Император Наполеон

Уникальный факт мировой истории: 7 октября 1806 г. война между двумя великими державами - Пруссией и Францией - началась, а через неделю, когда еще не все пруссаки узнали о начале войны, она фактически уже закончилась! Почти все вооруженные силы Пруссии, сконцентрированные в двух армиях численностью до 150 тыс. бойцов во главе с его величеством королем, тремя высочествами - племянниками Фридриха Великого и четырьмя фельдмаршалами, каждый из которых успел принять участие хотя бы в одной из кампаний Фридриха, были разгромлены в один и тот же день, 14 октября, сразу в двух генеральных сражениях - под Йеной самим Наполеоном и при Ауэрштедте маршалом Л. Н. Даву. По словам великого немца Генриха Гейне, «Наполеон дунул на Пруссию, и ее не стало»[237].

Посмотрим, и с подробностями, как все это происходило[238]. К началу кампании 1806 г. действующие армии с обеих сторон были по численности примерно равны: К. Клаузевиц насчитывал 128 тыс. пруссаков против 130 тыс. французов, Е. В. Тарле - 175 - 180 тыс. против 195 тыс.[239] Преимущество Великой армии Наполеона заключалось не столько в ее численном (незначительном) превосходстве, сколько в передовой (при социальном равенстве) системе комплектования, современном боевом опыте и выдающихся дарованиях командного состава. Прусская же армия, по оценке Наполеона, внешне образцовая, «с замечательной выправкой и дисциплиной <...>, была телом без души»[240]. Что же касается ее генералитета, то король Фридрих Вильгельм III, «став лично во главе армии, откопал всех ее старых полководцев эпохи Семилетней войны»[241]. Один из них, 82-летний фельдмаршал Рихард Меллендорф, участвовал во всех кампаниях Фридриха Великого, но за минувшие полвека он, как и все вообще «старые полководцы» Пруссии, растерял старое и не узнал ничего нового о военном искусстве.

Первые же бои показали, что война Франции с Пруссией похожа на поединок кошки с мышкой. 8 октября у Заальбурга молниеносной атакой кавалерии И. Мюрата «был сбит один (по - видимому, слабый. - Н. Т.) прусский отряд»[242], 9 октября под Шлайцем Ж. Б. Бернадот разбил дивизию генерала Б. Тауэнцина, а 10-го при Заальфельде Ж. Ланн практически уничтожил элитную дивизию пруссаков во главе с принцем Людвигом-Фердинандом.

Людвиг-Фердинанд, принц прусский (1772 - 1806 гг.), племянник Фридриха Великого, «молодой лев» с «неистощимым богатством отваги», «кумир солдат и молодых офицеров», «прусский Алкивиад»[243], как характеризовал его Карл Клаузевиц[244], возглавлял в Пруссии военную партию и буквально рвался в бой со своей дивизией. Его дивизия составляла авангард и ударный кулак одной из двух главных армий Пруссии - той, которой командовал фельдмаршал кн. Ф. Гогенлоэ. По данным К. Клаузевица, в дивизии принца при Заальфельде насчитывалось 10 тыс. человек, а Ланн имел 14 тыс., хотя и втрое уступал противнику в артиллерии (14 орудий против 42)[245]. Французы одержали блестящую победу. Оставив на поле боя до 5 тыс. убитыми и ранеными и всю свою артиллерию, пруссаки обратились в беспорядочное бегство, а принц Людвиг-Фердинанд был настигнут и после яростной схватки зарублен рядовым французским гусаром по фамилии Гинде.

Наполеон, узнав о гибели принца, послал Ланну записку: «Кажется, это Божий приговор, потому что тот человек был подлинным зачинщиком нынешней войны»[246]. Тем не менее в знак уважения к личности, титулу и храбрости принца Людвига-Фердинанда император приказал Ланну похоронить принца со всеми воинскими почестями.

В следующие дни главные силы враждебных армий маневрировали друг против друга, пока не сошлись под Йеной и Ауэрштедтом в двух генеральных сражениях. Оба сражения начались одновременно, с рассветом 14 октября, на расстоянии примерно в 22 км одна от другой. Прусские полководцы своими непредсказуемыми маневрами не только запутали себя самих и потеряли друг друга из виду, но и дезориентировали Наполеона, ибо он предполагал с их стороны осмысленные действия. В результате под Йеной он оказался, вопреки своим расчетам, не перед главной армией герцога Брауншвейгского (где находился и король), а против 2-й армии князя Гогенлоэ. Впрочем, к Ауэрштедту, где не исключалось появление любой из прусских армий, Наполеон заранее направил корпус Даву, приказав в то же время Бернадоту следовать со своим корпусом туда же «вместе с Даву»[247].

Итак, на рассвете 14 октября 1806 г. началась историческая битва под городом Йена. К началу битвы, по данным Д. Чандлера,

Наполеон имел 46 тыс. человек и 70 орудий, Гогенлоэ (вот еще один ветеран Фридриха Великого и, кстати, кавалер высшего российского ордена св. Андрея Первозванного, отличавшийся, в оценке К. Клаузевица, «только воодушевлением и личной храбростью, но отнюдь не выдающимся умом»[248]) - 38 тыс. человек и 120 орудий[249]. Уже по ходу битвы к обеим сторонам прибывали подкрепления примерно равной численности - в 15 - 20 тыс. человек.

В 5 часов утра начал сражение корпус Ланна, который убийственно разящей атакой отбросил 8-тысячный авангард пруссаков под командованием незадачливого генерала Тауэнцина, а вслед за Ланном обрушились на боевые порядки противника и в центре и на обоих флангах корпусы Сульта и Ожеро. Когда войска Гогенлоэ, не выдержав такого удара, дрогнули, Наполеон получил подкрепление: пехота Нея и кавалерия Мюрата с ходу включились в битву, обратив расстроенные батальоны и эскадроны пруссаков в бегство. В этот момент (около 14 часов) подоспел к полю битвы 15-тысячный корпус генерала Рюхеля. Вместо того чтобы попытаться хоть как-то прикрыть бегство армии Гогенлоэ, Рюхель пошел в лобовую атаку на французов, был разбит, а сам тяжело ранен. Теперь «большие батальоны» (как любил говорить Фридрих Великий) Гогенлоэ и Рюхеля вместе бежали в паническом страхе по дороге на Веймар. Гусары и драгуны Мюрата в упоении своей победой преследовали их до самого Веймара и в самом Веймаре - нагоняли и рубили беглецов нещадно.

Разгром армии Гогенлоэ под Йеной был страшным. Пруссаки потеряли 27 тыс. человек (в том числе 15 тыс. пленных) и все свои 120 орудий, тогда как потери французов не превышали 5 тыс. (из них 3 тыс. ранеными и меньше 2 тыс. убитыми)[250]. Деморализованные остатки своего воинства Гогенлоэ повел на север, к Пренцлау, где его ждала скорая (спустя две недели) капитуляция. А пока к беглецам из - под Йены вечером и ночью с 14 на 15 октября стали присоединяться столь же панически расстроенные беглецы из - под Ауэрштедта с известием о разгроме войск герцога Брауншвейгского в присутствии самого короля Фридриха Вильгельма III.

В те же часы, когда Наполеон громил под Йеной 2 - ю армию князя Гогенлоэ, маршал Даву во главе своего корпуса (27 тыс. человек и 44 орудия) принял на себя под Ауэрштедтом удар 1-й, главной, прусской армии герцога Брауншвейгского численностью (по разным данным) от 50 до 60 тыс. человек с артиллерией из 230 - 250 орудий[251]. Где же был в часы этой битвы Бернадот, обязанный следовать со своим корпусом к Ауэрштедту «вместе с Даву»? Весь день 14 октября он блуждал между Йеной и Ауэрштедтом, вполне мог слышать канонаду и с того и с другого поля битвы, но остался в стороне от них, не сделав ни одного выстрела.

К Бернадоту мы еще вернемся. Посмотрим сначала, что и как сотворил под Ауэрштедтом Даву. Он, по-видимому, быстро понял, что остался один, без поддержки Бернадота, и что перед ним - превосходящие силы главной прусской армии (в подзорную трубу маршал мог определить войсковые штандарты противника и даже лицезреть особо пышную свиту герцога Брауншвейгского и самого короля). Даву не растерялся. Напротив, он вдохновил своих солдат зажигательным призывом: «Великий Фридрих говорил, что только “большие батальоны” решают исход сражения. Ерунда! Победу одерживают только самые упрямые и стойкие. Берите пример с вашего маршала, ребята!»[252]

Упрямство и стойкость, которые сам Даву и каждый из его «ребят» проявили под Ауэрштедтом, оказались невероятными. Они отразили мощную атаку 25 эскадронов кавалерии лучшего из прусских генералов, будущего фельдмаршала Г. Л. Блюхера; затем, стоя как скала, отбили шквал атак прусской пехоты, не дрогнули под массированным артиллерийским огнем противника, а когда натиск пруссаков ослабел, перешли в контратаку. Герцог Брауншвейгский (между прочим, «тесть наследника британского престола»[253]), который, по мнению Наполеона, «великолепно умел поставить армию в затруднительное положение, но не был в состоянии вывести ее оттуда»[254], под Ауэрштедтом даже не успел проявить ни лучших, ни худших своих качеств. Он был смертельно ранен в начале сражения (картечью в лицо), что лишь усугубило расстройство боевых порядков его армии. Она бежала с поля битвы одновременно с бегством армии Гогенлоэ из - под Йены и в таком же хаотическом беспорядке.

По данным разных источников, пруссаки потеряли под Ауэрштедтом от 13 до 18 тыс. человек, убитыми, ранеными и пленными (в плен был взят и 82-летний фельдмаршал Р. Меллендорф), «помимо разбежавшихся и не вернувшихся в строй» (Н. А. Левицкий). Потери французов превысили 7 тыс. человек. Как видим, победа досталась французам немалой ценой, но это была блистательная победа - самая выдающаяся в полководческой карьере маршала Даву и, главное, одна из исторически значимых в наполеоновской эпопее.

Сам Наполеон на следующий же день после Ауэрштедта, 15 октября, объявил в бюллетене Великой армии, «который был зачитан во всех войсках и даже во всех лазаретах»[255]: «Корпус маршала Даву совершал чудеса <...>. Этот маршал проявил выдающуюся храбрость и твердость характера - главные качества воина»[256]. Император пожалует маршалу титул герцога Ауэрштедтского, тем самым увековечив его главный триумф.

Возвращаемся теперь к Бернадоту. Дэвид Чандлер так объяснил причину его странного «блуждания» 14 октября 1806 г. между Йеной и Ауэрштедтом: «Причина была или в полной некомпетентности и отсутствии оперативного мышления у Бернадота, или, что более вероятно, в его чисто профессиональной ревности»[257]. Думается, инкриминировать Бернадоту как военачальнику некомпетентность и недомыслие несправедливо, но его «профессиональная ревность» (к Даву, к другим маршалам и к самому Наполеону) здесь проявилась не в первый и не в последний раз и, как подметил Чандлер, «едва не стоила Бернадоту головы»[258]. Великая армия - от императора до рядовых солдат - восприняла поведение Бернадота именно как военное преступление. «Армия ожидала, что Бернадота сурово накажут», - вспоминал барон М. де Марбо[259]. Император действительно подписал было приказ отдать Бернадота под суд военного трибунала, но спохватился (подумал и о жене маршала Дезире Клари, бывшей когда-то его, Наполеона, невестой, и о том, что сестра жены Бернадота замужем за братом Наполеона Жозефом) и собственный приказ порвал. О своем отношении к этому «делу» Бернадота Наполеон откровенно рассказал тогда генерал-адъютанту и министру полиции Р. Савари: «Это дело настолько возмутительно, что, если я отправлю его в трибунал, это будет равнозначно моему приказу о расстреле; для меня лучше не говорить с ним об этом, но я постараюсь, чтобы он знал, каковы мои мысли о его поведении. Я думаю, что у него есть понятие чести, чтобы осознать, какой позорный поступок он совершил»[260].

Увы! Ничего в смысле чести маршал Бернадот не осознает и кончит тем, что предаст своего императора и пойдет войной против собственного отечества во главе шведских армий. Единственная в своем роде попытка А. А. Егорова оправдать Бернадота, а предъявленные ему обвинения признать «как минимум, несправедливыми»[261], выглядит несерьезной.

От Йены и Ауэрштедта французы гнали остатки прусских войск разными дорогами на север, к морю. «Никогда в истории - ни до, ни после этого, - резонно подчеркивал в 30-е годы XX в. Хилэр Беллок, - не было такого стратегического преследования, как преследование разбитой прусской армии. Три недели беглецов безостановочно догоняли, забирали в плен, уничтожали - вплоть до Балтийского моря»[262]. Наполеон с главными силами Великой армии, а именно с корпусами Ланна и Даву, шел прямо на Берлин. 24 октября он вступил в Потсдам и здесь, в церкви при дворце Сан - Суси, побывал у гробницы Фридриха Великого. «Вначале он шел быстро, - вспоминал сопровождавший императора генерал-адъютант граф Ф. П. Сегюр, - но, подходя к церкви, он пошел медленнее и размереннее, приближаясь к праху великого короля, память которого он пришел почтить. Дверь к монументу была открыта. Он остановился у входа в глубоком раздумье. Пробыл он там почти десять минут, неподвижно и безмолвно»[263].

О чем думал Наполеон в те минуты у гроба Фридриха Великого? Он сам рассказал об этом, спустя годы, уже в изгнании на острове Святой Елены: «Семь лет Фридрих сопротивлялся половине всей Европы, а за 15 дней его монархия пала перед моими орлами. Такой ход дел зависит от того, какие обстоятельства и какие люди управляют судьбами народов»[264]. Восхищение славой Фридриха Великого не помешало Наполеону конфисковать в Потсдаме шпагу великого короля и отослать ее как трофей вместе с 340 прусскими знаменами в парижский Дом инвалидов для ветеранов минувших войн. «Многие из них, - вспоминал Наполеон, - были современниками позорного поражения при Росбахе[265]. Я гордился тем, что посылал им доказательства своего блистательного возмездия»[266].

27 октября Наполеон триумфально вошел в Берлин. По его указанию, первыми шли войска маршала Даву - герои Ауэрштедта, причем за последними рядами их кавалерии пешком брели пленные лейб - гвардейцы короля Пруссии. «Их публичное унижение, - комментирует этот факт Анри Лашук, - было платой за бахвальство перед войной. Таким манером прусские лейб - гвардейцы вернулись в Берлин через месяц после того, как самонадеянно точили свои сабли о ступени французского посольства»[267]. Кстати, «такой манер» напоминал собою триумфы полководцев Древнего Рима после их побед над врагами.

Сам Наполеон ехал тогда верхом в 20 шагах впереди своих войск на виду у любопытствующих, хотя и перепуганных, толп берлинского люда. «Не было ничего легче, - вспоминал Стендаль, - как выстрелить в него из любого окна на Унтер - ден - Линден <...>. Толпа хранила молчание и не приветствовала его ни единым возгласом»[268]. Зато Наполеон, подъехав к статуе Фридриха Великого, на полном скаку сделал круг у памятника и отсалютовал ему обнаженной шпагой. Когда же бургомистр Берлина сдал Наполеону ключи от города, император «приказал, чтобы магазины были открыты и чтобы жизнь в городе шла нормально. Население встречало его боязливо, с почтительными поклонами и оказывало беспрекословное подчинение»[269].

Тем временем французские войска, преследуя остатки прусского воинства, занимали город за городом. Одним из первых пал Веймар. Он считался тогда культурной столицей Пруссии. Здесь жили и работали лучшие ученые, художники, литераторы во главе с великим Иоганном Вольфгангом Гёте. «Все это мирное и добропорядочное население, - вспоминал барон М. де Марбо, - было крайне взволновано громом пушечных выстрелов, уходом побежденных прусских войск и входом в город победителей»[270]. Однако маршалы Ланн, Сульт и Ожеро обеспечили в Веймаре такой порядок, что город не пострадал ни от каких злоупотреблений; «ему, - скромно заметил Марбо, - пришлось только поставить французским войскам необходимый провиант»[271]. Что касается Гёте, то ему Ланн и Ожеро нанесли визит с вручением охранной грамоты, выказав при этом «все знаки внимания и почтения»[272].

В те дни прусские города и крепости сдавались французам одни за другими, без сопротивления. Карл Клаузевиц составил перечень самых мощных крепостей, которые капитулировали: 25 октября Шпандау - перед Ланном, 29 октября Штеттин - перед Лассалем, 1 ноября Кюстрин - перед Даву, 8 ноября Магдебург - перед Неем[273]. «Паника, самая беспросветная, как-то сразу и повсеместно овладела генералитетом, офицерами, солдатами погибающих остатков прусской армии. От хваленой ее дисциплины не осталось и следа»[274], - к такому выводу Е. В. Тарле пришел, исследуя подробности сдачи перечисленных крепостей.

Так, если Шпандау - крепость с огромными запасами оружия, снаряжения и продовольствия - сдалась все же внушительным силам пехоты, кавалерии и артиллерии под командованием Ланна, то капитуляцию Штеттина, еще более оснащенного всем необходимым, перед генералом А. Л. Ш. Лассалем, который подступил к крепости во главе отряда гусар, Евгений Викторович приравнял к фантастике: «...могучая твердыня, защищаемая обильной артиллерией, без единого выстрела сдалась по первому требованию гусарскому генералу, у которого не было ни одной пушки»[275]. Впрочем, Кюстрин перед Даву и особенно Магдебург (с гарнизоном в 22 тыс. человек!) перед Неем сдавались столь поспешно и в такой панической деморализации, что Наполеон даже не сразу поверил донесениям о подробностях скоропалительной капитуляции Магдебурга.

«Кульминацией целого ряда несчастий» такого рода (по выражению Д. Чандлера) стало для Пруссии событие 28 октября 1806 г. в Пренцлау близ Штеттина. Здесь Мюрат с передовым отрядом своей кавалерии настиг отступавшие в панике части армии Гогенлоэ, объявил пруссакам, что они окружены, и предложил им сдаться, «а Ланн, который лично находился там же, хотя его корпус далеко еще не прибыл, сделал то же самое, чтобы обмануть неприятеля»[276]. Гогенлоэ поддался обману и капитулировал с остатками своей армии численностью от 10 до 12 тыс. человек. Читатель, запомнивший, как 13 ноября 1805 г., перед битвой при Аустерлице, Мюрат и Ланн без боя овладели главным мостом через Дунай у самой Вены, теперь, наверное, думает: опять эти двое!

После Пренцлау паника в прусских верхах достигла предела. Король Фридрих Вильгельм III и королева Луиза укрылись на северо - восточной окраине своего королевства, в г. Мемель (ныне Клайпеда в Литве), надеясь на скорую помощь России и лично Александра I. Из Мемеля Фридрих Вильгельм III отправил Наполеону «почтительное письмо, в котором выражал упование, что

Его Величество император Наполеон доволен удобствами королевского дворца в Потсдаме и что все там для него оказалось в исправности. Наполеон на это ничего не ответил»[277].

Из всех прусских военачальников дольше всех продержался до капитуляции самый талантливый из них и, пожалуй, главный среди них франкофоб Гебхард Леберехт Блюхер (1742 - 1819 гг.). Его предвоенный настрой был сверхоптимистическим. «Я нисколько не боюсь встречи с французами, - говорил он.-я загоню в могилы всех, кого встречу вдоль берега Рейна. С одной своей конницей я доскачу до Парижа!»[278] В ходе войны, однако, ему пришлось главным образом бежать от французских войск, безостановочно в течение трех недель, с поля битвы при Ауэрштедте до г. Любек у самой границы с Данией. Там, в Любеке, он был осажден, вырвался из Любека в соседний городок Раткау, но 6 ноября все же вынужден был сдаться в плен с 10 тыс. своих солдат.

Капитуляция войск Блюхера и через день - крепости Магдебург стали заключительной точкой в прусской кампании Наполеона. От армии, численность которой доходила до 180 тыс. человек (по данным Е. В. Тарле), остался лишь 14-тысячный резервный корпус генерала А. В. фон Лестока[279], который не успел подвергнуться тотальному разгрому пруссаков и спешно был передан в подчинение русским войскам; мы с ним еще встретимся. «Лучше сто раз умереть, чем пережить это вновь», - вспоминал о том времени знаменитый фельдмаршал А. В. А. Гнейзенау[280]. Зато каждый француз из тех, кому довелось отличиться в кампании 1806 г., обрел славу национального героя. Кстати, среди них был и сержант Огюст Рикар де Монферран (1786 - 1858 гг.) - будущий великий архитектор, ученик Ш. Персье и П. Ф. Л. Фонтена; с 1816 г. он жил в России с именем Август Августович и создал такие шедевры российского зодчества, как Исаакиевский собор и Александровская колонна в Петербурге[281].

Сокрушив прусскую монархию, Наполеон унизил ее тяжелейшей контрибуцией в 159 млн 425 тыс. франков[282]. Зато союзницу Пруссии Саксонию помиловал и сделал своей союзницей: он начал с освобождения из плена 6 тыс. саксонских солдат и 300 офицеров, которые сражались с французами в составе прусской армии под Йеной, а кончил тем, что «возвел курфюста Саксонского в ранг короля и включил Саксонию в состав Рейнского союза» (под протекторатом Франции)[283]. «Пруссия теперь походила на крепость, разрушенную страшным землетрясением», - так подытожил кампанию 1806 г. Вальтер Скотт[284].

Действительно, столь быстрого и легкого завоевания великой державы история войн еще не знала. Но уже через восемь с половиной лет сам Наполеон превзойдет этот собственный мировой рекорд, когда за 20 дней, вообще без боя, завоюет... Францию.

А пока в поверженном Берлине 21 ноября 1806 г. Наполеон подписал знаменитый декрет о континентальной блокаде - «величайшее, самое бескровное и самое опасное из всех его объявлений войны»[285]. Он понимал, что, если не сокрушит Англию, его борьба с коалициями будет подобна борьбе с многоглавой гидрой, у которой вместо каждой отрубленной головы тут же вырастает новая (как только что вместо Австрии Пруссия). Покорить Англию силой оружия он не мог - для этого нужен был мощный флот, какового Наполеон не имел. И он решил задушить Англию экономически, взять ее, как крепость, осадой. Крупнейший в мире знаток этой темы, автор капитального двухтомного исследования «Континентальная блокада» академик Е. В. Тарле подчеркивал намерение Наполеона «изгнать англичан не только из Французской империи, но и со всей Европы, экономически их обескровить, лишить их всех европейских рынков сбыта»[286]. Своим декретом он объявлял Британские острова блокированными и запрещал всем странам, зависимым от Франции (а к ним относилась уже почти вся Европа), какие бы то ни было, даже почтовые сношения с Англией[287]. «Пусть варится в собственном соку!» - заявил Наполеон, начиная блокаду Англии.

Континентальная блокада отныне стала главной идеей внешней политики Наполеона. Эта идея толкнет его к завоеванию Испании и Португалии, а затем приведет в Москву. Ей с 21 ноября 1806 г. он подчинял все прочие, даже самые выигрышные для Франции внешнеполитические идеи, включая расчет на союз с Россией. Историки до сих пор обсуждают его континентальную систему. На Западе бытует мнение, что Наполеон, экономически унифицируя Европу (даже в противовес Англии), тем самым разумно предвосхищал современную доктрину «общего рынка»[288]. Российские исследователи считают такой взгляд неисторичным, а континентальную идею Наполеона - химерой. Даже А. 3. Манфред, ценивший умение Наполеона «и при дерзновенности замыслов всегда оставаться трезвым в расчетах», признавал эту идею химеричной, ибо «основное направление социально - экономического развития Европы начала XIX века шло по совсем иным магистралям-то было время формирования буржуазно - национальных независимых государств»[289]. Рассуждение Альберта Захаровича правомерно, но все же в континентальной системе Наполеона нам видится не сплошная химера, а по-наполеоновски дерзновенная, в целом, как позднее выяснилось, обреченная на неудачу, но не лишенная трезвого расчета попытка опередить свое время.

Сам Наполеон понимал, сколь каверзна задача, которую он вознамерился решить. В официальном послании Сенату Франции из Берлина от 21 ноября 1806 г. (в день объявления декрета о континентальной блокаде!) он признавал: «Недешево нам стоило поставить интересы частных лиц в зависимость от ссоры монархов и возвратиться после стольких лет цивилизации к принципам, которые характеризуют варварство первобытных времен, но мы были вынуждены противопоставить общему врагу то оружие, которым он пользуется»[290].

Судя по всему, Наполеон «предвидел с самого начала», что затеянная им экономическая блокада Англии могла иметь успех, «только если бы вся Европа попала или под прямую власть, или под властный контроль со стороны Наполеона. В противном случае достаточно было одной стране не повиноваться и продолжать торговать с Англией, как и весь декрет о блокаде сводился к нулю, потому что из этой непослушной страны английские товары (под неанглийскими марками) быстро и легко распространились бы по всей Европе»[291]. Но поскольку Наполеон это предвидел, у него были основания рассчитывать на успех, несмотря ни на какие препятствия: во - первых, конечно, он верил в свои силы, в свою Великую армию и в собственный гений политика и военачальника, а кроме того, как отмечал Е. В. Тарле, Наполеон учитывал, что «есть один слой населения во всей Европе - именно промышленная буржуазия (из тех самых “частных лиц”. - Н. Т.), которая будет приветствовать избавление от английской конкуренции»[292], а стало быть, так или иначе, поддержит его.

Итак, Англия вновь - после Булонского лагеря - оказалась перед угрозой гибели, и опять, как и в 1805 г., на помощь ей пришла Россия.

Собственно, Александр I спешил помочь не столько своему английскому «спонсору», сколько прусскому другу. Фридриха - Вильгельма III царь почему-то любил, хотя испытывал понятную антипатию к другому своему постоянному союзнику - Францу I - этому «старому грязному уроду»[293], как назвал его Александр в письме к сестре Екатерине Павловне, собиравшейся выйти за 39-летнего императора Австрии замуж[294]. «Для меня нет ни жертв, ни усилий, которых я не совершил бы, чтобы доказать вам всю мою преданность дорогим обязанностям»[295], - так написал Александр Фридриху Вильгельму, этому (напомню читателю отзыв о нем Наполеона) «величайшему болвану на свете», 3 ноября 1806 г., вспоминая, должно быть, их клятву над гробом Фридриха Великого. В тот же день на помощь Пруссии был отправлен 60-тысячный корпус Л. Л. Беннигсена с артиллерией из 276 орудий, а следом за ним - другой, 40-тысячный, Ф. Ф. Буксгевдена при 216 орудиях. Оба корпуса были уже за границей, когда Александр I решил наконец, кого назначить главнокомандующим.

Трудно далось царю это решение. М. И. Кутузов после Аустерлица на время впал в немилость. Других отечественных военачальников царь ставил еще ниже. Вновь приглашать Ж. В. Моро из Америки было некогда. В конце концов Александр склонился к мнению двора вверить главное командование самому популярному из сохранившихся екатерининских полководцев, соратников П. А. Румянцева и А. В. Суворова. Таковым был признан генерал-фельдмаршал граф Михаил Федотович Каменский (1738 - 1809 гг.) - отец двух известных российских военачальников, генералов от инфантерии Сергея Михайловича (1771 - 1834 гг.) и Николая Михайловича (1776 — 1811 гг.); второй из них прославился еще в Швейцарском походе Суворова, штурмом взяв Чертов мост, за что Суворов прозвал его, 23-летнего полковника, «Чертовым генералом» и представил к генеральскому чину. Сам Михаил Федотович когда-то, по свидетельству Дениса Давыдова, «имел счастье нести в общем мнении и в мнении самого Суворова высокую честь единственного его соперника»[296], а теперь был уже «ветеран с придурью» (так сказал о нем К. В. Нессельроде) - оглохший, полуослепший и наполовину выживший из ума.

«Пиит пиитов» Г. Р. Державин посвятил Каменскому хвалебную оду с такими строками:

Оставший меч Екатерины, Булат, обдержанный в боях!

Царь и царица Елизавета Алексеевна приняли М. Ф. Каменского в своих дворцовых апартаментах как спасителя и напутствовали его на «святое дело» борьбы с Наполеоном, призывая к «спасению горячо любимой им Родины»[297]. Вслед за тем Александр I предписал Синоду, чтобы по всем церквам возглашалась анафема Наполеону как антихристу, «твари, совестью сожженной и достойной презрения»[298].

В тот день, когда россияне впервые услышали эту анафему (7 декабря), Каменский прибыл к армии и моментально учинил в ней хаос. «Последний меч Екатерины, - иронизировал над ним осведомленнейший мемуарист Ф. Ф. Вигель, - видно, слишком долго лежал в ножнах и оттого позаржавел»[299]. Его распоряжения оказались настолько путаными, что все смешалось и целую неделю командиры отдельных частей не знали, где армия, что с ней и есть ли она вообще. Сам Каменский, убедившись в собственной беспомощности, через шесть дней самовольно покинул армию и уехал к себе в имение (Орловского уезда), а перед отъездом приказал: «Всем отступать, кто как может, в пределы России»[300]. Александр I, узнав об этом, сказал окружающим: «Угадайте - ка, господа, кто первый бежал из армии?»[301] Самому же «спасителю» царь направил жесткий рескрипт: «Хотя и с прискорбием, но не обинуясь, должен я сказать вам, что таковой предосудительный поступок, если бы он сделан был кем-либо другим, надлежало бы предать строжайшему военному суду, коего неминуемым последствием было бы лишение живота»[302]. Генерал-фельдмаршал граф М. Ф. Каменский избежал военного суда, но спустя два года подвергся «лишению живота», более страшному, чем расстрел или даже виселица,-его зарубил топором собственный дворовый[303].

Официально Александр I объявил вторую с 1805 г. войну Франции манифестом от 16 ноября 1806 г.[304] Наполеон, как только узнал об этом, по своему обыкновению стремительно пошел навстречу русским войскам и 19 декабря занял Варшаву - бывшую столицу Польши, а теперь город и стратегический пункт на крайнем востоке прусского королевства. Новая война между Россией и Францией запылала на исконно польских землях. Напомню читателю, что трижды, в 1773, 1793 и 1795 г., Польшу, «эту несчастную страну (цитирую Д. Чандлера. - Н. Т.), делили ее мощные и прожорливые соседи - Россия, Пруссия и Австрия»[305]. Теперь, в 1806 г., Польша встречала Наполеона с восторгом и надеждой на него как на освободителя, способного восстановить единую, неделимую и независимую Польшу. Наполеон, однако, хотя и сочувствовал полякам и даже использовал «польские легионы» в составе своей Великой армии, не торопился оправдывать их надежды. «Мне хотелось бы сделать Польшу независимой, но это трудное дело, - говорил он Л. А. Бурьену. - Австрия, Россия и Пруссия все отрезали себе от этого пирога; если зажечь спичку, кто знает, чем кончится пожар. Мы должны оставить это дело хозяину всего - времени»[306]. Время покажет, что Наполеон и тогда считал вероятным (несмотря на две войны!) союз Франции с Россией, при котором восстановление независимой Польши (Речи Посполитой, как она называлась) было бы невозможно, ибо означало отказ Пруссии, Австрии и России от всех польских территорий.

Кампания 1806 г. в Польше ужаснула французов (россиян - тоже, но лишь отчасти) погодными и дорожными условиями. «Здесь не четыре, а пять стихий, - досадовал Наполеон. - Пятая стихия - грязь». Эта «пятая стихия» лишила Наполеона его важного козыря - быстроты маневра: любой род войск «останавливали непроходимые грязи, среди коих тонули пушки и обозы, вязли люди и лошади, все движения замедлялись»[307]. К вязкой грязи добавились снежные метели и каменевшие от мороза ухабы. Все кареты Наполеона сломались в грязи польских дорог, а карета обер-гофмаршала М. Дюрока опрокинулась на ухабах, переломив ему ключицу[308]. В этих условиях война приняла затяжной позиционный характер, а в такой войне неожиданно проявил себя с лучшей стороны генерал от кавалерии барон Леонтий Леонтьевич Беннигсен (1745 - 1826 гг.), один из главных убийц Павла I, слывший, подобно М. Ф. Каменскому, соратником великого генералиссимуса А. В. Суворова, хотя под командованием Суворова он участвовал только в подавлении польского восстания 1794 г.

Беннигсен отказался выполнять приказ Каменского об отступлении в Россию и продолжил боевые действия. Фигурально говоря, он сыграл вничью 26 декабря 1806 г. при Пултуске (в 35 км севернее Варшавы) с лучшим из маршалов Наполеона Ж. Ланном. Правда, Беннигсен имел здесь более чем двойное превосходство в силах: 45 тыс. человек против 20 тыс. у Ланна[309]. Но именно Беннигсен и вынужден был с наступлением ночи отступать от Пултуска на север. Впрочем, Ланн не имел ни сил, ни возможностей его преследовать. Е. В. Тарле так подытожил эти события: «Сражение окончилось без явного перевеса в ту или иную сторону, и, как всегда в таких случаях бывает, обе стороны рапортовали своим государям о победе. Ланн донес Наполеону, что русские с тяжелыми потерями отброшены от Пултуска (здесь-то налицо большая доля правды. - Н. Т.), а Беннигсен донес Александру, что он разбил самого Наполеона (которого и в помине не было ни в Пултуске, ни даже в далекой окружности от Пултуска)»[310].

Благодарный Александр I в ответ на такое донесение назначил Беннигсена главнокомандующим всеми русскими войсками в Польше, вместо уже отбывшего на родину М. Ф. Каменского. В новой роли главнокомандующего Беннигсен 8 февраля 1807 г. под г. Прейсиш - Эйлау (ныне Багратионовск Калининградской области) выстоял в генеральном сражении с самим Наполеоном.

Соотношение сил в пехоте и кавалерии было примерно равным - при большом преимуществе русской артиллерии. Новейшие подсчеты А. А. Панченко (на основе сопоставления различных данных) показывают, что Наполеон имел от 59 до 75 тыс. человек и 200 орудий против 70 - 75 тыс. человек (включая 8-тысячный прусский корпус генерала А. Б. фон Лестока) и 400 орудий у Беннигсена[311]. По общему мнению очевидцев и участников битвы при Эйлау, такого кровопролития история войн еще не знала. «С самого момента изобретения пороха никто никогда не видел столь ужасных последствий его применения», - вспоминал барон М. де Марбо[312]. К тому же эта «страшная бойня» происходила в «почти невозможных погодных условиях», в снежную пургу при морозе до 30°[313].

Об ожесточенности битвы говорит тот факт, что корпус маршала П. Ф. Ш. Ожеро, занимавший позицию в центре французской армии был почти полностью уничтожен (главным образом огнем русской артиллерии). «Из 15 тысяч бойцов, имевших оружие в начале сражения, - вспоминал М. де Марбо, бывший тогда адъютантом Ожеро, - к вечеру осталось только 3 тысячи под командованием подполковника Масси. Маршал, все генералы и все полковники были убиты или ранены»[314]. Сам Наполеон в тот день едва не погиб. Он стоял с гвардией на командном пункте посреди городского кладбища, что выглядело символичным для такой «страшной бойни». Русские ядра со свистом пролетали над его головой, обламывали и бросали к его ногам ветки стоявших рядом с ним деревьев. Император оставался неподвижен на своем месте, рассылая во все стороны адъютантов с приказами. Хорошо сказано об этом у Е. В. Тарле: «Наполеон всегда считал, что главнокомандующий не должен рисковать своей жизнью без крайней необходимости. Но тут, под Эйлау, он видел, что снова, как под Лоди, как на Аркольском мосту, наступила именно эта крайняя необходимость. Но там, под Лоди или под Арколе, нужно было броситься первому на мост, чтобы этим порывом увлечь замявшихся гренадер за собой; под Эйлау же требовалось заставить свою пехоту стоять терпеливо часами под русскими ядрами и не бежать от огня»[315].

Уловив критический момент в ходе битвы, Наполеон дал знать Мюрату: пора! Иоахим Мюрат, маршал империи и великий герцог Бергский, зять Наполеона встал во главе своей кавалерии (более 60 эскадронов, а именно 11 тыс. драгунов, егерей и кирасиров) и лично повел ее в атаку против русского центра. То была «легендарная атака», «одна из величайших кавалерийских атак в истории»[316]. Лавины озверевших рубак, одна за другой, расшвыривая снежные завалы и сметая все на своем пути, обрушились на боевые порядки россиян. Русская артиллерия не успела сделать больше одного залпа, а пехота - построиться в каре. Кирасиры в стальных панцирях и на мощных лошадях, вслед за ними драгуны и егеря, «пронзили», по выражению Д. Чандлера, две линии русского центра, изрубив артиллерийскую прислугу и сбивая с ног целыми ротами пехоту, а затем промчались, сокрушая все и вся, вплоть до русских резервов.

Но вот тут, по признанию А. Лашука, «русская пехота в полной мере проявила свою способность к сплачиванию при обороне. Она не обратилась в беспорядочное бегство, а быстро пришла в себя и сомкнула ряды за спиной кавалерии Мюрата, прорвавшей ее линии. Пехота закрыла образовавшуюся брешь в боевых порядках русской армии, отрезав французскую кавалерию»[317]. Теперь Мюрат развернул свои эскадроны и повел их на прорыв в обратный путь. «Штыки и пули русской пехоты, картечь и гранаты артиллерии не смогли преградить путь этому живому тарану из людей и лошадей, - читаем у А. Лашука. - Возвращение конницы было не менее губительным для противника, чем ее первый натиск. Русская пехота опять понесла огромные потери, и целые батальоны были буквально “вытоптаны” эскадронами Мюрата»[318]. Сам Мюрат, как всегда «карусельно разодетый» (выражение Дениса Давыдова), но уже почерневший от пороха, вернулся к императору с докладом, что он выполнил приказ, хотя и немалой ценой (потерял 1500 человек).

Чего добился Наполеон в результате этой «легендарной атаки» своей кавалерии? По мнению таких авторитетных специалистов, как француз А. Лашук, англичанин Д. Чандлер, немец О. фон Леттов - Форбек, он «вырвал инициативу из рук Беннигсена», который после разгрома корпуса Ожеро готовился торжествовать победу[319]. Теперь Беннигсен до конца битвы, т. е. до наступления темноты, перешел к глухой обороне, а ночью оставил свои позиции и отступал все дальше и дальше на север, к Кенигсбергу. Наполеон от Эйлау (как ранее Ланн от Пултуска) его не преследовал - для этого у французов уже не было сил.

Потери сторон под Прейсиш - Эйлау были колоссальны, как ни в одном другом из предыдущих сражений Наполеона, а главное, фактически равны: по подсчетам О. фон Леттова - Форбека, к которым близки подсчеты и А. Лашука, и Д. Чандлера, русские войска потеряли 26 тыс. человек плюс 800 человек из прусского корпуса Лестока, французы - 23 150 человек[320].

Каковы же итоги столь страшного кровопролития при Эйлау? Французы сочли себя победителями, поскольку русские уступили им поле битвы. Однако Наполеон понимал, что настоящей, неоспоримой победы он впервые с 1799 г. (после неудачной осады Сен - Жан д’Акра) не одержал. Он сам признает в разговоре 1809 г. с флигель - адъютантом Александра I А. И. Чернышевым: «Я назвал Эйлау своей победой только потому, что после сражения вы изволили отступить»[321]. Хуже того, именно в Эйлау, как подметил Д. Чандлер, «проявились первые признаки будущего падения Наполеона. Почти вся Европа увидела, что впервые “страшилище” было остановлено <...>. Наполеон отнюдь не непобедим, в бронированном “людоеде” есть щели»[322]. Д. С. Мережковский выразился на этот счет конкретнее: «Ужас Двенадцатого года - ужас рока глянул в глаза Наполеону в этой ледяной, железной и кровавой ночи Эйлау»[323].

Беннигсен со своей стороны вновь, как и после Пултуска, рапортовал Александру I, что он (уже второй раз подряд!) разбил Наполеона. Царь на радостях по такому случаю пожаловал барону за эту «победу» высший орден Российской империи - Св. Андрея Первозванного - и пожизненную пенсию в 12 тыс. руб. «На вашу долю, - гласило приветствие царя “цареубийце” от 8 (20) февраля 1807 г., - выпала слава победить того, кто еще никогда не был побежден»[324].

Российское общество, узнав об Эйлау (в трактовке Беннигсена) ликовало. В Петербурге (как и в Париже!) служили благодарственный молебен «Те Deum» за эйлаускую победу. Вновь выступил с патриотической одой Г. Р. Державин - теперь, правда, в иносказательной форме, под названием «Персей и Андромеда». Поэт изобразил Наполеона чудовищным драконом из преисподней, «серпокогтистым, двурогатым», «живым саламандром», которого поражает русский витязь (Беннигсен, стало быть, барон из Ганновера, который, кстати сказать, не владел русским языком и, хотя прослужил в России почти полвека, с 1773 по 1818 г., даже не принял российского гражданства)[325].

Тем временем «война, собрав богатый урожай смерти на поле Эйлау, вновь замирает»[326]: и французские, и русско-прусские войска, не мешая друг другу, расходятся по зимним квартирам - до весны.

5. Мария Валевская!

После Эйлау Наполеон расквартировал свою Великую армию в центральной Польше, избрав для себя, своего штаба и гвардии старый рыцарский замок в г. Остероде, а с 1 апреля переместил свою главную квартиру в более просторный и комфортный замок Финкенштейн (40 км западнее Остероде). Весь остаток зимы и раннюю весну 1807 г. он был занят неустанными хлопотами по восстановлению и наращиванию боеспособности своих войск, а главное, по изысканию и доставке подкреплений - не только из Франции, отовсюду. Наполеон требовал (и получал) войсковые пополнения от своих союзников - Баварии, Саксонии, Испании, не говоря уже об Италии, где он сам был королем, а его пасынок вице - королем. В то же время император следил, чтобы ни Англия, ни Россия не смогли ослабить его контроль над Балтийским побережьем. Поэтому так порадовал его маршал Ф. Ж. Лефевр, который 27 мая, после более чем двухмесячной осады, заставил капитулировать прусский гарнизон мощной портовой крепости Данциг под командованием фельдмаршала Ф. А. Калькрейта. Падение Данцига позволило Наполеону не только взять под усиленный контроль побережье Балтики, но и высвободить для нового, летнего, этапа войны с Россией первоклассный корпус Лефевра. Сам Лефевр получил от Наполеона титул герцога Данцигского.

Тяжкое, полное забот и тревог время первых месяцев 1807 г. скрасил Наполеону его роман с Марией Валевской, «один из знаменитейших романов истории», по мнению Мариана Брандыса[327].

Об этом романе написаны десятки книг, как научных, так и художественных, сочинены поэмы, драмы и оперные либретто, снят ряд фильмов, из которых лучшим был первый (1937 г.), американский, суперфильм «Покорение» с несравненной Гретой Гарбо в главной роли (в польском фильме «Марыся и Наполеон» роль Валевской играла другая кинозвезда - Беата Тышкевич). Биографы Наполеона, однако, не всегда принимают его польский роман всерьез. Е. В. Тарле лишь упомянул Валевскую. А. 3. Манфред, считавший любовь Наполеона к Жозефине, «пожалуй, единственным в его жизни сильным чувством к женщине»[328], признал, возражая себе самому, что «в романе жизни императора глава “Мария Валевская” осталась, наверное, самым сильным, самым ярким его воспоминанием»[329]. Самый авторитетный знаток личной жизни Наполеона академик Ф. Массон назвал Валевскую его «сильнейшей, единственной сердечной привязанностью»[330]. Это верно при одном уточнении: с тех пор как изменила Наполеону Жозефина.

Мария Лончиньская, дочь родовитого, но обедневшего польского шляхтича, родилась 7 декабря 1786 г. Гувернером ее был Николя Шопен - французский эмигрант и участник польского восстания 1794 г., будущий отец великого композитора. 17 июня 1803 г. она, 16-летней, была против ее воли выдана замуж за богатого камергера, дважды вдовца, 70-летнего Анастазия Колонна - Валевского, который по возрасту (вчетверо старше Марии) годился ей в деды, даже его внучка была на 10 лет старше ее. В 1805 г. Мария родила мужу - «деду» сына Антония Базиля Рудольфа. Он не доживет и до 30 лет, причем «о его судьбе практически ничего не известно»[331].

С Наполеоном Мария впервые встретилась 1 января 1807 г. в польском местечке Яблонна, когда он ехал из Пултуска в Варшаву. В тот день карету Наполеона встречали толпы жителей Яблонны. Они (да и все вообще поляки) экзальтированно воспринимали французского императора как спасителя их родины от «прожорливых соседей», трижды расчленивших великую Польшу. Среди них оказалась и 20-летняя Мария Валевская. Она с таким отчаянием воззвала из толпы к обер-гофмаршалу М. Дюроку («Месье, помогите мне увидеть его хоть одну минуту!»), что Дюрок подошел к ней, взял за руку и, властно раздвигая толпу, подвел ее к открытому окну императорской кареты. «Государь! - обратился он к Наполеону. - Взгляните на нее... Она не побоялась быть раздавленной толпой, чтобы только увидеть вас!»

Наполеон едва успел сказать что - то, как Мария в экстазе преклонения перед ним быстро заговорила на чистом французском и с трогательным польским акцентом: «Добро пожаловать, тысячу раз добро пожаловать на нашу землю! Никакими словами не выразить тех чувств, которые мы питаем к Вам. Мы ждали вас, чтобы снова встать с колен!»[332] Наполеон слушал ее, сняв шляпу и присматриваясь к ней. Затем он взял букет цветов, оказавшийся у него в карете, и поднес его Марии с такими словами: «Сохраните его как залог моих добрых намерений. Мы увидимся, надеюсь, в Варшаве, и я потребую тогда благодарности из ваших прелестных уст». Было видно, что Мария своим приветствием, а главное, всем своим обликом произвела на императора неизгладимое впечатление. Он еще какое-то время смотрел на нее, любуясь ею, а когда его экипаж тронулся в путь, помахал на прощание шляпой.

Эта «польская Жанна д’Арк», по выражению (дружески шутливому) Наполеона, грациозная, как античная статуэтка, и прелестная, как мадонна Рафаэля, с нежно - белокурыми локонами, пленительным взглядом фиалковых глаз и словно бы тенью грусти на одухотворенном лице, буквально ослепляла мужчин (и убивала завистливых дам) своей внешностью. По убеждению наполеоновского камердинера Л. - Ж. Маршана, она «могла свести с ума кого угодно»[333]. Когда прославленный Франсуа Жерар написал ее портрет, весь Париж восхищался им, говоря, что «это самое прекрасное произведение, которое выходило из его мастерской»[334]. Но Наполеон увидел в Марии большее. «Она ангел, - сказал он о ней брату Люсьену почти те же слова, которые А. С. Пушкин скажет потом своей Натали. - Душа ее столь же прекрасна, как и ее лицо»[335]. Вопреки стараниям некоторых литераторов (вроде Валентина Пикуля и Олега Михайлова) развить версию злоязычной графини Анетки Потоцкой, будто Валевская оборонялась перед Наполеоном «столь же слабо, как крепость Ульм»[336], неопровержимые документы, включая письма самого Наполеона, свидетельствуют, что завоевать Марию Валевскую всемогущему императору стоило гораздо больше сил, чем для победы над третьей коалицией европейских монархий.

Тогда, в январские дни 1807 г., по дороге из Яблонны в Варшаву и потом в самой Варшаве Наполеон не забывал о прекрасной незнакомке, которой он оставил букет цветов с надеждой на новую встречу. 17 января он увидел и узнал ее на балу в королевском замке Варшавы, где она была под присмотром мужа. «Император подошел к ней, - читаем в воспоминаниях очевидца этой сцены Констана Вери, - и немедленно завязал разговор, который она поддержала с большим изяществом и остроумием, демонстрируя при этом блестящее образование. Легкая тень меланхолии, присущая всему ее облику, делала ее еще более обольстительной»[337].

На следующий день после бала Наполеон был сам не свой. Он показался Констану «необычно возбужденным; вскакивал с кресла, прохаживался взад и вперед по комнате, садился в кресло и вновь поднимался с него»[338]. Так все началось: император отправил к Валевской Дюрока с раскошным букетом цветов и следующей запиской: «Я видел только Вас, восхищался только Вами, жажду только Вас. Пусть быстрый ответ погасит жар моего нетерпения... Н»[339]. Дюрок вернулся к императору ни с чем: «мадонна» Валевская на письмо не ответила! Наполеон спешно (может быть, в тот же день) вновь посылает Дюрока к Валевской с новым букетом и новым письмом. В этом втором письме, как заметил Мариан Брандыс, «уже нет императора, есть только влюбленный мужчина». Вот его текст:

«Неужели я не понравился Вам? Мне кажется, я был вправе ждать обратного. Разве я ошибался? Ваш интерес ко мне слабеет по мере того, как растет мой. Вы лишили меня покоя. Прошу Вас, уделите намного радости моему сердцу, готовому Вас обожать. Неужели так трудно дать мне ответ? Вы должны мне уже два... Н».

Можно себе представить смятение императора, когда Дюрок предстал перед ним, что называется, несолоно хлебавши - без ответа Валевской и на второе письмо. Наполеон, уже больно задетый за живое и как вожделенный «спаситель» Польши, и просто как мужчина, отправил Валевской третье письмо, умоляя ее теперь не только как женщину, но и как патриотку: «О, придите! Придите! Все Ваши желания будут исполнены. Ваша родина будет мне дороже, когда Вы сжалитесь над моим сердцем. Н». На этот раз Мария согласилась приехать вместе с Дюроком в апартаменты к Наполеону, но там, наедине с императором, она, как ей показалось тогда, не ощутила ничего, кроме стыда за свой грех перед мужем и страха. Он пытался успокоить ее, признавался ей в любви, но как только у него вырвались слова «твой старый муж», она вскрикнула и с рыданиями бросилась к двери. Наполеон остановил ее, бережно (но властно!) усадил в кресло. Вновь и вновь он порывался утешить ее, восхищаясь ею, - она только плакала. Тогда он отпустил ее: подвел к закрытой двери и, «грозя не открыть, заставил ее поклясться, что она придет завтра»[340].

Назавтра утром Мария получила четвертое письмо от Наполеона, преисполненное любви. «Мария, нежная моя Мария, - писал император. - Моя первая мысль - о Вас, мое первое желание - видеть Вас снова. Вы еще придете, правда? Ведь Вы обещали мне это. Если нет, орел сам полетит к Вам. Друг мой (М. Дюрок. - Н. Т.) говорил, что я увижу Вас сегодня за обедом. Благоволите принять этот букет. Пусть он поможет нам тайно общаться даже на глазах у толпы. Когда я прижму руку к сердцу, знайте, что оно все занято Вами, и в ответ мне Вы коснетесь этого букета. Любите меня, моя милая Мари, и пусть Ваша рука никогда не оставляет букета. Н».

«Букет», приложенный к письму, оказался изумительной по красоте брошью с бриллиантами. Валевская наотрез отказалась принять ее, но на обед в королевский дворец прибыла вместе с мужем (который не подозревал ее ни в каком прелюбодеянии) и без броши. Наполеон, увидев Марию, так посмотрел на нее, что ей показалось, будто глаза его мечут молнии. Когда он встал и направился к ней, она скорее непроизвольно, чем сознательно, приложила руку к тому месту, где должна была красоваться брошь. Лицо Наполеона сразу смягчилось, пламя гнева в его глазах погасло.

Вечером того же дня Валевская вновь приезжает к Наполеону и на этот раз остается с ним до утра. Возможно, как предполагает Ф. Массон, она «отдалась Наполеону или, вернее, позволила взять себя» не из каких-либо чувств (любви ли, поклонения и пр.) к нему лично, а в самоотверженной надежде на возрождение Польши[341]. Ведь она, как и все поляки, испытывала «патриотический восторг» при одной мысли о Наполеоне и тем более при виде его. Мария знала: где бы император ни появлялся, его встречали ликующие толпы с возгласами: «Да здравствует Наполеон Великий! Да здравствует Спаситель Отчизны!»[342] Впрочем, бесспорно лишь одно: «превращение мифического героя во влюбленного мужчину, домогающегося любовного свидания»[343], должно было стать для Валевской головокружительной неожиданностью. Такое превращение потрясло Валевскую, но и вызвало в ней ответное чувство. Она увидела в непобедимом герое столь же неотразимого мужчину: «Бог войны» стал для нее «Богом любви». Все следующие дни до отъезда Наполеона из Варшавы в армию (26 января) она встречалась с ним уже как возлюбленная и любящая.

Январские встречи 1807 г. для Наполеона и Марии Валевской были только началом их любви. Пока он был на фронте, они обменивались любовными письмами (он писал ей даже с поля битвы при Эйлау), а в середине апреля Наполеон вызвал ее к себе в замок Финкенштейн. Здесь их роман обрел, по определению М. Брандыса, «черты супружеской респектабельности», тем более что свои отношения с мужем Валевская в то время фактически (пока еще не формально) уже порвала. Подробно вспоминал об этом Констан Вери - личный камердинер и «неотступная тень» императора: «Наполеон, по-видимому, высоко ценил прелести этой ангельской женщины, чей добрый и готовый к самопожертвованию характер произвел на меня глубокое впечатление. Когда они обедали вместе, а их обслуживал только я один, мне предоставлялась возможность получать удовольствие от их разговора, который всегда со стороны императора принимал дружеский, веселый, оживленный характер, а со стороны госпожи Валевской их беседа окрашивалась нежностью, страстностью и несколько загадочной грустью <...>. Очарование ее натуры заметно пленило императора, который с каждым днем все больше становился ее рабом»[344].

В начале мая 1807 г., после трех недель «супружески респектабельной» связи Наполеон и Мария вынуждены были расстаться: он уехал на фронт завоевывать мир с Россией, она - домой, терпеть нелюбимого мужа. Перед отъездом из Финкенштейна Мария заказала для Наполеона и подарила ему на прощанье золотое кольцо с надписью: «Если разлюбишь меня, не забудь, что я тебя люблю»[345].

Тем временем какие-то слухи о польском романе Наполеона дошли в Париж до Жозефины, и она написала императору ревнивое письмо о своих подозрениях. Наполеон 10 мая 1807 г., спустя всего лишь несколько дней после разлуки с Валевской, ответил Жозефине не без лукавства: «Я получил твое письмо. Не знаю, что ты имеешь в виду, говоря о дамах, которые со мной в переписке. Я люблю только мою маленькую Жозефину, милую, надутую и капризную, которая даже ссориться умеет с изяществом, присущим всему, что она делает, а потому всегда мила, кроме тех минут, когда она ревнует. Вот тогда она становится сущей ведьмой!.. Однако вернемся к нашим дамам. Если бы я мог заинтересоваться какой-либо из них, то, уверяю тебя, только при условии, что она была бы прелестна, как розовый бутон. Разве дамы, о которых ты говоришь, принадлежат к этой категории?»[346]

«Лицемер! - так комментировала это письмо Наполеона Гертруда Кирхейзен. - Но ведь этим “розовым бутоном” он делал половинное признание, скрытый намек на свою юную подругу, которая украшала собою его пребывание в Финкенштейне»[347]. «Как нелегко быть биографом!» - восклицал по этому поводу Мариан Брандыс[348].

Нам еще доведется (и не единожды) упоминать Марию Валевскую в связи с теми или иными событиями в жизни Наполеона. Но для полноты представления о ней самой, о том, как развивались ее отношения с Наполеоном и как в конечном счете сложилась судьба этой «ангельской женщины», заглянем вперед. С 1807 по 1815 г., от торжественного въезда Наполеона в Варшаву до его изгнания на остров Святой Елены, Мария, его «маленькая Мари», как он ее называл, встречалась с ним в самых разных местах и при самых различных обстоятельствах - и на вершине его величия, и у развалин его. Она приезжала к нему в Вену, Шёнбрунн и даже на остров Эльба, но, главное, подолгу жила в Париже, где император снимал для нее изящный отель на улице Монморанси, а затем поручил Дюроку купить ей «очаровательный домик» на Шоссе д’Антен[349]. Там она часто принимала Наполеона в бытность при нем и первой, и второй его жен.

Самой важной и счастливой для императора из всех его встреч с Валевской была, пожалуй, та (в середине августа 1809 г. в Вене), когда Мария сказала ему, что беременна. По его желанию и с ее согласия этот факт был официально подтвержден личным медиком императора Ж. - Н. Корвизаром. М. Брандыс обоснованно заключил, что «беременность Валевской стала для Наполеона, независимо от сентиментальных соображений, событием государственного значения»[350]. Только теперь император окончательно удостоверился, что может стать основателем собственной династии, вопреки попыткам Жозефины взвалить на него вину за ее бездетность, ибо в своем отцовстве по отношению к двухлетнему Леону, рожденному от его мимолетной связи с лектрисой[351] Элеонорой Денюэль, которую подставил ему Мюрат, он все еще сомневался, подозревая, что именно Мюрат и был отцом того ребенка.

Биографы Валевской допускают, что Наполеон, как только узнал о ее беременности, «чуть было не предложил ей корону», но спохватился, подчинив чувство разуму, который диктовал ему «политически - династический» подход к браку[352]. Он разведется с Жозефиной, хотя и любил ее как женщину даже после ее измен (правда, уже без былой страсти), и женится на принцессе из авторитетнейшей в Европе династии Габсбургов Марии-Луизе, которую будет любить как мать его законного сына, наследника. Валевская же останется для него любимой и непорочной женщиной.

4 мая 1810 г. у Марии родится сын Александр Валевский - будущий (уже при Наполеоне III) министр иностранных дел Французской империи, председатель исторического Международного конгресса 1856 г. в Париже, где были подведены итоги Крымской войны 1853 - 1856 гг. После рождения Александра Мария сделает все, чтобы добиться развода с Анастазием Колонна - Валевским, и 24 августа 1812 г. (в тот день Наполеон в России подойдет к Бородину) их брак будет официально расторгнут. Наполеон впервые увидит Александра Валевского в конце 1810 г., когда Мария приедет с ним, полугодовалым, на постоянное жительство в Париж. Здесь император окружил свою «польскую супругу» (как закулисно называли ее осведомленные лица) с ее - и его! - ребенком нежной заботой: «...каждое утро он посылал к ней за распоряжениями. К ее услугам предоставлены ложи во всех театрах, перед нею открыты двери всех музеев. Корвизару поручено заботиться о ее здоровье. На Дюрока возложена обязанность снабжать ее по высшему классу материально и вообще заботиться о ее удобствах. Император дает ей ежемесячную пенсию в 10 тыс. франков[353] <...>. Сыну ее немедленно по его прибытию был пожалован титул графа Империи»[354].

Последний раз Валевская встретится с Наполеоном 28 июня 1815 г., через 10 дней после Ватерлоо. С ними будет их пятилетний сын Александр. Об этой встрече, как и о романтической поездке Марии и Александра к Наполеону на остров Эльба речь пойдет особо - в V и VI главах. Но о том, как сложилась судьба Валевской после того как Наполеон был сослан на остров Святой Елены, уместно сказать здесь.

Прощаясь с Наполеоном 28 июня 1815 г. в Мальмезоне, Мария долго плакала в его объятиях и предлагала ехать вместе с ним в любое изгнание, хоть на край света. «Он обещал вызвать ее к себе, если позволит ход событий»[355], но прошел год, тянулся, месяц за месяцем, второй, а вызова с другого края, света не было. И вот 7 сентября 1816 г. Мария Валевская вторично вышла замуж. На этот раз ее избранником стал двоюродный брат Наполеона (!), граф, дивизионный генерал и будущий (при Наполеоне III) маршал Империи, герой Аустерлица, Иены, Бородина и Лейпцига Филипп Антуан Орнано (1784 - 1863 гг.). Он был давно влюблен в Марию и добивался ее руки с 1812 г., когда она развелась с Анастазием Колонна - Валевским. Но лишь после ссылки Наполеона на Святую Елену Мария согласилась стать женой Орнано, который приглянулся ей, надо полагать, не только как ее обожатель, но и как соратник, а главное, близкий родственник Наполеона, похожий на него, как говорили вокруг, даже внешне. Кузен императора был счастлив в браке с его бывшей возлюбленной (9 июня 1817 г. она подарит ему сына, Рудольфа - Огюста), но недолго: ровно через полгода после рождения сына и на четвертый день 31-го года своей жизни (11 декабря 1817 г.) Мария Валевская умерла в Париже, в том самом доме, который подарил ей Наполеон[356]. Расставшись навеки с Наполеоном, она уже не столько радовалась жизни, сколько угасала, - рядом с мужем, который боготворил ее, но не мог заменить ей того, кто был для нее незаменим. Похоронили Марию на всемирно знаменитом кладбище Пер - Лашез, но в 1818 г., исполняя волю покойной, родственники перевезли ее останки в Польшу и предали земле в костеле ее родного местечка Кернозя. Там наконец обрел покой прах этой женщины, которая однажды очень просто сказала о Наполеоне и о себе: «Тот, кто видел мир у своих ног, был у моих»[357]. И это не было преувеличением.

6. Фридланд - Тильзит: разгром четвертой коалиции

За время с февраля по май 1807 г. Наполеон тщательно подготовился к летней кампании, которая должна была, по всем его выкладкам, решить судьбу четвертой коалиции. К началу июня он сосредоточил в ударный кулак под своим командованием шесть корпусов и гвардию общей численностью в 125 тыс. человек. Л. Л. Беннигсен, тоже восполнивший зимние потери и получивший подкрепления, имел, «по одним подсчетам, 85, а по другим - около 100 тыс. годных к бою солдат»[358]. Теперь военные действия развернулись на территории Восточной Пруссии.

Наполеон знал, что операционным центром и главной военной и продовольственной базой русских войск (точнее, даже русско-прусских, поскольку в составе армии Беннигсена оставался еще прусский корпус А. В. фон Лестока) был Кёнигсберг. Поэтому в первую очередь император планировал отрезать Беннигсена от его базы, тогда как Беннигсен стремился не допустить этого.

Тем временем Александр I, который после Эйлау проникся боевым духом, осведомился у Беннигсена, «когда прибытие его (царя.-я Г.) к армии окажется наиболее полезным». Беннигсен, вдохновленный не столько итогами битвы при Эйлау, сколько своим донесением царю об ее итогах, 9 (21) марта ответил, что просит государя «поспешить отъездом»[359].

16 (28) марта Александр I с военно - придворной свитой, включая прежний «триумвират» его «молодых друзей» (П. А. Строганова, А. А. Чарторыйского и Н. Н. Новосильцева) отправился из Петербурга в действующую армию. Проездом он посетил в Митаве Людовика XVIII и заявил ему, что «день, когда он водворит его во Франции, будет счастливейшим днем его (Александра. - Н. Т.) жизни»[360]. 23 марта (4 апреля) царь уже проводил смотр своей гвардии близ Юрбурга в присутствии Фридриха Вильгельма III. Тронутый убитым видом короля Пруссии, Александр братски обнял его и со слезами на глазах воскликнул: «Не правда ли, никто из нас двоих не падет один? Или оба вместе, или ни тот, ни другой!»[361]

Столь чувствительные объятия российского и прусского самодержцев были скреплены Бартенштейнской конвенцией о союзе между Россией и Пруссией. 14 (26) апреля 1807 г. в г. Бартенштейне (ныне Бартошице на севере Польши) Александр I и Фридрих Вильгельм III договорились, что «для обеспечения благодеяний мира необходимо продолжать войну самым энергичным способом» против их «общего врага» - Франции[362].

Тогда же в Бартенштейне Александр, памятуя о своем разладе с М. И. Кутузовым при Аустерлице, четко определил полномочия Беннигсена особым приказом по армии: «Все повеления исходят по-прежнему (даже после приезда в армию царя. - Н. Т.) от одного главнокомандующего генерала Беннигсена, равно как и рапорты доставляются прямо к нему»[363]. Себе лично царь отводил роль вдохновителя и наблюдателя.

Летняя кампания 1807 г. началась 10 июня с битвы при Гейльсберге, где Беннигсен попытался остановить наступление французов на Кёнигсберг. И снова, как ранее при Пултуске и Прейсиш - Эйлау, ни одна из сторон не добилась решающего перевеса. Русские войска оставили поле битвы, но отступили в порядке, хотя и с большими потерями (по данным Е. В. Тарле, около 10 тыс. человек, причем сам Беннигсен был ранен и ненадолго выбыл из строя). Потери французов были немногим меньше (по тем же данным, до 8 тыс. человек)[364]. Герцогиня Л. д’Абрантес вспоминала (может быть, со слов своей подруги, жены маршала Ланна), что в день этой битвы Ланн будто бы сказал Наполеону: «Русские сражаются все лучше и лучше». «Да, - согласился Наполеон, - мы даем им уроки, и, возможно, они станут нашими учителями»[365].

Поскольку русские войска вновь отступили, Наполеон, естественно, объявил себя победителем. Стремясь развить достигнутый им весьма относительный успех и форсировать выигрыш всей кампании, он пошел с главными силами от Гейльсберга прямо на Кёнигсберг. Его стратегический расчет строился на том, что Беннигсен непременно приложит все силы к тому, чтобы защитить древнюю твердыню Восточной Пруссии и свою главную базу. Как рассчитал Наполеон, так все и вышло. Беннигсен действительно ускорил свой марш к Кёнигсбергу, а Наполеон настиг и атаковал его у городка Фридланд (ныне Правдинск в Калининградской области России). Здесь 14 июня, в седьмую годовщину исторической битвы при Маренго, грянуло не менее историческое сражение, в котором и произошел окончательный разгром четвертой антинаполеоновской коалиции.

Соотношение сил в битве под Фридландом было для Наполеона необычно выигрышным: «...из всех сражений, которые дал когда-либо (до 1809 г. - Н. Т.) Наполеон, - подчеркивал барон М. де Марбо, - только в этом его войска по численности превышали неприятельские»[366]. В различных источниках цифры приводятся разные, но чаще всего - от 80 до 85 тыс. французов и от 60 до 75 тыс. русских[367]. Битва началась как никогда рано. В 3 часа утра маршал Ланн, возглавлявший авангард Великой армии, заметил движение русских войск из Фридланда к реке Алле. Беннигсен (кстати сказать, еще не вполне оправившийся от раны) повел русскую армию на западный берег реки, чтобы затем ускорить ее марш к Кёнигсбергу. Ланн открыл по русским колоннам ураганный огонь из всех своих орудий и послал адъютантов за помощью к Наполеону, который с главными силами был только еще на подходе к Фридланду.

С рассвета и до полудня Ланн, в первые часы со своим 10-тысячным корпусом, а потом при поддержке примерно такого же по численности корпуса маршала Мортье, сдерживал атаки всей армии Беннигсена, пока не подоспели к полю битвы главные силы Наполеона. Император сразу определил, сколь неудачна позиция русской армии, которая перешла реку Алле и оказалась теперь зажатой в ее излучине, имея реку с крутыми берегами позади себя, а перед собой - превосходящие силы противника. Оценив ситуацию, Наполеон дал сигнал (мощным залпом из 25 орудий) к общей атаке.

С этого момента император лично руководил ходом битвы, рискуя, как это было под Эйлау, собственной жизнью. По рассказам очевидцев, русские ядра пролетали над ним и рядом с ним. Когда одно из них взорвалось, солдат, стоявший неподалеку, бросился на землю. Наполеон с улыбкой упрекнул его: «Чего боишься? Если бы этот снаряд предназначался именно тебе, он нашел бы тебя, спрячься ты хоть под землю!»[368]

Главный удар по русским позициям у Фридланда нанесла французская артиллерия, которой командовал в тот день генерал Александр Антуан де Сенармон (1769 - 1810 гг.) - герой Маренго и Аустерлица; он погибнет через три года после Фридланда в Испании при осаде Кадиса. Батареи генерала, искусно маневрируя по указаниям Наполеона, расстроили ряды русских воинов, вынудили их отступать в беспорядке к реке, а затем разрушили все мосты через реку, что привело к гибели тысяч солдат противника в водах Алле. Участник битвы Денис Давыдов на всю жизнь запомнил этот день, когда русская армия была «засыпана на тесном пространстве густою массою чугуна и свинца». Хотя она и сражалась, по воспоминаниям Давыдова, с «неимоверною храбростью»[369], все же была разгромлена. Ее разрозненные части искали спасения на восточном берегу реки Алле, откуда к началу битвы они перешли на западный берег; иные из них сохраняли относительный порядок, но большая их часть в панике бежала. Еще один свидетель, «кавалерист - девица» Надежда Дурова, вспоминала: «...множество негодяев солдат, убежавших с поля сражения, рассеивают ужас между удаляющимися толпами, крича: “Все погибло! Нас разбили наголову! <...> Бегите! Спасайтесь!”»[370].

«Поражение (русских войск. - Н. Т.) было уничтожающее», - справедливо резюмировал О. фон Леттов - Форбек[371]. Беннигсен потерял всю артиллерию и до 25 тыс. человек убитыми, ранеными и пленными, тогда как потери французов исчисляют по разным источникам в 7 - 10 тыс.[372] Утром 15 июня из Фридланда Наполеон отправил письмо в Париж, Жозефине: «Друг мой, пишу тебе лишь несколько слов, ибо я очень устал. Несколько дней кряду провел на бивуаках. Мои дети[373] победно отметили годовщину Маренго. Битва под Фридландом будет столь же памятной и столь же славной для моего народа. Вся русская армия разбита <...>. Эта наша победа - достойная сестра Маренго, Аустерлица и Йены»[374].

Альбер Вандаль оценил значение битвы под Фридландом такими словами: «В этот день Наполеон своей шпагой завоевал русский союз»[375]. Да, сразу после Фридланда маршал Сульт вступил в Кёнигсберг, где «захватил огромные боевые запасы, хлеб, одежду - все это только что было доставлено с моря англичанами, не предполагавшими такой близкой катастрофы»[376]. А 19 июня Наполеон с главными силами Великой армии подошел к Неману и встал у Тильзита, на границе Российской империи. Там, в Тильзите (ныне г. Советск Калининградской области), пребывал тогда со своей свитой Александр I. Он стал свидетелем жуткого зрелища: остатки русских войск, преследуемые французами, спешно переправлялись через Неман на российскую землю, без всякого пиетета к особам из царской ставки, непоправимо деморализованные. «В главной квартире, - свидетельствовал Денис Давыдов, - все было в тревоге, как за полчаса до светопреставления»[377]. 19 июня Александр I перенес свою ставку на правый берег Немана в селение Амт - Баублен, а Наполеон во главе Великой армии вступил в Тильзит. Согласимся с Е. В. Тарле: «Александр I переживал нечто похуже того, что ему пришлось испытать после Аустерлица. Наполеон мог через полторы недели быть в Вильне»[378]. Беннигсен настаивал на немедленном перемирии. Брат царя великий князь Константин Павлович, бывший мужем отнюдь не робкого десятка (участвовал в итальянском и швейцарском походах А. В. Суворова), заявил: «Государь! Если вы не желаете заключать мира с Францией, то дайте каждому из ваших солдат хорошо заряженный пистолет и скомандуйте им пустить себе пулю в лоб. В таком случае вы получите тот же результат, какой вам дало бы новое и последнее сражение»[379].

Выход был только один. 22 июня Александр послал к Наполеону одного из «екатерининских орлов», штурмовавшего в 1790 г. под начальством Суворова Измаил, князя Д. И. Лобанова - Ростовского с предложением и полномочиями заключить перемирие. Вся главная квартира царя пребывала в нервном ожидании: как отнесется к этому предложению «двурогатый» антихрист, захочет ли он мириться? Наполеон, против всех ожиданий, утвердил акт перемирия в тот же день, подчеркнув, что он желает не только мира, но и союза с Россией. Лобанов - Ростовский доставил утвержденный Наполеоном акт Александру и был тотчас вновь отправлен к Наполеону с поручением (в собственноручной записке царя): «Скажите ему, что союз Франции с Россией постоянно был предметом моих желаний»[380].

Русско-французские переговоры начались немедленно. Наполеон поручил вести их Ш. М. Талейрану. Александр же в помощь Лобанову - Ростовскому отрядил еще одного «екатерининского орла», кн. А. Б. Куракина[381], желая показать Наполеону, что теперь он выставляет не каких-то молокососов вроде П. П. Долгорукова и П. Я. Убри, как ранее, а зрелых государственных мужей из славного прошлого России. Впрочем, Наполеон решил иметь дело не с царскими уполномоченными, а с самим царем. 24 июня он предложил Александру личное свидание на следующий же день. Александр, разумеется, согласился. Чтобы ему не пришлось ехать на занятый французами левый берег Немана, а Наполеону - на русский, правый, государи договорились встретиться посередине реки на плоту.