Политическая теория феминизма. Введение

Современные авторы отмечают, что Стэнтон не довела свой анализ до логического конца: показав всеобъемлющую природу угнетения женщин мужчинами, она, однако, считала, что формальные юридические и политические, меры изменят ситуацию — решение, которое ошибочно «предполагает, что все отношения в браке подчинены закону» (Eisenstein, 1981, р. 159). Однако такое толкование взглядов Стэнтон является слишком упрощенным. Она, безусловно, желала обеспечить женщинам полные юридические и политические права и придавала большое значение изменению законов. Тем не менее Стэнтон не рассматривала изменение права изолированно и не считала, что этого достаточно для достижения необходимых изменений. Она понимала, что потребуется серьезный переворот в сознании как женщин, так и мужчин, а также изменение социально-экономических условий. В определенном смысле само требование перемен было радикальным, поскольку бросало вызов устоявшимся представлениям, ставя под сомнение законность мужской власти и вынося на публичное обсуждение замалчиваемые проблемы. Критика формальной коллективной власти мужчин проблематизировала и нравственную позицию каждого отдельного угнетателя. Вызов власти также состоял в отказе следовать традиционным нормам и юридическим правилам. В этом контексте мы можем понять требование некоторых феминисток оставить за собой в браке хотя бы часть собственного имени и их эксперименты с «блумерским костюмом» в начале 50‑х гг. XIX в. Отказываясь от рабского положения, обусловленного утратой собственного имени, Стэнтон запрещала называть себя «Миссис Генри Стэнтон», а также утверждала свое право одеваться в соответствии со своими представлениями об удобстве, а не для мужского одобрения. Однако «блумерский костюм» (широкая юбка до щиколотки поверх просторных брюк) вызвал столько неприязни и насмешек, что суть требований осталась в стороне, и она вскоре отказалась носить его на людях. Отношения между мужем и женой, по мнению Стэнтон, также могли быть изменены с помощью образования, и в этом она, как всегда, превосходила требования «умеренных» феминисток, настаивая на совместном обучении мальчиков и девочек. Она аргументировала это не только тем, что женщины вправе получать знания и квалификацию, но и тем, что это могло бы изменить отношения между полами. Работая и обучаясь совместно, мальчики и девочки воспринимали бы друг друга как равных, и тогда их взрослые отношения, включая брак, могли бы основываться на уважении, равноправии и партнерстве.

Религия и «Женская Библия»

К концу жизни уверенность в необходимости изменения взглядов, подчеркивающих подчинение женщин, привела Стэнтон к критике института, который она считала главным агентом господствующей идеологии, — религии. Все формы организованной религии, утверждала она, были враждебны к женщине: индийские вдовы, сжигаемые на костре вместе с телом мужа, турчанки в гареме, американские матери, которым отказывают в хлороформе во время родов, чтобы наказать за первородный грех Евы, — все они — жертвы доминирующей мужской религии. И хотя отдельные священники оказывали поддержку и женщинам, она все больше убеждалась, что американская церковь представляла собой огромную силу, выступающую против ее феминистских идей. По мере перехода из раннего евангелизма в агностицизм (но не в атеизм) Стэнтон занимала все более антиклерикальную позицию. Кульминацией явилась ее попытка в 90‑х гг. XIX в. сделать критику религии основной задачей организованного женского движения. В 1895 г., в сотрудничестве с другими женщинами, она опубликовала «Женскую Библию» («Woman's Bible») — критический феминистский комментарий, отрицавший «божественное» происхождение подчинения женщины и утверждавший, что мужчины манипулируют религией для того, чтобы узаконить свою власть (Dubois, 1981). Тем не менее этот «монумент феминистской религиозной полемической мысли» (Banner, 1980 р. 164) не оправдал ее надежд: лидеры церкви отказывались принимать всерьез ее аргументы, а новое поколение феминистских активисток неохотно вовлекалось в обсуждение каких-либо проблем, кроме суфражистской кампании.

Класс, раса и феминизм

Несмотря на то, что в течение столетия более «уважаемые» феминистки старались отмежеваться от «несдержанных» выступлений Стэнтон против церкви и ее попыток публичного обсуждения вопросов секса, она была далеко не единственной, кто видел эмансипацию женщин как задачу более сложную, чем только политические и правовые реформы. Обычно ее манера выступлений, а не их содержание отталкивали возможных сторонниц. Однако в экономических вопросах она действительно часто опережала взгляды большинства современниц, особенно в период с 1868 по 1870 г., когда вместе с Сюзан Энтони (Susan Anthony) редактировала феминистский журнал «Революшн» («The Revolution»). Это издание определенно стояло на лейбористских, антикапиталистических позициях, и в нем предпринимались серьезные, хотя и безуспешные попытки организации женщин-рабочих. Поэтому неверны заявления о том, что Стэнтон была обеспокоена только проблемами женщин среднего класса. Как и Мэри Уоллстоункрафт, она последовательно критиковала экономическое неравенство и демонстрировала большой интерес к идеям социалистов-утопистов. Впрочем, ей все же не удалось выработать обоснованный экономический анализ капиталистической системы, и, несмотря на то, что она работала в начале 70‑х гг. XIX в. с Викторией Вудхалл (Victoria Woodhull), опубликовавшей первое американское издание «Коммунистического Манифеста» и являвшейся президентом маленького американского отделения Первого Интернационала (См.: Banner, 1980, рр. 125-130), Стэнтон не продемонстрировала знакомства с марксистской экономической теорией. Более того, она не только не ставила акцента на проблемах рабочего класса как целого, но, как и у других феминисток XIX в., ее внимание к положению женщин-работниц сочеталось с резкой враждебностью к рабочим-мужчинам. Отчасти причиной этого было возмущение тем фактом, что наиболее невежественные мужчины обладали политическими правами, в которых было отказано женщинам среднего класса, включая и ее.

Для Мэри Уоллстоункрафт, писавшей во времена, когда большинство мужчин были лишены права голоса, эта проблема была малозначимой (Wollstonecraft. Vindication…, р. 259). Но для американской женщины XIX в. «предоставление полноправного статуса пьяницам, идиотам, игрокам на бегах и торговцам ромом, невежественным иностранцам и глупым юнцам — в высшей мере оскорбительный факт» (Обращение Стэнтон к съезду в Сенека Фоллз, цит. по: Dubois, 1981, р. 32). К концу столетия феминистское движение все больше следовало предубеждениям женщин среднего класса, и первоначальное требование Стэнтон предоставить избирательные права всем трансформировалось в «голосование образованных» (ценз грамотности для обоих полов). Она также придерживалась мнения, что изнасилование — это преступление, совершаемое только мужчинами-рабочими, и в конце жизни выступала за контроль над рождаемостью среди рабочих как способ сокращения рабочего населения.

Классовой неприязни сопутствовала немалая доля расизма. C первого взгляда это вызывает удивление, если вспомнить, что американский феминизм берет истоки в аболиционистском движении, а в ранних выступлениях Стэнтон и других феминисток положение черных мужчин сравнивалось с положением бесправных женщин. «Черный мужчина и женщины рождены для гонений. Знаком их унижения является цвет кожи и пол, подобно «алой букве», горестно носимой на груди» (Цит. по: Dubois, 1981, р. 83). Некоторые современные феминистки, однако, считают, что подобное сравнение ситуации женщин и черных мужчин является само по себе расистским, так как включает в число всех женщин только белых, а черные женщины выпадают из рассмотрения. Свидетельством тому является тот факт, что сразу после Гражданской войны Стэнтон отказалась поддерживать предоставление избирательных прав неграм, если права голоса не будут также даны женщинам. Она утверждала, что белые женщины в большей мере заслуживают избирательное право, нежели прежние рабы, и, разгневанная предательством соратниц, интересы которых она защищала, Стэнтон сделала попытку «построить феминизм на основе расизма белых женщин» (Dubois, 1981, р. 92).

До недавнего времени политическая борьба черных женщин была практически вычеркнута из истории стараниями белых толковательниц. Но сейчас ее заново открывают черные феминистки, пересматривая концепцию политической активности с «черных» позиций и извлекая из забвения идеи таких выдающихся предшественниц, как Мария Стюарт (Maria Stewart) и Сожурнер Трут (Sojourner Truth) (См.: Collins, 1990, гл. 1). Трут (1797?–1883) была освобожденной рабыней, которая путешествовала по стране с выступлениями о проблемах женщин и рабства. Ее наиболее известная речь была произнесена на съезде по правам женщин в Экроне в 1851 г., в которой она изливала презрение по поводу заявлений мужчин, будто женщины слишком слабые и хрупкие существа, чтобы иметь право голоса. Напомнив о силе, проявленной в испытаниях женщинами, подобными ей самой, она аргументировала: «А я разве не женщина?» (Цит. по: Shneier, 1972, рр. 94-95). В целом же, политическая активность черных женщин оставалась маргинальной в суфражистской кампании, к концу столетия их участию активно препятствовали белые лидеры, опасаясь, что их присутствие в движении вызовет неприятие со стороны белых женщин на юге страны (См.: Davis, 1981; Spender, 1983а, рр. 357-374).

Дискуссия о равенстве и различиях

Дискриминация по расовому признаку совершенно очевидно противоречила отношению к правам личности, декларированному в Сенека Фоллз полвека назад. Тем не менее американские феминистки постепенно отказывались от аргументов за равноправие, заменяя их доказательствами морального превосходства женщин. Эта идея о природном различии могла также быть применена к расовому неравенству. В соответствии с культом «истинной женственности», который становился все популярнее к концу века, уже не рациональность женщин, а именно их специфические женские качества должны были обеспечить им право голоса. Аргументы, которые приводились раньше, чтобы отказывать женщинам в праве на общественную роль, использовались теперь, чтобы требовать предоставления им этой роли. Предполагалось, что «женские ценности» вроде чистоты, терпимости и миролюбия должны найти отражение в делах государства. Хотя Стэнтон нередко апеллировала к качествам женского превосходства и использовала этот аргумент в своих рассуждениях, ее феминизм отличался от взглядов поздних суфражисток, поскольку она четко придерживалась либеральных идей о том, что именно рациональность женщин, равная мужской, обеспечивает им равные права. Несмотря на понимание ею взаимосвязи проблем пола, класса и многосторонней природы угнетения женщин, в конечном итоге она анализировала права каждой женщины как индивида (На эту тему см. известную ст.: Stanton. The Solitude of Self // Dubois, 1981).

Активная политическая деятельность Стэнтон длилась более полувека. Количество ее лекций, статей и писем огромно и включает в себя попытку описания всего процесса феминистской борьбы в многостраничной «Истории женского суфражизма» («History of Woman Suffrage»)[16]. Первые два тома отредактированы ею вместе с Сюзан Энтони и Матильдой Гейдж (Matilda Gage). Остальные четыре тома продолжили эту историю до 1920 г., когда была принята поправка к американской конституции, гарантирующая женщинам избирательное право. К моменту смерти Стэнтон в 1902 г. было достигнуто уже немало успехов. И даже те женщины, которые оппонировали суфражистскому движению, могли участвовать в общественной жизни, что невозможно было даже представить во времена ее молодости. Как сказала ее лучшая подруга Сюзан Энтони, к 1902 г. все юридические права, потребованные в Сенека Фоллз, были получены, кроме права голоса (History of Woman Suffrage, vol.4, p. xiii), и c 1890 г. радикальное и умеренное крыло организованного феминистского движения объединились и сконцентрировались на достижении этого требования. Стэнтон тем не менее упорно отказывалась ограничивать свои интересы одной целью. И хотя ее часто относили к либеральным феминисткам, она не сводила проблемы женщин только к их политическому и правовому неравенству, и на протяжении всей жизни ее интересы и сферы деятельности охватывали невероятно широкий спектр вопросов. Право голоса и Библия, права собственности и воспитание детей, профсоюзы и удобный стиль одежды, образование и изнасилование, оплачиваемый труд и брак — все эти проблемы становились пищей для ума. Она понимала всеобъемлющую сущность мужской власти и взаимосвязанность частной и общественной сфер. Хотя она никогда не выступала за сепаратизм, радикальность Стэнтон заключалась в убеждении, что женщины должны, сами завоевать свое освобождение, осознать общность своих интересов и противостояние им коллективных интересов мужчин. Высокий накал ее полемики и обвинений не соответствовал нормам поведения «уважаемых леди» того времени, но это не смущало ее. Более того, Стэнтон писала:

«Когда я думаю обо всех несправедливостях, претерпеваемых женщинами, мне становится стыдно, что мной не овладел непрекращающийся гнев, что всей кожей, костями я не ощущаю это-безумие, а глаза мои не наполнены слезами и из губ не вырываются страшные проклятия…» (Цит. по: Griffith, 1984, р. 164).

Тем не менее, как мы видели, некоторые критики утверждают, что позиция Стэнтон была неизбежно ограничена ее либеральным происхождением. Но это было общей чертой американского феминизма, который на глазах у Стэнтон становился значительным, хотя порой и раздробленным, массовым движением. Точно такое же сочетание радикализма и консерватизма можно обнаружить в развитии британской феминистской политики и теории, к которым мы теперь обратимся.

Джон Стюарт Милль и феминизм в Британии

Организованное феминистское движение возникло в Британии позже, чем в Америке, и все дискуссии феминистского толка в середине XIX в. ориентировались на труды Джона Стюарта Милля (сына Джеймса Милля, инициировавшего написание Томпсоном книги «Призыв к защите интересов женщин», см. гл.1 выше). Его оценивали как «единственного ведущего либерального политического философа, пытавшегося открыто применять принципы либерализма к женскому вопросу» (Okin, 1980, р.197). Милль заявлял, что прочтение философских трудов всегда вызывало в нем желание предоставить женщинам равные права. Однако только его близкая дружба с Гарриет Тейлор (Harriet Taylor), на которой он женился в 1851 г. после смерти ее мужа, подтолкнула и вдохновила Милля на создание его наиболее известного феминистского труда «Подчиненность женщины» (написанного в 1861 г. и впервые опубликованного на русском в 1869 г.). Хотя книга спровоцировала немало злопыхательств и насмешек в Англии и была его единственной публикацией, на которой издатели потеряли деньги, она имела невероятный успех в мире и была переведена в более чем десяти странах в первые же годы после публикации. «Трудно переоценить тот уровень влияния, которое она произвела на умы образованных женщин во всем мире» (Evans, 1977, р.188). В Америке эта книга была воспринята с огромным энтузиазмом: Сара Гримке в возрасте 79 лет «преодолевала немыслимые расстояния по сельским районам Массачусетса, чтобы распродать сто пятьдесят экземпляров кни-ги» (Rossi, 1973, р. 296), а Стэнтон писала:

«Я отложила прочитанную книгу с ощущением умиротворения и радости, неведомыми доселе, это был первый в моей жизни случай, когда мужчина продемонстрировал, что он способен увидеть и почувствовать все тонкости и пределы, до которых доходитунижение женщины, а также понять корни ее слабости и деградации» (Rossi, 1970, р. 62).

Современные феминистки, однако, реагируют с гораздо меньшим энтузиазмом на эту работу и часто рассматривают ее скорее как пример неизбежной неудачи в применении либерального подхода к феминизму, нежели успех. Заслуженная слава способствовала и преувеличению ее оригинальности как современными, так и более поздними комментаторами. Если бы Стэнтон прочла более ранний труд Вильяма Томпсона «Призыв к защите интересов женщин», она также обнаружила бы не менее восприимчивое и сочувственное описание положения женщин. Современные дискуссии о находках и просчетах Милля приобретают новые трактовки, когда его идеи анализируются в историческом контексте.

Распространение феминистских идей

Хотя и не видимые на фоне популярности Милля и более поздней активности суфражисток, женщины в Британии 60‑х гг. XIX в. также не безмолвствовали. Работа Гарриет Тейлор (Harriet Taylor) «Enfranchisement of Women» («Избирательные права для женщин», 1851) является наиболее известной феминистской публикацией, написанной женщиной. Однако многие ее положения предвосхитила уже Марион Рейд (Marion Reid) в книге «А Plea for Woman» («Мольба за женщину», 1845). Несколькими годами позже женщины в Британии стали не только писать на тему своих прав, но и организовывать публичные кампании за изменение законов, которые практически не претерпели реформирования со времен Мэри Уоллстоункрафт. — Замужняя женщина все так же оставалась собственностью мужа, а ее юридический статус не отличался от статуса ребенка. Как писал Джон Стюарт Милль, «брак — единственный вид рабства в полном смысле этого слова, признаваемый новейшими законами. По закону нет более рабов — кроме хозяйки каждого дома»[17]. Для немногих «фабричных девушек», — которые могли, получив работу, обрести некоторую экономическую независимость, с вступлением в брак эта возможность утрачивалась (муж по закону получал право на ее заработок), а для женщин среднего класса не существовало путей для профессиональной карьеры, и единственным шансом обрести экономическую стабильность оставался брак. Постепенно увеличивающееся разделение между домашней жизнью и оплачиваемым трудом и закрепление идеи о «мужчине-добытчике» способствовали формированию идеологии «раздельных сфер». В соответствии с этим убеждением роль женщины была по природе и естеству домашней и сконцентрированной на семье[18], тогда как мужская роль приписывалась к сфере общественно полезного труда и политики — позиция, отраженная в стихотворении Теннисона «Принцесса»:

Мужчина — в поле, женщина — у очага. Мужчина держит меч, а женщина — иголку, Мужчина — голова, женщина — сердце, Мужчина — командует, женщина — повинуется; Все остальное — хаос.

На практике, однако, этот «идеал» часто не соответствовал реальности. Немало рабочих семей зависело от заработка жены, и разделительная черта между домом и работой была не столь очевидна, поскольку существовало еще домашнее производство, и многие домашние обязанности, например стирка, выполнялись совместно. Также не принималось во внимание то, что большое количество женщин были вынуждены оставаться незамужними, потому что попросту не хватало мужей: перепись 1851 г. показала, что женщин в Англии на одну треть было больше, чем мужчин. Тем не менее реальность была не столь важна по сравнению с распространенным мифом о подходящих гендерных ролях[19]. С позиции этой доминирующей идеологии незамужние или работающие вне дома женщины были в лучшем случае невидимы, в худшем — считались неудачницами и отклонением от нормы.

Это означает, что давление на женщин было даже больше, чем во времена Мэри Уоллстоункрафт, но к середине XIX в. сами женщины все в большей мере стали осознавать свои проблемы и объединяться для их решения. В основном требования перемен касались опекунства над детьми, закона о разводе и правах собственности, а также доступа к образованию и оплачиваемому труду. К 60‑м гг. XIX в. право голоса также стало темой феминистских требований. Как указывает Левин (Levine, 1987), первоначальное феминистское движение в Британии не воспринималось как таковое, поскольку представляло собой скорее разобщенную сеть различных групп, нежели централизованную организацию, имеющую лидера. С 1856 г. активистская деятельность была сконцентрирована вокруг группы под названием «Лангэм Плейс» («Langham Place Group») и журнала «Инглиш вумен» («The English-womans Journal»), основанного в 1858 г. Барбарой Лей Смит Бодишон и Бесси Рейнер Паркс (Bessie Rayner Parkes). Одновременно по всей стране распространялись дискуссионные сообщества и социальные клубы, в которых обсуждались феминистские проблемы.

Для некоторых женщин требование гражданских прав означало распространение среди бедных слоев населения идей среднего класса о «домашней добродетели» и строгой сексуальной морали; в частности, это относилось к тем, кто активно поддерживал Закон о бедности 1834 г. «Для многих женщин среднего класса требования, которые могли бы выражать интересы их пола, часто были требованиями классового доминирования» (Rendall 1987, р. 27). Членами первых феминистских групп были в основном женщины среднего и высшего классов, они придавали большое значение «респектабельности» своих действий. В отличие от социалисток-утописток у этих дам не возникало желания оскорбить приличное общество выступлениями против семейных ценностей или сложившейся морали. Сама Бодишон была незаконнорожденной, и, хотя отец вполне обеспечивал ее материально, это означало, что она должна была вести себя скромно. Точно так же не афишировалась поддержка феминистских кампаний со стороны Мэри Энн Эванс (Магу Ann Evans), настоящее имя — Джордж Элиот (George Eliot), поскольку та «жила в грехе». В то же время, феминистки середины столетия часто обращали внимание не только на проблемы своего класса, но и подчеркивали общность интересов всех женщин, и их деятельность не ограничивалась борьбой за формальные гражданские права. Например, первая организованная группа «Комитет в защиту женской собственности» («Womans Property Committee», основана в 1855 г.) признавала важность для женщин из рабочего класса право на собственный заработок. Позже кампании вокруг проституции рассматривали ее как результат бедности, правовой беспомощности и мужской сексуальности, а не как вину самих проституток. Таким образом, либеральная идея прав личности сосуществовала с идеей о том, что женщины, как социальная группа, имеют общие интересы, противоположные интересам мужчин. Этому сопутствовало осознанное стремление объединяться с другими женщинами и утверждение женского превосходства, что предваряло некоторые течения современного радикального феминизма. Более того, требование политических и юридических прав не всегда означало некритичное принятие мужских ценностей, как считают некоторые современные интерпретаторы. Для некоторых женщин эти права являлись средством вхождения в мужской мир, но для большинства они представлялись способом улучшить домашнюю жизнь, что в целом не противоречило доктрине «раздельных сфер». В целом все требуемые права отражали скорее реакцию на те проблемы, с которыми женщины сталкивались в повседневной жизни, а не принцип абстрактной справедливости. Эти идеи и формы деятельности не могут быть определены просто как «либерально-феминистские», поскольку такая оценка не раскрывает все многообразие целей, проблем и мнений, имевших место в этом движении. Как и в Америке, это отчасти объясняется смешанным происхождением феминизма, в котором религиозные идеи о «женских добродетелях» оказывались в странной смеси с либеральными положениями о правах личности и равенстве и порождали широкое, но не всегда последовательное стремление к переменам.

Определенная двусмысленность лежала в корне викторианского феминизма, от которой не был свободен и Джон Стюарт Милль. Здесь необходимо подчеркнуть, что непоследовательности и противоречия, которые критики обнаруживают в его работе, не являются исключением, но отражают весьма распространенную путаницу в сознании того общества. Как и в Америке, требование равных прав порой основывалось на либеральной идее о женской рациональности, а порой на том основании, что женщина, в сущности, «отлична» от мужчины и что женских пол обладает качествами, которые. должны быть представлены в общественной жизни. Это означало, что прав можно добиваться либо для того, чтобы женщины «были подобны мужчинам», либо для того, чтобы они смогли реализовать свои женские добродетели (либо в домашней сфере, либо в политической и интеллектуальной жизни). Поэтому было неясно, нужно ли женщинам копировать, дополнять или подавлять в себе мужские качества и должны ли требуемые ими права рассматриваться как индивидуальное приобретение, как средство для всеобщего социального усовершенствования или же как необходимое орудие «женского класса», чьи интересы противоположны интересам мужчин. Как отмечалось выше, проблемы, которые обсуждались в публикациях и публичных выступлениях американских авторов, и по сей день занимают феминистскую мысль. В этом контексте становятся понятными противоречия, обнаруживаемые в работах Джона Стюарта Милля.

Работа Д. С. Милля «Подчиненность женщины»

В определенном смысле работа Милля «Подчиненность женщины» является всего лишь применением кженщинам идеи эпохи Просвещения о том, что общество должно быть построено на основе разума. В этой книге он утверждает, что подчиненное положение женщин является варварским реликтом исторического прошлого, а не результатом естественного развития. Такое положение первоначально основывалось на силе, а впоследствии по традиции стало рассматриваться как «естественная норма». Он соглашался, что женщины во многих отношениях «выглядели» хуже в сравнении с мужчинами, но это, по его мнению, было следствием социального давления и плохого образования — «то, что теперь называется природою женщины, вообще в высшей степени искусственный результат принудительного стеснения в некоторых направлениях, неестественного подстрекательства в других»[20]. Следовательно, женщинам должны быть предоставлены те же возможности, что и мужчинам; только тогда мы увидим их истинные способности, и только тогда общество получит полную отдачу от всех его членов. Это означало, что правовая дискриминация женщин была ошибкой и что «принцип, которым управляются отношения между обоими полами, т. е. легальная подчиненность одного пола другому, по самой сущности своей ложен и составляет ныне одно из главных препятствий к прогрессу человечества и что его следует заменить принципом полного равенства, не допускающим ни власти, ни преимуществ с одной стороны, ни воспрещений с другой»[21]. В особенности должно быть устранено рабское положение женщин в браке, они должны получить свободный доступ к образованию и оплачиваемому труду, им также должно быть дано право голоса и участия в политике.

Это утверждение — пример ясной и действенной либеральной феминистской позиции, но оно уже не звучит оригинально к 1860 г., хотя и сохраняет важность во многих отношениях. Изначальная позиция Милля в отношении природы и способностей женщин может быть отнесена к агностицизму, но вскоре становится очевидным, что его либеральная идея о том, что женщины, возможно, «так же хороши, как и мужчины», сосуществует с наблюдением, что в некоторых важных моментах женщины, по сути, «другие». Прежде всего он считает, что, хотя женщины, как и мужчины, обладают разумом, их мышление в большей мере интуитивно, практично и «конкретно», так что «женское мышление потому чрезвычайно полезно, что придает действительность бредням мыслящих мужчин, а мужское мышление полезно тем, что расширяет и придает крупность женскому»[22]. Некоторые современные феминистки весьма гневно реагировали на это утверждение. Так, Аннас считает, что, определяя женское мышление как в основе своей интуитивное, Милль следует «избитому книжному штампу» (Annas, р. 184) и что из этого строится интеллектуальная иерархия, в которой мужчина гений использует менее. значимые способности женщины-ассистентки. Одновременно другие современные критики отрицают, что выделение подобных половых различий непременно базируется на идее превосходства и подчинения, и обвиняют саму Аннас в некритичном принятии мужских ценностей (Thornton, 1986; Mendus, 1989). Как можно увидеть в других работах Милля, он вовсе не считал, что рациональное мышление является единственно возможным или наилучшим, так же как он нигде не соотносил напрямую разные способы мышления с различиями между полами. Также он нередко утверждал, что поэты и артисты способны к откровениям, которые не даны «простому мыслителю», а в 1832 г. писал в письме историку Карлейлю: «Мое призвание находится в более скромной области; в отличие от художника, я скорее могу быть логическим рассказчиком… только в руках художника Истина становится впечатляющим и живым принципом действия» (цит. по: Schneewind, 1965, р. 84). В целом он считал логическое и интуитивное мышление скорее взаимодополняющими, нежели противоречащими друг другу. Из этого следовало, что идеальное партнерство мужчины и женщины является «обоюдным превосходством», «… так что каждый пользуется высоким наслаждением смотреть с уважением на другого и иметь удовольствие попеременно вести и быть ведому по пути развития»[23]. Из всего вышесказанного следует, что женщины должны быть допущены к умственной деятельности не потому, что они во всех значимых аспектах равны мужчинам, а потому, что они отличаются от них. Эта позиция не является, как принято считать, либеральной, но, как утверждалось выше, она соответствует распространенному убеждению викторианских феминисток, а также соотносится с некоторыми современными радикальными феминистскими идеями о превосходстве женского способа мышления.

Также очевидно, что, хотя Милль соглашался с необходимостью предоставления мужчинам и женщинам равных политических прав и настаивал на том, что не должно быть препятствий к женскому образованию и труду, на практике он считал, что оба пола играют разные роли в обществе — роли, которые вполне соответствовали идеологии «раздельных сфер». Женщины, считал он, должны быть свободны в выборе рода занятий и их нельзя принуждать к браку из-за экономической необходимости:

«Женщина, выходя замуж, собственно говоря, уже выбирает себе род занятий, точно так же как мужчина, выбирающий профессию: о ней можно сказать, что она посвящает себя ведению хозяйства, воспитанию детей как специальности на столько лет своей жизни, сколько потребуется на это дело, и потому отказывается на это время не от всяких других занятий вообще, но от занятий, помешавших бы ей в исполнении избранных ею обязанностей. Постоянные, систематические занятия вне дома при таком взгляде сами собой, без постороннего вмешательства, не входили бы в программу большинства замужних женщин»[24].

Это означает:

«Обыкновенный порядок, при котором муж зарабатывает деньги, а жена ведет домашний расход, кажется мне самым подходящим разделением труда между супругами»[25].

«При порядке, основанном на полной справедливости, я поэтому не считаю желательным, как общее правило, чтобы жена увеличивала своими доходами семейный доход»[26].

Современные критики не замедлили выступить против таких выводов, обвиняя его в предательстве принципов, на которых был построен его феминизм: «Ограничения, которые Милль налагает на замужнюю женщину, противоречат его аргументам в пользу равенства и личной свободы для обоих полое — противоречие настолько явное, что грозит уничтожить всю его аргументацию» (Goldstein, 1980, р. 328). Его выводы, похоже, опираются на веру в то, что только женщины могут и должны исполнять домашнюю работу, поэтому, если жена ходит на работу, то «она отнимает у себя возможность заботиться о детях и хозяйстве, а никто другой так о них заботиться не станет»[27]. При этом нигде не встречается предположения, что мужчина мог бы разделить эти обязанности со своей женой. Это особенно удивительно в свете его настойчивых утверждений, что человеческие отношения должны регулироваться разумом, а не традиционным укладом. Более того, он не только был знаком, но и весьма сочувствовал идеям социалистов-утопистов, которые, как мы видели раньше, выступали против традиционного разделения домашнего труда.

Выводы Милля означают, что возможности женщин ограничиваются с вступлением в брак, а значит, они не могут быть представлены на равных в сфере оплачиваемого труда и в политике и что замужней женщине необходимо быть экономически зависимой от мужа. Похоже, Милль считал, что потенциальная способность жены зарабатывать собственные деньги является достаточной, чтобы заслужить уважение мужа и обеспечить ее положение равноправного партнера в браке. Это мнение активно опровергалось современными феминистками, но также отличается и от мнения жены Милля, Гарриет Тейлор, что можно обнаружить в ее более ранней работе «Enfranchisement of Women». Существовали сомнения по поводу авторства этой статьи, которая первоначально была опубликована под именем Милля. Однако сам он говорил, что был «немногим больше ее чем редактором и личным секретарем» (Taylor. Enfranchisement of Women, p. 1), а приведенные в этой работе доводы, серьезно отличающиеся от доводов Милля в книге «Подчиненность женщины», подтверждают авторство Тейлор. В этой работе Тейлор утверждает, что замужняя женщине следует приносить доход в семью, «даже если общая сумма увеличится незначительно». Благодаря этому «она поднимется из положения прислуги до положения партнера» (Taylor. Enfranchisement of Women, p. 20). Эта позиция, очевидно, в большей мере соответствует современному либеральному феминизму, чем вера Милля в то, что свобода женщины совместима с экономической зависимостью и полной ответственностью за домашнее хозяйство. Однако идеи Милля нельзя рассматривать как бездумную или эгоистическую реакцию благожелательного, но внутренне шовинистически настроенного мужчины, так как они были разделяемы многими феминистками его времени, включая некоторых членов группы «Лангэм Плейс» (см.: Rendall 1987, ch. 4). Мэрион Рейд в 1845 г. писала почти теми же словами, что и Милль: женщинам необходимо предоставить гражданские и политические права, но при этом замужние женщины должны оставаться дома, и «наилучшие и благороднейшие женщины всегда будут находить высшее удовольствие в культивировании домашних добродетелей» (Reid. A Plea for Women, р. 16). Сам Милль, настаивая на полной ответственности замужней женщины за домашнее хозяйство, абсолютно упустил из виду стоимость домашнего труда. Рейд утверждала, что домашняя сфера отнюдь «не жалкое и низкое» дело (Reid. А Plea for Women, р. 21) и требует не меньше умственных усилий, чем большинство мужских занятий. Как и Уоллстоункрафт, она отстаивала ценность и значимость традиционных женских обязанностей и необходимость предоставления женщинам образования. Милль же не продемонстрировал уважительного отношения к домашнему труду, и в одной из ранних работ он даже позволил себе отрицать, что домашний труд можно рассматривать как серьезное занятие. Он утверждал, что в идеальном браке «не будет нужды для жены принимать участие в обеспечении того, что называется поддержанием жизни; для обоюдного счастья ее основное занятие, скорее, украшать ее и делать прекраснее» (Rossi, 1970, р. 75). Если не подходить строго к этому высказыванию, его можно интерпретировать как результат страстного увлечения молодого Милля Гарриет Тейлор, с которой он недавно познакомился. В то время когда он писал книгу «Подчиненность женщины», домашняя работа рассматривалась им как важная и утомительная деятельность. В любом случае остается загадкой, почему Милль считал, что разумная женщина свободно предпочтет либо «украшение жизни», либо утомительные обязанности по ведению домашнего хозяйства. Такой выбор имеет смысл только в том случае, если истинная реализация женщины заключается в обслуживании мужа — мысль, противоречащая всем доводам книги.

Критика либерализма Милля

Итак, критика в отношении работы Милля заключается в том, что он не смог логически следовать своим либеральным принципам. Другие критики, однако, считают, что его анализ несовершенен не столько из-за непоследовательного применения либеральных принципов, сколько из-за ограниченности самих принципов. Некоторые из них связывают эту ограниченность с использованием им утилитаристской теории. Как первоначально рассуждал Джереми Бентам, близкий друг отца Милля, Джеймса Милля, эта теория предлагает рассматривать законы и мораль не с позиций некоей абстрактной идеи, но в соответствии с тем, насколько они увеличивают общую сумму человеческого счастья[28]. При подсчете этой суммы (Бентам предлагал для этого свою сложную систему расчетов) предполагалось, что все люди стремятся максимально увеличить собственное благо и что счастье каждого индивида равноценно. Здесь просматриваются очевидные эгалитаристские позиции, позволившие Боралеви (Boralevi) утверждать, что утилитаризм имеет тесную связь с феминизмом, невзирая на то, что и Джеймс Милль, и временами Бентам, приходили к антифеминистским выводам (Boralevi, 1987; см. также: Ball, 1980). Некоторые феминистки, однако, считают, что предположение, будто все люди являются расчетливыми, соревнующимися, гедонистическими и автономными индивидами, весьма проблематично, эта парадигма свойственна мужскому мышлению и стилю поведения и упускает из виду взаимозависимость людей и женскую способность к заботе о других (См.: Jagger, 1983, ch. 3). Поэтому классический утилитаризм исключает женские свойства и не может быть основой адекватной феминистской теории.

Милль, однако, не поддерживал эту парадигму. Он всегда отрицал существование неизменной, навечно закрепленной человеческой сущности, утверждая, что человеческий характер есть видоизменяющийся продукт общественного влияния, а не постоянный факт природы[29]. Он также подчеркивал взаимозависимость блага разных людей, считая, что в правильно организованном обществе «утилитаристский принцип требует, чтобы … стремление к общему счастию сделалось обычным мотивом поступков каждого индивидуума и этот мотив имел широкое и преобладающее значение в человеческой жизни»[30]. По мнению Кул (Coole, 1988, р. 160), сходные рассуждения встречаются и у Томпсона, и оба писателя использовали эту модифицированную теорию утилитаризма в своих требованиях политических и юридических прав для женщин. Отсюда следует, что Милль не открыл ничего оригинального в философском смысле, и мы обнаруживаем поразительное сходство его аргументов с высказываниями Томпсона, которого он описывал как «очень почтенного человека, с которым я был хорошо знаком»[31]. Оба утверждали, что женщины должны быть включены в утилитаристские расчеты счастья и что они заслуживают всех юридических и политических прав, чтобы защищать свои интересы и иметь возможность самовыражения в любой выбранной ими сфере. Они считали, что мужчины также выиграют от женского равноправия, поскольку удовольствия интеллектуального партнерства гораздо выше радостей деспотизма, следовательно, мужчины только выгадают, если перестанут «жертвовать прелестями равенства… ради вульгарных удовольствий господства» (Thompson. Appeal…, р. 70). И, наконец, и это наиболее четко представлено в работе Милля, все общество выиграет, если отношения между полами будут основываться на справедливости и равенстве. Доводы Милля здесь сложны и затрагивают многие области. Наиболее важным из них является, во-первых, то, что сумма способностей и талантов в обществе удвоится с очевидной пользой для общественного процветания и прогресса. Во-вторых, политическая жизнь могла бы улучшиться, и «семейство, устроенное на справедливых основаниях, было бы настоящей школой всех добродетелей, порождаемых свободой»[32], где граждане познавали бы демократические добродетели самостоятельности и взаимной помощи и уважения. В-третьих, характеры мужчин и женщин станут более совершенными, поскольку «все эгоистические склонности — самообожание, несправедливое самопредпочтение, — существующие между людьми, имеют источник и корень свой в существующем ныне устройстве отношений между женщинами и мужчинами, и из этого устройства почерпают свою главную пищу»[33]. Милль также пишет в других работах, что если бы у женщин была альтернатива замужеству, то это привело бы к сокращению угрозы перенаселения (Mill. Principles of Political Economy, p. 459) — а контроль над ростом населения для Милля и многих других либеральных экономистов являлся необходимым условием для экономического процветания.

По мнению Кул, подчеркивая выгоды для мужчин и общества, Милль отчасти отошел от строгой аргументации в пользу равных прав. Она считает, что его утилитаристская позиция открывает возможность для компромисса, поскольку из нее следует, что если бы равенство полов не было способом достижения большего счастья, по логике им можно было бы пренебречь, поскольку «права являются сейчас скорее средством для общественного благосостояния, нежели абсолютной целью каждого индивида» (Coole, 1988, р. 150)[34]. Здесь можно предположить, что заявление Милля было предназначено, скорее, для убеждения непосвященных, а не являлось основной частью его аргументации. Тем не менее, как было сказано выше, он просто не считал, что цели и средства находятся в противоречии. А если такое противоречие все-таки просматривается, то, согласно логике его рассуждений, это всего лишь результат неудачного социального устройства и недостатка образования. Истинное дитя Просвещения, он верил, что справедливое общество может быть построено в результате прогресса разума. Ему не приходило в голову, что возможна ситуация, когда интересы одной группы или класса могут непримиримо противоречить интересам других групп и классов. По его мнению, гармоничное общество отвечало бы интересам всех.

Другой аспект теории Милля, интересующий многих современных феминисток, касается тех поправок к утилитаристской теории Бентама, в которых он утверждал, что удовольствия не равны между собой и некоторые из них, очевидно, стоят выше других. К «высшим» удовольствиям он относил удовольствия ума, но не тела. Критики считают, что такая позиция снижает ценность женской репродуктивной деятельности и отрицает законность сексуального удовольствия, а также отрицает все, что традиционно приписывалось женскому полу. Из этого следует, что «истинно равноправная женщина — это та, которая преодолеет в себе все признаки женского» (Coole, 1988, р. 153). Действительно, как мы видели раньше, Милль недооценивал женский домашний труд и никогда не думал, что воспитательная роль женщин могла бы стать основанием для их возвеличивания. Наоборот, он разделял мнение Тейлор, что «нет неизбежной причины и потребности в том, чтобы все женщины добровольно выбирали посвящение своей жизни исполнению одной животной функции и связанным с этим последствиям» (Taylor. Enfranchisement of Women, p. 18). Секс тоже не может принести освобождение или удовлетворение и должен строго контролироваться. Милль писал, что невозможна реальное улучшение человеческой жизни до тех пор, пока «животный инстинкт занимает в ней непропорционально большое место» (Цит. по: Mendus, 1989, рр. 178-179). Его личная дружба с Гарриет Тейлор вызвала определенный скандал в обществе, но почти наверняка не была связана с сексом. Друг Милля Томас Карлейль писал: «Его «Платоника» и он сам, как всегда, последовательны: невинны, я верю, как целующиеся голуби, и страдают, однако, угрызениями совести от прикосновения языков» (Hayek, (ed.), 1951, р. 86). Сам Милль писал: «Мы категорически не согласны с мнением о том, что сильнейшая и нежнейшая дружба между мужчиной и женщиной не может существовать без чувственности» (Mill. Autobiography, р. 173)[35].

Мендус утверждала, что такая позиция демонстрировала обедненные представления Милля о человеческой природе, она находит его идеал брака — брака умов, но не тел — и сопутствующее ему видение женщин «глубоко искаженными и безрадостными» (Mendus, 1989, р. 172). Однако, как и в других случаях, взгляды Милля не столь оригинальны. Рассматривая секс в негативном свете, он демонстрировал представления, доминирующие в Викторианской Британии. Ранее мы видели, что таковы были и взгляды многих американских феминисток. Левин отмечала, что викторианское отношение к сексу базировалось преимущественно на страхе (Levine, 1987), в основе которого лежала возрастающая обеспокоенность общества мужским насилием, проституцией (особенно детской) и сопутствующей боязнью венерических заболеваний. Как и в Америке, решение проблемы виделось в контролировании мужской сексуальности. Начиная с 50‑х гг, XIX в., проходили кампании против того, как «двойная мораль» была вписана в брачный кодекс, а к 60‑м гг. XIX в. эти темы начали обсуждаться в ключе изменения законов о проституции, что вызвало огромное сопротивление. Целью известного «Акта о заразных заболеваниях» (который имел несколько версий, первая — в 1864 г.) было снижение высокого уровня венерических заболеваний в войсках. Этот Акт требовал, чтобы каждая женщина, живущая в городе, где расположены военные гарнизоны, и которую полиция подозревала в проституции, проходила принудительное медицинское обследование на предмет инфицирования, именуемое в те времена «медицинским изнасилованием». Этот осмотр нередко представлял собой жестокое и отчасти публичное действие. Противники Акта, самой известной из которых была Джозефин Батлер, были возмущены «двойной моралью», когда на аморальные мужские поступки смотрели сквозь пальцы, в то время как «падшая женщина» не имела никаких прав. Некоторые из активисток сочувствовали проституткам, обвиняя мужскую греховность и общественную систему, не предоставлявшую женщинам альтернативного заработка. Эта кампания имела далеко идущие последствия. Во-первых, в ее основе лежало предположение, что у женщин есть общие интересы (поскольку и проститутка, и «невинная» жена, зараженная мужем, являлись жертвами мужской похоти), которые можно сформулировать в терминах мужской власти над женщинами. Во-вторых, возникала резкая неприязнь к мужской сексуальности, которая периодически проявлялась в истории феминизма и имеет место в резких критических высказываниях представительниц современного движения. В-третьих, сексуальная эксплуатация женщин увязывалась с вопросами оплачиваемого труда и образования. И, наконец, считалось, что возможность свободно распоряжаться собственным телом не может быть обеспечена без юридических и политических прав. Все эти идеи формировались в атмосфере отрицательного отношения к сексу, такого же, как у Милля (который поддерживал кампании Батлер), что позже вылились в более широкое движение за реформу морали, тесно связанное с суфражистским движением. Таким образом, взгляды Милля на сексуальность не были просто проявлением предрассудков пуританского, старомодного викторианского мыслителя, они вполне соответствовали радикальным феминистским акциям. Подобные представления сходны и с некоторыми высказываниями в современной феминистской литературе.

Милль также был обеспокоен проблемой мужского насилия в, браке и потерей женой ее сексуальной автономии:

«К какому скоту-мужу ни была бы она прикована, хотя бы она знала, что он ее ненавидит, хотя бы он каждый день доставлял себе наслаждение истязать ее, хотя бы она чувствовала, что ей невозможно отнестись к нему иначе как с отвращением, — этот скот-муж имеет право требовать от нее того, что всего более унизительно для человеческого существа — чтобы она сделалась орудием животного отправления, противного ее склонности»[36].

Отсюда следует, что, подобно многим американским феминисткам, Милль не считал, что подчинение женщины связано только с исключением ее из общественной жизни. Оно укоренилось в системе отношений в семье, именно там мужчина свободен был вести себя как истинный деспот:

[мужья] «каждый день колотят до увечья свою бедную жену, потому что она одна из взрослых людей не может ни защищаться, ни уйти от них… Закон до весьма недавнего времени оставлял даже подобные крайние домашние тиранства ненаказанными»[37].

Так же как и американские феминистки, Милль понимал важность законодательных изменений для уничтожения этого угнетения в частной жизни. Чтобы женщины могли освободиться от домашней тирании, им необходимо образование и работа, тогда экономическая нужда не будет толкать их замуж; им также нужна полная защита со стороны закона, что подразумевало предоставление политических прав.

Хотя Милль был не первым, кто высказывался на эту тему, он был первым политиком, который попытался реализовать свои идеи на практике. Какое-то время он сам был членом парламента и внес поправку к Закону о реформе 1867 г. (предоставлявшую право голоса большинству представителей городского рабочего класса) с целью предоставления на том же основании прав женщинам наравне с мужчинами. Петицию в поддержку женского права голоса подписало около 1500 женщин. Поправка не прошла при 123 голосах «против», но 73 голоса «за» — не менее значимая цифра, и сходные реформы предлагались другими парламентариями на последующих заседаниях. Аргументы Милля в поддержку поправки демонстрируют со всей очевидностью, что он требовал политических прав не просто исходя из соображений абстрактной справедливости. Скорее он рассматривал право голоса как способ улучшения условий частной жизни женщин. Он отрицал, что интересы женщины могут быть увязаны с интересами ее мужа, и требовал разоблачения мифа о мужской защите — в этой связи он настаивал на том, чтобы «в этой палате прозвучал отчет о женщинах, ежегодно избиваемых до смерти, избиваемых ногами до смерти, растоптанных до смерти их собственными защитниками» (Kamm, 1977, р. 160).

Его вера в то, что с домашней тиранией можно покончить, гарантировав женщинам юридические и политические права, очень близка к позиции Стэнтон и подвергалась такой же критике. Несмотря на то, что ни Милль, ни Стэнтон не разобрались по-настоящему ни с проблемой экономической зависимости женщины в браке, ни с вопросом о разделении труда по признаку пола, оба настаивали, что юридических и политических реформ самих по себе недостаточно для преодоления подчинения женщин. Для этого, как считали они оба, необходимо изменение в сознании мужчин и женщин и их представлений друг о друге. Мужское господство, считал Милль, поддерживается не только посредством очевидных методов принуждения и лишения прав, но также посредством более тонкого и скрытого контроля над женским сознанием. Таким образом, весь женский опыт и воспитание внушают им исподволь идеи зависимости и добровольного подчинения. Их учат не только подчиняться, но и любить своего хозяина, потому что «мужчины требуют от женщины не только, чтобы она ему повиновалась, но еще чтобы она отдала ему всю свою душу… Поэтому они и сделали все возможное, чтобы поработить в женщине ум»[38]. Не замеченные многими критиками разделы, в которых Милль развивает эти идеи, вероятно, наиболее интересны в его книге, и вполне может быть, что именно они так восхитили Стэнтон. Однако эти взгляды не отличаются оригинальностью, очень похожая позиция встречается еще раньше у Томпсона.

Таким образом, образование становится неотъемлемой частью процесса эмансипации не только потому, что дает женщине возможность найти работу, но и потому, что может изменить ее самовосприятие, а необходимость быть привлекательной для мужчины перестанет быть главной целью ее жизни. В философии Милля образование, в его самом широком толковании, является средством улучшения общества, и, как мы видели ранее, положение женщины в семье непосредственно связывается с прогрессом g других сферах. Если гражданские права улучшают положение и статус женщины в доме, в семье уроки деспотизма и подчинения сменяются принципами партнерства и равноправия. Демократическая семья, таким образом, становится школой для демократических граждан.

Еще одно критическое суждение в адрес либеральных феминисток заключается в том, что их размышления были ограничены интересами только женщин среднего класса. Разумеется, Милль глубоко сочувствовал интеллектуальной фрустрации, испытываемой женщинами вроде Гарриет Тейлор, но он также поддерживал кампании Батлер против «Акта о заразных заболеваниях» и, как мы видели, был весьма обеспокоен положением жертв из рабочего класса, страдающих от мужского насилия. Более того, он отнюдь не поддерживал существующий социально-экономический порядок, при котором самые богатые погрязли в безделье, тогда как те, кто работал в поте лица, влачили почти рабское существование. Демонстрировал он и сочувствие идеям социалистов-утопистов и, сравнивая существовавший порядок с их предложениями по переустройству общества, пришел к выводу, что «налагаемые коммунизмом ограничения были бы свободой по сравнению с нынешним положением большинства людей»[39]. Однако он сам предпочитал решение вопроса через реформу системы частной собственности, в соответствии с которой права наследования могли бы строго контролироваться, а рабочие кооперативы и другие экономические модели совместной прибыли поощряться: «Нельзя ожидать, что деление человечества на два неизменных класса — работодателей и работников — может существовать вечно» (Mill. Principles, р. 60). Однако верно и то, что Милль в отличие от Томпсона так и не проанализировал, каким образом капиталистическая система непрерывно и последовательно ставила женщин в невыгодную позицию. В его трудах отсутствует и теоретическое предположение о возможности конфликта интересов между классами или между полами. Однако его целью являлось установление равноправия между мужчинами и женщинами не в существовавшем неравноправном обществе, а в том, где и политическая и экономическая жизнь станут значительно демократичнее.

В определенном смысле феминизм Милля важен не потому, что он писал, но потому, кем он был. В целом, практически все его положения, описанные в книге «Подчиненность женщины», были раньше рассмотрены Томпсоном, об этом также писали Мэрион Рейд, Гарриет Тейлор и американские феминистки. Но благодаря своей славе он привлек к себе внимание слишком многих критиков и обвинялся и как за непоследовательность в своих принципахли-берального индивидуализма, так и за непонимание ограниченности самих этих принципов. Подобно американским феминисткам, он не смог проанализировать основополагающие вопросы об экономической зависимости и разделении труда и не рассмотрел вопросы взаимозависимости классового угнетения и угнетения по признаку пола, как не увидел и того, что общественные институты не могут быть нейтральными, но действуют для выгоды одного класса или пола. Его отрицательное отношение к сексу также не вызывает симпатии современных авторов. Тем не менее, подобно многим феминисткам XIX в., он ограничился узким подходом законника, что подразумевает ярлык «либеральный феминист». Иногда его идеи на удивление весьма близки некоторым положениям современного радикального феминизма. И в силу интересных находок, и ввиду ограниченности взглядов Милля можно охарактеризовать как типичного викторианского сторонника феминизма. Несмотря на то внимание, которое привлекла его работа, он не предпринял никаких новых теоретических разработок данной проблемы.

Британия и Америка были не единственными странами, в которых феминизм получил развитие в XIX в. Однако и время и природа феминистских идей и движений различны. Эванс утверждала, что существовала общая схема развития, когда изначальные требования прав собственности, образования и оплачиваемого труда объединялись с кампаниями за реформу морали и в конце концов приводили к требованиям права голоса. Были важны и либеральные доводы за равноправие, что во многом было обусловлено становлением независимого среднего класса.

Итак, схожие аргументы возникали во многих странах индустриального мира, что позволяло придать международный характер развитию феминистских идей. Работа Милля «Подчиненность женщины» была опубликована в более чем 10 странах и способствовала становлению феминистского движения в Финляндии, Франции и Германии (Evans, 1977, р. 19). Точно так же пьеса Ибсена «Кукольный дом» (1879), в которой утверждалось, что женщина имеет права и как личность, и как жена и мать, имела международный резонанс (Цит. по: Schneir, 1972). Тем не менее XIX в. не может просто рассматриваться как время, когда была постепенно признана справедливость феминистских требований. Как будет показано в следующих главах, успех феминистского движения был не везде одинаков, и, хотя многие мужчины и женщины начали верить, что женщины должны иметь равные юридические права, когда дело касалось прав политических, многие соглашались с королевой Викторией, писавшей:

«Королева в нетерпении жаждет заручиться поддержкой каждого, кто может высказаться или написать свое мнение об этой безумной, дикой глупости «женские права»… Эта тема настолько разгневала королеву, что она не может сдерживать себя. Бог сотворил мужчин и женщин разными — и позвольте каждому из них оставаться на своем месте» (Цит. по: Kamm, 1977, р. 179).

Глава 3. ВКЛАД МАРКСА И ЭНГЕЛЬСА

С первого взгляда может показаться странным включение раздела по классическому марксизму в работу по феминистской политической теории, поскольку Карл Маркс не был феминистом. Это, однако, не значит, что он отрицательно относился к вопросу эмансипации женщин. Просто в отличие от Милля или Томпсона он не рассматривал тему угнетения по признаку пола как важную или интересную и никогда не делал ее предметом детального эмпирического или теоретического исследования. Верно, что он не раз утверждал, что положение женщины может рассматриваться как показатель общественного прогресса, хотя к середине XIX в. эта мысль стала общим местом[40] и определенно не может считаться доказательством феминистского мышления. Современные авторы утверждают, что марксизм не только не предлагал феминистского подхода к истории, но и отводил женщинам изначально пассивную роль, рассматривая их в качестве страдалиц или тех, кто получает некоторые выгоды от истории, сделанной мужчинами (man-made history) (Coole, 1988; Barrett, 1987). Циники могут воспользоваться гораздо реже цитируемой формулировкой Маркса по этому поводу: «Общественный прогресс может быть точно измерен по общественному положению прекрасного пола (дурнушек в том числе)»[41]. Тем не менее, хотя сам Маркс немного размышлял непосредственно о женщинах, его теория может претендовать на всеобъемлющий анализ истории человечества и общества, и впоследствии многие авторы пытались применить ее и к феминизму. Поэтому для понимания большинства современных феминистских идей необходимо хотя бы некоторое знание основных положений Маркса. Поскольку его теория предлагает нам перспективу, совершенно отличную от феминистских идей, рассмотренных выше, необходим хотя бы краткий ее анализ.

Классическая марксистская теория

Идеи, разработанные Марксом и Энгельсом, безусловно, являлись достаточно сложными и подвергались различным интерпретациям. В основе их лежал взгляд на историю и общество, в соответствии с которым мир постоянно меняется и движется к прогрессу. Утверждалось также, что либеральные идеи индивидуальных прав и свобод, справедливости и человеческой природы не являются универсальными принципами и обусловлены конкретными историческими обстоятельствами. Ключ к пониманию процессов исторического развития, по их мнению, лежит не в идеях, которым могут следовать люди, а в их производительной деятельности. Именно первое совместное действие по производству сформировало основу для раннего примитивного общества и послужило началом человеческой истории, так как

«для жизни нужна прежде всего пища и питье, жилище, одежда и еще кое-что. Таким образом, первый исторический акт — это производство средств, необходимых для удовлетворения этих потребностей, производство самой материальной жизни»[42].

Поскольку средства производства постепенно усложнялись, изменялось и разделение труда и, соответственно, базирующиеся на них формы социальной организации. С производством излишков появился институт частной собственности и разделение общества на классы, а в соответствии с ними и для их поддержания стали развиваться законы, государства и системы верований, поскольку «способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание»[43]. Процесс исторического развития не был ни случайным, ни гладким, а проходил через классовые конфликты и революции. Несмотря на то, что история человечества сопровождается постепенным покорением природы, она происходит также в условиях растущего отчуждения и эксплуатации. Капитализм XIX в. не рассматривался, однако, как конечная стадия человеческого общества, поскольку внутри него развивались условия, которые могли породить окончательную пролетарскую революцию. Только через нее человек мог достигнуть полного контроля над процессом производства, и только тогда могло возникнуть бесклассовое коммунистическое общество, в котором человечество обретет полную свободу, и «… лишь тогда можно будет совершенно преодолеть узкий горизонт буржуазного права, и общество сможет написать на своем знамени: Каждый по способностям, каждому по потребностям!»[44]. В какой степени эти положения соотносятся с теорией технологического или экономического детерминизма, остается темой интенсивных политических и научных дискуссий. Ясно лишь, что для понимания социальной, политической и правовой систем, а также человеческих представлений о них Маркс предложил обратиться к экономическому устройству общества, на котором все они базируются. Из этого также следовало, что возможности реформирования общества весьма жестко ограничены социально-экономическими условиями и не являются лишь продуктом человеческих устремлений. Поскольку «люди сами делают свою историю, но они не делают ее так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого»[45].

Такой подход имеет очень важное значение для феминистской теории. Прежде всего потому, что семья и отношения полов, так же как и другие формы общественной организации, помещены в исторический контекст. Не являясь ни природной данностью, ни результатом человеческого сознания, они есть продукт конкретной исторической ситуации, а следовательно, могут быть изменены в будущем. Во-вторых, эти изменения не могут произойти благодаря призывам к разуму или принципам справедливости, а только вместе с прогрессом условий производства. В отличие от социалистов-утопистов Маркс и Энгельс считали, что «хорошее общество» не может быть создано по желанию, оно является результатом определенной стадии исторического развития.

«Происхождение семьи, частной собственности и государства» Энгельса

Именно на этих идеях основывалась работа Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Он использовал труд антрополога XIX в. Льюиса Моргана для того, чтобы проследить предполагаемую эволюцию семьи от самого раннего примитивного общества до настоящих дней. Он полностью отвергал идею о том, что современная семья является «естественной» и, наоборот, настаивал на том, что сексуальные отношения в ранних обществах были промискуитетными и не регулируемыми и что они постепенно эволюционировали, приняв форму «парной семьи», которая характерна для поздних форм примитивного общества. Поначалу такое развитие обусловливалось естественным отбором (который обеспечивал большую силу тем племенам, где запрет на инцест был сильнее), а затем желаниями женщин, которым «унаследованные издревле отношения между полами… все более должны были казаться… унизительными и тягостными; тем настойчивее должны были женщины добиваться, как избавления, права на целомудрие, на временный или постоянный брак лишь с одним мужчиной»[46]. Примитивные общества также отличались от современного общества тем, что отношения между полами основывались на равноправии. Хотя между ними и существовало разделение труда — женщины отвечали за домашний труд, а мужчины за сельское хозяйство и земледелие, — но в парных семьях (которые отличались от строгой моногамии) отсутствовало подчинение — женщины полностью царили в доме, и происхождение определялось по материнской линии (Энгельс называл это «материнским правом»).

Эта равноправная ситуация изменилась с появлением новых источников богатства в мужской сфере деятельности одомашнивания и разведения животных. Как только некоторые мужчины обзаводились собственностью и их власть в семье укреплялась, они желали передавать эту собственность своим детям. Для этого им надо было отменить установившийся порядок наследования и обеспечить строгую моногамию со стороны каждой женщины, которая становилась просто собственностью мужа и средством для рождения наследников. Как выразительно сказал Энгельс, «ниспровержение материнского права было всемирно-историческим поражением женского пола. Муж захватил бразды правления и в доме, а жена была лишена своего почетного положения, закабалена, превращена в рабу его желаний, в простое орудие деторождения»[47]. То есть подчинение женщин совпало с возникновением частной собственности и классового общества, так как именно тогда женщины утратили власть в доме и стали экономически зависимыми от мужчин. Это также означает, что угнетение женщин не имеет других материальных причин — оно является частью классового общества, а отнюдь не обязательной или неизменной характеристикой человеческих отношений. Отсюда следует, что ликвидация частной собственности положит конецугнетению по признаку пола, так как у мужчин больше не будет причин для эксплуатации женщин:

«…разделение труда вне семьи стало другим. Та самая причина, которая прежде обеспечивала женщине ее господство в доме — ограничение ее труда домашней работой, — эта же самая причина теперь делала неизбежным господство мужчины в доме; домашняя работа женщины утратила теперь свое значение по сравнению с промысловым трудом мужчины; его труд был всем, ее работа — незначительным придатком. Уже здесь обнаруживается, что освобождение женщины, ее уравнивание в правах с мужчиной невозможно ни сейчас, ни в будущем, пока женщина отстранена от общественного производительного труда и вынуждена ограничиваться домашним частным трудом. Освобождение женщины… сделалось возможным только благодаря современной крупной промышленности, которая не только допускает женский труд в больших размерах, но и прямо требует его и все более и более стремится растворить частный домашний труд в общественном производстве»[48].

Базис для новых равноправных отношений между полами, считал Энгельс, уже начал развиваться в капиталистическом обществе, поскольку индустрия все больше обращалась к женскому и детскому труду в фабричном производстве, и это имело серьезное влияние на распределение власти в семье. Почти сорок лет до того в своей работе «Положение рабочего класса в Англии» (1845) он был серьезно обеспокоен такими условиями занятости, отмечая опасное влияние их на семейную жизнь и описывая как «нелепое, бессмысленное положение» нередко встречающуюся ситуацию, когда «жена зарабатывает на всю семью, а муж сидит дома, смотрит за детьми, убирает, стряпает. Таких случаев очень и очень много, в одном Манчестере можно насчитать сотни таких мужей, обреченных на выполнение домашних работ». В таком положении, по его мнению, «мужчина перестает быть мужчиной, а женщина лишается своей женственности». Он также отмечал, что «нетрудно себе представить, какое справедливое возмущение вызывает у рабочих эта настоящая кастрация и к какому радикальному изменению всех семейных отношений она приводит в то время, когда все остальные общественные отношения остаются без перемен»[49]. Однако его беспокойство по поводу того, что работающие женщины пренебрегают своими обязанностями по хозяйству и уходу за детьми, приобретает совсем другое измерение, если вспомнить условия и характер ранней фабричной занятости и конкретные проблемы, с которыми сталкивались женщины, вынужденные работать в течение всей беременности (иногда даже рожавшие среди фабричных станков) и часто вынужденные вернуться к работе менее чем через неделю после родов. Они также сталкивались с проблемами сексуальных домогательств и сексуальной эксплуатации со стороны мужчин-хозяев. Описания Энгельса опираются в основном на анализ правительственных отчетов и официальную статистику и по-прежнему звучат как гневный приговор условиям труда середины XIX в.:

«Женщины, неспособные рожать, дети-калеки, слабосильные мужчины, изуродованные члены, целые поколения, обреченные на гибель, изнуренные и хилые, — и все это только для того, чтобы набивать карманы буржуазии»[50].

И хотя, конечно, он по-прежнему выступал против капиталистической эксплуатации, к 1884 г. Энгельс уже рассматривал женскую занятость как прогрессивный фактор. Жена буржуа, доказывал он, превращается в машину для воспроизводства и объект для обеспечения сексуальных услуг, «отличаясь от обычной куртизанки только тем, что отдает свое тело не так, как наемная работница отдает свой труд, оплачиваемый поштучно, а раз навсегда продает его в рабство»[51] а ее экономическая зависимость от мужа означала, что «он в семье — буржуа, жена представляет пролетариат»[52]. Однако брак пролетариев не основывался на собственности, и, поскольку жена нередко имела собственный заработок, «…в пролетарском жилище лишились всякой почвы последние остатки господства мужа, кроме разве некоторой грубости в обращении с женой, укоренившейся со времени введения моногамии»[53], Это значило, что, как ни парадоксально, жена пролетария была менее угнетена как женщина, чем жена буржуа (хотя она оставалась угнетенной как работница), и что «первой предпосылкой освобождения женщины является возвращение всего женского пола к общественному производству»[54].

Вторым условием, необходимым для освобождения, была социальная революция, которая, как считал Энгельс, могла скоро произойти и которая заменила бы капиталистическую экономическую систему на другую, основанную на обобществленной собственности. Как только исчезнет частная собственность, исчезнет и необходимость для мужчин производить наследников, а также возможность «покупать» женщин и как жен, и как проституток. В то же время производительный труд женщин не будет вынуждать их на отказ от домашних обязанностей, поскольку «частное домашнее хозяйство превратится в общественную отрасль труда. Уход за детьми и их воспитание станут общественным делом; общество будет одинаково заботиться обо всех детях, будутли они брачными или внебрачными»[55]. Брак («эта смесь сентиментальности и домашних неурядиц») и отношения между полами также изменятся, поскольку не будут больше основываться на материальных потребностях. Энгельс утверждал, что существующая система отношений была, прежде всего, основана на ханжестве: моногамия, навязываемая женщинам, сопровождалась сексуальной свободой для мужчин, адюльтер и проституция, а не верность и любовь были основой буржуазного брака. Он считал, что на смену этим отношениям придет не промискуитет, а «индивидуальная половая любовь», которая, как он считал, уже была свойственна взаимоотношениям в среде пролетариата. Тем не менее он отказывался вдаваться в детали по поводу отношений полов в будущем, утверждая, что это будет известно только тогда,

«когда вырастет новое поколение: поколение мужчин, которым никогда в жизни не придется покупать женщину за деньги или за другие социальные средства власти, и поколение женщин, которым никогда не придется ни отдаваться мужчине из каких-либо других побуждений, кроме подлинной любви, ни отказываться от близости с любимым мужчиной из боязни экономических последствий»[56].

Перед нами теория, которая рассматривает изменения в положении женщин как результат экономических процессов. Предполагалось, что подчинение женщин началось с возникновения частной собственности и классового общества, в среде неимущих классов оно уже утратило свои экономические корни, а с надвигающейся социалистической революцией исчезнет полностью как таковое. Для немарксистов такое явное низведение всех социальных проблем к экономическим обоснованиям делает подход Энгельса неприемлемым, так же как и его веру в неизбежную смену капитализма социализмом. Однако и современные марксисты также весьма критичны к концепции Энгельса, и его идеи пересматривались по разным направлениям.

Современная критика Энгельса

Одна из очевидных проблем — антропологические источники, на которые он опирался — в лучшем случае — они сомнительны (на эту тему см., например, Lane, 1976; Maconachie, 1987). Гипотеза о том, что существовала универсальная схема развития семьи начиная с самых древних человеческих сообществ, весьма спорна, так же как и положение о том, что существовало изначальное равноправие полов. Уверенность Энгельса в том, что у доисторического мужчины возникла потребность оставлять собственность наследникам, и в том, что именно мужчины стали обладателями первой собственности, также подвергается сомнению. Вполне возможно, что женщины были первыми, кто возделывал землю и не только обеспечивал пропитание, но и производил излишек. Поэтому многие авторы считают, что для установления контроля над своими материальными ценностями мужчина должен был прибегнуть к угнетению до того, как возникло классовое общество (Humphries, 1987). Одно из наиболее серьезных предположений, имеющее значение для дальнейшего осмысления теории Энгельса, состоит в том, что существовало изначальное и естественное разделение труда между полами, положение, которое можно также найти и в ранних работах Маркса[57]. Несмотря на его утверждение, что в социалистическом обществе домашнее хозяйство и уход за детьми будут коллективными, он не счел необходимым разобраться, кто именно будет выполнять эту работу. Учитывая другие его высказывания, можно предположить, что ее могли бы выполнять женщины, по крайней мере так и считали многие поздние марксисты.

Допущение, что женщины естественным образом ответственны за дом и семью, мешало Энгельсу понять современное ему общество и привело к игнорированию труда женщин в докапиталистической экономике. Он видел проблемы, с которыми сталкивалась женщина, пытавшаяся совмещать оплаченный труд и домашнее хозяйство, но никогда по-настоящему не анализировал последствия этого «двойного угнетения» и не предлагал облегчить его с помощью мужского участия. В долгосрочной перспективе решение виделось в коллективизации домашнего труда. Он также не задумывался над тем, что муж-пролетарий может эксплуатировать жену, отказываясь от участия в домашней работе. Подобным образом, в его подходе уделено мало места особому угнетению женщин как работниц. В частности, ему не удалось объяснить, почему женщинам платили намного меньше, чем мужчинам. Он также не углубился в смысл мужского неприятия женского труда. Его вера в то, что с развитием капитализма будет расти потребность в женской рабочей силе, не позволила ему увидеть, что в некоторых сферах занятости успешно работала система «семейного заработка» (то есть заработка достаточно высокого, чтобы содержать зависимую жену и детей).

Энгельс также подвергался критике за его взгляды на человеческую сексуальность (см. Evans, 1987; Jaggar, 1983; MiLlett, 1985). Подобно умеренным феминисткам, упоминавшимся ранее, он отрицал ханжество двойного стандарта, в соответствии с которым восхвалялось целомудрие женщин и в то же время оправдывалась широко распространенная проституция. И его предположение о том, что нравственность находится в зависимости от экономических потребностей, прогрессивно по отношению к предшествующим теориям. Однако он был твердо убежден, что сексуальные устремления мужчин от природы сильнее, чем у женщин, не задаваясь вопросом о возможном влиянии социальных и экономических условий. Поэтому он предположил, что именно женщины, а не мужчины изначально сочли групповой брак «унизительным». Он постоянно употреблял такие выражения в отношении женщин, как «отдавала себя» или «уступала» мужчине, — фразеология, которая, похоже, исключает идею о том, что сексуальные отношения могут быть равноправными и доставлять взаимное удовлетворение. Также он считал естественными только гетеросексуальные отношения, определяя гомосексуализм как «отвратительное занятие», которого, совершенно очевидно, не могло бы существовать в социалистическом обществе. В то же время акцент Энгельса на экономической мотивации нередко приводил к упрощению сексуального поведения и морали. Например, он считал, что при социализме, в котором за детей будет отвечать все сообщество, не будет места опасениям за «последствия», которые заставляют молодую девушку «отказываться от близости с любимым мужчиной»[58]. Мысль о том, что эффективная контрацепция может также избавить ее от таких опасений или что девушка просто не захочет беременности, похоже, не приходила ему в голову. Точно так же семья может выполнять важную экономическую функцию, но сводить ее только к этой функции — весьма сомнительно, поскольку игнорируются психологические взаимоотношения, а также, как мы видели, возможность угнетения в пролетарской семье. Такой экономический редукционизм упускает из виду и последствия, вытекающие из различия в сексуальных потребностях, которые Энгельс рассматривает как «естественные». Он описывает, как похищали и «сексуально использовали» девушек на поздних стадиях примитивного общества[59], но он не увидел, что это противоречит его утверждению, что эти общества основывались на социальном равенстве полов, и не задумался также о подобных проявлениях в будущем. В его теории никогда не рассматривалась возможность того, что мужская сексуальность может по-прежнему быть опасной для женщин в социалистическом обществе. В отличие от многих современных феминисток ни Энгельс, ни Маркс никогда не рассматривали изнасилование как инструмент мужской власти над женщиной.

Таким образом, Энгельса был не способен признать, что пролетарская семья может быть источником угнетения и сексуальной эксплуатации, а не равноправия. Он на удивление мало уделил внимания проблеме домашнего насилия, которая широко обсуждалась в XIX в. и которая, как мы видели, была центральным вопросом для многих феминисток и в Британии и в Америке. Единственным его комментарием на эту тему была половина фразы, в которой упоминалось о «некоторой грубости в обращении с женой, укоренившейся со времени введения моногамии»[60]. В целом у него были очень романтические представления о пролетарском браке, который он считал результатом свободного выбора по любви и сексуального влечения и в котором, по его мнению, мужская жестокость не могла продолжаться, поскольку для этого не было экономических оснований, а жена всегда имела возможность уйти. Эта наивная позиция не принимала во внимание реальную жизнь многих женщин и тот факт, что нередко они не могли свободно уйти от жестокого мужа. Помимо страха мщения, женщины не желали оставлять своих детей, лишь немногие имели возможность зарабатывать достаточно, чтобы прокормить себя, не говоря уже о детях. Как мы видели, Энгельс не задумывался о причинах и последствиях низкой оплаты женского труда, а также не учитывал преимуществ, получаемых супругом от сексуальных и бытовых услуг жены независимо от того, продолжал ли брак основываться на любви.

Адекватность марксистских понятий

В некоторой степени обозначенные проблемы можно считать поверхностными и обусловленными личными взглядами и предрассудками Энгельса, а не его методологией. Тем не менее остается вопрос, насколько марксизм действительно способен увидеть и воспринять любые внеэкономические источники угнетения, для чего необходимо обратиться к марксисткой теории истории. В «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс рассматривали производство и воспроизводство как базис общества:

«…производство жизни — как собственной, посредством труда, так и чужой, посредством рождения — появляется сразу в качестве двоякого отношения: с одной стороны, в качестве естественного, а с другой — в качестве общественного отношения, общественного в том смысле, что имеется в виду сотрудничество многих индивидов, безразлично при каких условиях, каким образом и для какой цели»[61].

Энгельс развил это положение в часто цитируемом отрывке из Предисловия к книге «Происхождение семьи, частной собственности и государства»:

«Согласно материалистическому пониманию, определяющим моментом в истории является в конечном счете производство и воспроизводство непосредственной жизни. Но само оно, опять-таки, бывает двоякого рода. С одной стороны — производство средств к жизни: предметов питания, одежды, жилища и необходимых для этого орудий; с другой — производство самого человека, продолжение рода. Общественные порядки, при которых живут люди определенной исторической эпохи и определенной страны, обусловливаются обоими видами производства: ступенью развития, с одной стороны, труда, с другой — семьи»[62].

Несмотря на эти формулировки, ни Маркс, ни Энгельс не отводили производству и воспроизводству равной роли. Как мы уже видели, Энгельс говорил, что в ранних человеческих сообществах семья развивалась автономно, но доказывал, что это независимое развитие прекратилось, когда достигло стадии «парной семьи», и что «…если бы, следовательно, не начали действовать новые, общественные движущие силы, то не было бы никакого основания для возникновения из парного сожительства новой формы семьи. [Но такие движущие силы вступили в действие]»[63]. Дальше он утверждал, что такие социальные факторы появились в Европе вместе с появлением частной собственности, но в Америке их не было, и поэтому туземная американская семья сохранила свою доисторическую форму. Из этого следует, что семья и отношения полов развивались по своей собственной схеме только в доклассовом обществе. А на протяжении почти всего известного исторического периода форма семьи зависела от развития производства. Маркс не высказывался настолько конкретно по этому поводу, но совершенно очевидно, что, хотя он и рассматривал воспроизводство как часть материальной базы общества, оно не мыслилось им как независимое. В принципе, он не считал угнетение женщин теоретически интересной темой, скорее просто производным классового общества, а не чем-то, что нуждается в осмыслении само по себе.

По существу, Маркс и Энгельс никогда подробно не анализировали и вопрос о том, какими путями развивались во времени отношения между полами и структура семьи. А в контексте практической политики вся тема угнетения женщины, скорее, отсутствовала. Маркс говорил, что конечно женщины могли присоединиться к «Первой международной ассоциации рабочих» (First International Workingmen's Association), и даже предлагал создать в ней женские отделения (см. Vogel, 1983, р. 71). Тем не менее мысль о том, что женщины как социальная группа могут иметь общие цели и их интересы могут быть противоположны интересам мужчин, у него не возникала. Многие более поздние марксисты интерпретировали позицию Маркса и Энгельса так, что проблемы отношений между полами должны быть отложены «до свершения революции» и что любые попытки улучшать положение женщин в отдельности в лучшем случае есть проявление буржуазной отсталости, а в худшем — попытка разобщить рабочий класс и отвлечь его от классовой борьбы. Как мы увидим в последующих главах, установка на то, что если мы «будем заниматься классовой борьбой, то феминизм сам позаботится о себе», критиковалась некоторыми современными феминистками. Они не согласны с тем, что марксистская теория грешит грубым редукционизмом, и утверждают, что существует непосредственная связь между экономическим устройством и положением женщин. По мнению марксистских феминисток, воспроизводство является основополагающей частью материальной базы и должно учитываться при правильном толковании общественных процессов. То есть между производством и воспроизводством происходит постоянное взаимодействие, что, в свою очередь, предполагает взаимосвязь классовой борьбы и борьбы между полами. В практическом смысле это означает, что мужскому сексизму в организациях левого толка и в среде рабочего класса вызов может быть брошен на законных основаниях.

Несмотря на такие попытки «спасти» марксизм для феминизма, некоторые критики тем не менее полагают, что ключевые положения марксистской теории не являются гендерно нейтральными. Хотя Маркс и не применил их к женщинам, но в любом случае они отражают мужской взгляд на мир (подобно либеральным идеям о разуме, автономии и конкуренции), который не принимает во внимание женские потребности и женский опыт. Так, например, отмечается, что концепция «производительного труда» опирается на мужскую парадигму деятельности, которая игнорирует домашнюю работу женщин. Одновременно акцент на приоритете экономических классовых интересов и противоречий не позволяет учесть возможность объединения всех женщин независимо от их экономического положения (а также игнорирует расовое разделение в обществе). Другие критики утверждают, что вся концепция исторического развития как процесса покорения природы человеком отражает истинно мужской подход, из-за которого сегодня происходит экологический кризис, и стремлению покорить или победить природу противостоит женский подход, основанный на взаимодействии с ней и понимании ее. Защитники марксизма, однако, возражают, что, несмотря на очевидные ограничения, его идеи являются истинными открытиями. Так, Вогел утверждала, что, хотя сам Маркс и не развивал феминистские аспекты своих экономических категорий, они тем не менее содержат необходимые посылки для понимания домашнего труда и роли женщин в капиталистической экономике. Она считает, что при их правильном применении положения Маркса позволяют нам понять, как пролетарская семья и распределение половых ролей внутри нее служат капиталистическим потребностям через «воспроизводство рабочей силы». Это означает, что, хотя и Энгельс мог ошибаться, считая передачу собственности основной экономической функцией семьи и не замечая угнетения женщин в среде рабочего класса, тем не менее причины угнетения по признаку пола в семье и обществе действительно происходят из экономических условий (Vogel 1983; дальнейшее обсуждение этих идей см. в гл.13).

Барретт обнаружила сходные предпосылки феминистской теории в марксистской концепции идеологии и отчуждения и в положениях, изложенных в ранней работе «К еврейскому вопросу» (1843). Для Маркса и Энгельса идеи не были неизменными или неисторичными, а являлись продуктом реальных человеческих жизней и опытов. Любая идеология, по их мнению, это комплекс таких утверждений, в которых содержится попытка понять устройств мира, но которые, будучи увязаны с конкретными классовыми отношениями, могут лишь частично объяснить реальность. Основанная на конкретном опыте, идеология может содержать в себе элементы истины, но в то же время она искажена узкими классовыми интересами и убеждениями. Обычно правящий экономический класс способен навязать свое понимание реальности всему обществу. Поэтому идеология становится важным средством, с помощью которого правящий класс удерживает свою власть, и «мысли господствующего класса являются в каждую эпоху господствующими мыслями»[64]. Как отмечает Барретт, применение этой идеи к пониманию того, как мужчины могли сохранять контроль над женщинами через контроль над их мышлением, очень плодотворно. Однако она предупреждает об опасности прямого перенесения этой концепции в сферу политик пола, которые могут не основываться на экономических отношениях того же плана. Как она пишет, Маркс предлагает нам скорее «догадку, метафору для дальнейших размышлений, но едва ли готовую проработку или теоретическое изложение гендерной идеологии» (Barrett, 1987, р. 53).

Концепция отчуждения, имеющая особое значение в ранних трудах Маркса, также содержит потенциальные феминистские открытия, но отнюдь не готовую феминистскую теорию. Восходя к философии Гегеля, это понятие фокусируется на идее утраты человеком контроля над тем, что он сам создал. Как мы видели, Маркс считал производительную деятельность человека движущей силой развития истории. Однако по мере усиления производи; тельных сил утратилась способность человека контролировать или понимать процесс этой деятельности. То, что прежде являлось выражением человеческого творческого потенциала, стало просто средством для достижения цели — денег. Из этого следует, что производство стало отчужденным, навязанным действием, а рабочий полностью утратил контроль над продуктами своего труда, более того, чем больше он производил, тем выше становился уровень его бедности. Этот процесс окончательно оформился в условиях капиталистического производства, при котором максимальное разделение труда уничтожило остатки творчества или удовлетворенности трудом, а бедность стала абсолютной при огромном увеличении богатства. Однако в то же время процесс отчуждения создает условия для возникновения новой, более развитой формы общества, в которой человек сможет пользоваться всеми преимуществами технологического прогресса и производственной кооперации. Таким образом,

«коммунизм как положительное упразднение частной собственности — этого самоотчуждения человека — и в силу этого как подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека, а потому как полное, происходящее сознательным образом и с сохранением всего богатства предшествующего развития возвращение человека к самому себе как к человеку общественному, т. е. человечному»[65].

Хотя эта концепция определенно основывается на идее производительной деятельности и, как мы уже видели, на мужской парадигме, некоторые современные авторы утверждают, что в ней содержатся важные основы для феминистского толкования (см. Jaggar, 1983; Foreman, 1978) и в принципе она может предложить подход к пониманию аналогичной утраты женщинами контроля над репродуктивным процессом. Достижения в области контрацепции и репродуктивных технологий стали скорее средствами контроля, чем средствами освобождения женщин. Некоторые также утверждают, что женщина превратилась в упакованный, феминизированный рыночный товар и, таким образом, стала отчуждена от собственного «я» и собственной сексуальности. Вероятно, более важно то, что понятие отчуждения было увязано с разделением труда в обществе. Оно достигло своей крайней формы при капитализме, но Маркс считал, что с ним будет покончено или же оно будет сведено до минимума в будущем коммунистическом обществе, в котором труд станет свободным и сможет приносить. удовлетворение. Хотя он специально не анализировал разделение труда по признаку пола, многие современные феминистки рассматривают эту тему как главную и утверждают, что мужчины и женщины смогут полностью реализовать сври возможности только тогда, когда домашние обязанности, как и производительный труд, будут выполняться совместно. Однако, несмотря на то, что концепция отчуждения представляется значимой, никто из современных авторов не применял ее систематически. Барретт сформулировала скорее другой тезис, утверждая, что эта концепция помогает нам понять, как люди сами могут создавать условия для собственного угнетения, рассматриваемого «не как неизбежное принуждение, но как процесс, в котором участвует сам угнетаемый» (Barrett, 1987, р. 51). Опять же, применение этого положения к роли женщин в поддержании их собственного угнетения, особенно в семье и через социализацию детей, весьма интересно, но до сих пор по-настоящему не исследовано.

Как дальше отмечает Барретт, некоторые идеи, изложенные в раннем эссе Маркса «К еврейскому вопросу», могут оказаться полезными для феминистской теории; эта работа также помогает определить, каким образом марксистский феминистский анализ может отличаться от либерального феминистского подхода. Маркс проводит четкое различие между политической эмансипацией и эмансипацией человека. Первая подразумевала, что все люди равны как граждане, но при этом не затрагивались истинные отношения неравноправия в обществе. Так, государство «провозглашает, что происхождение, сословие, образование, профессия не являются политическими», но, «весьма далекое от того, чтобы упразднить все эти фактические различия, государство, напротив, существует лишь при условии, что эти различия существуют»[66]. Таким образом, идея формального равенства всех людей как граждан только прикрывает реальное неравенство, на котором основано государство. Реальная эмансипация человека подразумевает такую трансформацию общества, в котором эти различия будут лишены их материальной базы, и искусственное разделение между государством и обществом, гражданином и отдельной личностью исчезнет. Маркс применил эти идеи непосредственно по отношению к евреям, которые, как он считал, не могут стать свободными, просто отказавшись от собственной религии для получения политических прав. Сходным путем, применение этих идей к женщинам означает, что подчинение женщин не прекратится, если пол перестанут различать в политике и законодательстве, и, следовательно, важны не столько равные права, сколько экономические и социальные условия, на которых основывается субординация. Здесь мы видим основополагающее отличие между марксистским и либеральным феминизмом и предпосылку «зрелой» марксистской теории, которая рассматривала политическую власть как продукт экономических условий, а не независимую причину социальных изменений. В этих положениях прослеживается также связь с радикальным феминизмом в отношении повсеместности власти и искусственности разделения между частным и общественным. Однако то, в какой степени государство может быть автономным или само выступать «ареной конфликта», широко обсуждалось поздними теоретиками марксизма, особенно в отношении того, что данная теория не обязательно исключает необходимость борьбы за политические и юридические права. То есть, несмотря на то, что права могут быть реализованы только в конкретный исторический период и не являются конечной целью борьбы, они представляют собой важные ступени в достижении конечной цели, а также значимые победы в определенные периоды. Немногие женщины согласились бы сегодня оказаться в условиях узаконенного рабства Викторианской эпохи, как бы далеко при этом ни было современное общество от фактического равноправия полов.

Еще одно различие марксистской и либеральной феминистской теориями коренится в разном понимании человеческой природы. Либеральная идея о том, что рациональность людей как определяющая характеристика человечества и, следовательно, основа политических прав не подразумевает взгляд на человека как на творца, чья целенаправленная и спланированная деятельность отличает его от животных, в отличие от которых «человек производит, даже будучи свободен от физической потребности, и в истинном смысле слова только тогда и производит, когда он свободен от нее»[67]. Верно, что в своих поздних работах (1846) Маркс отвергал идею о существовании исходной «человеческой сущности», поскольку человек, как он утверждал, есть просто продукт общества и «сущность человека не есть абстракт, присущий отдельному индивиду. В своей действительности она есть совокупность всех общественных отношений»[68]. Однако, как мы уже видели, именно производительная деятельность человека создает, в свою очередь, общество, так что, человек в результате творит себя сам. Следовательно, хотя люди и отличаются друг от друга в разные исторические периоды, их производительная деятельность остается основополагающим фактором. Эта идея сознательного творчества не согласуется с дуализмом многих либеральных постулатов, утверждающих, что умственная деятельность выше физической. Маркс считал, что это разделение искусственно и что оно будет преодолено в коммунистическом обществе[69]. Это означало, что рождение и воспитание детей, домашняя работа женщин не могут считаться изначальна ниже мужской интеллектуальной деятельности, как считали многие либералы. И, хотя Маркс и Энгельс были склонны недооценивать женский труд; это происходило потому, что он был организован как индивидуальное обслуживание, а не из-за того, что они считали его природным атрибутом. То есть марксизм как теория потенциально способен положительно анализировать труд, традиционно выполняемый женщинами. Из этого также следует, что сексуальность может признаваться в качестве человеческой активности, что, как мы убедились выше, отрицали Джон Стюарт Милль и другие либеральные феминистские авторы. Маркс в 1844 г. писал, что хотя для отчужденного рабочего секс сводился к животной функции, «еда, питье, половой акт и т. д. тоже суть подлинно человеческие функции»[70]. Энгельс, несмотря на сомнительные представления о половых различиях, считал «индивидуальную половую любовь», а не «брак умов» Милля высшей формой взаимоотношений между мужчиной и женщиной. В отличие от либерализма марксизм не предоставляет теоретических обоснований для неприятия сексуальности и чувственного удовольствия.

Марксизм, несомненно, комплексная теория, хотя, открывая для феминизма возможности новых открытий, он не является чем-то типа «клада», из которого по желанию могут быть извлечены готовые ответы. Разработанные Марксом идеи в отношении классов и экономических процессов могут быть применены для анализа отношений полов, но их невозможно переносить автоматически. В любом случае марксизм претендует на статус всеобъемлющей теории и содержит значительное число ключевых положений, которые должны сформировать основу для марксистского феминистского подхода. Прежде всего, совершенно очевидно, что для марксистов вопрос о социальном равенстве полов не может анализироваться в абстрактных терминах, но только в историческом контексте. Во-вторых, сопротивление освобождению женщин видится не просто как результат несправедливости, а как отражение материальных интересов и экономических потребностей общества. В-третьих, эмансипация женщин, как и любой другой угнетенной социальной группы, не означает лишь наличие политических и юридических прав, но она может быть достигнута только через полную реструктуризацию общества для достижения реального экономического равенства. В-четвертых, материальные условия для этих изменений развиваются в существующем обществе; успешная трансформация возможна только при наличии этих объективных условий и осознанной революционной воли и организации. В-пятых, борьба за равноправие полов неразрывно связана с экономической классовой борьбой; полная свобода для женщин, как и для мужчин, требует смены капиталистического строя коммунистическим. И, наконец, если женщины хотят обретения равенства с мужчинами, они должны добиться полной экономической независимости, но, чтобы этот фактор стал источником освобождения, домашнее хозяйство и уход за детьми должны быть реорганизованы на коллективной основе.

В этом заключаются «позитивные» аспекты, применимые к феминистской теории. На «негативном» полюсе марксизм исключает возможность внеэкономического угнетения, что означает, что любые возможности конфликта интересов между полами без экономической подоплеки исключаются, равно как и вероятность существования патриархата в бесклассовом обществе. Современные феминистки, желающие воспользоваться марксистской теорией в менее редукционистском направлении, вынуждены решать проблему взаимозависимости отношений между полом и классом, патриархатом и капитализмом, и, как мы увидим в последующихглавах, это проблемное поле породило множество дискуссий.

Глава 4. ВЕДУЩЕЕ НАПРАВЛЕНИЕ ФЕМИНИЗМА: ЗАВОЕВАНИЕ ПРАВА ГОЛОСА И ПОСЛЕ, 1880–1939 ГОДЫ

Положение женщин в конце XIX века

К концу XIX в. и в Британии, и в Америке многие требования феминисток раннего периода были достигнуты. Хотя до равенства возможностей было еще далеко, постепенно реализовывалось право на образование для девочек и женщин. Это, в свою очередь, вызвало потребность в учителях, что явилось источником новых рабочих мест для женщин среднего класса, так же как «машинописная революция», произошедшая в 90‑х гг. XIX в., значительно способствовала распространению конторской работы. Само по себе улучшение образования для женщин, однако, не изменило их традиционной роли в обществе, так как начальное образование, которое получало большинство девочек, скорее акцентировалось на домашних навыках, нежели способствовало расширению кругозора. В колледжах для девушек также готовили образованных жен и матерей, а не независимых личностей. Появившиеся новые виды занятостидля женщин тоже не обязательно означали женское освобождение, а становились часто новыми формами эксплуатации. Немногие женщины преуспели в профессиональном плане, и для большинства тех, кто получил оплачиваемую работу, экономическая независимость обеспечивала лишь выживание, а не самореализацию. В общем, новые возможности возникли «… в меньшей степени из-за требований феминисток … но скорее как ответ на потребности предпринимательства, рынка труда и правительства в послушной, образованной и дешевой рабочей силе» (Rubinstein, 1986, р. х).

Важно к тому же помнить, что в это время в обеих странах основным занятием женщин было обслуживание на дому, а в Америке большинство черных женщин все еще работали на полях. Несмотря на это, можно было считать, что ключевые требования Мэри Уоллстоункрафт и других феминисток раннего периода были достигнуты. Мир знаний перестал быть исключительно мужской монополией, образование стало рассматриваться как необходимый атрибут ответственного материнства, женщины среднего класса, которые не могли (или не хотели) выходить замуж, наконец могли найти достойные альтернативы. Более того, поскольку в принципе были признаны женская рациональность и способность к обучению, потерял силу важный довод против того, чтобы дать им полные юридические и политические права. Улучшение образования давало женщинам все больше навыков и уверенности для проведения кампаний за получение этих прав.

Многие феминистские требования были успешно воплощены и в правовой сфере. К концу века женщины Британии и Америки добились значительной юридической самостоятельности: замужняя женщина могла владеть собственностью и оставлять себе заработанные деньги; у нее появились новые права относительно опеки и обеспечения своих детей; в какой-то мере она была защищена против физического насилия со стороны мужа. Законы о разводе все еще свято сохраняли двойной моральный стандарт (так, обычная измена была основанием для того, чтобы развестись с женой, но не с мужем), но у женщины теперь было юридическое право уйти от мужа. И хотя муж все еще имел по отношению к жене сексуальное право, в том смысле, что изнасилование в браке не считалось преступлением, он утратил юридические механизмы для навязывания этого права. Сексуальному главенству мужчин над женщинами был брошен вызов отменой «Акта о заразных заболеваниях» (см. гл.2) и повышением возраста совершеннолетия для девушек (до 16 лет в Англии и до 18 лет в некоторых американских штатах). Следовательно, хотя к 1900 г., женщины, несомненно, не были полностью равноправны с мужчинами, самые вопиющие юридические нарушения их личностных прав в общем были устранены. Как и в сфере образования, в принципе было признано, что к женщинам можно относиться как к рациональным и самостоятельным личностям, хотя и как к личностям, которые иногда нуждаются в мужской защите.

Эти официальные изменения сопровождались переменами в общественном поведении и ожиданиях, особенно со стороны женщин среднего класса, и «новая женщина» 90‑х гг. XIX в. изображалась в прессе и романах того времени как свободомыслящая, экономически независимая образованная личность. Часто ее представляли и жалким созданием, теряющим присущую ей женственность в смешных попытках копировать достижения мужчин. Но те, кто стремился найти для себя в обществе чего-то большего, нежели мужа, кто верил в себя, как Мэри Эстелл двумя веками раньше, были «способны на большее, чем унизительное завоевание каких-то жалких сердец» (см. гл.1), видели в этом образе героиню. Вместе с зарождением образа «новой женщины» возник широко обсуждаемый «бунт дочерей»: все больше молодых женщин отказывались подчиняться косным социальным ограничениям, налагаемым обычаями и родителями. Этот протест символически проявился в «велосипедном помешательстве» 90‑х гг. XIX в., давшем беспрецедентную свободу молодым женщинам. Однако новые веяния не сопровождались сколько-нибудь заметным движением к сексуальной дозволенности, «свободная любовь» и контроль над рождаемостью рассматривались скорее как источники сексуальной эксплуатации, а не раскрепощения женщин. Тем не менее сексуальные темы обсуждались теперь с большей открытостью, и, хотя многие молодые женщины все еще не знали об этих «фактах жизни», неведение уже не было тотальным, как прежде. Выступления Жозефины Батлер против «Акта о заразных заболеваниях» и пьеса Ибсена «Привидения» (1881), в которой говорилось о последствиях врожденного сифилиса, свидетельствовали о постепенном переходе к обществу, в котором «приличным» женщинам дозволялось знать о том, что проституция, венерические болезни, да и секс существуют как таковые (Kent, 1990).

В это же время женщины стали с беспримерным размахом включаться в общественную жизнь. Для некоторых представительниц среднего класса эта общественная деятельность стала продолжением традиционной благотворительной работы: и в Британии, и в Америке росло движение «поселенок», когда женщины среднего класса стремились преобразовать и улучшить условия жизни рабочего класса, поселяясь вместе с ними. С 70‑х гг. XIX в. женщины в Англии активно участвовали в школьных советах и проводили в жизнь «Закон о бедности». В целом возросло число движений за социальные реформы, возглавляемых женщинами или осуществляемых при их активном участии. Представительницы рабочего класса сами начали создавать как независимые, так и смешанные организации. Например, в Англии к началу XX в. «Women's Cooperative Guild» («Кооперативная женская гильдия») насчитывала более 14 тыс. членов. В профсоюзах все еще состояло очень немного женщин. Такие объединения сталкивались с враждебностью не только работодателей, но и мужчин-рабочих, кроме того, активному участию женщин в этой сфере весьма мешали и их домашние обязанности. Несмотря на это, вместе с постепенным ростом организованного труда некоторые женщины начали участвовать в забастовках и профсоюзной деятельности, а потребности женщин-работниц стали вноситься в политическую повестку дня.

Таким образом, к концу века женщины уже не были полностью исключены из общественной жизни и политических дискуссий, и многие из них не только отстаивали право на участие в социальной жизни вне дома, но и реально это делали. Большинство возникших клубов и организаций не были осознанно феминистскими, но они создали поколение женщин, опытных в проведении кампаний, в создании организаций, в публичных выступлениях и сборе средств. Для таких женщин право голоса, на которое только намекала Мэри Уоллстоункрафт и которое казалось столь революционным требованием в Сенека Фоллз в 1848 г., теперь рассматривалось и как то, чего они явно заслуживают, и как одно из ключевых прав, которого они лишены. В этом контексте суфражистские кампании стали преобладать в женском движении Британии и Америки «не для того, чтобы только пробудить интерес, но выразить требование того, чего мужчины не желали уступать» (Levin, 1987, р. 57).

Суфражистская кампания