Император Наполеон

Да, секретарям Наполеона знающие люди очень сочувствовали (если не сказать соболезновали). Они воистину не знали «ни сна, ни отдыха» целыми сутками. Дело в дом, что Наполеон почти ничего не писал собственноручно. Все, за редким исключением, свои декреты, приказы, запросы, прокламации, бюллетени, письма он диктовал - зачастую два совершенно различных документа двум разным секретарям одновременно! - ибо «рука его не успевала за скоростью его мыслей», которые фонтаном били из него и притом в законченном виде, «подобно тому, как вооруженная Минерва выпрыгивала из головы Юпитера»[507]. Удивляясь тому, как много разнокалиберных дел успевал Наполеон решать ежедневно, надо еще учитывать, что половину своего времени он как государь провел в боях и походах от египетских пирамид до Московского Кремля, дал не менее 60 сражений - больше, чем Александр Великий, Ганнибал, Цезарь, Фридрих Великий и Суворов вместе взятые. Ведь он рассылал тысячи директив во все концы своей империи не только из Парижа, но также из Рима, Вены, Мадрида, Берлина, Москвы и с походных биваков до и между битвами. «Это был единственный человек на Земле, который на протяжении всей своей жизни не мог сидеть ни минуты сложа руки», - так сказал о фантастической работоспособности Наполеона его министр юстиции граф М. Л. Моле. Столько успеть и вынести к 46 годам жизни мог, разумеется, только гений, но к тому же еще, по выражению Гёте, «человек из гранита»[508]. Как тут не вспомнить сказанное одним из учителей Бриеннской военной школы о юном Наполеоне: «Он сделан из гранита, но внутри у него вулкан».

Из негативных свойств личности Наполеона главным был его деспотизм. Как всякий деспот, он, по признанию даже его почитателей, был «невысокого мнения о человеческом роде»[509] (вспомним здесь откровение Александра I: «все люди - мерзавцы»[510], или позднейшую сентенцию Л. Д. Троцкого обо всех нас: «...злые бесхвостые обезьяны, именуемые людьми»[511]). Безусловно, у Наполеона были исключения из «человеческого рода»-его родные, друзья, боевые соратники, любимые женщины. Но к большинству человечества он относился бездушно и мог любого из окружающих за любую (пусть даже непозволительную) провинность обидеть, унизить, оскорбить. После солдатски грубой головомойки, которую он устроил Талейрану (уже заподозрив его в измене), старый лис только вздохнул: «Как жаль, что такой великий человек так дурно воспитан!»[512] В приступах гнева, которым Наполеон был подвержен (а то и разыгрывал их артистически, на зависть самому Тальма), он не щадил и самых близких друзей, зная, что никто из них, кроме Ланна, не рискнет ему перечить.

Показательно для него как деспота отношение к женщинам. Да, он почитал свою «маму Летицию», любил всех сестер и обеих жен, влюблялся в других женщин, искренне называл Марию Валевскую «ангелом». Но вообще он считал прекрасную половину человечества умственно и духовно неполноценной, усматривая главные ее грехи в несерьезности, непостоянстве и особенно в неуемной тяге к болтливости. Читатель, должно быть, запомнил сцену, представленную в первом томе «Наполеона Великого», когда первый консул властно рекомендует Лауре Пермон (будущей герцогине д’Абрантес) вписать в ее герб такие слова: «Все видеть, все слышать и обо всем сразу же забывать». Женщин, которые пытались влиять на политику, Наполеон просто не выносил, о чем наглядно свидетельствует его неприязнь и даже репрессии против Жермены де Сталь и хозяйки одного из модных салонов в Париже Жюли Рекамье (их обеих он выслал из Парижа, а де Сталь позднее-еще из Франции).

Одной из самых дурных черт Наполеона - деспота была его привычка вмешиваться в брачные дела своих подданных: он либо запрещал им жениться, либо требовал развестись с женами, мотивируя свои капризы, как ханжа и скряга. Маршалу Бертье он не разрешал жениться на маркизе (!) Джузеппине Висконти, как ветренице, а генералу Коленкуру - на фрейлине своего двора Адриенне де Канизи, как разведенной. В то же время он требовал, чтобы его брат Люсьен развелся со своей супругой - вдовой разорившегося спекулянта Александриной Жубертон, неприлично безродной для члена императорской фамилии, - обещая ему взамен ни больше ни меньше как трон в Испании или Португалии. Люсьен отверг предложенную сделку и рассорился с Наполеоном на 12 лет.

Деспотический характер Наполеона заставлял его подданных задумываться над судьбами империи. Они и восхищались «повсюдностью» императора, и боялись ее, понимая, что если он так самовластно держит огромную империю в своих руках, то стоит ему пасть (в бою, от болезни, жертвой заговора или несчастного случая), как рухнет и вся империя. Ведь никто другой в роли государя не смог бы следовать его принципу: «Для правительства нерешительность государей-то же, что и паралич в членах тела»[513]. Многие сознавали, что должен быть предел возможностям любого гения, и опасались, как бы Наполеон не обрушил страну в глубочайшую пропасть. Самые проницательные (раньше всех - Ш. М. Талейран) замечали, что к 1810 г., когда могущество наполеоновской империи было в апогее, военная машина Наполеона уже перенапряглась и грозила отказать. Разгромив подряд пять коалиций, его солдаты устали, а генералы и маршалы пресытились победами. Ведь все эти бывшие пахари, конюхи, бочары, половые, бывшие солдаты и сержанты стали не просто маршалами, а баронами и графами, герцогами и князьями, принцами и королями, сами превратились в аристократов, вроде тех, кого они в своей революционной молодости призывали вешать на фонарях. Бернадот, ставший королем Швеции, не мог стереть с груди юношескую татуировку «Смерть королям и тиранам!», но стыдился ее. Наделенные вдосталь титулами и орденами, поместьями и деньгами, маршалы сочли себя достаточно повоевавшими и жаждали, что называется, почивать на лаврах. Конечно, они еще повиновались Наполеону (все чаще ворча за его спиной) и могли, как встарь, блеснуть в сражении с любым противником, но уже без былого энтузиазма.

«Начало конца» (по крылатому выражению Талейрана) наполеоновской империи в 1810 - 1811 гг. провидели и во Франции, и в Европе лишь единицы. Среди них, как ни странно, была мать Наполеона («Madame Mère», как ее величали) Летиция Буонапарте, которой просто не верилось, что такое неправдоподобное могущество может продлиться долго. «Надо откладывать про запас, - говорила “мама Летиция”. - Ведь когда все это лопнет, мне на руки свалятся сразу 7 - 8 монархов!»[514] Подавляющему же большинству современников Наполеон и его империя после Тильзита вплоть до 1812 г. казались всемогущими. «Кто не жил во времена Наполеона, - вспоминал А. И. Михайловский - Данилевский, - тот не может вообразить себе степени его нравственного могущества, действовавшего на умы современников. Имя его было известно каждому и заключало в себе какое-то безотчетное понятие о силе без всяких границ»[515].

Глава II Предгрозье

Самое важное в политике - следовать своей цели: средства ничего не значат.

Наполеон

1. Испанский синдром

Мы видели, что Наполеон мог аннексировать по соседству (а потом «облагодетельствовать» своим Гражданским кодексом) ряд малых государств, вроде Голландии или Неаполитанского королевства, мирно, без войн. Точно так же, мирно, возжаждал он присоединить к себе и первую, отнюдь не малую, страну, которая не покорилась ему и стала для него предвестием конца, Испанию. Она к 1808 г. уже склонялась под влияние Англии, тем самым нарушая континентальную блокаду и потенциально угрожая Франции с тыла. Взять Испанию под свой контроль Наполеон считал необходимым не только ради того, чтобы обезопасить свои тылы и во избежание прорыва континентальной блокады на Пиренеях, но еще и с целью «перелицевать» исторический пример - жест Людовика XIV. Дело в том, что именно Людовик XIV в 1700 г. посадил на испанский трон своего внука Филиппа Анжуйского, который и стал родоначальником испанской ветви Бурбонов под именем Филиппа V. «Испанцы, - цитирую Е. В. Тарле, - приняли нового короля и новую династию в те времена и удержали их на престоле, хотя пол-европы тогда пошло войной против Людовика XIV с целью удалить Филиппа. Почему же теперь Наполеону, который вне всяких сравнений могущественнее Людовика XIV, может не удаться подобная же комбинация? Почему он не может водворить в Испании династию испанских Бонапартов? И притом ему вовсе и не придется воевать с Европой, как пришлось Людовику XIV: Европа уже разгромлена и покорена, а с Россией - союз»[516]. Чтобы осуществить задуманное, Наполеон разработал сатанински гениальный план.

Испанский престол занимали тогда «три дегенерата»[517] из династии Бурбонов. Король Карл IV, которому в 1808 г. перевалило за 60, был уже немощным, слабоумным и, главное, затертым под каблук своей сварливой и развратной жены Марии Луизы. Королева ненавидела и мужа, и сына, столь же недалекого умственно, как и его отец, принца Фердинанда, о котором Наполеон говорил: «...он равнодушен ко всему и не имеет ни малейшего представления ни о чем»[518]. Зато Мария Луиза смолоду и надолго завела себе любовника - бравого лейб - гвардейца Мануэля Годоя, который, по выражению Д. Чандлера, «через постель королевы пролез к власти», стал генералиссимусом и премьер-министром, фактически правителем Испании, а королю отвел роль сутенера его собственной жены. Уже в 1804 г. Стендаль оставил в дневнике такую запись о Годое: «Могущественнее испанского короля, потому что спит с королевой»[519]. С тех пор Годой возвысился еще больше, получил от монаршей четы высокопарный, хотя и несколько двусмысленный титул «князь Мира» (за успех на мирных переговорах между Испанией и Францией), но своим наглым беззаконием восстановил против себя, а заодно и против короля с королевой, громадное большинство испанцев снизу доверху. Личные же распри в королевской семье еще больше роняли авторитет коронованных «дегенератов» в глазах собственного народа. К весне 1808 г. терпение испанцев истощилось: 17 марта в пригороде Мадрида Аранхуэсе, где находился дворец «князя Мира», вспыхнуло восстание горожан. Годой был схвачен повстанцами, избит и, чудом избежав расправы, брошен в тюрьму.

Наполеон, внимательно следивший за происходящим в Испании, немедленно приступил к реализации своего плана. Он взял на себя роль арбитра в испанских междоусобицах и раздорах - как между властью и народом, так и внутри власти. Уже 23 марта 1808 г. он пригласил (точнее сказать, заманил) короля и королеву Испании с их чадами и домочадцами, а также освобожденного из тюрьмы и теперь ни на что не претендующего Годоя к себе во французский город Байонну, у самой испанской границы. После случившейся там дикой сцены, когда Карл IV замахнулся палкой на сына, а тот едва не вступил с отцом в кулачный бой, Наполеон припугнул испанских монархов устрашающей перспективой всенародного бунта против них в Испании и потребовал «ради спокойствия испанского народа», чтобы и Карл, и Фердинанд отказались от престола[520]. Затем, уже радея об их личном «благоденствии и спокойствии», император отправил короля и королеву Испании фактически под домашний арест в Фонтенбло, а Фердинанда с прочими членами королевской семьи - в Валансэ, в замок Ш. М. Талейрана[521]. «Он провел всю потрясающую операцию похищения трона сразу у двоих - и у отца, и у сына - виртуозно, - удивлялся А. 3. Манфред. - Ни одного выстрела, ни одного резкого жеста, ни одного жестокого слова - и Испания была завоевана»[522].

Спустя несколько дней Наполеон провозгласил королем Испании (обещая при этом выгодные для народа реформы) своего брата Жозефа, бывшего королем в Неаполе. Император приказал брату - королю оставить неаполитанскую корону для И. Мюрата, а самому отправляться в Мадрид, чтобы занять там освободившийся испанский престол. Таким образом, иронизирует Дэвид Чандлер, «Наполеон сохранил неаполитанскую корону “в семье”»[523], А пока Мюрат во главе армейского корпуса подступил к Мадриду, чтобы подготовить народ Испании к восшествию на престол нового монарха.

Но вдруг в уже в завоеванной, как показалось Наполеону, стране против него восстала испанская «чернь», которую он не принимал в расчет. 2 мая 1808 г. в Мадриде грянуло событие, оказавшееся предвестием народной партизанской войны против французов «когтями и зубами», герильи (от исп. la guerra - война). Этот страшный бунт жителей испанской столицы обрел историческую значимость благодаря гению Франсиско Гойя, который увековечил его в картинах «Восстание 2 мая 1808 г. в Мадриде» и «Расстрел повстанцев в ночь на 3 мая 1808 г.»[524].

Накануне, 1 мая, в базарный день, толпы мужчин и женщин заполнили улицы, площади, церковные паперти Мадрида с криками «Смерть французам! Они похитили нашего короля!» (имея в виду не самого Карла IV, всеми ненавидимого, а принца Фердинанда как желательную альтернативу). Мюрат, уже вступивший в Мадрид с авангардом своего корпуса, не сразу осознал, что происходит. Но на следующий день повстанцы атаковали французов по всему городу, забрасывали их камнями, стреляли в них из окон чуть ли не всех домов, кидались на них с ножами и топорами и даже норовили увечить их буквально «когтями и зубами». Мюрат обрушил на восставших свою кавалерию, первые ряды которой составили эскадроны мамлюков. «Врезавшись в гущу толпы, - вспоминал очевидец, барон М. де Марбо, бывший тогда адъютантом Мюрата, - мамлюки в один миг снесли своими кривыми саблями сотню голов и проложили путь гвардейским егерям и драгунам, принявшимся яростно рубить мятежников»[525]. В тот же день мятеж был подавлен.

Но из Мадрида герилья перекинулась на провинцию: против французского диктата восстали Андалусия, Валенсия, Галисия, Арагон. Ярость испанцев повсеместно и рьяно разжигало духовенство. Испанские монахи распространяли по стране агитационные катехизисы похлеще ростопчинских афишек 1812 г., с такими заповедями: «Наполеон есть начало всякого зла, конец всякого добра, вместилище всех пороков»; «повелитель преисподней, царь чудовищ ада, еретиков и еретических государей, страшный зверь - бестия о 7 головах и 10 рогах»[526]. В результате в Испании французам пришлось иметь дело - неожиданно для них и, главное, для Наполеона - прямо-таки с «озверелым народом». Очевидцы и участники событий 1808 г. свидетельствовали о леденящих душу примерах жестокости с испанской стороны и ответных акций мщения - французов. Так, в Саламанке «200 французских пленных были разрублены на куски и брошены свиньям»[527]. Близ Тарасоны (Арагон. - Ред.) Марбо и его товарищи обнаружили труп молодого французского офицера, «пригвожденного за руки и за ноги к двери какого-то сарая. Несчастный был прибит вниз головой, и под ним загорался костер»[528]. Но, пожалуй, самый жуткий пример такой бесчеловечности приводил капитан Шарль Франсуа - герой битв при Аустерлице, Йене и Фридланде[529]. Вот его рассказ в передаче Андре Кастело: «Отважного генерала Рене[530] <...> с женой и ребенком испанцы схватили в одном из ущелий Сьерра - Морены <...>. Там они распилили его надвое после того, как у него на глазах изнасиловали жену, которую потом тоже распилили. Но прежде распилили ребенка на глазах обезумевшей матери»[531].

Французы, со своей стороны, впервые столкнувшись с подобным зверством, естественно, тоже зверели, но не изощрялись в палачестве, как испанцы, а попросту обезглавливали и расстреливали всех, кто выступал против них с оружием в руках. Впрочем, испанцев озлобляли не столько расстрелы и казни, сколько мстительные надругательства «безбожников» французов над церковью, олицетворявшей собой для французских солдат зловещую инквизицию. «Никто не считал, - отмечает Анри Лашук, - сколько священников замучили французы, пытаясь узнать, где спрятаны церковные сокровища». А ведь французы не только мучили и убивали священников, но и разоряли и оскверняли церкви, превращая их в отхожие места[532]. Наполеон попытался было пресечь бесчинства французских солдат, приказав расстреливать каждого уличенного в неоправданном насилии и грабеже. Д. Чандлер приводит характерное свидетельство очевидца о расправе с одним из таких солдат, «застигнутым во время ограбления им церкви. Преступника немедленно вытащили и поставили перед срочно организованным военным судом, приговор был подписан на бумаге, положенной на барабан, солдат приговорен к смерти и немедленно казнен на месте». «Было много подобных случаев применения трибуналами самых крутых мер, - заключает Чандлер, - но бесчинства все-таки продолжались»[533]. Так испанская кампания 1808 - 1809 гг. становится похожей, по выражению А. Лашука, «на страшные религиозные войны Средневековья»[534].

К тому времени, когда Жозеф Бонапарт торжественно (но с величайшими предосторожностями) въехал в Мадрид, а это произошло 22 июля 1808 г., такая война - на истребление! - уже полыхала по всей Испании. Соотношение сил поначалу можно было расценить как обреченно проигрышное для испанцев. Правда, на их стороне было количественное превосходство: по данным Д. Чандлера, «около 200 тыс.» солдат плюс несчетное количество герильерос (исп. guerrilleros - партизан) против «приблизительно 120 тыс.» французов[535]. Но французские войска (кроме отдельных частей новобранцев) безмерно превосходили испанцев в качественном отношении - боевым опытом, выучкой, дисциплиной. Испанский командный состав, хотя в нем числились 127 фельдмаршалов[536], далеко уступал французскому: даже самые талантливые полководцы Испании Ксавьер де Кастаньос (будущий герцог Байленский), Хосе Палафокс (впоследствии герцог Сарагосский) и Хоакин Блейк не шли ни в какое сравнение с наполеоновскими маршалами Лефевром, Монсеем или Виктором, а тем более с Ланном, Сюше или Бессьером[537]; прочие же испанские генералы, как заметил (не без оснований) Анри Лашук, «разбирались в военном деле гораздо хуже любого французского сержанта».

Военная кампания 1808 г. в Испании началась для французов, как и рассчитывал Наполеон, многообещающе. 14 июля в битве при Медина дель Рио - Секо маршал Бессьер с 10-тысячным корпусом разбил 30-тысячную армию генерала Г. Ла Куэста, причем испанцы потеряли, по данным А. Лашука, около 12 тыс. человек (убитыми, ранеными и пленными), а французы - «чуть более 500 солдат». Узнав об этом, Наполеон воскликнул: «Бессьер сделал моего брата королем Испании!»[538] Однако всего через девять дней после триумфа Бессьера Наполеон пережил самое болезненное, чем когда-либо прежде, разочарование, а на всех европейских языках зазвучало позорное отныне для наполеоновской Франции слово: Байлен.

Так назывался город в Андалусии на юге Испании, где 23 июля 1808 г. (на следующий день после торжественного явления Жозефа Бонапарта Мадриду в качестве испанского короля) целый корпус французов численностью в 17,5 тыс. бойцов, которым командовал заслуженный боевой генерал, лишь двумя неделями ранее пожалованный в графы, Пьер Дюпон, капитулировал перед сборным воинством генерала К. де Кастаньоса (15 тыс. кадровых солдат плюс до 30 тыс. ополченцев, партизан и даже контрабандистов).

Вот как это произошло[539]. Дюпон вел свой корпус из Андалусии к Мадриду с добычей, награбленной в церквах Кордовы и занявшей 500 повозок. У Байлена войска Кастаньоса окружили его. Дюпон мог бы попытаться прорвать кольцо окружения, но не пошел на это, боясь потерять награбленное. Он вступил в переговоры с Кастаньосом об условиях капитуляции, по которым все генералы, офицеры и солдаты корпуса (а каждый из них смог бы взять с собою часть добычи) были бы доставлены на кораблях во Францию, в Рошфор, живыми - здоровыми, только без оружия. Кастаньос обещал: «Так и будет! Слово кабальеро»[540]. Но испанцы нарушили свое обещание: отпущены были во Францию только генералы и старшие офицеры, а солдат и младших офицеров заточили в тюрьмы скалистого острова Кабрера (одного из Балеарских островов), откуда вернулись через шесть лет, в 1814 г., лишь 3 тыс.; остальные, почти 14,5 тыс., «погибли от жестокого обращения»[541].

Наполеон узнал о трагедии Байлена в Бордо на пути из Байонны в Париж. Он был вне себя от гнева: швырнул на пол графин с водой, разбившийся вдребезги, и нервно шагал по мокрому ковру, восклицая: «Какая постыдная капитуляция в открытом поле! Честь нашей армии поругана!» По свидетельству очевидцев, он сказал: «Я завидую Августу, который оплакивал свои легионы; они, по крайней мере, погибли, сражаясь»[542]. 3 августа император написал военному министру А. Ж. Г. Кларку: «Согласитесь, что с сотворения мира не было ничего более безграмотного, более глупого или более трусливого»[543]. Дюпон по возвращении во Францию был предан военному суду, лишен чинов, орденов, графского титула, мундира и пенсии с конфискацией всего имущества и заключен в тюрьму, где просидел до падения Наполеона. Зато при Людовике XVIII он станет военным, а затем государственным министром и членом личного совета короля.

Эхо Байлена прокатилось по всему миру. Все узнали не только о позоре непобедимой империи, но и о возможности успешно бороться против нее. Байлен насторожил Францию, вдохновил Испанию, обрадовал Англию. Жозеф Бонапарт, прокоролевствовав всего десять дней, бежал из Мадрида и во главе своей 20-тысячной армии спешно отступил на север Испании, за реку Эбро. Теперь «все то, что ненавидело, но боялось могущества Наполеона, начало поднимать голову»[544]. А в Испании, как справедливо отметил А. 3. Манфред, «Байлен удесятерил силы национально - освободительного движения <...>. Испанию после Байлена нельзя было ни завоевать, ни победить. Наполеон до сих пор вел войну против армий; в Испании он должен был вести войну против восставшего народа. Победить его он не мог»[545].

Последствия капитуляции Дюпона при Байлене усугубила капитуляция генерала А. Жюно (давнего личного друга Наполеона) при Синтре в Португалии, хотя она выглядела менее позорной и имела гораздо меньший резонанс по сравнению с Байленом[546]. Дело в том, что еще осенью 1807 г. Наполеон решил наказать Португалию за ее отказ участвовать в континентальной блокаде. Португальский регент принц Жуан[547], игнорируя давление со стороны Наполеона (вплоть до угрозы объявить Португалии войну!), продолжал торговать с англичанами и даже предоставил им Лиссабон в качестве базы для операций против Тулона и Марселя. Наполеон, хорошо информированный о том, насколько слабы вооруженные силы Португалии, отправил в поход на Лиссабон «весьма жалкую армию молодых рекрутов»[548] (посчитав ее достаточной) под командованием Жюно. Действительно, Жюно, почти не встречая сопротивления, 30 ноября 1807 г. вступил в Лиссабон, а принц Жуан и весь его двор на английских кораблях бежали в Бразилию. Но, к несчастью для Жюно, пока он «наводил порядок» в Лиссабоне, неподалеку, севернее португальской столицы высадились английские войска. Командовали ими генералы Брент Спенсер и Артур Уэлсли - будущий фельдмаршал и (с 1809 г.) виконт, а затем граф, маркиз, герцог Веллингтон. 21 августа 1808 г. Жюно проиграл им бой при Вимейро, запросил перемирие и 30 августа в Синтре, близ Лиссабона, подписал капитуляцию, - правда, на почетных условиях: англичане обязались доставить во Францию все 26 тыс. солдат Жюно (вместе с ним самим), их оружие, включая артиллерию, снаряжение и даже трофеи, все это в обмен на полную эвакуацию французов из Португалии. Байлен не повторился: англичане, в отличие от испанцев, выполнили все условия капитуляции.

Теперь Наполеон понял, что без него ни в Испании, ни в Португалии французам не обойтись. Очень занятый урегулированием отношений с Россией (включая личные переговоры с Александром I в Эрфурте с 27 сентября по 14 октября 1808 г.[549]), он тем не менее внимательно следил за испанскими делами. Едва вернувшись из Эрфурта в Париж, император распорядился направить в Испанию дислоцированные на территории Франции и Германии три свежих корпуса Великой армии (маршалов Ж. Ланна, М. Нея и Н. Ж. Сульта) и, главное, гвардию. Вместе с теми соединениями, которые уже действовали против испанской герильи (корпуса маршалов Ф. Ж. Лефевра, К. П. Виктора, А. Ж. Монсея и генерала Л. Гувиона Сен - Сира, а также кавалерийский резерв Ж. Б. Бессьера), численность французских войск в Испании достигнет 200 тыс. человек. Сам Наполеон выехал из Парижа 29 октября, 3 ноября был уже в Байонне, а еще через день вступил в испанский город Виторию. Далее события стали развертываться с поразительной (для Наполеона привычной) быстротой.

10 ноября Наполеон разгромил под Бургосом Эстремадурскую армию под командованием графа X. Бельведера и пошел с гвардией, корпусами Нея и Сульта и кавалерией Бессьера прямым курсом на Мадрид, тогда как маршалы Ланн и Виктор обеспечивали его фланги. Позади и справа от императора уже 11 ноября под Эспиносой Виктор нанес поражение Галисийской армии, которой командовал генерал X. Блейк (ирландец по происхождению), а впереди, слева - под Туделой 30 ноября корпус Ланна сразился с Андалусской армией во главе с лучшими полководцами Испании К. Кастаньосом (победителем при Байлене) и X. Палафоксом. Несмотря на более чем двойной перевес противника в численности (45 тыс. испанцев против 20 тыс. французов), Ланн одержал победу - самую блестящую в его военной карьере. Остатки разгромленной Андалусской армии бежали к Сарагосе, где им еще предстояло вновь встретиться с Ланном.

Тем временем Наполеон с главными силами ускорил марш на Мадрид. Последней преградой на его пути к испанской столице стало ущелье Сомосьерра с перевалом высотой в 1500 м. Его защищали 9 тыс. испанцев с четырьмя артиллерийскими батареями, расставленными одна за другой на пути возможной атаки противника так, чтобы в случае захвата одной батареи он оказывался под огнем второй, третьей, четвертой. Здесь 30 ноября генерал и будущий граф Луи Пьер Монбрен возглавил кавалерийскую атаку на позиции испанцев, которую А. Жомини назвал «одной из блистательнейших во всех войнах Наполеона»[550]. Ударный отряд Монбрена, в составе которого отличился эскадрон польских легионеров во главе с полковником Яном Козетульским, ворвался на перевал. Легионеры устремились в атаку с громогласным кличем «Niech żyje Cesarz!» (польск. «Да здравствует император!»), в котором, как заметил Макс Галло, Наполеону «послышался акцент Марии Валевской». Сметая с пути пехоту и вырубая, словно кустарник, испанских канониров, атакующие захватили все четыре батареи, после чего уцелевшие защитники Сомосьерры бросились спасаться бегством по дороге в Мадрид. Их начальник X. Бенито де Сан - Хуан пытался задержать беглецов, но был убит собственными солдатами. Монбрен за этот подвиг получит титул графа и станет одним из кандидатов в маршалы Франции, но погибнет в Бородинской битве, так и не успев получить маршальский жезл.

К Мадриду Наполеон подошел с армией в 30 тыс. человек 2 декабря - в очередную годовщину своей коронации и победы при Аустерлице. Заняв высоты Чамартина у самых стен Мадрида, он послал в город Бессьера с ультиматумом: Верховная хунта (так называло себя самоназначенное после бегства Жозефа Бонапарта правительство Испании) должна сдать Мадрид французам, иначе - штурм с неизбежными и неисчислимыми жертвами. Хунта ответила: «Нет!» Испанское правительство рассчитывало на героизм не только солдат гарнизона, но и, главное, 40 тыс. (!) окрестных крестьян, собравшихся в столице с решимостью защитить ее[551]. С 9 часов утра 3 декабря французская артиллерия пробила бреши в городских стенах, а пехота пошла на штурм и вломилась в город, не щадя никого и ничего. Теперь хунта сама запросила перемирия, и в 5 часов вечера 4 декабря ее представители подписали акт о капитуляции, выразив при этом Наполеону свою покорность. Таким образом, заключает Анри Лашук, «чтобы разбить три испанские армии и взять Мадрид, Наполеону потребовался всего один месяц!»[552]

Французские войска вступили в Мадрид, но Наполеон сохранил свою ставку в Чамартине, облюбовав для себя местный дворец герцога Оссуно. С высот Чамартина он и начал провозглашать декреты о реформах, которые должны были покончить с средневековыми порядками в Испании. Упразднялась на вечные времена инквизиция с передачей ее имущества государству, отменялись феодальные привилегии и декретировалось сословное равенство всех испанцев; сокращалось на две трети количество монастырей, а их владения переходили в общественное пользование, причем монахам и монахиням, согласным вернуться к светской жизни, назначалась пенсия; ликвидировались таможенные барьеры между провинциями, и вся устаревшая налоговая система, находившаяся в хаотическом состоянии, была цивилизованно пересмотрена в интересах большинства нации[553]. Все это сулило Испании исторически необходимый рывок из феодальной отсталости к всестороннему прогрессу, но... Согласимся с А. 3. Манфредом: «Мадридские декреты Наполеона 1808 г. имели ярко выраженное антифеодальное содержание; их прогрессивный характер не вызывает ни малейших сомнений. Недостаток этих декретов был не в их характере, а в способе, которым они навязывались испанскому народу <...>. Испанский народ отверг их с порога: он их не принимал не потому, что они были плохи или могли быть лучше, а потому, что это были законы завоевателей»[554].

Проводить в жизнь реформы императора Наполеона должен был король Жозеф. Он вернулся в «свою» столицу и скромно занял под королевскую резиденцию небольшой замок в Пардо (пригороде Мадрида). Тем временем Наполеон обратился к народу Испании с прокламацией, в которой провозглашалась амнистия всем, кто сложит оружие в месячный срок. Мало того, он предал гласности приказ по собственной армии: «Любой военнослужащий, независимо от звания, кого уличат в грабеже, кражах и грубом обращении с жителями, будет немедленно расстрелян»[555]. Теперь - с надеждой на умиротворение и торжество нового порядка в Испании - Наполеон приступил к решению новой задачи: выгнать с Пиренейского полуострова англичан и вернуть под свой контроль Португалию, которую легко завоевал и с еще большей легкостью потерял Жюно.

Дело в том, что английская армия, не довольствуясь отвоеванной у французов Португалией, к середине октября 1808 г. начала операцию в Испании, чтобы соединиться с испанскими войсками и партизанами. Командовал этой армией генерал Джон Мур (1761 - 1809 гг.) - участник войны в Северной Америке, осады Тулона в 1793 г. - до появления там Наполеона - и войны в Египте - после отъезда Наполеона. Корифей английской военной историографии Дэвид Чандлер считает Мура «безусловно самым талантливым из всех генералов союзных войск в то время на Пиренеях» и даже «одним из величайших полководцев Англии» вообще[556].

В Португалии Мур имел 35 тыс. солдат. Из них он взял с собою в Испанию более 20 тыс., рассчитывая на соединение не только с испанскими войсками, но и с 10-тысячным английским экспедиционным корпусом баронета Д. Бейрда, который действительно вторгся в Испанию и присоединился к Муру, причем Бейрд стал его заместителем. 19 декабря Наполеон получил депешу от маршала Сульта: войска Мура идут от Асторги (северо - запад Испании) к Вальядолиду прямиком на Мадрид. Реакция Наполеона была мгновенной: 20 декабря он во главе 40 тыс. своих «орлов», включая гвардию, выступил из Мадрида навстречу «красномундирникам». Мур до тех пор не знал, что сам Наполеон с гвардией в Мадриде. Узнав об этом, он сразу повернул назад к Асторге, Наполеон - за ним. Так началась запечатленная в истории наполеоновских войн «погоня за Муром»[557].

Отступление войск Мура скоро превратилось в беспорядочное бегство. «Никогда не видели ничего подобного. Враг бежит быстрее пруссаков после Йены», - говорили в те дни ветераны Старой гвардии Наполеона. Сам Джон Мур написал 13 января 1809 г. в Лондон военному министру Р. С. Каслри: «Я никогда не думал, что британская армия может разложиться столь быстро»[558]. Позднее Вальтер Скотт заметит: «Это отступление - тяжелая и позорная страница английской военной истории»[559].

Наглядный пример такого позора - судьба нескольких тысяч женщин, которые в большинстве своем были законными женами солдат и унтер - офицеров[560]: все они (иные с детьми) брели за армией Мура, но скорость отступавших, а точнее бежавших, солдат оказалась многим из них не под силу, и они были попросту брошены в районе Асторги. Цитирую очевидца, барона Марбо: «Когда здесь мимо императора проходили его войска, из одного огромного сарая послышались крики. Его открыли. Там было 1000 или 1200 английских женщин и детей <...>. У них не было больше сил идти за армией генерала Мура, и они укрылись в этом сарае, где провели уже двое суток и ели только сырой овес! <...>. Они сразу же окружили императора, которого тронул их плачевный вид. Их устроили в городе, они получили еду. Наполеон послал парламентера к английскому генералу с сообщением, что, как только позволит погода, женщины и дети его солдат вернутся в армию»[561].

К тому дню 2 января 1809 г., когда Наполеон («под ледяным дождем») вступил в Асторгу, французы уже настигали англичан. Казалось, армии Мура грозила верная гибель: ведь она уступала французам не только в численности, но и практически во всем остальном. Увы! В тот самый день именно в Асторге Наполеон получил тревожные депеши из Парижа, с одной стороны, о военных приготовлениях Австрии, а с другой - об интригах и возможном заговоре против него со стороны Талейрана и Фуше - двух протобестий, ненавидевших друг друга и вдруг помирившихся. Наполеон понял: надо возвращаться в Париж без промедления. Уже на следующий день, 3 января, он помчался в Бургос и далее, через границу, в Байонну с отдельным эскортом гвардии. Перед отъездом император поручил возглавить «погоню за Муром» маршалу Сульту.

Сульт в принципе выполнил поставленную перед ним задачу. 11 января англичане, потеряв за время поспешного отступления до 10 тыс. человек, вошли в город - порт Ла Корунья, но из-за шторма не смогли сразу погрузиться на свои корабли. А на следующий день к Ла Корунье подоспел Сульт, навязал англичанам и выиграл сражение, причем Джон Мур был убит, но его потрепанное войско все-таки погрузилось на суда и отплыло в море. Таким образом, Сульт выгнал англичан с Пиренеев, но не сумел использовать, как это сделал бы Наполеон, реальную возможность для уничтожения их армии. Примерно 18 - 19 тыс. солдат Мура спаслись во многом благодаря полководческому искусству их генерала. Кстати, смерть Мура оплакивала не только Англия. В России это сделал замечательный поэт Иван Иванович Козлов, которого очень ценил близко знакомый с ним А. С. Пушкин. Его знаменитый перевод стансов ирландского поэта Ч. Вольфа «Не бил барабан перед смутным полком, когда мы вождя хоронили», - это своего рода реквием в честь Джона Мура[562].

Решение отдельной задачи Наполеон перед возвращением из Мадрида в Париж доверил Ланну: принять на себя командование двумя армейскими корпусами, которые безуспешно осаждали Сарагосу, взять наконец эту, уже прослывшую неприступной, крепость и затем присоединиться к императору на случай войны с Австрией[563]. До Ланна осадой Сарагосы (с июня 1808 г.) руководили, сменяя друг друга, генералы Ж. А. Вердье и Ш. Лефевр - Денуэтт, а затем маршалы А. Ж. Монсей и Э. А. Мортье. Сарагоса не сдавалась! К тому моменту, когда Ланн возглавил осаду города, число его защитников превысило 80 тыс., включая местный гарнизон, бежавшие сюда остатки войск К. Кастаньоса, разбитых Ланном в битве при Туделе, и массы вооруженных чем попало крестьян, которые собирались тогда в городах, чтобы защищать их от «чудовищ ада», то бишь французов. Начальствовал в Сарагосе над всем и вся генерал Палафокс (полное имя: Хосе де Реболледо де Палафокс - и - Мельси: 1775 - 1847 гг.), более придворный, чем военный, личный друг короля Фердинанда VII, тоже участник битвы при Туделе, национальный герой Испании и, как назвал его Д. Чандлер, «человек из легенды» (для испанцев, конечно)[564]. Он, кстати, и родился в Сарагосе (умер в Париже).

Ланн принял в свое распоряжение под Сарагосой 30 тыс. солдат. После тщательной подготовки штурма он 27 января ворвался в город, «но тут, - цитирую Е. В. Тарле, - произошло нечто такое, чего не бывало ни при какой осаде: каждый дом превратился в крепость, каждый сарай, конюшню, погреб, чердак нужно было брать с бою»[565]. Солдаты Ланна убивали даже женщин и детей, ибо женщины и дети Сарагосы убивали солдат с такой же яростью, как и мужчины. В результате французы вырезали на улицах Сарагосы до 20 тыс. военных и более 32 тыс. «мирных» граждан[566], которые тоже сражались против «чудовищ ада», как львы. «Чудовища» потеряли при этом около 3 тыс. убитыми и ранеными[567]. 21 февраля 1809 г. Сарагоса капитулировала перед Ланном. Проезжая по улицам города, буквально заваленным трупами и залитым кровью, Ланн - этот, как и Наполеон, «человек из гранита», «не знавший, - по выражению Е. В. Тарле, - что такое означает слово “нервы”», - был потрясен увиденным. Он прямо написал Наполеону в рапорте о взятии Сарагосы: «Это - совсем не то, к чему мы привыкли в прежних войнах. Такая война приводит меня в ужас и содрогание»[568].

Итак, героическая 8 - месячная эпопея завоевания Сарагосы закончилась (Палафокс был взят в плен и доставлен во Францию, где оставался до 1813 г. на положении военнопленного). Мадрид выказывал (по крайней мере внешне) смирение перед Жозефом Бонапартом. Английская армия, потеряв своего вождя Джона Мура, бежала из Испании. Казалось, теперь у французов в Испании все пойдет на лад: «Ça ira!» «Дела в Испании окончены. Испанские армии уничтожены, англичане сброшены в море», - так писал Наполеон вице - королю Италии (своему пасынку) Евгению Богарне, королю Вестфалии (своему брату) Жерому и владетельным князьям Рейнского союза[569].

Может быть, если бы Наполеон задержался в Испании еще на несколько дней, армия Джона Мура была бы уничтожена, французы вернули себе контроль над Португалией, и тогда английский парламент, как полагает О. В. Соколов, «не дал бы и ломаного гроша для финансирования боевых действий на суше»[570]. Но 18 - 19 тыс. английских солдат уцелели и были снова задействованы (с необходимыми подкреплениями) в Испании, а вместо Мура там появился Веллингтон. С другой стороны, мог ли Наполеон ради «погони за Муром» задержаться в Испании хотя бы на считаные дни? Ведь он узнал, что Австрия, используя его затруднения в Испании (один Байлен чего стоил!), готова начать против него войну - четвертую за последние десять лет! Эмиль Людвиг резонно рассудил, что для Наполеона «по - настоящему справиться с Испанией возможно было только в том случае, если русский царь будет держать Австрию за горло»[571]. Русский царь, как мы увидим, на это не пошел.

В результате то, что Наполеон посчитал или, точнее сказать, старался представить в письмах к принцу Евгению и королю Жерому, окончанием испанского синдрома, оказалось, по меткому определению Мишеля Франчески и Бена Вейдера, «только ремиссией в раковом заболевании Испании, от которого уже нельзя излечиться»[572]. Народ Испании, изнывавший под гнетом своих феодалов, инквизиторов, коронованных «дегенератов», отвергал безоговорочно и всецело антифеодальные, глубоко прогрессивные реформы Наполеона, предпочитая отечественное ярмо навязанным извне свободам. Позднее Наполеон признал: «Я совершил ошибку, вступив в Испанию, поскольку не был осведомлен о духе нации. Меня призвали гранды, но чернь отвергла»[573]. Эта «чернь», т. е. именно народ Испании, который рабски терпел собственных угнетателей, по отношению к Наполеону как «освободителю» оказался нетерпим и был непобедим. К тому же на помощь испанцам вновь пришли англичане.

Оставшиеся в Испании маршалы Наполеона (Сульт и Журдан, Виктор и Мортье, Монсей и Мармон, некоторое время Ней и Массена) не смогли - отчасти из-за постоянных (в отсутствие императора!) дрязг между собой - усмирить испанцев и выдворить из Испании англичан. Только Сюше, один из всех, с 1809 по 1813 г. неизменно брал верх и над испанцами, и над англичанами; он не только бил противника в чистом поле при Мариа, Бельчите, Сагунте и штурмом брал города (тот же Сагунт, Таррагону, Лориду, Валенсию), но и умело, без лишней жестокости налаживал гражданское управление завоеванными областями. Наполеон в 1814 г. сказал о нем: «Если бы у меня было два таких маршала, как Сюше, я не только завоевал бы Испанию, но и сохранил бы ее»[574]. Увы, другого такого маршала у Наполеона не нашлось (Ланн, так много успевший сделать в Испании от Туделы до Сарагосы за четыре месяца 1808 - 1809 гг., в 1809 г. погиб). Отныне и до конца Наполеон вынужден был содержать в Испании огромную армию (к 1812 г. - до 400 тыс. человек) и все свои новые войны, включая поход в Россию, вел как бы одной рукой - другая его рука оставалась занятой в Испании.

2. Эрфурт

Союз между Наполеоном и Александром I, так много значивший и (после Тильзита) еще более обещавший, был обречен на недолговечность. Александру сразу же пришлось иметь дело с угрожающей оппозицией тильзитскому курсу. Он, конечно, предвидел, что его союз с «антихристом» раздосадует дворянство и духовенство России, но не ожидал от них такого взрыва недовольства. Первой его вестницей стала императрица - мать Мария Федоровна. Она встретила сына после Тильзита вместо поцелуев словами: «Неприятно целовать друга Бонапарта»[575]. Отовсюду к царю стекались донесения о невидальщине, которую Ф. Ф. Вигель определил не без преувеличений так: «От знатного царедворца до малограмотного писца, от генерала до солдата, все, повинуясь, роптали с негодованием»[576]. Само слово «Тильзит», как заметит А. С. Пушкин, стало «обидным звуком» для русского слуха.

Повсеместный ропот порождал заговорщические толки, которые начались сразу после Тильзита и не смолкали вплоть до 1812 г. В придворных кругах нарекли Александра I «приказчиком Наполеона» и планировали «постричь императора в монахи», а на престол возвести его сестру Екатерину Павловну[577], памятуя, что Екатерина Великая - эта, как назвал ее Д. Г. Байрон, «драчливейшая баба из цариц»[578] - была удачливой, тогда как воцарявшиеся после нее мужчины (и Павел I, и Александр I) оба оказались неудачниками.

Александр знал об этих толках если не все, то многое и должен был учитывать взгляды и планы оппозиции в своих отношениях с Наполеоном. В откровенном письме к Марии Федоровне (не ранее 26 августа 1808 г.) он, вероятно, с расчетом на то, что письмо прочтут, кроме адресата, другие оппозиционеры, объяснил: пока Франция обладает военным превосходством, Россия должна поддерживать «хорошие отношения с этим страшным колоссом, с этим врагом», должна «примкнуть на некоторое время» к нему в качестве союзника и под прикрытием союзного договора «увеличивать свои средства и силы», готовиться «среди глубочайшей тишины» к новой борьбе при более выгодном для России соотношении сил[579].

Исходя из этого, Александр назначил своим послом в Париже «твердого защитника интересов России» боевого генерала Петра Александровича Толстого - «цареубийцу» и (подобно его родному брату обер-гофмаршалу Николаю Толстому) врага Франции. Честный Толстой отказывался от этого назначения, ссылаясь на то, что он не дипломат. Царь заявил, что ему на месте посла при Наполеоне нужен «вовсе не дипломат, а храбрый и честный воин»[580]. Толстой вынужден был принять назначение, хотя его жена пала перед ним на колени, умоляя его «не ехать к врагу рода человеческого»[581]. «Враг рода человеческого» устроил Толстому великолепный прием в Фонтенбло. Взяв посла под руку, он говорил ему, что дни, проведенные с Александром I в Тильзите, считает «лучшими в своей жизни» и что к русскому народу преисполнен «величайшего уважения»[582]. Наполеон поселил Толстого в роскошном особняке, выкупив его у И. Мюрата за 1 млн франков[583], приглашал его на приемы - в числе особо доверенных лиц - к себе и Жозефине, но Толстой не поддавался на все эти любезности, ни разу не позволил себе смягчить в разговорах с Наполеоном то ледяное, то скорбное выражение лица и вообще делал все от него зависящее, чтобы привести русско-французские отношения к разрыву.

Александр I, осознав, что он недооценил солдафонство Толстого, либо Толстой переусердствовал в своем солдафонстве, заменил его князем А. Б. Куракиным - столь же рьяным врагом Наполеона, как и Толстой, но, в противоположность Толстому, изысканным дипломатом. Весь в бархате и парче, в золоте и бриллиантах, Куракин, в отличие от Толстого, с почтительным интересом, неизменно излучая улыбку, которая очень шла к его бриллиантам, внимал каждому слову Наполеона и рассыпался перед ним в любезностях, но как только речь заходила о «встречных» шагах России и Франции, становился неуступчив, как и Толстой.

Александр со своей стороны выказывал верх благоволения к послам Наполеона. Первый из них - генерал Рене Савари, герцог Ровиго - был встречен петербургской знатью крайне враждебно не только как посол «антихриста», но и как участник расправы с герцогом Энгиенским. Придворные круги сторонились его, словно прокаженного, но царь, что бы там ни было, демонстрировал свое уважение к нему. Еще большим расположением Александр одарил второго посла - тоже генерала и герцога - Армана де Коленкура, который заменил Савари в декабре 1807 г. Коленкур явно превосходил Савари как дипломат и придворный и должен был, по мысли Наполеона, придать французскому представительству в России больше блеска, а главное - эффективности. С одобрения царя он поставил себя в Петербурге НАД дипломатическим корпусом. На дворцовых церемониях он шел впереди всех послов, садился в одном ряду с членами императорской фамилии и вообще, по воспоминаниям государственного секретаря А. С. Шишкова, «был первейшею особою, едва не ставившею себя наравне с Александром I»[584].

Тем временем Наполеон во Франции успел разрекламировать договор, подписанный в Тильзите, и подсчитал, сколь велики вытекающие из него возможности, пока не увидел уже к началу 1808 г., что Россия уклоняется от выполнения главной статьи договора - о континентальной блокаде. Эта статья представляла собой нечто вроде мины замедленного действия, заложенной в русско-французский союз, первоисточник его кризиса. Вторым источником было стремление Наполеона обеспечить за собой (по праву двукратного победителя) роль ведущего партнера по отношению к Александру как ведомому. Александр, которого и без того уже собственные подданные называли «приказчиком Наполеона», не мог позволить себе такого унижения - прежде всего в глазах той же оппозиции, способной (как показала судьба Павла I) на многое, вплоть до очередного цареубийства. В результате через считаные месяцы после Тильзита союз Франции и России оказался в преддверии кризиса.

В такой ситуации Наполеон своевременно прибегнул к аварийным мерам и в феврале 1808 г. предложил Александру подобие второго Тильзита - свидание в любой точке на полпути между Петербургом и Парижем. Александр выбрал Эрфурт-город в южной части Германии на р. Гера. Испанские дела отвлекли Наполеона, а финляндские[585] - Александра неожиданно для них надолго, тем самым лишь подтолкнув их друг к другу: оба (особенно Наполеон, который уже знал о вооружении Австрии) ощутили потребность во взаимной помощи. Разумеется, у каждого из них была при этом своя корысть. Наполеон хотел опереться на Александра в осуществлении континентальной блокады и в надвигавшейся войне с Австрией, Александр - на Наполеона в завершении трех войн, которые вела тогда Россия (одновременно!) против Швеции, Ирана и Турции. К чести Александра, он счел ниже своего достоинства страхи, которые пытались внушить ему Мария Федоровна и ее присные: они боялись, что Наполеон готовит для царя западню и устроит из Эрфурта вторую Байонну - увезет Александра, как ранее испанских Бурбонов, к себе пленником[586].

Лишь 27 сентября 1808 г. оба императора съехались на свидание в Эрфурт. К тому времени Наполеон увяз в Испании и потерял только что завоеванную Португалию. Теперь, после Байлена и Синтры, значимость свидания с Александром для Наполеона резко возросла. Важно было показать Александру, что единичные неудачи отдельных генералов не отражаются на величии Французской империи. Поэтому Наполеон обставил эрфуртское свидание с умопомрачительной помпезностью. «Я хочу до начала переговоров, - сказал он Талейрану, - ослепить императора Александра картиной своего могущества. Это облегчает любые переговоры»[587]. В Эрфурт были приглашены все вассальные по отношению к Франции государи - короли, князья, герцоги, курфюрсты, маркграфы: «не существовало ни одного сносного дома, который не был бы предназначен для какого-нибудь государя с его свитой», - вспоминал о тех днях Талейран[588].

Был, естественно, в этом скопище монархов и прусский король Фридрих - Вильгельм III. А вот император Австрии Франц I не получил приглашения, что его крайне встревожило. Он прислал в Эрфурт своего генерал-адъютанта барона К. Винцента с почтительными письмами к Наполеону и Александру и с заданием (в качестве соглядатая) «разузнать секрет обоих императоров, проникнуть в тайну их соглашений и, если возможно, вырвать Александра из-под влияния Наполеона»[589]. Винцент довольно преуспел в соглядатайстве, поскольку очень помог ему Талейран. Но о роли Талейрана в Эрфурте речь еще впереди.

Вторым, кроме государей, компонентом наполеоновской свиты в Эрфурте были специально приглашенные знаменитости европейской культуры, включая самого авторитетного тогда в Европе литератора Иоганна Вольфганга Гёте и слывшего «Вольтером Германии» Кристофа Мартина Виланда, а также швейцарского историка Иоганна Мюллера. Из Парижа был вызван первый состав главного театра Франции «Комеди Франсез» во главе с великим Франсуа - Жозефом Тальма.

Сам Наполеон взял с собой в Эрфурт ряд высших чинов двора и дипломатии (в том числе М. Дюрока, А. Коленкура и Р. Савари) и несколько прославленных маршалов. Л. Н. Даву, Л. А. Бертье и Н. Ж. Сульт сопровождали императора по пути к Эрфурту из Парижа, а Ж. Ланн встречал Александра I на французских аванпостах в г. Фридберг. Герой битвы при Монтебелло (время Туделы и Сарагосы тогда еще не пришло) так понравился царю, что он наградил маршала орденом Св. Андрея Первозванного. В донесении Наполеону об этой встрече с Александром I Ланн сообщал: «Он повторял мне часто и от души: “Я очень люблю императора Наполеона и дам ему доказательства этого при каких угодно обстоятельствах”»[590].

Утром 27 сентября, когда Наполеон был уже в Эрфурте, Александр в сопровождении великого князя Константина Павловича, канцлера Н. П. Румянцева, статс-секретаря М. М. Сперанского и других выехал к месту свидания из Веймара. Наполеон верхом на коне, со свитой встретил карету царя у въезда в город. Один император сошел с коня, другой вышел из кареты, и, по свидетельству Талейрана, «они бросились друг другу в объятия самым дружеским образом»[591]. Затем Наполеон дал знак, чтобы Александру подвели коня, оседланного и убранного по-русски чепраком из горностаевого меха. Александр сел на него, Наполеон - на своего коня. Их свиты смешались в одну колонну, и все направились в город, уже подготовленный к торжественной встрече двух императоров. Цитирую Альбера Вандаля: «Войска в парадных мундирах были собраны у въезда в Эрфурт. Артиллерия гремела непрерывными залпами, а в промежутках между оглушительной пальбой в воздухе разносился со всех церквей, со всех башен торжественный звон колоколов. С высот, окружающих Эрфурт и представлявших народные трибуны, несметные толпы любопытных любовались величественным зрелищем, приближавшимся к городу»[592].

Первые дни встречи прошли без деловых разговоров. Все время занимали завтраки и обеды, парады и маневры, прогулки, балы, театральные спектакли. Наполеон в те дни находил особое удовольствие в общении с мастерами культуры. Если германских монархов он (иногда, казалось, намеренно) заставлял подолгу ждать в приемной, то с Гёте, Виландом, Мюллером, не говоря уже о Тальма (другом юности императора, с времени, когда император был еще лейтенантом) общался просто, без церемоний и намека на покровительство, как с равными. Наибольшее впечатление произвел на французского императора Гёте, творчество которого Наполеон знал и любил с юных лет, но лично познакомился только теперь. Император пригласил его к себе и долго беседовал с ним за завтраком, а потом в театре, после спектакля, «подошел к нему, как к старому знакомому»[593]. Кстати, на спектакле Гёте по приглашению Наполеона занял место в первом ряду партера. «Первый ряд предназначался только для коронованных особ. Монархи должны были смиренно потесниться»[594].

При первой же встрече с Гёте Наполеон приветствовал его словами: «Вы - великий человек!» и обращался к нему по-французски «месье Готт», что по-немецки звучало как «господин Бог». Должно быть, немецкому гению это нравилось. Сам Гете, спустя много лет (в 1830 г.), в разговоре со своим секретарем И. П. Эккерманом вспоминал о тех беседах с Наполеоном: «Он был в высшей степени любезен со мною и трактовал любой предмет в таком тоне, какого и следовало ожидать от человека столь необъятного ума»[595]. Вот так, по авторитетному мнению С. Н. Дурылина, в октябре 1808 г. «Наполеон навсегда и безвозвратно закрепил Гёте за собой» и тем самым «одержал вторую Йену: заполучил себе не трагедию Гёте («Фауст». - Н. Т.), а самого Гете, что, конечно же, стоило десятка - двух немецких княжеств и маркграфств»[596]. Как здесь не вспомнить восторженный отзыв Гёте о Наполеоне: «Квинтэссенция человечества!»[597]

Но главным для Наполеона в Эрфурте было его общение с Александром I. Пока вассальные монархи в эйфории подобострастия не только «гнули спины», но и буквально «бросались под ноги» своему сюзерену (по наблюдению Талейрана)[598], Наполеон выказывал Александру подчеркнутое расположение: любезничал с ним и на военном плацу, и в театральной ложе, и в залах эрфуртского дворца, где они, весело разговаривая, прогуливались под руку на виду у всех. Конечно, свою симпатию к Александру Наполеон подчеркивал, отчасти даже инсценировал, но была в том и доля искренности. «Я доволен Александром, - писал Наполеон в те дни Жозефине. - <...>. Если бы он был женщиной, я думаю, что сделал бы его своей возлюбленной»[599].

Александр со своей стороны тоже не скупился на публичные проявления восторженного пиетета к Наполеону. Когда однажды, торопясь на очередной парад, он забыл свою шпагу, Наполеон предложил ему свою. «Я никогда не обнажу ее против Вашего Величества!» - объявил царь, принимая шпагу Наполеона[600]. А когда в театре Эрфурта перед «партером королей» шел «Эдип» Вольтера, и Тальма в роли Филоктета произнес со сцены: «Дружба великого человека - это подарок богов!» - Александр, сидевший рядом с Наполеоном, воскликнул: «Вот слова, сказанные для меня!», встал и пожал руку Наполеону под овацию всего зала[601].

Однако, едва начались переговоры, «великий человек» встретил со стороны своего друга неожиданное, очень мягкое по форме, но жесткое и неуступчивое по сути противодействие: мало того, что Александр утомительно для Наполеона хлопотал за Пруссию, главное, он отказывался предъявить вместе с Наполеоном ультиматум Австрии, чтобы она перестала вооружаться. «Ваш император Александр упрям, как лошак! - в сердцах говорил Наполеон Коленкуру. - Прикидывается глухим, когда не хочет чего-нибудь слышать!»[602] После долгих споров Наполеон попытался воздействовать на Александра, как когда-то на Л. Кобенцля: вспылил, схватил с камина шляпу, швырнул ее на пол, поддал ей ногой. Александр смотрел на эту сцену с улыбкой. «Вы резки, а я упрям, - сказал он спокойно. - Будем рассуждать, или я ухожу»[603].

Несговорчивость Александра озадачивала Наполеона. Он и с Талейраном поделился своим недоумением. Тот изобразил верноподданническое сочувствие, хотя в душе, безусловно, торжествовал: именно тогда, в Эрфурте, Талейран предал Наполеона и продал себя Александру. Трудно понять, почему Наполеон еще в 1807 г., вскоре после Тильзита, уволивший Талейрана с поста министра иностранных дел, взял его в Эрфурт и доверил ему вести переговоры с Александром I. В этом А. 3. Манфред усмотрел у Наполеона «удивительное ослепление, не случавшуюся до сих пор потерю интуиции»[604]. Думается, все было несколько проще. Наполеон взял Талейрана как изощренно ловкого в дипломатическом ритуале советника, тем более что новый министр Ж. Б. Шампаньи, который, если верить Талейрану, «появлялся каждое утро, чтобы усердно просить извинения за неловкости, совершенные накануне»[605], не удовлетворял императора (вскоре он будет заменен Г. Б. Маре). Предвидеть же государственную измену Талейрана не смог бы и самый проницательный политик: слишком французом выглядел этот «хромой бес», чтобы продавать себя иностранцу.

Итак, в Эрфурте при первой же встрече с Александром Талейран заявил ему: «Государь, зачем вы приехали? Вам предстоит спасти Европу, и вы можете достигнуть этого не иначе, как только противодействуя Наполеону. Французский народ цивилизован, а его государь нет. Русский государь цивилизован, а его народ нет, Поэтому русскому государю надо быть союзником французского народа»[606]. Царь был приятно ошеломлен вероломством Талейрана, сразу определив, что гранит наполеоновской империи уже дает первую трещину изнутри. Конечно, он мог выдать Наполеону предателя, но не сделал этого, как полагают авторитетные историки, потому что увидел в сношениях с Талейраном большую для себя выгоду[607], и вообще отдать на гибель доверившегося ему человека было не в характере Александра (по - видимому, «хромой бес» заранее вычислил и то, и другое).

С того дня Талейран стал служить русскому, а с января 1809 г. и австрийскому правительству как платный агент - осведомитель. После Эрфурта в тайной переписке секретаря русского посольства в Париже К. В. Нессельроде с доверенными лицами императора Александра I Н. П. Румянцевым и М. М. Сперанским он «обозначался несколькими псевдонимами: “мой кузен Анри”, “Та”, “Анна Ивановна”, “наш книгопродавец”, “красавец Леандр”, “юрисконсульт”»[608]. Но и в Эрфурте Талейран успел оказать Александру ценнейшие услуги, выдавая ему при каждой встрече все выведанное у Наполеона. «Утром Талейран по повелению Наполеона составлял и редактировал проект конвенции между Россией и Францией, - читаем у Е. В. Тарле, - а вечером тот же Талейран выбивался из сил, доказывая колебавшемуся Александру, что не следует эту конвенцию подписывать, а нужно сначала выбросить такие-то и такие-то пункты. Царь так и поступал»[609].

А Наполеон не мог понять, почему его друг Александр менее уступчив в переговорах с ним, нежели тогда, в Тильзите. «Он относится ко мне с недоверием», - озадаченно признавался он Коленкуру. Да, комментирует эту головоломку Андре Кастело, «между ними пробежала “черная кошка” - Талейран!»[610]. С огромным трудом в беседах с глазу на глаз Наполеон 12 октября склонил Александра к подписанию такого проекта конвенции, который обязывал Россию по крайней мере «выступить против Австрии вместе с Францией», если Австрия начнет войну против Франции. Наполеон со своей стороны признал присоединение к России Финляндии, Молдавии и Валахии[611]. В тот же день Наполеон и Александр совместно предложили королю Англии Георгу III «заключить мир» на основе uti possidetis[612], а на случай, если их предложение будет отвергнуто, договорились «иметь в течение года свидание, чтобы условиться об операциях в совместной войне и о способах ее всеми силами и всеми средствами обеих империй»[613]. Англия отвергнет их призыв к миру, сославшись на «узурпации» Наполеона, но увидеться вновь и спланировать ход «совместной войны» против нее Наполеон и Александр уже не смогут. Таким образом, каждое из трех желаний, с которыми Наполеон ехал в Эрфурт (привязать к себе Россию, склонить к миру Англию и обуздать Австрию) исполнилось лишь в минимальной степени. Хотя оба императора заявили в Эрфурте о своем намерении «придать соединяющему их союзу более и более тесный и навеки прочный характер»[614], их соглашение, как подытожил А. Вандаль, только «продлило союз, но не упрочило его»[615]. Александра это устроило, Наполеона разочаровало.

14 октября 1808 г. Наполеон проводил Александра из Эрфурта на веймарскую дорогу до того места, где встретил его 27 сентября. Отделившись от свиты, оба императора сначала ехали верхом на конях, не торопясь, разговаривая, а потом возле карет, которые ждали Александра, спешились и долго еще прохаживались вдоль дороги, продолжая беседу. О чем они говорили тогда, никто из историков так и не узнал. Наконец императоры пожали друг другу руки, обнялись, расцеловались. Александр и его свита заняли места в экипажах и отбыли. Наполеон долго стоял на дороге, смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду. Потом молча сел на коня и шагом поехал в Эрфурт. Взгляд императора был таким сумрачным, что свита опасливо держалась в стороне. О чем он думал в тот час расставания? Не о грядущем ли закате столь ценимого им союза? Он не знал, что простился со своим другом, бывшим и будущим врагом навсегда, но, может быть, уже предчувствовал это.

3. Разгром пятой коалиции

Пока Наполеон был занят испанскими делами, Англия очень старалась организовать и снарядить за свои деньги очередную, пятую, коалицию против Франции. Главными поставщиками «пушечного мяса» для предыдущих четырех коалиций были Россия, Австрия и Пруссия. На этот раз неизменному «спонсору» всех коалиций, каковым была Англия, не повезло: Россия вступила в союз с Наполеоном, а Пруссия все еще не оправилась от катастрофы 1806 - 1807 гг.; пришлось довольствоваться людскими ресурсами

Австрии. Здесь после трех кряду проигранных войн с Францией стали расти реваншистские настроения - особенно после Байлена и Синтры. «Луч солнца блеснул наконец из Испании!» - говорили тогда реваншисты по всей Австрии. Английские субсидии (4 млн ф. ст.)[616] позволяли им наращивать силы и возможности. Эрцгерцог Карл (с 1806 г. уже генералиссимус!) реорганизовал австрийскую армию с учетом французского опыта, довел ее численность до 310 тыс. человек и создал обширные резервы численностью в 200 тыс. человек из т. н. ландвера (военнослужащих второй очереди запаса). Партию войны в Австрии возглавляла императрица Мария - Людовика (как ранее в Пруссии, королева Луиза). Она собственноручно вышивала и раздавала полкам боевые знамена[617].

Подогревали агрессивный настрой австрийской военщины не только затруднения Наполеона в Испании, но и предательские (а для Австрии крайне выигрышные) интриги Талейрана. «Хромой бес» не удовольствовался взятой им на себя ролью платного агента России и 29 января 1809 г. на личной встрече с австрийским послом (и будущим канцлером) К. Л. В. Меттернихом вызвался служить еще и Австрии - за плату в «несколько сот тысяч франков»[618]. Сообщая об этом императору Францу I, Меттерних подчеркнул: «Сколь бы великой ни представлялась названная сумма, она все равно меньше тех жертв, к которым мы привыкли, а результаты того, что мы его наняли, будут безмерными». Сошлись для начала на сумме в 400 тыс. франков. Андре Кастело так комментирует эту сделку: «Ничтожно малая сумма, если учесть, что Талейрану в бытность его министром иностранных дел Директории перепало только “на чай” 500 тыс. франков за подписание договора с Португалией и 780 тыс. франков за переговоры с Гамбургом». Действительно, шпионские услуги Талейрана Австрии (как, впрочем, и России) были безмерными. «Он переправлял в Вену самые секретные государственные документы: дипломатическую переписку с Петербургом, директивы послам, сведения о расположении войск, военные планы»[619].

Вернемся теперь к последним январским дням 1809 г. Узнав не только о вооружении Австрии, но и о каких-то (без подробностей) темных интригах Талейрана и Фуше, Наполеон оставил армию в Испании, 23 января примчался в Париж и 28-го затребовал к себе в кабинет шесть высших сановников империи. То были архиканцлер Ж. Ж. Р. Камбасерес, архиказначей Ш. Ф. Лебрен, президент Финансовой ассамблеи Е. П. Монтескью, военно - морской министр Д. Декре, Фуше и Талейран (в качестве обер-камергера двора). Все они стали свидетелями, а Талейран-еще и жертвой знаменитой сцены, сотни раз описанной в исторической и мемуарной литературе, - сцены, о которой ее очевидцы «не могли до гробовой доски вспоминать без содрогания»[620].

Все началось как обычно: Наполеон сел за свой рабочий стол и пригласил всех собравшихся сесть. Заговорил он жестко, но без особого раздражения, о том, что имперские сановники, включая министров, много, хотя и зачастую не то, говорят, но мало что делают, плохо выполняют свои обязанности, причиняя тем самым вред государству. Поскольку он не называл конкретных лиц, сановники, встревоженные ожиданием персональных разборок, стали успокаиваться. Но вдруг император встал. Все моментально вслед за ним поднялись. Талейран, возможно предчувствуя любую кару, вплоть до виселицы, прислонился к камину. Наполеон пошел прямо на него, остановился перед ним лицом к лицу, почти вплотную, и какие-то мгновения так смотрел на него, будто норовил испепелить его взглядом. В зале наступила мертвая тишина. Талейран побледнел и опустил глаза. «Вы вор, мерзавец, человек без чести! - стал кричать на него император в таком порыве гнева, что казалось, он готов сейчас же расстрелять обер-камергера или повесить. - Для вас нет ничего святого, вы всех предавали и продавали! Вы продали бы и родного отца!»

Талейран стоял у камина с лицом «бледнее смерти», молча и неподвижно, точно окаменел (по - русски можно было бы сострить: «окаминел»). А Наполеон словно хлестал его по лицу новыми обвинениями - в том, что Талейран подстрекал императора к расправе с герцогом Энгиенским и уговаривал впутаться в войну с Испанией, а теперь хулит и ту расправу, и эту войну. «Он все ему перечислил, - читаем у А. 3. Манфреда, - весь длинный список предательств и преступлений; в нем недоставало главного - эрфуртской измены; о ней он не знал». Последние слова Наполеон произнес, буквально содрогаясь от бешенства и отвращения к Талейрану: «Почему я вас не повесил на решетке Карусельной площади! Но берегитесь, это сделать еще не поздно! Вы дерьмо в шелковых чулках!» С этими словами Наполеон вышел из кабинета, хлопнув дверью.

Талейран стоял по-прежнему как изваяние, ничего не выражая ни жестом, ни взглядом. Его коллеги смотрели на него с ужасом, видя, что на нем, как говорится в таких случаях, лица нет. Но это «дерьмо в шелковых чулках», уже преодолев страх, внутренне торжествовало: ему стало ясно, что Наполеон, хоть и проведал о чем - то, «не знает ничего (цитирую Е. В. Тарле. - Н. Т.) ни об эрфуртских похождениях своего бывшего министра, ни о том, что перед ним стоит “Анна Ивановна”, шпионящая и теперь, после Эрфурта, в пользу и за счет императора Александра I. Значит, непосредственной опасности расстрела нет»[621].

Действительно, на следующий день император распорядился лишить Талейрана звания обер-камергера двора - только и всего! Не на радостях ли по этому случаю Талейран в тот же день, 29 января, продал себя Меттерниху? Должно быть, порадовался вместе с ним и Фуше, вообще (пока!) избежавший всякого наказания, - Наполеон уволит его с поста министра полиции лишь 2 июня 1810 г. Между тем император, конечно же, был информирован о конфиденциальных встречах Фуше и Талейрана[622] (ранее не переносивших друг друга), ибо кроме полиции во главе с Фуше он имел другую, более тайную полицию, следившую за самим Фуше, плюс еще бывший адъютант и друг Наполеона А. М. Лавалетт (женатый на Эмилии Богарне - племяннице Жозефины) «следил за этой другой полицией, следившей за Фуше»[623].

Здесь надо согласиться с А. 3. Манфредом, который так оценил терпимость Наполеона к Талейрану и Фуше в январские дни 1809 г.: «Бросив публично в лицо Талейрану обвинения, косвенно, через Талейрана ударив и по Фуше, он оставил того и другого на свободе. Более того, он сохранил за ними общественное положение, влияние, возможность безнаказанно приносить вред. Это значило сохранять в штабе армии на высших командных постах изменников и врагов. Наполеон в 1809 г. не знал еще, что тот и другой изменники в самом точном смысле этого слова. Но он уже достоверно знал, что они враги. Разве этого не было достаточно, чтобы их уничтожить? Император проявил странное великодушие или пренебрежение к опасности»[624]. Все это в принципе верно. Но, думается, в «странном», на взгляд Альберта Захаровича, великодушии Наполеона был все-таки тот управленческий расчет, о котором (напомню читателю) сам Наполеон говорил в Тильзите Александру I, имея в виду одиозных, но талантливых министров: «Лучше объездить их, чем сокрушить».

В такой ситуации Наполеон, уже информированный о военных приготовлениях Австрии, спешно и не без труда мобилизовал 300 тыс. солдат (кроме тех, примерно стольких же тысяч, отныне и до конца его правления занятых в Испании). Он вызвал из Испании лучших своих маршалов - Ланна и Массена, присоединил к ним Даву и Бессьера, сам лично возглавил гвардию и стоял наготове, не начиная, вопреки своему обыкновению, опережающих действий. Для него было важно показать не только Франции, но и России, что начинает эту войну Австрия. Он еще надеялся, что в таком случае Россия согласно Эрфуртской конвенции выступит в союзе с ним против Австрии.

Вечером 12 апреля 1809 г., когда Наполеон был на оперном спектакле, ему передали экстренное известие: 10 апреля войска эрцгерцога Карла вторглись в Баварию (союзную с Францией), открыв тем самым военные действия против Франции без официального объявления войны. Для Наполеона это известие не стало неожиданностью: его военная машина, уже готовая к контрудару, была запущена моментально. В три часа ночи с 12 на 13 апреля он сел в походную коляску и помчался через Страсбург в Донауверт, где уже были приведены в боевую готовность авангарды французской армии и куда он прибыл 17-го. Перед отъездом из Парижа он заявил окружающим: «Через два месяца я заставлю Австрию разоружиться»[625]. Запомним эти слова.

В первый же день по прибытии в Донауверт Наполеон обратился к своим войскам с воззванием: «Солдаты! Вы были рядом со мной, когда австрийский император прибыл на мой бивак в Моравии (после битвы при Аустерлице. - Н. Т.) и клялся мне в вечной дружбе. Побежденная в трех кампаниях Австрия своим существованием обязана нашему великодушию, и три раза она нарушала свои клятвы! Прежние наши успехи служат залогом победы, ожидающей нас и теперь. Вперед! И пусть враг, увидев нас, узнает своих победителей!»[626]

За сутки, проведенные в Донауверте, Наполеон изучил полученную из разных мест информацию о передвижении австрийских войск. Он понял, что эрцгерцог Карл ведет концентрическое (по разным направлениям, но с общим центром) наступление против французов. Разгадав замысел противника, Наполеон нанес встречный удар посредством маневра, который специалисты считают гениальнейшим из всех его маневров. Он перерезал пути сообщения австрийцев и за пять дней, с 19 по 23 апреля, в пяти сражениях на территории Баварии разбил их по частям.

19-го под г. Тенген отличился Даву, а 20-го под Абенсбергом в очередной раз сверкнула звезда Ланна: это он, кстати только что прибывший из Испании, рассек надвое главные силы эрцгерцога Карла, отбросив их - одну часть под командованием тоже эрцгерцога, Людвига (младшего из братьев императора Франца I), а другую во главе с бароном И. фон Хиллером - в разные стороны с большими для них потерями (более 13 тыс. человек)[627]. Вслед за тем Наполеон, развивая успех, 21 апреля разгромил уже потрепанные войска Хиллера под Ландсхутом и 22-го у деревни Экмюль атаковал самого эрцгерцога Карла. Несмотря на героическое сопротивление, эрцгерцог был разбит и отброшен к Регенсбургу. Оттуда спешно, бросив все обозы, он увел свое расстроенное воинство за Дунай в надежде на подкрепления. В битве под Экмюлем на глазах у императора вновь блестяще проявил себя Даву, за что и будет вскоре награжден титулом князя Экмюльского.

Эрцгерцог и генералиссимус Карл после Экмюля на время пал духом. «Если у нас будет еще одно такое сражение, - написал он императору Францу, - у меня не останется армии. Я ожидаю переговоров»[628]. Но до переговоров (о мире) было еще далеко.

23 апреля пятидневка ярких побед Наполеона завершилась под Регенсбургом и вошла в историю как Регенсбургская операция. Город - крепость Регенсбург закрывал французам дорогу к Вене. Взять его Наполеон поручил Ланну, а сам с гвардией расположился неподалеку, контролируя ход сражения. Гарнизон Регенсбурга был невелик (6 тыс. солдат), но занимал почти неприступные позиции. Войти в город можно было только минуя ров и мощные крепостные стены. Французская артиллерия по личному приказу императора пробила бреши в стенах; оказалось - высоко над землей. Штурмовые колонны Ланна пошли в атаку с приставными лестницами в руках и... под ураганным огнем противника с крепостного вала отхлынули назад. Тогда Ланн (одетый, как всегда на войне, в парадный маршальский мундир) выхватил лестницу из рук ближайшего солдата со словами: «Ну что же! Я вам сейчас покажу, что, прежде чем стать маршалом, я был гренадером и остаюсь им!» - и бросился вперед, увлекая за собой солдат[629]. Четверо его адъютантов догнали маршала, остановили, буквально вырвали у него лестницу и сами возглавили штурм. Двое из них - Марселен де Марбо и Шарль Франсуа Лабедуайер - первыми ворвались в крепость. Регенсбург пал.

Именно здесь, под Регенсбургом, Наполеон впервые после Тулона, т. е. с 1793 г., был ранен на виду у своих солдат (несколько своих ран в разное время он от них скрыл «и обошелся тогда помощью ближайшего окружения, которому велел молчать»[630]). На этот раз перед самым началом штурма, когда Ланн получал от Наполеона последние распоряжения, австрийская пуля попала в голень правой ноги императора, разорвав ахиллово сухожилие и вызвав сильное кровотечение[631]. Наполеон едва устоял на ногах - Ланн его поддержал. Моментально появился главный доктор Великой армии Доминик - Жан Ларрей. Он осмотрел рану, убедился, что она не тяжела, разрезал сапог императора, остановил кровотечение и перевязал ногу. Тем временем, услышав о ранении Наполеона, к нему «со всех сторон стали сбегаться офицеры и солдаты. В одно мгновение тысячи людей окружили его»[632]. Чтобы успокоить армию и показать, что он жив - здоров, Наполеон с помощью Ланна и Ларрея сел на коня без сапога на перебинтованной ноге и объехал все линии войск, отвечая на их приветствия благодарным жестом поднятой вверх правой руки. А потом, въезжая в Регенсбург, «он с улыбкой отдавал честь приветствовавшим его полкам, скрывая неутихающую боль»[633].

Ранение или даже смерть в бою Наполеон считал для себя вполне вероятными. Поэтому он заранее предупреждал свое окружение о необходимых для того или другого случая мерах. Каких именно? Вот что свидетельствовал об этом Констан Вери, личный камердинер императора: «Перед сражением император всегда говорил, что в случае его ранения должны быть приняты все меры, чтобы скрыть этот факт от войск. “Кто знает, - говорил он, - какой ужасный переполох может быть вызван подобной новостью? От моей жизни зависит судьба великой империи. Помните это, господа, и если меня ранят, то пусть об этом никто не узнает, насколько это будет возможно. Если меня убьют, то постарайтесь без меня выиграть сражение; потом будет достаточно времени, чтобы сообщить об этом”»[634].

За пять дней Регенсбургской операции австрийцы, по данным А. Лашука, потеряли 50 тыс. человек, 100 орудий, 40 знамен, 600 зарядных ящиков и 3000 фургонов. А. 3. Манфред определял австрийские потери за время той операции в 45 тыс. человек, французские - в 16 тыс. Подсчеты Е. В. Тарле (только «бои под Экмюлем и Регенсбургом стоили австрийцам около 50 тыс. человек»[635]) в данном случае явно ошибочны. Бесспорно одно: австрийские войска, поначалу как нельзя более настроенные на победу, теперь, пятикратно битые, отступали повсюду в сумятице, охваченные пораженческими настроениями. «Партия войны» в Вене вновь, как и в трех кряду предыдущих войнах с Наполеоном, приуныла. Мало того, согласимся с А. 3. Манфредом: «Такого начала войны ни в Вене, ни в Берлине, ни в Лондоне (добавлю от себя: ни в Петербурге. - Н. Т.) - нигде не ожидали»[636].

24 апреля из штаб - квартиры в Регенсбурге Наполеон обратился к своим «детям» - солдатам Великой армии - с новым воззванием, которое заканчивалось словами: «Недавно враг умышлял внести войну в пределы нашего Отечества. Теперь он бежит, разбитый, в беспорядке и страхе. Не пройдет месяца, и мы войдем в Вену!»[637] Запомним и этот его прогноз.

От Регенсбурга к Вене Наполеон шел триумфальным маршем. Эрцгерцог Карл, отступая вдоль противоположного берега Дуная на соединение с резервами, не считал возможным защитить Вену. Он получил от Франца I, давно бежавшего из столицы, полномочия вступить с Наполеоном в переговоры о перемирии. Наполеон отверг предложение эрцгерцога. Он стремился «разоружить Австрию», лишить ее способности к дальнейшему сопротивлению, взять Вену и оттуда продиктовать Францу I победоносный мир. «Никто, даже он сам, великий мастер войны, - пишет об этом Анри Лашук, - не мог предвидеть, каким побоищем обернется через месяц попытка переправиться через Дунай близ двух селений, названия которых навсегда войдут в анналы истории. Одно из них называлось Эсслинг, другое - Асперн»[638].

А пока Наполеон подступал к Вене. В те дни столицу Австрии защищали 35 тыс. солдат под командованием эрцгерцога Максимилиана[639]. Они уже были психологически надломлены несчастным для них ходом войны. Вскоре после того как Наполеон, выставив батареи из 20 орудий, начал бомбардировку Вены, Максимилиан прекратил сопротивление. Он оставил город, перешел со всем своим войском на левый берег Дуная и сжег за собой Шпицкий мост - тот самый, которым Ланн и Мюрат овладели перед битвой при Аустерлице так хитро и лихо, без единого выстрела. 13 мая Великая армия вступила в Вену. Прогноз Наполеона оказался точным: не прошло и месяца с того дня, когда он объявил: «Мы войдем в Вену!»

Пока батальоны и эскадроны Великой армии располагались в австрийской столице, Наполеон занял дворец Шёнбрунн (летнюю резиденцию австрийских императоров) в пригороде Вены - тот самый, где в 1805 г. перед Аустерлицем он уже облюбовал себе апартаменты. Отсюда император не только координировал действия своих войск, но и руководил всеми (от мала до велика) делами своей империи. Жители Вены, испуганные бомбардировкой, скоро успокоились, видя, как неукоснительно оккупанты соблюдают порядок в городе. Впрочем, тревожили горожан не только военные, но и житейские заботы. «В дни французской оккупации в Вене, - читаем в книге чешского дипломата, бывшего посла в Париже Ярослава Шедивы, - умер Франц Йозеф Гайдн, создатель нового австрийского гимна, который звучит здесь по сей день. А где-то в пригороде, в подвале своего дома спасаясь от обстрела, полуглухой разъяренный Бетховен проклинал те мгновения, когда он задумал посвятить свою знаменитую “Героическую симфонию” Наполеону»[640].

Итак, к середине мая 1809 г. австрийские войска были разбиты и рассеяны по разным направлениям. Наполеон - в Вене! С того дня, 13 мая, когда бургомистр Вены граф Андреас О’Рейли поднес Наполеону ключи от австрийской столицы, казалось, войне - конец. Но вдруг все перевернулось...

Будет уместно сравнить войну 1809 г. с предыдущими войнами Наполеона против той же Австрии 1796 - 1797, 1800 и особенно 1805 г. Тогда Наполеон имел в своем распоряжении войска, отличавшиеся должной выучкой и боевым опытом. Теперь же он выставил против Австрии преимущественно новобранцев - конскриптов (призывников) 1809 г., тогда как закаленные в боях прежних лет корпуса остались в Испании, - именно к ним более подходило название «Великая армия». Что же касается австрийских войск, то они за три с половиной года после Аустерлица прошли усиленный курс боевой подготовки с использованием французского опыта, воодушевились примером Испании и, как никогда ранее, ощутили национальный подъем. Поэтому сражались они в 1809 г. гораздо лучше, более умело и храбро, чем при Арколе, Маренго и Аустерлице. Правда, Наполеон и с новобранцами выиграл пять сражений подряд, но не смог в итоге уничтожить, как он планировал, австрийскую армию: она, даже проигрывая одно сражение за другим и время от времени падая духом, не теряла боеспособности и постоянно пополняла свои ряды за счет ландвера. Испанский синдром сказался не только в том, что Наполеону отныне и до конца пришлось воевать одной рукой (другая, как мы знаем, была занята в Испании), но и в том, что теперь в каждой войне он боролся уже не просто с армиями, а с народами. С наибольшей силой этот синдром проявится в России 1812-го года, но впервые заявил о себе в 1808 г. в Испании.

Теперь, весной 1809 г., пока эрцгерцог Карл собирался с силами после Экмюля и Регенсбурга, предвестником народной войны против иноземных захватчиков выступило крестьянство Тироля - старинного владения Габсбургов, которое Наполеон отнял у Австрии и передал Баварии. Восстание тирольских крестьян во главе с легендарным трактирщиком Андреасом Гофером против баварских и французских властей бушевало с апреля до октября 1809 г., помогая австрийцам и отвлекая на себя часть сил французов.

К 15 мая эрцгерцог Карл присоединил к себе войска эрцгерцога Максимилиана и в ожидании новых подкреплений из Италии под командованием эрцгерцога Иоганна занял позиции на левом (северном) берегу Дуная, фронтом к Вене, чтобы дать очередное сражение Наполеону, когда он попытается наладить переправу через Дунай. Наполеон пошел ему навстречу: 16 - 17 мая по двум понтонным (плавучим) мостам он переправил свои главные силы с южного, венского, берега Дуная на просторный (4x6 км) остров Лобау-его отделял от северного берега лишь узкий рукав реки. Через этот рукав Наполеон приказал навести третий мост, по которому к утру 21 мая Ланн и Массена с тремя дивизиями вышли на северный берег и с боем взяли две близлежащие деревни - Эсслинг и Асперн. Здесь и разгорелась 21 - 22 мая кровопролитная битва; преимущественно во французской литературе ее называют битвой при Эсслинге, а преимущественно в немецкой - при Асперне[641].

В первый день битвы Наполеон, по данным А. Лашука, имел всего 30 тыс. человек и 50 орудий против 90 тыс. австрийцев с 288 орудиями (Д. Чандлер насчитал 31 тыс. французов против 100 тыс. австрийцев)[642]. Ланн и Массена отбили все атаки австрийцев, а тем временем к ним по всем трем мостам подходили подкрепления. К утру 22 мая французов на северном берегу было уже вдвое больше (по Лашуку, 60 тыс. человек и 114 орудий; по Чандлеру, 62 тыс. человек и 140 орудий). Хотя они по-прежнему значительно уступали австрийцам в численности, инициативу у противника перехватили, но (цитирую далее Е. В. Тарле), «когда Ланн с кавалерией бросился рубить отступавших в полном порядке австрийцев, вдруг подломился мост, соединявший правый (венский) берег с островом, и французская армия сразу лишилась подвозимых непрерывно до той минуты снарядов»[643]. К тому моменту, когда внезапный подъем воды разрушил не один, как сказано у Е. В. Тарле, а оба понтона, соединявшие Вену с Лобау, по свидетельству М. Марбо, «все предвещало полную победу» французам: «...мы видели, как австрийским офицерам приходится палками бить своих солдат, чтобы удержать их в рядах»[644]. Теперь же Наполеон вынужденно приказал Ланну отступать. Австрийцы тотчас перешли в общее наступление, а французские войска с большими потерями ушли обратно на Лобау.

Вот так под Эсслингом Наполеон впервые проиграл генеральное сражение, причем опять-таки впервые, по данным А. Лашука, понес гораздо более существенные потери, чем его противник: до 35 тыс. человек против 24 тыс. у австрийцев. Впрочем, Д. Чандлер полагает, что австрийцы потеряли здесь 23 тыс. 340 человек, а французы - около 22 тыс. Ж. Гарнье определил потери австрийцев в 23 тыс., французов - в 21 тыс. человек[645]. Как бы то ни было, эрцгерцог Карл по праву объявил себя «победителем непобедимого», хотя сам Наполеон саркастически признавался, что победил его не генералиссимус Карл, а «генерал Дунай», снесший французские понтоны[646].

Самой тяжкой для Наполеона потерей в битве при Эсслинге и, пожалуй, из всех его боевых потерь была смерть маршала Жана Ланна, которого император ставил выше всех своих военачальников и считал самым близким своим другом[647]. Во время отступления от Эсслинга на Лобау австрийское ядро раздробило Ланну колени обеих ног. Наполеон, увидев его, смертельно раненного, на носилках, бросился к нему, упал перед ним на колени и, задыхаясь от рыданий, обнимал его так, что белый жилет императора окрасился кровью маршала, - обнимал и твердил: «Ты будешь жить, мой друг! Ты будешь жить!» Увы!.. Первые четыре дня Ланн был еще в сознании, а Наполеон каждое утро и каждый вечер навещал его, вновь плакал над ним («как Ахиллес над Патроклом», сравнит их Д. С. Мережковский) и пытался сквозь слезы ободрить его; даже у себя, по воспоминаниям мамлюка Рустама, «за завтраком, за обедом, когда император ел суп, его слезы капали в тарелку»[648]. Но в следующие дни у Ланна началась гангрена; он скончался на рассвете 30 мая 1809 г. Тело его бальзамировали и доставили в Париж. Там он был похоронен в Пантеоне великих людей Франции.

Наполеон, тяжело переживший смерть Ланна, окружил трогательной заботой жену (Луизу Генёк) и пятерых детей маршала. Кстати, один из сыновей маршала Наполеон Огюст в 1858 г. станет чрезвычайным и полномочным послом Франции в России.