Помоги проекту - поделись книгой:
За ночь французские инженеры соорудили посреди Немана, напротив Тильзита, плот с двумя павильонами, обтянутыми белым полотном: один из них, роскошный, с вензелями А и N на противоположных фронтонах, был предназначен для императоров; другой, попроще, - для их свиты. Утром 25 июня оба императора - Наполеон с тильзитского берега, Александр с противоположного, каждый со своей свитой, - одновременно вступили в лодки и поплыли к плоту. Наполеон, верный своей привычке опережать всех и вся, первым взошел на плот и встретил Александра, когда тот выходил из своей лодки. Посмотрев друг на друга, императоры в обоюдном порыве чувств обнялись. Очевидцы запомнили первые слова Александра Наполеону: «Государь, я ненавижу англичан так же, как и вы!» «В таком случае, - отвечал Наполеон, улыбаясь, - все будет улажено и мир упрочен»[382]. Бывшие враги, расточая улыбки друг другу, прошли в главный павильон и оставались там с глазу на глаз около двух часов.
Наполеон сразу предложил Александру вести переговоры tête - à - tête, без свидетелей: «Я буду вашим секретарем, а вы - моим»[383]. Дипломатам доверялась лишь чисто техническая сторона дела. Предложение Александра привлечь к переговорам прусского короля Наполеон отверг по-солдатски цинично: «Я часто спал вдвоем, но втроем - никогда». По свидетельству осведомленнейшего генерал-адъютанта Наполеона Р. Савари, Александр счел это выражение «прелестным»[384]. Самому Александру Наполеон старался понравиться не меньше, чем Александр - Наполеону. Договорились, что завтра же Александр переселится из правобережной «дыры» Амт - Баублен в Тильзит и займет тот самый дом, где он жил до Фридланда. Город на время переговоров решили объявить нейтральным, чтобы не показалось кому-либо, что Александр приехал... в плен к Наполеону.
Закончив первую беседу, императоры пригласили к себе в павильон и представили друг другу свои свиты. При этом Александр знакомился с французскими грандами изысканно и сдержанно, а Наполеон с русскими - весело, одарив каждого неповторимой, а то и парадоксальной любезностью. Беннигсену он сказал такой комплимент: «Вы были злы под Эйлау» (vous étiez méchant à Eilau), о чем сам Беннигсен с удовольствием рассказывал Денису Давыдову[385].
В следующие дни Наполеон и Александр почти не расставались друг с другом. По утрам они вдвоем или в сопровождении Фридриха Вильгельма III проводили смотры и учения французских войск. Затем, чаще в салоне у Наполеона, реже - у Александра, вели переговоры. Обедали в 20 часов, всегда у Наполеона - чаще вдвоем, иногда втроем (с Фридрихом Вильгельмом) или еще с великим князем Константином Павловичем и Мюратом. После обеда императоры ненадолго расставались, чтобы дать возможность удалиться гостям, особенно прусскому королю, которого Наполеон не переносил и при каждом случае норовил его уколоть (например, мог спросить короля, разглядывая его мундир: «Скажите, как вы умудряетесь застегивать столько пуговиц?»). Часов в 10 вечера Наполеон уже приходил к Александру - пешком, один, без охраны и свиты, и оба императора засиживались за разговорами о мировых, национальных и личных делах. «Мы не расставались до двух - трех часов утра, - вспоминал Наполеон. - <...>. Обычно мы рассуждали о политике и философии»[386]. Иногда, проговорив до полуночи, они выходили прогуляться, и «военные всякого звания, заполнявшие вечерами улицы Тильзита, встречая двух прохожих, которые, идя под руку, дружески разговаривали, с удивлением узнавали в них императоров Франции и России»[387].
Воспоминания Наполеона, продиктованные им на острове Святой Елены, и отчасти реминисценции Александра I, записанные его придворными, донесли до нас содержание этих бесед. Говорил больше Наполеон - о своих походах (царя особенно интересовал египетский), правилах военной науки, государственных реформах («рекламируя» свой Гражданский кодекс), сотрудниках и врагах, о достоинствах и недостатках различных образов правления. Александр внимательно слушал, задавал вопросы и вновь слушал, стараясь запомнить уроки сидевшего (или ходившего) перед ним феномена и, как он рассказывал позднее, «твердо решившись при случае этим воспользоваться»[388].
Так же инициативно Наполеон вел и деловые переговоры. По любому вопросу он первым излагал свое мнение, выслушивал доводы Александра и в тот же вечер или на другой день присылал царю краткую, но емкую записку с мотивированными вариантами решения. Следующий разговор становился поэтому уже более конкретным, и, если сохранялись разногласия, Наполеон изыскивал компромиссный вариант, mezzo termine[389], как он говорил, при котором он позволял Александру что-то выиграть, сам ничего не проигрывая. Этот вариант Наполеон аргументировал в новой записке, которая на очередной встрече императоров принималась к обоюдному удовольствию.
За время тильзитских встреч Наполеон проникся симпатией к Александру, против которого ранее был, естественно, предубежден, считая отцеубийцей и главным поставщиком «пушечного мяса» для антифранцузских коалиций. Нельзя сказать, что он был очарован царем (привыкнув очаровывать других, сам он не поддавался никаким чарам, если не считать Жозефины и Марии Валевской), но Александр ему
О том, как внешне красив был Александр I, свидетельств более чем достаточно. Вот одно из них, относящееся как раз к лету 1807 г. в Тильзите, вспоминает Надежда Дурова: «Государь наш красавец, в цвете лет (всего 29! - Н. Т.); кротость и милосердие изображаются в больших голубых глазах его, величие души в благородных чертах и необыкновенная приятность на румяных устах его. На миловидном лице молодого царя нашего рисуется вместе с выражением благости какая-то девическая застенчивость»[391].
Здесь уместно процитировать и рассказ очевидца о том, как в то же время в Тильзите выглядел Наполеон. Свидетельствует Денис Давыдов, который в те дни видел французского императора совсем близко: «Я увидел человека, держащегося прямо, без малейшего напряжения, что, впрочем, есть принадлежность всех почти людей малого роста[392]. Но вот что было его собственностью: это какая-то сановитость, благородно - воинственная и, без сомнения, происходившая от привычки господствовать над людьми и от чувства морального над ними превосходства. Не менее замечателен он был непринужденностью и свободою в обращении, безыскусственною и натуральною ловкостью в самых пылких и быстрых приемах и ухватках своих на ходу и стоя на месте. Я увидел человека с лицом чистым, смугловатым <...>. Нос его был небольшой и прямой, на переносице едва приметна была легкая горбинка. Волосы на голове его были не черные, но темно - русые, брови же и ресницы ближе к черному цвету, и глаза голубые, - что от его почти черных ресниц придавало взору его чрезвычайную приятность»[393].
Наполеон всегда мыслил рационально и очень масштабно. Он был так заинтересован в союзе с Россией, что готов был бы заключить в объятия на месте Александра I хоть самого дьявола. То, что царь так обаятелен и покладист, стало для него приятным сюрпризом, и он искренне проявлял дружеское расположение к Александру, с удовольствием испытывал на нем всю силу своей харизмы, чтобы привязать его к себе.
Александру надо было преодолеть еще большее предубеждение против Наполеона - не только как «антихриста», но и как личного оскорбителя, ибо Александр с его обидчивостью и злопамятностью не мог ни забыть, ни простить «антихристу» его майской ноты 1804 г. Однако царь преодолел этот психологический барьер с видимой легкостью. «Ни к кому я не чувствовал такого предубеждения, как к нему, - объяснял он свое впечатление от первой встречи с Наполеоном, - но после беседы, продолжавшейся три четверти часа, оно рассеялось, как сон»[394]. Это признание, сделанное доверенному лицу Наполеона Р. Савари, говорит не об искренности Александра, а об искусстве перевоплощения, которым он владел с детства. Давно обретенное им умение держать наготове двойной набор манер, чувств и мыслей помогло ему в общении с Наполеоном. Он почтительно внимал Наполеону, восхищался его талантами и победами, хвалил его сотрудников и ругал врагов (Людовика XVIII называл «самым ничтожным и пустым человеком в Европе»[395]).
Идя навстречу Наполеону, Александр зашел даже слишком далеко, предложив сделать Жерома Бонапарта королем Польши с женитьбой его на двоюродной сестре Александра I Екатерине Вюртембергской, что в некотором роде поделило бы польский престол между Францией и Россией, но в пользу Франции. Наполеон согласился на брак Жерома с Екатериной, но отклонил польский проект царя, заявив, что он приведет со временем «к разногласиям, более острым, чем те, которые существовали доныне»[396].
А. К. Дживелегов, специально исследовавший тему «Александр I и Наполеон», так объяснил поведение Александра в Тильзите: «Ему нужно было усыпить малейшие подозрения Наполеона. Он решил не останавливаться для этого ни перед чем, даже перед унижениями.
Ненависть к Наполеону не утратила ни силы, ни остроты, но он сумел ее скрыть и опасался обнаружить ее каким-нибудь неосторожным поступком»[397]. Такое объяснение несколько упрощает суть дела. Думается, ближе к истине был А. Вандаль. Вот его версия. Александр, безусловно, ненавидел Наполеона и в объятья к «антихристу» на тильзитском плоту «бросился в порыве отчаяния», но затем, ежедневно общаясь с Наполеоном, не мог не восчувствовать по крайней мере пиетета к мощи, разносторонности и блеску дарований, которые «антихрист» расточал перед ним. Правда, «будучи и на самом деле очарован, он делал вид, что увлечен более чем было в действительности» (чтобы усыпить подозрения Наполеона!). Вандаль определил характер отношений между Наполеоном и Александром в Тильзите как «искреннюю попытку к кратковременному союзу на почве взаимного обольщения»[398].
Русско-французский союз действительно был нужен обоим государям, но - на разных уровнях: Александру (по его собственному признанию в разговоре с кн. А. Б. Куракиным) - для «самосохранения», Наполеону - для возвеличения себя и своей империи. Поэтому, если Александр рассматривал союз как вынужденную и
Переговоры Наполеона с Александром шли довольно близко и гладко, тем более что Наполеон сразу отказался от каких-либо территориальных претензий к России. Александру пришлось хлопотать только о территориях своего друга Фридриха - Вильгельма III. Наполеон вначале предлагал даже просто ликвидировать Пруссию, разделив ее между Францией и Россией, и только «из уважения к Е. в - ву императору всероссийскому», как было записано в четвертой статье Тильзитского договора[400], к вящему унижению национального достоинства пруссаков, согласился оставить Прусское королевство на европейской карте, обкорнав его на одну треть. У прусского орла, как тогда говорили, «были отрублены оба крыла»: с одной стороны, земли, ранее отнятые у Польши (исключая Данциг, объявленный вольным городом), теперь образовали Великое герцогство Варшавское, которое возглавил вассал Наполеона саксонский король Фридрих Август; с другой стороны, все прусские владения к западу от Эльбы (включая жизненно важный для Пруссии порт и крепость Магдебург) составили королевство Вестфальское во главе с младшим из братьев Наполеона Жеромом.
Пытаясь спасти хотя бы Магдебург, Фридрих - Вильгельм (повидимому, с одобрения, если не по совету Александра I) решился на крайний шаг. Он вызвал в Тильзит свою жену, королеву Луизу, европейски знаменитую красавицу, чтобы она своими чарами смягчила гнев Наполеона, но увы! - Наполеон проявил к ней лишь преувеличенную любезность, изощрялся в комплиментах ее туалету («Этот креп и газ из Италии?») и в заключение подарил ей вместо Магдебурга... красную розу. «Прусская королева действительно прелестна, - написал он 8 июля своей Жозефине. - Она очень кокетничает со мной. Но не ревнуй. Я - как клеенка, по которой все это только скользит»[401].
Тильзитский договор о мире, дружбе и союзе между Францией и Россией был подписан 7 июля 1807 г. и ратифицирован обоими императорами 9 июля[402]. Два главных его условия Наполеон навязал Александру как победитель: 1) Россия признавала все завоевания Наполеона, а его самого - императором и вступала в союз с Францией; 2) Россия обязалась порвать с Англией и присоединиться к континентальной блокаде. Если первое условие задевало престиж Российской империи и самолюбие царя, который лишь недавно объявил Наполеона «общим врагом» европейских монархий, а теперь вынужден был обращаться к нему, как принято у монархов: «Государь, брат мой...», то второе условие вредило жизненным интересам России. Учитывая, какую роль играла торговля с Англией в экономической жизни России, можно сказать, что континентальная блокада означала нож в сердце русской экономики.
Впрочем, экономический проигрыш России от участия в континентальной блокаде сказался на ней позднее. Политически же Тильзит был не только триумфом Наполеона, но и успехом Александра. Проиграв Наполеону две войны, Россия не потеряла ни пяди своей территории. Неудобства престижного толка вполне компенсировались обретением в лице Франции могущественного союзника, что позволяло России вместе с Францией (пусть даже на правах
Понятно, почему на торжествах в Тильзите 9 июля по случаю ратификации договора Александр выглядел столь же удовлетворенным, как и Наполеон. Кульминацией торжеств стал совместный парад французской и русской гвардии, который принимали два императора. Молодые, нарядно одетые, оба голубоглазые, они стояли плечом к плечу: Наполеон - с Андреевской лентой высшего российского ордена Св. Андрея Первозванного, Александр - с лентой ордена Почетного легиона, высшей награды Франции. По окончании парада Наполеон попросил назвать ему самого храброго из русских солдат, и, когда ему был представлен Преображенский гвардеец Лазарев, император снял с себя и собственноручно прикрепил к мундиру Лазарева орден Почетного легиона. «Помни, - сказал он солдату, - что это день, когда мы, твой государь и я, стали друзьями»[403]. Позднее в Петербурге посол Франции А. Коленкур будет приглашать к себе Лазарева на балы и обеды, шокируя этим русских вельмож. Да и Александр I тоже был шокирован солдатским жестом Наполеона и сразу не нашелся, как на него отреагировать. Лишь возвратившись к себе, он послал Наполеону для храбрейшего из французских солдат знак отличия ордена Св. Георгия, т. е. не самый орден, а солдатский Георгиевский крест, не рискнув преступить феодальную шкалу привилегий.
Может быть, крест получил именно тот французский гренадер, о котором бытует показательный исторический анекдот. Поскольку лицо гренадера было обезображено громадным шрамом, Наполеон, представив его Александру I, спросил:
― Что вы скажете о людях, которые могут выдержать такие удары?
― А что можно сказать о тех, кто наносит их? - парировал Александр.
― Они погибли, - вмешался гренадер в диалог монархов[404].
Эпизод с Георгиевским крестом несколько омрачил тильзитскую идиллию встреч Наполеона и Александра, а следующий - разбередил болезненную рану, которую Наполеон нанес Александру в мае 1804 г.
Дело в том, что перед расставанием императоры обменялись высшими наградами своих держав. Александр вручил пять орденов Св. Андрея Первозванного Наполеону, Жерому, Ш. М. Талейрану, И. Мюрату и Л. А. Бертье, а Наполеон - пять орденов Почетного легиона Александру, великому князю Константину Павловичу, министру иностранных дел А. Я. Будбергу, А. Б. Куракину и Д. И. Лобанову - Ростовскому. Александр опрометчиво предложил вместо Будберга (ничем себя не проявившего) наградить Л. Л. Беннигсена, но Наполеон категорически, хотя и не называя причины, отказал, ибо ему, как он вспоминал об этом на острове Святой Елены, «было противно, что сын просит награду для убийцы своего отца»[405]. Александр изменился в лице, поняв, в чем дело. У него хватило такта сохранить в разговоре с Наполеоном любезный тон и расстаться с ним внешне очень дружески (отплывая из Тильзита за Неман, он приветливо отвечал Наполеону, стоявшему на берегу с поднятой в прощальном взмахе рукой), но внутренне Александр, должно быть, кипел, сознавая, что никогда не станет другом Наполеона, лишь на время останется его союзником и рано или поздно вместе с другими монархами вновь объявит его «общим врагом».
Так закончилась в Тильзите историческая встреча двух императоров, «вероятно, как определял ее в 60 - х годах XX в. Дэвид Чандлер, первый прототип совещаний глав правительств новейших времен»[406]. Наполеон возвратился из Тильзита в Париж через побежденную, униженную и раболепствовавшую перед ним Германию 27 июля 1807 г. Франция встретила его с небывалым за всю ее историю торжеством, как, может быть, только Древний Рим встречал своих цезарей - триумфаторов. Правда, теперь после Амьенского мира 1802 г. часть нации восприняла Тильзит как всего лишь очередной антракт между войнами и, радуясь миру, славила императора с меньшей надеждой на мир, чем пять лет назад. Но все понимали - одни с гордостью, другие со страхом, - что именно теперь могущество Наполеона достигло апогея. Он сам через много лет, уже в изгнании на острове Святой Елены, когда его спросят, какое время своей жизни он считает самым счастливым, вполне обдуманно ответит одним словом: «Тильзит»[407].
7. Империя в апогее
Итак, Тильзит стал апогеем могущества Наполеона и его империи. Не только французы, но и все европейцы считали тогда, что союз двух крупнейших держав континента нерушим. Враги союза могли рассчитывать только на подрыв его изнутри. Во Франции, по мнению падчерицы Наполеона Гортензии Богарне, «Тильзит установил спокойствие и счастье», что следует понимать как ощущение национальной стабильности и мощи в условиях всеобщего мира.
Наполеон поддерживал такое настроение в своих подданных, хотя сам он стремился к большему, а именно к
Обычным для Наполеона поводом к изгнанию с трона того или иного монарха и к замене его своим ставленником теперь служило несоблюдение континентальной блокады. Именно за это 17 мая 1809 г. Наполеон лишил светской власти самого папу римского Пия VII и присоединил папские владения к Франции. Когда же «святой отец» вздумал протестовать, Наполеон распорядился взять его под стражу и увезти в Савону, на север Италии, а затем в Фонтенбло, под Парижем[409]. Оное святотатство повергло европейские дворы почти в такой же шок, как расправа Наполеона с герцогом Энгиенским. Зато все монархи, а тем более духовные иерархи, восхищались героизмом папы, который перед отбытием в Савону издал буллу[410], отлучавшую Наполеона от церкви. Эта булла очень повредит Наполеону в Испании. Тамошние церковники будут призывать свою паству истреблять французов, «потому что они посланы
Уже в 1809 г. Наполеон как император французов, король Италии, протектор Рейнского союза, сюзерен семи вассальных королевств и 30 государей повелевал почти всей Европой от Мадрида до Варшавы и от Гамбурга до Ионических островов. Российский посол в Париже князь А. Б. Куракин докладывал Александру I: «От Пиренеев до Одера, от Зунда до Мессинского пролива все сплошь - Франция»[412]. Территорией вассального герцогства Варшавского Франция граничила с Россией. Впрочем, Россия была уже в союзе с Наполеоном. Пруссия трепетала перед ним, Австрия покорно молчала. Только Англия продолжала борьбу, но ее Наполеон рассчитывал придушить континентальной блокадой.
Так наступила блестящая эпоха в истории Франции, которую называют «Le Grande Empire» (Великая империя). «Почти все противники императора повержены или вовлечены в союз с ним, - писал об этом времени Е. В. Тарле. - Весь континент у его ног»[413]. После Тильзита Наполеон, по выражению Н. А. Полевого, «забыл, что есть же всему предел - потворству счастья и гению человека», и с высоты, казалось, недосягаемого, но им достигнутого величия посчитал возможным, как он заявит своим сенаторам, «обеспечить за Францией господство над всем светом», - вознамерился, говоря стихами Виктора Гюго,
В беседах с Э. Лас-Казом на острове Святой Елены Наполеон так представил свой план: «Вся Европа составила бы один народ. Везде были бы одни законы, одни деньги, одна мера весов. Я бы потребовал, чтобы не только моря, но и все реки были открыты для всеобщей торговли, чтобы войска всех держав ограничились одной Гвардией Государей. Своего сына я сделал бы соцарствующим императором. Кончилось бы мое диктаторское правление и началось бы конституционное. Париж стал бы столицей мира»[415]. Мешала в этом Наполеону главным образом Англия (спонсор всех семи антифранцузских коалиций), политика которой, по словам еще Фридриха Великого, издавна «состояла в том, чтобы стучаться в каждую дверь с кошельком в руке»[416]. Но благодаря континентальной блокаде Англии - при всех ее издержках!-европа при Наполеоне заметно продвинулась к унификации законов (à la Code Napoléon), денег, меры весов, системы образования. «Сейчас, два века спустя, - заключают современные авторитеты, - мы так и не достигли уровня единства времен наполеоновской империи»[417].
Кстати, Наполеон планировал даже образовать в Париже единый общеевропейский архив, и некоторые историки, включая нашего академика Е. В. Тарле, считают наполеоновскую идею централизации всех архивов Европы «безусловно полезной»[418].
Во всяком случае Наполеон строил планы не Аттилы, не Чингисхана или Тимура, с которыми часто сравнивали его враги, а Цезаря или Карла Великого, соединявшего в себе еще и Вольтера. Одни историки (преимущественно французские) восхваляют его планы как прообраз современной политики «объединения Европы», другие (особенно российские) - осуждают как стремление обеспечить на континенте главенство Франции. Думается, здесь одно не исключает другого. Наполеон действительно стремился к «объединению Европы», но под эгидой Франции. Его апологеты А. Тьер, Э. Дрио, Л. Мадлен и другие примеряли к нему тогу миротворца, повторяя вслед за Стендалем, что, хотя Наполеон вел множество войн, он ни в одной из них, кроме испанской и русской, не был зачинщиком[419]. О войнах здесь еще можно спорить. В принципе Стендаль был прав. Но вот если война Французской республики против второй европейской коалиции была развязана коалиционерами, то уже в ходе ее Наполеон как «зачинщик» предпринял египетский поход, т. е. отдельную войну с мамлюками и турками. Бесспорно другое: Наполеон аннексировал в Европе ряд малых государств (Голландию, Неаполитанское королевство, Тоскану, Ольденбург, Папскую область) мирно,
Империя Наполеона по масштабам и мощи превзошла все аналоги прошлого, включая державы Александра Македонского и Карла Великого. Руководить ею мог только первоклассный, безупречно отлаженный аппарат управления. Наполеон создал именно такой аппарат.
Расхожее мнение о режиме Наполеона во Франции как о тирании отчасти справедливо, но требует существенных оговорок. Еще Стендаль очень точно подметил: «Правил тиран, но произвола было мало. А ведь истинный лозунг цивилизации: “Долой произвол!”»[421]. Действительно, Кодекс Наполеона гарантировал французам больше гражданских прав, чем где бы то ни было в странах (включая Англию), которые боролись против наполеоновской «тирании». Правда, сам Наполеон иногда деспотически преступал собственный кодекс, но не больше, а гораздо меньше, чем любой из феодальных монархов его времени.
Государственный аппарат империи - и структурно и функционально - почти не изменился по сравнению с периодом консульства. Были заменены, переименованы или вновь созданы лишь некоторые его звенья. Само название государства «Французская империя» (вместо «Французская республика») Наполеон узаконил только 22 октября 1808 г., до тех же пор он больше четырех лет оставался «императором республики»[422]. При нем, как и ранее, когда он был консулом, состоял Государственный совет для подготовки законопроектов. До 1807 г. действовала и триада законодательных органов консульства (Сенат, Трибунат, Законодательный корпус), которые с 1804 г. стали законосовещательными, а в 1807 г. Наполеон упразднил Трибунат как «третий лишний» орган верхней структуры управления. Функции министерств не изменились, и даже сами министры, тщательно подобранные консулом Бонапартом, подходили, как правило, для императора Наполеона. В Тильзите он сказал о них Александру I, что «предпочитал скорее не обращать внимания на их недостатки, чем отказываться извлекать пользу из их достоинств; лучше объездить их, чем сокрушить»[423].
Став императором, Наполеон сохранил на своих постах министра иностранных дел Ш. М. Талейрана и министра полиции Ж. Фуше, которых считал лучшими из всех министров империи в профессиональном отношении, хотя и знал цену нравственной низости каждого из них. «У меня, - вспоминал он на склоне лет, - никогда не было сомнений в том, что Талейран не поколебался бы приказать повесить Фуше, но, кто знает, может быть, им пришлось бы идти на виселицу вместе. Епископ (Талейран. - Н.
Впрочем, все министры, включая Талейрана и Фуше, были всего лишь исполнителями воли всемогущего императора, и если проявляли инициативу (порой даже смелую), то все-таки в направлении, которое указывал им его перст. Он мог, конечно, последовать совету любого министра, если этот совет отвечал его собственным намерениям, но мог и выслушать всех министров, а поступить вопреки их мнению или даже принять решение, ни с кем не советуясь.
Деспотизм Наполеона, заметный уже в годы консульства, после провозглашения империи неуклонно усиливался. Проявлялся он сильнее всего, как и раньше, в отношении к печати, которую Наполеон не столько урезал (все-таки к 1811 г. во Франции печатались 205 газет и журналов[425]), сколько обуздывал, неусыпно следя за нею, дабы пресса оставалась послушной. Проявлялся его деспотизм и в социальной сфере: он не отменил ни антирабочий закон Ле Шапелье 1791 г., запретивший стачки, ни собственный декрет 1803 г. о т. н. рабочих книжках, которые ставили наемных работников в унизительную зависимость от хозяев. Тот факт, что рабочие никогда не выступали против Наполеона, а при Бурбонах в 1816 - 1821 гг. часто волновались под мятежные крики «Да здравствует император!», Е. В. Тарле объяснял просто: на императора они смотрели «как на меньшее из двух зол» по сравнению с феодальным режимом[426]. Думается, однако, все было несколько сложнее и истинная причина заключалась в ином.
Дело в том, что Наполеон всегда старался если не устранить, то хотя бы сгладить коренную причину недовольства трудящихся масс - их бедность. «Я могу обвести вокруг пальца и политика, и военного, - говорил он, - но не в состоянии обмануть хозяйку, которая каждый день ходит на рынок». Поэтому главную свою заботу он не без демагогии определил так: «Чтобы народ имел хлеб - побольше и подешевле»[427]. Действительно, при нем и промышленность, и сельское хозяйство постоянно наращивали производство[428]. Достаточно сказать, что за время его правления в три раза выросла добыча каменного угля и были восстановлены или вновь отстроены дороги общей протяженностью в 52 тыс. км[429]. Кровопролитные войны уносили тысячи и тысячи жизней французов, но зато и приносили Франции кроме славы территориальное расширение, многомиллионные контрибуции, новые рынки сбыта. Только Италия ежегодно платила Франции 36 млн франков. «Эту сумму, - читаем у Е. В. Тарле, - щедрый король Италии Наполеон великодушно дарил императору французов Наполеону»[430]. Французский банк был самым устойчивым в Европе, а бюджет Франции - самым доходным: при Наполеоне ни разу, вплоть до 1813 г., он не был сведен с дефицитом, хотя военные расходы постоянно росли, а к займам Наполеон не прибегал[431]. Все это, несмотря на череду разорительных войн, позволяло гарантировать населению Франции более высокий уровень жизни, чем где-либо на континенте.
Только к 1811 г., когда обнаружилось, что континентальная блокада - это палка о двух концах, ибо рост производства во Франции, как промышленного, так и сельскохозяйственного, требовал расширения импорта и экспорта, французскую экономику поразил кризис. Наполеон, однако, справился с ним. Используя устойчивую доходность своего бюджета и неиссякаемый приток контрибуций, он смог выдать спасительные субсидии фабрикантам: только в Руане ассигновал 15 млн франков на поддержку местных мануфактур. Мало того, в 1811 г. император «прибег к гигантским заказам для промышленников за счет казны: так, он произвел колоссальные закупки шерстяных тканей для армии, дал громадные заказы лионским шелковым и бархатным мануфактурам для дворцов, приказывал всем подвластным ему европейским дворам делать закупки в Лионе и достиг того, что если в июне 1811 г. в Лионе работало в шелковой промышленности 5630 станков, то в ноябре - 8000»[432].
Имела ли диктатура Наполеона классовую природу? С точки зрения историков - марксистов, безусловно имела: то была диктатура крупной буржуазии. Но такая, в принципе допустимая, точка зрения нуждается в существенной корректировке. Во - первых, классовая опора Наполеона была шире слоя крупной буржуазии, включая в себя
Сам Наполеон неукоснительно придерживался режима экономии и в деловых сношениях с финансистами не упускал случая щегольнуть такой фразой: «Когда я имел честь быть младшим лейтенантом, я не тратил так много». По воспоминаниям Констана Вери, для себя он довольствовался лишь таким предметом роскоши, как форменная одежда - «идеально удобная и прекрасного качества»: не только парадные, но и повседневные мундиры и даже «знаменитая серая шинель» были сшиты из лучших тканей, а его не менее знаменитая треугольная шляпа, «подбитая шелком и бархатом», выглядела как верх элегантности[435].
Став императором, Наполеон продолжал взятый им в годы консульства курс на объединение в единую нацию всех французов - в противовес партийному размежеванию на патриотов и аристократов. Назначая буйного якобинца П. Ф. Ожеро командующим Батавской армией, император внушал ему: «Покажите, что вы поднялись выше всех ничтожных раздоров трибуны <...>. Мы принадлежим не какой-нибудь политической сплетне, а народу»[436]. В кругу доверенных лиц императора вращались, с одной стороны, такие «патриоты», как бывший член робеспьеровского Комитета общественного спасения Жан Бон де Сент - Андре, прокурор - якобинец Пьер Франсуа Реаль и даже бабувист (соратник коммуниста Гракха Бабёфа) Жан Батист Друэ. По подсчетам Эмиля Людвига, 130 человек из тех, кто голосовал за казнь Людовика XVI, теперь возглавляли императорские учреждения[437]. С другой стороны, верно служили императору и такие «аристократы», как военный министр Людовика XVI граф Луи Нарбонн - Лара (по некоторым данным - незаконнорожденный сын Людовика XV)[438], маркиз Арман де Коленкур, герцог Жан де Линьи.
Чтобы равно возвысить и «патриотов» и «аристократов» за плодотворную службу империи, Наполеон в марте 1808 г. воссоздал наследственные титулы для новой знати. С 1808 до 1815 г. в империи появились 31 герцог, 452 графа, 1500 баронов, среди которых были и политики разных «цветов» и вообще не политики[439]. Первым герцогом (Данцигским) стал самый «чистокровный» из окружения Наполеона простолюдин, сын пахаря Франсуа Жозеф Лефевр, женатый на прачке[440].
Демонстрируя равную степень доверия ко всем французам, независимо от их политических «сплетен», Наполеон как монарх выполнял исторически прогрессивную роль. «Он уравнял все сословия, не низводя знатных до черни, но поднимая чернь до знати», - сказал о нем его недоброжелатель Ф. Р. Шатобриан[441]. Зато и головокружительно вырос авторитет Наполеона как национального вождя и кумира. «Ведь этот человек, сперва бывший звездой нации, - вспоминал Виктор Гюго, - со временем превратился в ее солнце, и не было преступлением позволить себя ослепить»[442]. Впрочем, сам Наполеон, ослепляя других, смотрел на себя и на окружающий мир вполне трезво: «Велик тот, кто понимает, что титулы нужны лишь государству и не могут что-либо изменить в дружеских, семейных или светских отношениях. С тех пор как меня стали именовать “Величеством”, никто в моем доме не замечает, чтобы я хоть в чем-то изменился»[443].
Говорят ли эти слова Наполеона о скромности его? Нет, скорее именно о трезвости его мышления, о том, что он удовлетворен достигнутым положением, при котором нация радуется своему бытию во главе с ним. Здесь уместно вспомнить сказанное Адамом Чарторыйским об Александре I: «Император любил внешние формы свободы, как можно любить представление <...>. Он охотно согласился бы, чтобы каждый был свободен, лишь бы только все добровольно исполняли одну только его волю»[444]. Эта характеристика подходит и к императору Наполеону. В самом деле, насколько абсолютными казались при нем могущество и слава всей Франции, настолько относительной была тогда личная свобода каждого из французов в отдельности. Блистательно иллюстрирует такую дисгармонию сцена из романа Гюго «Отверженные». Бонапартист Мариус превозносит Наполеона: «Он являл собою совершенство. В его мозгу все человеческие способности были возведены в куб <...>. Какая блестящая судьба следовать за человеком, совмещающим в себе Ганнибала, Цезаря и Карла Великого <...>, представлять собою исключительный народ в Европе, сверкающий золотом славы! <...>. Есть ли что-либо прекраснее этого?» - «Быть свободным!» - отвечает Мариусу республиканец Комбефер[445].
Разумеется, культ Наполеона во Франции (да и за ее пределами - в Италии, Швейцарии, Голландии, Польше) имел причиной не только ослепление его гением, но и реальные, вплоть до материальных, основания: жизнеутверждающие статьи гражданского кодекса, социальное равенство, явные признаки просвещенного абсолютизма. Правда, Наполеон не любил доморощенных философов и вообще «идеологов», включая самых выдающихся французских литераторов своего времени: Б. Констана, Ф. Р. Шатобриана, Ж. де Сталь. Книгу мадам де Сталь «О Германии», в которой Наполеон усмотрел принижение французов по сравнению с пруссаками, он собственноручно «бросил в камин» и повелел уничтожить весь ее тираж. Саму мадам император выслал «за 40 миль из окружности Парижа», что для нее уже «было равносильно изгнанию из рая», а потом и вон из Франции[446]. Зато Наполеон всегда покровительствовал естественным наукам и всем видам искусств. Напомню читателю многозначащие факты из первого тома этой книги («Гражданин Бонапарт»): 17 академиков Наполеон назначил в Сенат, троих - на министерские посты и еще одного (зоолога Б. Ж. Э. Ласепеда) сделал великим канцлером ордена Почетного легиона. Кстати, многие академики (П. С. Лаплас, Г. Монж, К. Л. Бертолле, Ж. Сент - Илер, Д. Ларрей, Ж. Н. Корвизар и др.), как, впрочем, и живописец Ж. Л. Давид, скульптор А. Канова, композитор Д. Паизиелло, актер Ф. Ж. Тальма, были личными друзьями императора. Талантами корифеев искусств он старался украсить свой двор.
Двор Наполеона ошеломлял современников пышностью. По авторитетному мнению Гертруды Кирхейзен, «никогда дворцы французских королей не видали в своих стенах столько грации, красоты, столько блистательной роскоши, как во времена Наполеона. При его дворе роскошь была доведена до крайних пределов»[447]. Только на туалеты Жозефине отпускалось 600 тыс. франков в год, которых ей вечно не хватало (за год она могла купить себе больше 600 платьев)[448]. Как мирился с такой расточительностью жены Наполеон, привыкший во всем, не исключая расходов на самого себя, экономить? Мирился с трудом, скрепя сердце и периодически устраивая Жозефине скандалы (после которых Жозефина продолжала свое мотовство). Себе император назначил было годовую ренту («на все про все») в 25 млн франков - такую же как Людовику XVI, - но укладывался в 13 млн[449].
Кроме внешнего блеска Наполеон придавал своему двору художественное великолепие. Дворцовые залы украшались полотнами Давида и скульптурами Кановы, здесь лицедействовал великий Тальма и пела божественная Джузеппина Грассини, звучала музыка Л. Керубини, А. Гретри, Д. Паизиелло, Р. Крейцера под их управлением или даже в их собственном исполнении.
Оплотом достигнутого и залогом еще большего могущества была для Наполеона армия. Унаследовав от революции систему всеобщей воинской повинности, согласно которой все французы от 20 до 25 лет, независимо от их социального положения, записывались на военную службу и подлежали призыву в армию, Наполеон вместе с тем сохранил множество льгот для призывников (например, призывник освобождался от военной службы, если успевал вступить в брак). Вообще, как подчеркивает Роже Дюфрес, при Наполеоне, вопреки распространенному мнению, «великая нация не была военизированной: в 1800 - 1810 гг. в армии служило лишь 5,77 % всего населения (в Первую мировую войну Франции пришлось за 52 месяца мобилизовать 20
Автор фундаментального исследования «Армия Наполеона» О. В. Соколов подсчитал, что с 1799 до 1814 г. Наполеон призвал под ружье «около 2 млн человек, из которых приблизительно 1 млн 600 тыс. были французами»[451], а кроме того - иностранные контингенты от вассалов Наполеона: итальянцы, немцы (из Рейнского союза), поляки, голландцы, швейцарцы. Срок действительной службы в армии составлял шесть лет.
Благодаря успехам французской экономики и за счет ограбления почти всей Европы Наполеон лучше, чем кто-либо из его противников, обеспечивал свою армию материально. Задачу снабжения войск продовольствием император и его сподвижники всегда ставили вровень с сугубо военными. Не зря маршал Л. Даву сказал однажды своему квартирохозяину Людвигу фон Вестфалену (будущему тестю Карла Маркса): «Храбрость зависит от желудка»[452].
Но еще более Великая армия Наполеона превосходила другие армии в социальном отношении. То была массовая армия нового, буржуазного типа, где все - солдаты, офицеры, генералы - были равны в правах человека и гражданина. Хорошо иллюстрирует эту особенность Великой армии сцена награждения ее солдат прямо на поле только что отгремевшей битвы при Лубино в 1812 г. Свидетельствует очевидец, генерал, адъютант Наполеона и будущий академик граф Филипп де Сегюр: «Солдаты построились среди трупов своих товарищей по оружию и неприятельских воинов, на земле, изрытой ядрами и усеянной множеством боевой утвари, опрокинутых повозок и оторванных конечностей <...>. Но это поле смерти Наполеон превратил в поле чести <...>. Он последовательно окружал себя каждым полком, словно семьей, громко вызывал офицеров, унтер - офицеров и солдат, спрашивая, кто самые храбрые из храбрых, и тут же награждал их. Офицеры называли, солдаты одобряли, а император утверждал <...>. То был монарх, но монарх революции; солдатам нравился государь - выходец из народа, который давал возвыситься всем»[453].
Не считаясь с происхождением своих соратников, Наполеон очень скоро уравнял простолюдинов и аристократов наградными титулами: пять его маршалов стали князьями[454], 14 - герцогами и 6 - графами империи. Но они заслужили все эти титулы (а еще дворцы, ренты и прочие награды) воинской доблестью, самоотверженностью и кровью, пролитой за Францию. Когда один из старых приятелей маршала Лефевра завистливо подивился блеску его регалий и роскоши его замка, Лефевр предложил отдать приятелю все свое богатство, но за цену, адекватную той, которую пришлось платить в боях и походах ему, Лефевру: «Мы пойдем в сад, я выстрелю в тебя 60 раз, и после этого, если ты останешься жив, - все это твое»[455].
Наполеон гордился социальным равенством своих воинов. Он ведь хорошо знал о средневековых порядках в армиях феодальных монархий, включая Россию, где, кстати, в 1803 г. солдаты сочинили и много лет распространяли сатирическую оду под названием «Солдатская жизнь» с такими строками:
Поэтому так задела французского императора русская прокламация с призывом к французам переходить на сторону России: «Вы забудете здесь <...> все то, что составляет военную тиранию». Наполеон сам продиктовал «Ответ французского гренадера» русским солдатам с бранью против крепостного рабства в России. «Вы же идете на рекрутчину, как лошади и скот!» - восклицал от имени «французского гренадера» император французов[457].
Иногда говорят, что солдаты для Наполеона были всего лишь «пушечным мясом» и что он сам употреблял это выражение. Наверное, так он выражал свое понимание горькой доли солдат, но отнюдь не презрение к ним. Он хорошо знал цену своим солдатам и слишком заботился о них, чтобы воспринимать их только как «пушечное мясо». Конечно, в его заботе о них была и политическая игра на солдатских инстинктах, которая побуждала его не только кормить, одевать и вооружать своих солдат лучше всех в мире, но и разделять с ними обед, прикрывать раненых собственной шинелью, материально обеспечивать семьи погибших, срывать с себя крест, чтобы наградить им храбреца из рядовых. Однако в этом было и вполне искреннее уважение к собратьям по оружию. Ведь тот же Веллингтон не позволял себе ничего подобного!
Боевая подготовка Великой армии и для своего времени, и для последующего считалась образцовой. Наполеон довел «до высшей степени совершенства» (выражение Фридриха Энгельса) новую, в отличие от старой
Главной же ударной силой Наполеона во всех его походах была созданная им гвардия - Старая (с 1805 г.) и Молодая (с 1807 г., после Эйлау). Она комплектовалась только из ветеранов, за плечами которых было не менее 10 лет армейской службы и четырех походов, а главное, которые проявили себя как самые храбрые, стойкие, надежные воины. «Ахиллы новой Илиады, / Какой Гомеру не создать», - написал о них Теофиль Готье[459].
Численность гвардии в первые же годы империи составляла 50 тыс. человек, а в 1813 г. - 92 тыс.[460] Наполеон знал чуть ли не каждого из них в лицо, многих - по именам, шутливо называл их «ворчунами» (за их привычку открыто высказываться по любому случаю), а они его, со времен Лоди и Арколе, - «маленьким капралом». «Маленький капрал» всегда мог положиться на своих «ворчунов». Г. Гейне свидетельствовал, что они шли за Наполеоном в Россию «с такою жуткой преданностью, с такою горделивой готовностью к смерти», которая заставляла вспомнить античное приветствие гладиаторов: «Ave, Caesar, morituri te salutant!» (Идущие на смерть приветствуют тебя, Цезарь!)[461]. Именно в гвардии был особенно силен характерный для всей армии и ни с чем не сравнимый культ Наполеона как полководца и государя. По рассказам очевидцев, перед каждой битвой войска приветствовали его в 50 - 100 и более тысяч глоток кличем «Vive l’empereur!» (Да здравствует император!) такой силы и страсти, что этот клич, «достигая другой стороны, вызывал мороз по коже у людей, даже весьма неробких, а у многих открывалась медвежья болезнь»[462].
Наполеон как-то сказал: «Монархи Европы создали собственные армии по образцу моей, но ведь надобно же еще уметь командовать ими»[463]. Да, он умел командовать армиями как никто, но не только потому, что его военный гений был уникален и недосягаем. Сочетая в себе полководца и государя, Наполеон оказывался в более выгодном положении, чем его военные противники (эрцгерцог Карл, Ф. Л. Гогенлоэ, М. И. Кутузов, Л. Л. Беннигсен и др.), большей частью зависевшие от своих монархов и правительств. Он был не только гений, но и властелин, в голове которого сходились все нити руководства боевыми (равно как и дипломатическими, внутригосударственными) операциями. К тому же он сумел подобрать себе во всех сферах деятельности талантливых помощников. В военном деле таковыми были его маршалы.
Маршалы Наполеона - это исторический феномен, впервые в истории ставший возможным благодаря Французской революции[464]. Никогда ранее мир не видел столь блестящей плеяды военачальников, поднявшихся из народных низов исключительно благодаря своим дарованиям и независимо от родства, протекции или монаршего каприза. Правда, некоторые историки (среди них А. С. Трачевский и Е. В. Тарле) полагают, что наполеоновские маршалы - «это все-таки нули, которые составляли крупную сумму лишь при такой единице, как сам Наполеон», и что «без него они теряли половину своей военной ценности»[465]. Но здесь требуется двойная оговорка: маршалы выглядели нулями в сравнении с Наполеоном и, главное, не все. Иные из них и без него блестяще доказывали свою ценность: Массена - в 1799 г. при Цюрихе, Даву - в 1806 г. при Ауэрштедте, Сюше - с 1809 по 1814 г. в Испании, Ланн - всегда и везде, где ему приходилось действовать. Мнение Ж. Тюлара, будто «наполеоновские маршалы и генералы были не столько полководцами, сколько рубаками», безосновательно, ибо в перечне из 30 имен, который Тюлар приводит в доказательство своей версии, фигурируют имена всего лишь двух маршалов - Мюрата и Нея (все остальные - не маршалы, а генералы, выбранные им главным образом из числа «трусов», «прохвостов» и «дезертиров»)[466].
Напомню читателю, что первыми маршалами Первой империи стали 18 генералов, которым Наполеон пожаловал маршальские жезлы декретом от 19 мая 1804 г. - на следующий день после того, как он сам занял императорский трон. Из них четыре старейших (Ф. Э. К. Келлерман, Ж. - М. Ф. Серрюрье, К. - Д. Периньон и Ф. Ж. Лефевр) были объявлены
Выше всех из лучших своих генералов Наполеон ставил Л. Дезе, Ж. Б. Клебера и Ж. Ланна. Двое первых, однако, не дожили до учреждения маршальских званий: оба они погибли в один и тот же день, 14 июня 1800 г., в разных концах мира: Дезе в Италии, Клебер в Египте. Из тех же, кто стал маршалами, самым выдающимся был Жан Ланн, герцог де Монтебелло (1769 - 1809 гг.)[468].
Сын конюха, солдат революции, Ланн был замечен Наполеоном еще как батальонный офицер в бою при Дего 15 апреля 1796 г. и с того дня стал стремительно расти, закончив Итальянскую кампанию 1796 - 1797 гг. уже генералом. В Египте он был одним из ближайших соратников Наполеона, а в походах 1805 - 1809 гг.-его правой рукой и главной надеждой. Ланн не только воплощал замыслы Наполеона, но и сам руководил операциями, выигрывал битвы: при Монтебелло 10 июня 1800 г. с 8-тысячным авангардом рассеял 20-тысячный корпус австрийского фельдмаршала - лейтенанта К. П. Отта, а при Туделе 23 ноября 1808 г. во главе 20-тысячного корпуса разгромил 45-тысячную армию лучших испанских военачальников X. Палафокса и К. Кастаньоса (того самого, который четырьмя месяцами ранее заставил капитулировать при Байлене корпус П. Дюпона). В феврале 1809 г. именно Ланн взял штурмом легендарную и ранее неприступную Сарагосу, после чего написал Наполеону о своем неприятии такой войны, когда приходится убивать мирных жителей. Знаменитый Жюль Мишле в своей «Истории XIX века» называл Ланна «великим солдатом» и «великим полководцем»[469]. Сам Наполеон ценил Ланна за «величайшие дарования», называл его «Ахиллом» и «Роландом»[470] французской армии и вспоминал о нем на острове Святой Елены так: «Из всех моих генералов Монтебелло оказал мне наибольшее содействие, и я ставил его выше всех»[471].
Талант полководца Ланн соединял с доблестью солдата. Товарищи по оружию считали его, как свидетельствовал генерал А. Жюно, «без всякого исключения, храбрейшим в армии»[472]. Он первым во главе своих гусар врывался в неприятельские позиции, сражался вместе с рядовыми гренадерами на улицах Сарагосы, вел их на штурм крепостных стен Регенсбурга. Он и погиб в бою (под Эсслингом), когда ему едва исполнилось 40 лет, уже покрытый к тому времени 25 ранами, - факт, поразивший, кстати сказать, Александра I[473].
Ланн (как и М. Дюрок) был самым близким другом Наполеона и верно служил ему, но, получив от императора маршальский жезл, титул герцога, огромное состояние (только в 1807 г. - сразу 1 млн франков[474]), он оставался в душе пылким республиканцем и резко возражал, как мы видели, против коронования Наполеона.
Андре Массена (1756 - 1817 гг.), тоже простолюдин, ставший герцогом Риволи и князем Эсслингским, может быть, превосходил всех маршалов Наполеона даром полководческой импровизации и вообще как военачальник был всем хорош (именно он в 1799 г. не пустил А. В. Суворова во Францию), но страдал тягой к воровству, грабежу, наживе, отличаясь ненасытной алчностью. «Массена - хороший солдат, но он не думает ни о чем, кроме денег, - раздраженно писал о нем Наполеон брату Жозефу. - <...>. Поначалу он довольствовался небольшими суммами, но теперь даже миллиарды не смогут удовлетворить его алчность»[475]. Все это вредило репутации Массена и в конце концов погубило его карьеру. Когда Наполеон публично, на дворцовом приеме, обругал его: «Вы самый большой грабитель в мире!» - Массена вдруг возразил, почтительно кланяясь: «После вас, государь...»[476] За такую дерзость он перед походом в Россию был наказан опалой.
Зато Луи Николя Даву (1770 - 1823 гг.), герцог Ауэрштедтский и князь Экмюльский, отличался редким для маршала империи бескорыстием. Наполеон считал его «одним из самых славных и чистых героев Франции»[477]. Разносторонне одаренный стратег, администратор, политик («великий человек, еще не оцененный по достоинству», - писал о нем в 1818 г. Стендаль[478]), Даву был равно требователен к себе и другим, в любых условиях железной рукой держал порядок и дисциплину (одна из лучших его биографий так и называется: «Железный маршал»[479]). Поэтому в армии его недолюбливали, подозревая в нем дворянскую спесь. В последнем Лев Толстой, повидимому, и усмотрел какие-то основания для того, чтобы изобразить Даву на страницах «Войны и мира» «Аракчеевым императора Наполеона»[480]. На деле же, кроме личной суровости (тоже, впрочем, несоизмеримой: Даву был предельно строг, Аракчеев - патологически жесток), между «железным маршалом» Франции и «неистовым тираном» России[481] (такое клеймо Аракчеев схлопотал от поэта - декабриста К. Ф. Рылеева) не было ничего общего.
А вот и необычный штрих к портрету Даву: оказывается, он был в родстве с Наполеоном, после того как в 1801 г. женился на Эмэ Леклерк - сестре генерала Ш. В. Леклерка, мужа Полины Бонапарт. Кстати, за два года до замужества с Даву Эмэ, отличавшаяся «строгой красотой» и «изяществом манер», была невестой Ж. Ланна, но тот женился на еще более изящной и красивой Луизе - Антуанетте Генёк[482].
Рядом с Даву, уступая ему как стратег, но превосходя его как тактик, блистал в созвездии лучших наполеоновских маршалов Мишель Ней (1769 - 1815 гг.), сын бочара, герцог Эльхингенский и
Далеко не самым талантливым, но самым эффектным внешне и, главное, самым популярным из маршалов Наполеона был Иоахим Мюрат (1767 - 1815 гг.) - трактирный слуга (половой!), ставший имперским принцем, великим герцогом Бергским и королем Неаполитанским, а также зятем Наполеона (мужем его сестры Каролины). Он вошел в историю войн как прославленный начальник всей кавалерии Наполеона и вообще один из лучших кавалерийских военачальников Запада.
Мюрат не был ни политиком, ни стратегом. Наполеон с досадой говорил о нем: «У него так мало в голове!»[484] Зато как предводитель конницы, виртуоз атаки и преследования он, по мнению Наполеона, был «лучшим в мире»[485]. Коронованный сорвиголова, Мюрат удалью и отвагой не уступал Ланну и Нею. Наполеон в 1816 г. вспоминал: «Невозможно быть более храбрым, чем Мюрат и Ланн. Но Мюрат был только храбрым, тогда как ум Ланна возвысился до его храбрости»[486]. Впрочем, Мюрат вполне заслуживал высочайших похвал и сам по себе, без сравнения с Ланном. Всегда в авангарде, всегда там, где было всего опаснее и требовалось высочайшее мужество, он ободрял своих воинов выспренно - грубоватой речью («Славно, дети мои! Опрокиньте эту сволочь! Вы стреляете, как ангелы!») и в критический момент лично вел в атаку кавалерийские лавины-голубоглазый атлет и красавец с кудрями до плеч, разодетый в шелка, бархат, страусовые перья, со всеми регалиями и с одним хлыстом в руке, причем ни разу после сабельного удара под Абукиром в 1799 г. не был ранен. Не зря Александр Дюма полагал, что Мюрат «мог бы послужить скульптору моделью для статуи бога войны»[487].
Талантливы были каждый по-своему и другие маршалы: начальник Старой гвардии Франсуа Жозеф Лефевр (1755 - 1820 гг.) - волонтер революции прямо от сохи, получивший от Наполеона маршальский жезл и титул герцога Данцигского, малограмотный, но зато сильный природным умом, крестьянской смекалкой и солдатской доблестью; командующий гвардейской кавалерией Жан - Батист Бессьер (1768 - 1813 гг.) - рядовой солдат 1792 г., герцог Истрийский, военачальник, совмещавший в себе энергию Мюрата и выдержку Лефевра, гражданин античного склада, близкий друг Наполеона и любимец солдат[488]; Жан - Батист Жюль Бернадот (1763 - 1844 гг.) - свояк Жозефа Бонапарта и тайный враг Наполеона, умный и рассудительный, но хитрый и коварный гасконец, князь Понте - Корво, родоначальник ныне правящей в Швеции королевской династии Бернадотов; Николя Жан Сульт (1769 - 1851 гг.) - герцог Далматский, искусный стратег и тактик, который не без успеха противостоял А. Веллингтону в Испании, но мог бы добиться большего, если бы меньше был занят мыслью стать королем соседней Португалии под именем Николая I; Луи Александр Бертье (1753 — 1815 гг.) - герцог Валанженский, князь Невшательский и Ваграмский, штабной офицер в войнах двух революций (американской и французской), а при Наполеоне военный министр и с 1807 до 1814 г. бессменно образцовый начальник Главного штаба[489].
О самостоятельной ценности талантов только что перечисленных и ряда других маршалов говорят, между прочим, такие факты: при Наполеоне Мюрат был отнюдь не худшим королем в Неаполе, а Бертье и Даву - военными министрами Франции; после Наполеона успешно и долго (26 лет) Бернадот царствовал в Швеции, а во Франции Сульт был председателем Совета министров, Виктор, Мортье и Сен-Сир - военными министрами, Макдональд-государственным министром.
Но, пожалуй, не всегда Наполеон жаловал маршальские звания безошибочно и своевременно. Так, Ожеро, став маршалом (вполне заслуженно) в 1804 г., после этого ничем себя не проявил. Мармон и Груши блеснули лишь в отдельных сражениях, причем второй из них погубил свою репутацию неявкой к месту битвы при Ватерлоо, а первый, как мы еще увидим, в 1814 г. запятнал свою воинскую честь и достоинство собственного народа так, как никто из 26 маршалов Наполеона. Зато не получили (может быть, точнее - не успели получить) маршальских жезлов первоклассные генералы А. Л. Лассаль, Л. П. Монбрен, Ш. Э. Гюден, А. Друо. Сравнительно поздно стал маршалом Сюше.
Луи Габриэль Сюше (1770 - 1826 гг.), герцог Альбуферский, до гибели Ланна терялся в лучах его славы как командир дивизии в его корпусе. С 1809 г., получив отдельный корпус в Испании, Сюше выдвинулся в первый ряд сподвижников Наполеона. Он был и талантливым полководцем, и храбрым солдатом, и едва ли не лучшим среди маршалов Наполеона (рядом с Даву) администратором, а по той любви, какую питала к нему солдатская масса, Сюше соперничал с Ланном и Бессьером.
Отмечу, что Сюше, как и Даву, оказался в дальнем родстве с Наполеоном, женившись в 1808 г. на племяннице королевы Испании (!), каковой была тогда Жюли Бонапарт, супруга Жозефа Бонапарта[490].
Нельзя не согласиться с мнением И. В. Гёте, утверждавшего, что Наполеон «обладал исключительным чутьем в выборе людей и <...>, наверное, потому всю жизнь, во всех своих грандиозных начинаниях он, как никто другой, был окружен умными и верными исполнителями его воли»[491]. Разумеется, на «верных исполнителей» решающим образом воздействовала не просто воля, но и сама личность Наполеона.
Главное, что в нем поражало каждого, кто с ним общался, - мощь его интеллекта. «Когда беседуешь с императором Наполеоном, - свидетельствовал канцлер Российской империи Н. П. Румянцев (сын знаменитого фельдмаршала П. А. Румянцева), - чувствуешь себя настолько умным, насколько это ему заблагорассудится»[492]. Такое признание могли сделать не только авторитетные военные или дипломаты, но и самые квалифицированные юристы и актеры, финансисты и литераторы, каждый - в своей области знаний. Великий Гёте, вспоминая о своих беседах на литературные темы с Наполеоном в Эрфурте и Веймаре, подчеркивал, что император «трактовал предмет в таком тоне, какого и следовало ожидать от человека столь необъятного ума», и вообще чего-либо «такого, что могло бы поставить его в тупик, попросту не существовало»[493]. В этом Наполеону помогала адекватная его природной одаренности феноменальная начитанность. При всей каждодневной занятости бездной дел он успевал непостижимо много читать - всю жизнь, в любых условиях, постоянно. Его походная библиотека состояла из 800 томов, часто менявшихся, а громадную библиотеку в Тюильри он перечитал всю, заставив ее секретаря А. Филона воскликнуть: «Ни один человек на свете не прочел столько книг!» Поскольку же с детства и до конца своих дней Наполеон обладал «сверхъестественной» памятью («У него хватало памяти на все!» - удивлялся А. Коленкур), ему удавалось накапливать и переосмысливать невероятный по объему и многообразию запас знаний.
Именно интеллект был первоосновой общепризнанного наполеоновского обаяния. Современники почти единодушно свидетельствовали, что Наполеон «в совершенстве умел быть обворожительным» и «когда он хотел, то не было человека, более обаятельного, чем он»[494]. Как никто, он мог заинтересовать, убедить, пленить любого собеседника, излагая или оспаривая те или иные идеи и рассыпая при этом афоризмы, которые впору было записывать за ним. Многие из них были записаны - философские («Люди полезны своими идеями, но идеи сильнее самих людей», «Легче создавать законы, чем следовать им»), житейские («От великого до смешного - один шаг», «Дурак имеет великое преимущество перед человеком умным: он всегда доволен собой», «Копните русского и найдете татарина»), зачастую парадоксальные («Один плохой главнокомандующий лучше, чем два хороших», «Армия баранов, предводительствуемая львом, лучше, чем армия львов, предводимая бараном»).
В характере Наполеона как личности было много хороших черт. Он не был ни мелочным, ни злопамятным, как, например, Александр I: не карал явных иуд, вроде Талейрана и Фуше, предпочитая использовать их деловые качества; не стал мстить любовнику своей жены капитану И. Шарлю и оставил его на службе, хотя от одного взгляда на него приходил в ярость; простил уличенного в служебных злоупотреблениях генерала Д. Вандама, сказав его обвинителям: «Если бы у меня было два Вандама, то одного из них я повесил бы за это»[495].
Выше всего он ценил в людях, будь то друзья или враги, благородство и мужество. Широко известно, как он возвращал шпаги взятым в плен неприятельским военачальникам (австрийцу М. Мервельдту при Лейпциге, русским - Н. Г. Репнину при Аустерлице, П. Г. Лихачеву при Бородине и К. М. Полторацкому при Шампобере), а фельдмаршала С. Вурмзера и генерала К. Макка (Австрия) попросту отпустил домой. Но вот мало известный факт. Во время «Ста дней» ему доложили, что герцог Л. Ангулемский (племянник Людовика XVI и Людовика XVIII) бежал, покинутый своими войсками, которые перешли на сторону императора, и что верным герцогу остался только один офицер, теперь арестованный, - что с ним делать: осудить, расстрелять? Наполеон повелел наградить этого офицера орденом Почетного легиона[496].
О благородстве самого Наполеона можно спорить. Наряду с возвышенными поступками он был способен, как мы уже видели (на примерах его походов в Италию, Египет и Сирию) и еще увидим, действовать безнравственно, цинично. Но личное мужество было присуще ему в высочайшей мере. Он мог не только вести солдат в штыковую атаку, как под Тулоном, или под огненный смерч врага, как при Арколе, но и стоять на командном пункте под неприятельскими ядрами, как при Эйлау и Монтеро, и при этом успокаивать своих «ворчунов», которые звали его к себе в укрытие: «Не бойтесь! Еще не отлито ядро, что убьет меня!»[497] После ряда покушений на его жизнь он не испугался личной встречи, один на один, с главарем заговорщиков - фанатически смелым и богатырски дюжим Ж. Кадудалем, которому ничего не стоило задушить собеседника. Более того, Наполеон после тех покушений, будучи уже императором, выезжал по делам или на прогулку без охраны, лишь с секретарем или адъютантом, и ругал М. Дюрока за попытки снарядить вслед за ним провожатых[498].
Он был хорошим сыном, братом, отцом и другом. Мы уже видели, как много было у него и в молодые, и в последующие годы сердечных друзей, как он ценил их, дорожил общением с ними и как тяжело переживал смерть каждого из них, особенно Л. Дезе, Ж. Ланна и М. Дюрока. В семье он вел себя строже. Чрезвычайно почтительный с «мамой Летицией», он отечески самовластно распоряжался судьбами братьев и сестер. Правда, он одарил их всех (кроме Люсьена, который с 1803 до 1815 г. был с ним в ссоре) княжескими и даже королевскими титулами, но при этом диктовал им свои, подчеркнуто скромные нормы поведения, не терпел в них заносчивости и умерял их претензии, которым не было границ. А разве все это говорит не в его пользу?
Как супруг и в особенности как отец Наполеон тоже вызывает к себе симпатию. Он страстно любил свою Жозефину и до тех пор, пока не узнал о ее изменах, никогда ей не изменял. Нежен он был и со второй женой, Марией Луизой, трогательно заботился о ней и прекратил случайные связи с другими женщинами, исключая лишь его польскую даму сердца, фактически третью жену Марию Валевскую. Сына и наследника своего - Римского короля - он обожал, буквально носился с ним и строил для него самые «наполеоновские» планы. Ради маленького сына (ему было всего три года, когда монархи шестой коалиции навсегда отняли его у Наполеона) император мог отвлечься от любого, хоть самого важного и срочного дела: садился на пол рядом с ребенком и сам «забавлялся с ним, как ребенок»[499]. А какой он был отчим! Редкий мужчина способен так любить пасынка и падчерицу, как любил Наполеон Евгения и Гортензию Богарне - детей Жозефины от ее первого брака.
Между тем с той поры, как
С подчеркнутой теплотой Наполеон относился к семьям (особенно к женам и детям) своих боевых соратников, генералов и маршалов. Показателен такой случай, засвидетельствованный очевидцами. Маршал Лефевр, сын пахаря, первым из маршалов получил от Наполеона титул герцога. Его жена, бывшая прачка, Катрин Хюбшер (кстати, родившая ему 14 детей) стала, таким образом, герцогиней. «Однажды она появилась при дворе выряженная в бриллиантовые, жемчужные, золотые и серебряные украшения, следуя принципу “все сразу”. Строгий к вопросам церемонии господин де Бомон, дежурный камердинер, объявил с оттенком неодобрения: “Госпожа супруга маршала Лефевра”. Наполеон пошел ей навстречу: “Здравствуйте, супруга маршала и
Своих чиновников, вплоть до министров, Наполеон держал, как и прежде, будучи первым консулом, в ежовых рукавицах, а может быть, и еще строже. Колоритная сцена обрисована по воспоминаниям очевидцев у В. Слоона: «Прибыв после Аустерлица вечером в Париж, император приказал министрам собраться на другой день в 8 часов утра на заседание. Поздравления министров были прерваны его сухим заявлением: “Нам следует теперь заняться более серьезными делами. Кажется, государство подверглось наибольшей опасности не со стороны Австрии. Министр государственного казначейства[503], потрудитесь изложить ваш доклад”. В этом докладе критически освещалось положение дел с финансами: недостаток государственных доходов, продажность чиновников, их жульнические маневры <...>. Трое из числа виновных высших должностных лиц были тотчас же вызваны на заседание <...>. Последовавшую затем сцену можно сравнить разве лишь с грозой, в продолжение которой громовые удары безостановочно раздавались целый час с высоты небес. Один из виновных залился слезами, другой сделал слабую попытку извиниться, третий же не нашел ничего ответить и слушал, словно оцепенев от страха. Под конец император угрожающим жестом приказал всем удалиться». Вслед за тем сразу были приняты жесточайшие меры по розыску средств, «украденных чиновниками»[504].
Бездна разнообразнейших государственных дел, которыми занимался Наполеон, поражала современников и удивляет историков. Стендаль свидетельствовал: все 15 лет своего правления Наполеон ежедневно подписывал в среднем 31 - 32 декрета, в каждом из которых было по 10 - 12, а иногда и до 80 статей, плюс еще ставил свою подпись на полях 20 - 30 докладов, которые, случалось, заставлял трижды - четырежды переделывать[505]. А сколько писем он отправлял постоянно по разным адресам, не перечесть! Среди них были и ценнейшие письма его братьям - королям (Жозефу, Людовику, Жерому), которые воспринимаются как учебные пособия для начинающих королей. Один из самых дотошных биографов Наполеона - А. С. Трачевский - обобщал: «У его секретарей костенели руки, у адъютантов и курьеров подкашивались ноги. Не говоря про массу повелений и указов, издано 30000 одних его писем, да недостает еще тысяч 50»[506].
Поделиться книгой: