На Великой лётной тропе

— Тогда я пошутил. Я возьму тебя с собой.

Ирина улыбается, глаза ее светятся радостью, но голова печально покачивается и губы шепчут:

— Иди один. Я не могу, меня ждет отец. И зачем я буду связывать твои руки?.. Зачем ты пошутил в этот раз? И я предала… Зачем шутил? Ах, Юшка, Юшка, что ты сделал со мной? Как жить мне дальше? Что говорить людям? Как глядеть им в глаза?

Юшка хочет обнять девушку, прижать ее, чтобы она молчала, не говорила упреков… Но где же Ирина? Она выскользнула из рук мятежника, как туман, и уже далеко среди леса мелькает ее белое платье.

Юшка остается лежать один, он чувствует страшную усталость во всем теле, острую боль в плече и в груди.

Отдохнул Юшка Соловей и пошел дальше. В стороне медленно навстречу ему проплыли заводские огни. Когда взошло солнце, вокруг мятежника качались и шумели сосны-великаны, позади угрожающе поднятым перстом торчал Рог Полуденный.

Мятежник крикнул:

— Привет тебе, тайга, принимай гостя и друга!

Никто не видел, как темной ночью, в бедном платье и поверх него в старом пальтишке отцовской прислуги, дочь заводского судьи ушла из дома малой тропой обочь Изумрудного озера и не вернулась обратно. Добравшись до Ивашкиной землянки, она постучалась в дверь и окликнула рыбака:

— Иван Алпатыч, проснись-ка и выйди на волю!

Рыбак, спавший по-стариковски чутко, мигом очнулся и вышел на знакомый голос.

— Иван Алпатыч, стыдно беспокоить тебя, но мне так надо, так надо… Перевези, пожалуйста, на ту сторону! — попросила Ирина.

— Рад бы, но не могу, — отказался рыбак. — Ночью завезу на камень и… Придется подождать до света.

— Иван Алпатыч… — начала было упрашивать Ирина.

Но рыбак перебил ее:

— Не могу, не могу. А зови меня Ивашкой. Я с пеленок, с молочных зубов Ивашка.

— Неудобно как-то…

— Чего тут неудобного? Иван Алпатычем меня для-ради насмешки кличут. — И рассказал, что не всю свою жизнь торчал он в этой землянке, а бывал и в дальних городах, и в чужеземных краях, живал в барских хоромах. Хозяин-заводчик много лет держал его за уродство при себе карлой, значит, карликом, на потеху своим гостям. И звали тогда Ивашку то принизительно Карлой, то навеличивали для издевки Иваном Алпатычем. Какой же он Алпатыч, когда росту в нем аршин с шапкой и по годам был мальчишка. Потом, износивши всего на посылушках и побегушках, хозяин отпустил Ивашку рыбаком на Изумрудное озеро.

Ивашка пригласил Ирину в землянку, но она отказалась:

— Буду здесь следить, как рассветает.

— Ну-ну… Есть хочешь?

— Нет. Ничего не надо.

Но Ивашка все же решил оказать гостье уважение, развел небольшой костерок и повесил над ним чайник. Низенький, щупленький, он сидел перед костром, подобрав под себя ноги, и напоминал малолетка. Длинная седая борода казалась чужой, прицепленной для потехи.

У Ивашки постоянные неприятности с бородой: то он прищемит ее, то заденет за сук, то шалуны мальчишки насажают в нее репейнику и приходится старику выстригать его. У костра и того хуже — лукавый огонь норовит подпалить Ивашкину бороду, а резвые уголья прыгают прямо в нее.

— Сбрей, — советует Ирина.

— И-и, чего выдумала! — рыбак машет руками. — Она, борода, и человеком-то меня делает. Не будь ее, что я такое? Ошпаренный поросенок. Не зря говорят, что красота и гордость у бабы — косы, у быка — рога, а у мужика — борода.

— Сгоришь из-за нее когда-нибудь, — стращает Ирина.

— Она у меня не горючая, крепкая. Все волосья на голове съел какой-то зловредный грибок, а с бородой не совладал, убоялся ее. Вот она какая! Не могу я остаться без бороды. — Рыбак замолчал, а погодя довольно долго вдруг прибавил: — И не имею права.

Ирина удивленно порхнула на него глазами.

— Да, да, не имею права, — повторил Ивашка. — Моя борода не одному мне служит. Вот для тебя я Иван Алпатыч, для других Ивашка, а для многих совсем безымянен, знают они только одну мою кличку «Бородай».

— Кто же они, такие неуважительные? — спросила осуждающе Ирина.

— Средь них много хороших. Так уж получилось, так уж прославлен я на всю нашу державу. Главная моя заслуга — борода, все другое — голова, ноги, руки — на подмоге у нее. Без бороды я вроде дырки у бублика. Сломай бублик — не будет дырки. Отними у меня бороду — стану никому не нужен.

— Ин-те-рес-но… — раздумчиво проговорила Ирина. Помолчала, затем спросила: — И чем же отличилась твоя борода, чем прославилась так?

Тут Ивашка пожаловался, что у него вдруг начались колики в сердце, и полез в землянку отлежаться. Ирина посоветовала ему отлеживаться на свежем воздухе, но рыбак сделал по-своему. Никаких колик у него не было, он поопасился за свой болтливый язык, испугался, что на него нахлынет и он наговорит лишнего. А у рыбака было такое, что не следовало открывать всякому. Он жил у самого бойкого перекрестка лётных троп. Здесь, возле Гостеприимного стана и озера Изумрудного, от Великой тропы, пересекающей всю Россию, отходили, убегали ветки в Башкирию, Киргизию, на Волгу и Кавказ, в дебри северных лесов.

Многое мог бы рассказать Ивашка, он достаточно топтал Русь. Сперва, до встречи с барином, — сиротой, нищим; потом, при барине, — карлой; после того, как барин разрешил ему осесть на Изумрудном, Русь сама повалила к рыбаку.

Русь — земля подневольная. На ней всегда обижали, судили, обирали. Всегда скиталось много бродяг, беглых, скрытников. Вот к Ивашке и повалила эта пешая лётная братия. Она и разнесла его кличку «Бородай».

Ивашка слишком мало знал Ирину, чтобы откровенничать с нею. Она ведь дочь судьи, а судья хоть и хороший, добрый человек, но все же царский судья. Поопасился рыбак не так за себя, как за лётных.

При первом свете, в утреннем, густом еще тумане, Ивашка перевез Ирину на другой берег озера и спросил:

— Тебя подождать? — Он думал, что девушка приехала на свидание к Юшке.

Она ответила:

— Не надо. Я не вернусь.

— Совсем?

— Может быть.

— Отча так?

Вместо ответа она попросила:

— Будут спрашивать, не говори, что видел и перевозил меня.

— Куда же ты? — всполошился рыбак. — Здесь сплошь горы, тайга. Бродят одни лётные.

— Я теперь тоже лётная, — сказала Ирина с отчаяньем. — Тоже попала на эту дорожку.

Хоть и нехорошо лезть в чужие жизни, в чужие души, но у Ивашки вырвалось против воли, от удивления:

— Почему же ты бежишь, голубушка?

Все другие бежали от тюрьмы и каторги к воле-свободе, от чужбины к родине, от ненавистных извергов, палачей и охранников к своим родителям, женам, мужьям, детям. Их вели любовь и тоска, месть и ненависть, жажда правды и светлой жизни всем, кто достоин ее. А почему бежала эта вольная, богатая, любимая, бежала из родного дома?

Вместо ответа, что убегает от страха перед карой, от людского презрения, от стыда и всенародного позора, от родительского горя, Ирина сказала неопределенно:

— Такая уж я несчастная.

— Тогда, голубушка, запомни крепко: пристигнет злая нужда — иди либо в Бутарский завод, к Прохору Буренкову, либо на заимку Сухие увалы, к Охотнику. В тех местах надежно привечают беглую несчастную братию. Недавно самое надежное было в Гостеприимном стане, у кузнеца Флегонта. А теперь это место опозорилось. Объявился предатель, подвел кузнеца под каторгу. Так что… сама понимаешь. Теперь лётная братия обегает Гостеприимный.

— Благослови тебя Христос! — сказала Ирина Ивашке, как говорили уже многие-многие, и ушла навстречу неведомому.

А Ивашка подумал: «Не могу я, не имею права ничего менять ни в своем имени, ни в облике, ни в своей жизни. Ведь по всем лётным тропам сотни, тысячи бегунцов передают один другому: «А на Урале спрашивай Изумрудное озеро, и на нем рыбака Ивашку. Да смотри не промахнись — на Урале озер и рыбаков бездна. Ивашка не шибко стар, но шибко лыс, горбат и бородат. И прозвище ему «Бородай». Нет, нельзя мне ничего трогать, придется доживать этаким».

Многие из лётной братии благословляли и, возможно, до сих пор благословляют рыбака Ивашку, давно уже упокойника, и его завалившуюся землянку, и его сгнивший на Изумрудном берегу дощаник. Здесь постоянно, во все стороны света, тянулись лётные, и всем, не спрашивая ни имени, ни паспорта, ни денег, ни грехов, ни доблестей, Ивашка давал хлеб, рыбу, постель, тепло, всех и в погоду, и в непогодь переправлял через бурное озеро, всех утешал то былью, то небылью, всем указывал надежную дорогу к добрым, верным людям. «Не мое дело, — считал он, — судить несчастных, судей и без меня больше чем надо; бог велел не судить таких, а жалеть».

4. ОХОТНИК

С виду он был самый обыкновенный охотник, который выслеживает оленей, подстерегает горных козлов, прячась за выступами скал, в трудное время не брезгает зайцами и рябчиками. На нем были высокие сапоги из лосиной кожи, оленевая, сильно потертая куртка, иногда старая шляпа, иногда заячья, тоже старая шапка, заплечный мешок, у пояса фляжка и котелок солдатского образца. С ним безотлучно был его пес, остромордый, поджарый, на длинных ногах, пепельной шерсти, с белыми лапами. Пес носил кожаный ошейник с медной бляшкой. На ней имя пса — «Плутон» — и год рождения — 1903.

Охотник был неопределенных лет, не стар и не молод, выглядел и на тридцать, и на сорок. Никто не звал его по имени, а одни — капитаном, другие — Плутоном, именем пса, третьи — хозяином тайги. И это, пожалуй, было лучшим именем для него: он заслужил его многими годами, прожитыми в тайге, тысячами ночей, проведенных под открытым небом, на еловых ветках, у костра. Заслужил его тем, что широко знал тайгу, как свою сумку, знал не только ее дороги, но и бездорожье, знал в лицо многих ее жителей, от медведя до ужа, приютившегося средь камней. В тайге у него были друзья, и он, встречаясь с ними, оставлял им жизнь, хотя ружье у него всегда было заряжено.

Себя он называл Охотником.

Когда спрашивали:

— Охотник на кого?

Он отвечал:

— За небесными камнями, за падающими звездами.

И объяснял, что эти звезды — кусочки разных горных пород, кусочки иных, далеких миров, залетевшие на землю из межпланетного пространства и раскалившиеся до огненного состояния от быстрого полета в земной атмосфере. Иногда такие путешественники из небесной выси сгорают, не долетев до земли, а иногда падают, не догорев, и теряются среди земных камней. Вот их и разыскивает Охотник.

— Для чего?

— Для науки.

Тут он обычно доставал документ от Всероссийского географического общества, потому что находились люди, которые не понимали его слов и говорили, что он опасный человек, не советовали встречаться с ним ночью, попадаться ему на пустынных тропах. Но никто не мог сказать, что Охотник ему сделал зло, никто не знал его преступлений, не мог назвать ни одного, которое бы действительно совершилось.

Водилась у Охотника одна странность. Это странность говорить с Плутоном. Но ведь они были друзьями, и кому же говорить, как не им. Что из того, что Плутон не владел людским языком. Он, быть может, понимал его, во всяком разе слушателем пес был хорошим. Он слушал дни, месяцы, годы и никогда не показал, что это ему надоело или это его утомило.

Людям казалось, что Охотник появлялся всегда там, где его не ждали, врасплох, как июньский снег.

Верно, он появлялся врасплох, но только для тех, кто не следил за падающими звездами, для тех же, кто следил за ними, его появления были привычны и законны, как ежедневные восходы солнца.

Так же врасплох он появился в одном из заводов и зашел в дом.

Его встретила девушка и испугалась — она была одна дома.

— Не бойся меня, я не охочусь на женщин, — сказал он.

Чтобы не показаться неприветливой, девушка спросила:

— На кого охотишься? На каких зверей?

— Здесь недавно упала большая яркая звезда. Я видел, как она летела, и вот ищу ее. Она упала за горой, в вашем поселке.

— И я видела ее, многие сидели, — сказала девушка.

— Вот и хорошо. Скажи-ка, где она ударилась в землю?

Девушка сказала, что звезда не упала, не ударилась, а улетела за другую гору. Что туда уже бегали заводские ребятишки, но никаких осколков не нашли. Похоже, что звезда сгорела вся.

— Это невероятно. Она была такая большая и летела так низко, что не успела сгореть. — Охотник попросил показать, куда бегали ребятишки. То, что они не нашли ничего от звезды, не диво: они, конечно, не умеют отличать небесные камни от земных. Потом он сказал девушке: — Дай мне, милая, чего-нибудь напиться.

Она принесла из погреба ковшик квасу. Он пил, морщился — квас казался ему слишком кислым — и рассуждал:

— У меня тоже есть что попить, чем угоститься. Летом я пью воду из ключей, холодную, чистую, светлую. Зимой пью снег — он еще чище. Иногда пью мутную воду из вонючих луж, иногда вовсе ничего не пью. Но это от нужды, от большой жажды. Ты, милая, знаешь, что такое нужда? У меня сегодня такая жажда, что рад пить что угодно. Принеси-ка еще!

Она принесла другой ковш. Он и его выпил до дна, поблагодарил и продолжал говорить:

— Вот какова нужда. Сразу два ковша кислого квасу. Приходи ко мне пить мой квас из горных ключей, из лесных озер. Много для меня жизнь добра наготовила.

Он положил одну руку девушке на плечо, а другой гладил ее волосы. Девушка дрожала от страха, но не уходила, она так испугалась, что забыла уйти.

— А и вправду, пойдем ко мне!

От него пахло сыростью, болотом и мхом, но не было запаха крови. У него была мягкая душа, и он редко убивал, он был плохим охотником.

— Я богат, у меня есть хижина, у меня много хижин. Все развесистые деревья — мои хижины, тенистые, густые леса — мои дворцы. У меня много разных напитков: роса, цветочный мед, древесный сок… Ими наполнена самая большая, самая красивая чаша в мире — это сам мир. И песен у меня много. Вокруг меня поют воды, поет ветер, верхушки деревьев, птицы. Ближе к земле поют жуки, козявки, и все они хвалят жизнь. А как поют листья деревьев, ты никогда не слушала? Древесные кроны — это самые совершенные инструменты, когда на них играет ветер… Ты пойдешь со мной? Да?

Девушка была как раз в той поре, когда выходят замуж.

Она так хотела, так силилась понять непривычную, смутную речь, что у нее от напряжения сморщилось лицо и она стала смешной, стала похожа на старушку с розовым, по-девически ярким румянцем.

Вернулся с завода отец девушки, рабочий химического отделения. Вместе с ним вползла в дом и заполнила его весь волна противного химического запаха.

— Зачем ты пришел? — спросил отец Охотника.

— Отдай мне ее. Вот эти волосы и эти глаза. Отдай! Глаза ее здесь померкнут от слез, а волосы поседеют раньше времени. У нее будет желтая, больная кровь. Отпусти ее со мной, туда, где кровь всегда алая.

Но отец посмеялся над ним и прогнал его.

Про Охотника говорили, что он рехнулся.

Разве не безумие три дня гоняться за горным круторогим бараном, загнать его на вершину горы, откуда можно взять живьем, и… дать ему жизнь. Вверх пустить пулю только из-за того, что баран этот был на редкость красив и велик и носил на своей голове такие рога, какие Охотник встретил впервые в жизни…

Разве не безумие, закружив лося, сказать измученному псу: