На Великой лётной тропе

— Смеюсь… Ишь удивить чем задумал — кулаком. Этим нас не удивишь. Иди ко мне в подмастерья, поработай молотом — прибудет силенки.

Толпа загрохотала хохотом, а приискатель позеленел от злости и схватился за ружье.

— Нет, голубчик, этого мы не допустим, ты не пулей, а кулаком возьми. — И толпа окружила приискателя.

Отказался старший пить водку, взял свой инструмент и пошел на квартиру в заезжую. Младший — в кузню.

— Я тебя другим возьму! — крикнул старший.

— Да ты зря сердишься. Я не виноват, что силенкой ты не вышел, — ответил младший.

Разошлись братья соперниками. Старший унес на младшего зло: «Хвастун, задира…» Младший радовался: «Ловко я отделал братана. Ну, да не хвались попусту». И сожалел, что не заполучить ему старшего к себе в пособники. «А хорошо бы вместе вершить дела». При этом он разумел не одну работу в кузне, молотом, а еще и совсем другую, сокровенную, великую.

Через Гостеприимный стан, буквально рядом с кузницей, лежала Великая лётная тропа, которая пронзала собой всю Российскую державу, от земель немецких и шведских до острова Сахалин. Зачалась она в старые-старые годы, когда на Руси появились первые беглецы и бродяги, которым нельзя было жить на одном месте и нельзя передвигаться по открытым дорогам. Народ прозвал таких лётным людом, а их тайные пути-дороги — лётными тропами.

До покорения Сибири русскими главный поток лётных шел из Московского царства за Урал и Волгу, в Орду. Бежали от нестерпимой крепостной жизни, от многолетней палочной солдатчины, от гонений за вольномыслие и за не угодную попам веру.

После того, как Сибирь покорилась Московской Руси, цари сделали ее главной каторгой и ссылкой. Всеми возможными способами — пешком, на телегах, в поездах и на пароходах — погнали туда переступивших чем-либо царские законы. Знатоки считают, что в начале двадцатого века угоняли ежегодно не меньше пятнадцати тысяч человек. Но оседали в Сибири не все, многие убегали, обращались в лётных. Из них образовался новый лётный поток, уже из Сибири.

Урал, пожалуй, больше всех других российских земель страдал от царского и барского гнета, он же горячей всех привечал борцов против него и вообще всех несчастных. В Гостеприимном стане с самого основания повелся обычай принимать бездомных, кормить голодных. В сенцах на особых оконцах всегда лежали хлеб и соль. По ночам за ворота вывешивалась для беглецов одежда и обувь. Бани и дровяники редко стояли без ночлежников.

Гостеприимный был узловой станцией на главном пути беглецов с каторги и ссылки. Не миновали его ни те, что тянулись с востока на запад (Из Сибири в Россию), ни те, что летели с севера на юг. Каждый лётный знал, что в Гостеприимном он получит хлеб, может помыться в бане с веником, обменять ветхий наряд, постричься и побриться. Некоторые из лётных останавливались в Гостеприимном на недели и месяцы и даже заводили любовь. Мало было таких благословенных мест на всех лётных путях, как стан Гостеприимный. Разносили его славу тысячи людей по всем каторжным местам, всюду, где думалось о побегах и воле. Новичкам давались адреса, и на первом месте стоял: «Гостеприимный стан, кузнецы Звонаревы».

— Доверяйся больше, чем самому себе!

Глубоко на дне памяти прятал лётный этот адрес и хранил его как лучшую мечту, самую верную надежду.

Став главным кузнецом, Флегонт-младший отгородил в углу кузни небольшую клетушку и поселился в ней. Там стояла его кровать, под ней полупустой сундучок без запора. Прибавить к этому чугунок, чайник, кружку, тарелку с ложкой да две смены одежды (одна, кожаная, — работать у горна, другая, матерчатая, — носить в свободное время) — и будет, пожалуй, все достояние Флегонта-младшего. Две трети заработков он отдавал своим старикам. Больше некому, ни жены, ни невесты у него не было: до них еще рано, ему едва стукнуло двадцать лет. В то время осуждали ранние браки, считали, что сперва парню надо отбыть воинскую повинность, которая начиналась в двадцать один год и тянулась три-четыре года.

У лётной тропы Флегонт по просьбе родителей вкопал столбик с иконкой богоматери и перед ней сделал полочку.

— Для чего ты примастачил полочку? — спрашивали иногда недогадливые.

— Для приношений богоматери.

— Ой ли? Что-то не видно приношений! — сомневались они.

— Народ скуп, — ворчал кузнец.

— Для лётных, чай?

— Молчи, дурак! Знаешь — не гавкай! Для тех это, которые курьером идут, без останову. Есть такие, кои напротек, даже на нашей узловой без свистка, без гудка, без отдыху.

Каждый вечер выносил кузнец на полочку харч, а рано утром шел проверять. Если полочка была пуста, то кузнец говорил:

— Кто-то прошел. Счастливой путь-дороги!

Если харч был цел, он уносил его в кузню до следующего вечера.

В каморке кузнеца часто бывали гости. Многие часы проводил он, слушая их обиды на подневольную, нищую жизнь, проклятия царю, его законам, тюрьмам, проклятия хозяевам, жадным богачам, несправедливым, продажным чиновникам, судьям — всей своре обидчиков, — и сам так пропитался этими проклятиями, что помнил, казалось, все, какие известны на лётном пути от Сахалина до Петербурга. И ярость в нем горела ярче, чем горн в кузне. Горн иногда потухал, но ярость Флегонта-младшего всегда бодрствовала. Часто средь ночи она поднимала его, Флегонт открывал кузню, раздувал горн, хватал молот и начинал ковать.

Стонало железо, звенела наковальня, в щели вылетал пламень. Просыпался разбуженный стан, ворчал недовольно:

— Не спится тому черту. Видно, сам сатана сделал спешный заказ.

Интересовало младшего, чем будет заниматься вернувшийся старший Флегонт; иногда он прерывал работу и спрашивал своих клиентов:

— Что делает мой братец?

— Дом строит.

— Дом?.. Не зря, знать, лесовал по тайге.

— Принес, похоже, много.

А старший действительно выбрал место посередь стана и заложил дом.

— Не то что братнина берлога. Будет на фундаменте и в два этажа. Все строения подведу под железную крышу, — хвастался он.

— Деньжину ты где набрал? — интересовались соседи.

— Земля наградила, тайга-голубушка.

— Больше не пойдешь?

— Увижу. Я сперва-наперво гнездовье оборудую, жену заведу.

— Стариков, отца-мать, к себе возьмешь?

— С младшим пусть живут, долгу у меня перед ними не много.

— Как не много? Родили, кормили…

— Для своего удовольствия родили, а кормежка отсюда следует, — вот и получается, что я им не должен.

Видно было, что старший богат деньгами, дом он заворачивал купеческий.

В песке, конечно, можно намыть большие капиталы, но не всякому это удается. Появились у младшего подозрения: «Правда ли старшего земля наградила? Глядит он больно уж хамом». Гадал младший, а тут и весть прилетела, что его братец с черной совестью, находится он у лётных на примете и рано ли, поздно ли, но получит расчет за свои дела. Оказалось, не много нарыл он в песках, а прикончил ночью своего товарища и забрал у него дорогой металл. Другой убежал подстреленный и разнес эту весть по тайге.

Потом вскинул Флегонт ружье и пошел лесовать, только не за медведями и орлами, а на бездомных лётных. Встретятся, рад бездомник живому человеку, думает: «Свой брат». Запалят один костер, поговорят, выведает Флегонт у лётного, что надо, и прикончит его, потом давай шарить по карманам.

— Вот в каких песках твой братец орудовал. У лётного люду часто есть золотой металл на всякий случай, братец и смекнул, что можно разжиться. Кокнем мы твоего братца, дождется! — погрозился принесший эти вести.

А кузнец наказал ему:

— Говори лётным, что живут теперь в Гостеприимном два братца — Флегонт-младший и Флегонт-старший. К младшему можно всегда, а старшего бойтесь — ядовит. Дай всем адрес: «Флегонт-младший, кузнец».

Велик лётный путь, а вести по нему идут медленно, только шагом, с остановками, и много надо времени, чтобы разнести новый адресок по всему пути. Приходит однажды вечером в Гостеприимный стан лётный-новичок и зашёл не от кузни, а с другого конца. И когда спросил Флегонта, ему показали на новый дом под железной крышей.

Шасть лётный к воротам, стучит, не сообразил, мало терт был, что за друг купец лётному каторжнику. Встретил его сам хозяин:

— Кого надобно?

— Флегонта.

— Я Флегонт.

— Товарищи адресок к тебе дали, нельзя ли схорониться?

— Вона какое дело. Прошибся ты, голубчик, я не принимаю. Мой младший братец, кузнец, тож Флегонтом зовут, может, он такими делами займуется. Толкнись к нему! — посоветовал Флегонт.

Видит лётный, что попал впросак, подобрал полы — и бежать, а старший Флегонт пошел к младшему.

— Брось молот, поговорить надо, — сказал он.

— Говори. — Младший опустил молот и отер пот.

— Таким-то ты делом занимаешься… Не знал, не думал, что родной братец способен.

— Говори прямо, чего исподтишка кусаешь? Какие дела?

— Сам знаешь, сам.

— Ну?

— Преступников укрываешь. Даве один ко мне: адресок-де ему товарищи дали на имя Флегонта. Прошибся молодчик, беспременно к тебе надо было.

— Укрываю, да.

— Выдам, берегись!

— Попробуй!

— Кликну понятых, поищем и найдем того бродяжку.

— Ищи, но знай, брат, что сделаю я из твоей башки подкову! — Застучал молот, завертелось под ним раскаленное железо, гуще, чем искры от него, посыпались проклятия Флегонта-младшего Флегонту-старшему. — Промой сильней свое золото. В крови оно, в крови… Промой его своими слезами!

— Молчи! — завизжал старший. — Выдам, выдам!

— Дешево не продавай, проси больше, чай, родная кровь.

— Дай сто рублей, молчать буду.

— Возьми! — Младший схватил горячую полосу и сунул ее под нос старшему. — Выжгу глаза, видеть их не могу.

Отшатнулся старший и с визгом: «Выдам, выдам!» — ушел из кузни.

Через несколько дней к Флегонту-младшему нагрянули стражники и приказали:

— Собирайся!

— Куда?

— К начальству на допрос. Не пойдешь добром, приказано доставить силой.

Кузнец выхватил из горна накаленную добела железную полосу — и под молот. Играла левая рука полосой, правая била ее молотом, валил от кузнеца пар. Летели огненные брызги водопадом и проклятия потоком. Проклинал Флегонт землю, которая носит разные исчадия, и небо, которое не упадет на их головы.

Один из стражников потянул кузнеца за фартук:

— Бросай молот! Запирай кузню!

Двинул Флегонт стражника ногой, и отлетел тот в угол.

— Вяжи его! — закричал стражник своему помощнику. — Кандалы ему!

Подскочили оба к Флегонту с револьверами.

— Руки вверх!

Бросил кузнец свой молот, с размаху поднял накаленную полосу и описал ею огненный круг.

— Убью, гады!

Присели стражники, на четвереньках выползли из кузни, а Флегонт закрыл железную дверь и припал к ведру с холодной водой.

Крупные капли грязного пота выступили на лице Флегонта, грудь вздыхала редко и тяжело, а плечи дрожали буграми мышц.

— Братец, родной братец… — сказал кузнец, потом откинул космы волос и опять принялся нагревать железную полосу.

Сквозь шум мехов и грохот своего молота он слышал гул и говор народа, сбегавшегося к кузне, слышал крикливые приказания стражников:

— Тащи хворосту, дров! Выживем огнем!

— Огнем… Он всю жизнь в огне, этим его не возьмешь, — подал кто-то из толпы насмешливое замечание.

— Тащи, черти! Всех отправим в кутузку. Чего стоите? В тюрьму захотели? Живей шевелись! — командовали стражники.

Росли кучи сухого валежника, охватывали кольцом кузню.

— Довольно! Эй, керосину! У кого есть?

— Нету у нас, летом какой керосин, освещаемся солнцем.

Но у Флегонта-старшего нашелся керосин, им и побрызгали валежник.