской церкви в Усолье — евангелие 1603 года, написанное одною из именитых женщин фамилии Строгановых. Уставное письмо красиво и отчетливо, с раскрашенными заставками; вместо “у” везде “оу”, после “ш” и “с” везде поставлен юс; встречаются титлы, каких уже не употребляют. Листы скреплены такой подписью: “Лета 7111 августа в 31 день сия книга levhue напрестольное домовое, церковное всемирного воздвижения честнаго и животворящаго креста господня в городе на Устье на Орле над Камою рекою усть Уявы (Яйвы) реки. Положение Никиты Григорьевича сына Строганова к своей вотчине для своего поминовения заздравного и для своих родителей за упокой”. Это евангелие хранилось в Орле-городке, а в 1828 г., по указу пермской консистории, перенесено в Усолье. В церкви села Кудымкар сохранился колокол с латинской надписью: “Anno 1647 gloria Soli Deo”. По сельским церквам можно встретить и “де-Иисус на красках”, и запрестольную “Пятницу”, и разные приклады сканного и басманного дела23 — гривны, венцы, оклады.

Интересно проследить летопись такого позабытого уголка, в котором, как в капле воды, отражается далекая “русская история”,— конечно, отражается только отдельными звеньями, как эхо. Возьмем для примера летопись Соликамска.

Основание города с точностью неизвестно, но его относят к 1505 г., когда на Чердынь нападал сибирский царевич Кулук-Салтак, покоривший, между прочим, и Усолье Камское. Потом грабили Соликамск ногайские татары, так что соликамцы в 1552 г. обратились к Ивану Грозному за воинской помощью. Царь стоял тогда под Казанью и послал на защиту города складной образ Николая-Чудотворца.

В 1581 г. выжгли посад у Соликамска “сибирцы”. Город был деревянный, с деревянной стеной из восьмидесяти трех городков, пяти башен и четырех ворот. Боевой “наряд” состоял из двух медных пищалей, одна “пол-осьмы пяди поперечина”, а другая шести пядей.

В 1596 году через Соликамск провели дорогу в Сибирь, — раньше она шла на Чердынь.

В 1637 г. в Соликамске собирали с монастыря и церквей деньги на постройку городков и острогов на Украине, в отвращение набегов от крымской орды, и тогда же собирали хлеб “для сибирских отпусков”.

В 1650 г. верстали под Смоленск на службу: от брата брата, от дяди племянника, от отца сына.

В 1656 г. случилось “оскорбление жителей болезнью”, для избавления от которой соликамцы дали обет: “Летом, по вся недели, соборне приходить с честными кресты к башне”. Того же года произошло в Соликамске чудо: исцеление человека расслабленного, а в следующем году весь город выгорел, так что даже жители разбрелись.

В 1668 г. Соликамск пострадал от наводнения.

В 1691 г. через Соликамск проезжал Эверт-Идес-Избрант24, посланный из Москвы в Китай для переговоров.

В 1698 г. 17 августа в 10 часов дня накатилась на Соликамск грозная туча: “сначала пошел черный густой дым, а потом составилось облако мрачное, что не могли распознать друг друга. Мрак сей продолжался полчаса, а после покрыло весь град огненной тучей, из коей выпал песок с искрами, но вреда от этого никакого не было”.

В 1705 г. опять туча — “темная, аки дым, и окружив небо и всё побагрело, аки в крови, и ветр дышаше зело тепл, аки от огненного запаления”. Тогда же получен указ о бритии бород всем купцам и посадским людям, а домовые бани переписаны и положены в оброк.

В 1710 г. присланы в Соликамск “пленные шведы полковники и офицеры”.

В 1711 г. усолец Егор Лаптев поджег хлебные амбары, за что его, осудив, закопали живого в землю.

В 1717 г. была большая водополь, а в 1718 г. проезжал через Соликамск известный историк В.Н. Татищев25.

В 1721 г. был неурожай и народная перепись.

В 1724 г. “получено письмо, чтобы послать в сад его величества 1300 кедровых дерев”.

В 1726 г. “явился образ Сретения господня, еже есть Убрус”, и в том же году доктор Мессершмидт26 определил географическую широту Соликамска.

В 1728 г. “мимо Соликамска вели в Сибирь Александра Меньшикова со всем семейством вместе, с прежде бывшею обрученною невестою Петра II, Мариею Александровною”.

С 1731 г. начался целый ряд наборов: ставили рекрутов, высылали работников на постройку закамской линии крепостей, верстали драгунских лошадей и т.д.

В 1733 г. случились жесточайшие морозы, от которых погибло много людей и скота.

В 1737 г. Соликамск разжалован из провинциального в простой город, а в следующем году верстали в солдаты причетников, и было затмение, “аки огнь со всех сторон горел, а по утру была мгла и духота”.

В 1740 г. воеводой был в Соликамске капитан Гилгинский, ненавидевший “духовный чин”; при нем две женщины были “вкопаны в публичном месте живыми в землю” — одна, Марфа, за убийство и сожжение своего мужа, а другая, Парасковья, за удавление своего мужа в постели. В этом же году из Сибири через Соликамск возвращалась ученая экспедиция под начальством астронома Делиля27.

В 1742 г. Соликамск видел целый ряд знатных персон: везли Остермана28 в Березов, а Миниха29 и регента, блюстителя державы российской, герцога курляндского Бирона30 “на Пелым”. В Соликамск был сослан Левенвольд31.

В 1743 г. 20 ноября “привезена радостная весть о замирении России с Шведскою короною камер-юнкером Возжинским, за что соликамскаго воеводы от канцелярских служителей и от граждан Соликамских он был подарен, со всеусердным желанием, 1000 рублями”.

В следующем году “неведомо кем принесен в Соликамск, в скотской рыжей шерсти, урод-человек”.