Политическая теория феминизма. Введение

Валери Брайсон

Политическая теория феминизма. Введение

Моим родителям Хизер и Алану Пул

ВВЕДЕНИЕ

Практически всю историю своего существования западная политическая теория игнорировала женщин. Мы редко появляемся в ее анализе реальных и потенциальных носителей власти. Когда же она удостаивает нас внимания, то обычно лишь для того, чтобы обосновать наше исключение из общественной деятельности и оправдать наше домашнее заточение. Только изредка в нас видят политических субъектов, заслуживающих серьезного внимания. Даже сегодня подобное исключение половины человеческой расы, как правило, либо считается естественным, либо не принимается во внимание как тривиальная оплошность. Неравенство разного рода, существующее между мужчинами и женщинами, расценивается как неважное и теоретически неинтересное. Однако феминистская политическая теория рассматривает положение женщин как основополагающее для политического анализа. Она ставит вопрос, почему фактически во всех известных нам обществах мужчины наделены властью над женщинами и как это положение можно изменить. Таким образом, это ангажированная теория, стремящаяся понять общество для того, чтобы бросить ему вызов и изменить его. Целью ее является не абстрактное знание, а знание, которое может быть использовано для информирования и направления феминистской политической практики.

Термин «феминист(ка)»[1] впервые стал использоваться в английском языке в 80‑х гг. XIX в., обозначая тех, кто поддерживал равные юридические и политические права женщин с мужчинами. Его значение с тех пор развивалось и до сих пор горячо дебатируется. В этой книге я буду пользоваться им в самом широком и общем смысле. Этот термин будет относиться к любому теоретику (или теории), считающему, что отношения между полами основаны на неравенстве, подчинении или угнетении, воспринимающему такое положение вещей как проблему политической власти, а не естественное установление и рассматривающему этот факт как важный для политической теории и практики. Это означает, что я буду применять этот термин как анахронизм и по отношению к тем, чьи труды писались до его существования, и по отношению к тем, кто сам его отвергал (чаще всего потому, что они полагали, что он касается только женщин среднего класса). Я также условно позволю себе употребить его по отношению к отдельным мужчинам, которые внесли свой вклад в феминистские дискуссии. Однако необходимо отметить, что многие современные феминистки утверждают, что мужчины никогда не могут быть феминистами либо потому, что они «враги», либо из-за отсутствия личного непосредственного опыта. Они могут считаться в лучшем случае «сторонниками феминизма».

В последующих главах прослеживается развитие феминистской политической теории с семнадцатого века до настоящего времени. Тем не менее это не отображение систематического прогресса, поскольку многие идеи и их авторы исчезли из истории, и только недавно было вновь обнаружено богатое наследие феминистской мысли. Это означает, что многие поколения феминисток нередко должны были начинать почти с нуля. Кроме того, хотя некоторые ранние труды неизбежно представляются наивными и упрощенными, временами они выглядят поразительно современными, представляя идеи, актуальные и в наши дни. Часто они изложены с такой страстью и остротой, которые, отражая сущность женского опыта, чувствуются спустя столетия. Трудности, испытываемые Мэри Уоллстоункрафт (Маrу Wollstonecraft) в личной жизни, нетерпимость Элизабет Кэйди Стэнтон (Elizabeth Cady Stanton) к домашнему образу жизни или отрицание «респектабельности» Симоной де Бовуар — не просто интересные биографические факты, но то, что повлияло как на их теории, так и на наше восприятие этих теорий.

Развитие феминистской мысли было не просто непоследовательным, но нередко сопровождалось глубокими теоретическими разногласиями. Это отчасти отражает различия в потребностях и представлениях женщин в разных обществах и ситуациях, но также восходит и к смешанным корням феминизма — либеральной и социалистической традиции «мужской» политической теории, а также собственно женского опыта. Поэтому многие современные авторы толкуют феминизм не как унифицированную теорию, а выделяют различные феминистские позиции. Наиболее часто встречающиеся подходы — либеральный, марксистский и радикальный. Термин «социалистический феминизм», правда, внося некоторую путаницу, также употребляется как для описания всех теорий, которые рассматривают как взаимосвязанные цели феминизма и социализма (вне зависимости от того, основаны ли они на марксизме), так и для современных попыток синтеза идей марксистского и радикального направлений феминизма.

В соответствии с такой классификацией либеральный феминизм, по сути, утверждает, что, поскольку женщины — такие же разумные существа, как и мужчины, они должны обладать теми же юридическими и политическими правами. Поэтому либеральные феминистки выступали и боролись в последние триста лет за право женщин на образование, оплачиваемый труд, участие в политике и полное юридическое равноправие. Либеральный феминизм сосредоточивается на правах в общественной сфере и не анализирует отношения власти, которые могут существовать в семье и частной жизни. Предполагается, что успех обеспечит сама по себе справедливость требований, и у мужчин не будет оснований сопротивляться. Хотя основной посылкой либерального феминизма выступает тот факт, что женщины как группа находятся в невыгодном положении, тем не менее считается, что, как только будет достигнуто политическое и юридическое равенство, максимальное использование предоставленных возможностей станет зависеть от каждой отдельной женщины.

Марксистские феминистки, в свою очередь, доказывают, что в классовом обществе такие права могут быть доступны лишь немногим представительницам среднего класса. Большинство женщин, так же как и мужчин, останутся угнетенными до тех пор, пока на смену капиталистической экономической системе не придет коммунизм. В рамках этой перспективы ключевой задачей в освобождении женщин является их вхождение в рынок оплачиваемого труда и участие в классовой борьбе. Только в коммунистическом обществе экономическая зависимость женщин, являющаяся основой их угнетения, исчезнет, а общественные детские сады и обобществленное домашнее хозяйство освободят их от монотонного домашнего труда и позволят полноценно участвовать в профессиональной деятельности. Эти изменения не могут быть просто достигнуты требованием справедливости, поскольку они являются продуктом определенной стадии экономического развития. Равноправия полов невозможно добиться по желанию, но только при определенных исторических условиях.

По мнению радикальных феминисток, обе эти теории игнорируют сущность и повсеместность мужской власти. Идеи радикального феминизма были впервые в целостном виде сформулированы в конце 60‑х гг. В основе этого подхода лежит утверждение, что мужская патриархатная власть является первичным властным отношением в человеческом обществе. Согласно этой теории, власть мужчин над женщинами распространяется не только на общественную сферу экономической и политической деятельности, но она характерна для всех видов отношений между полами, включая самые интимные. Утверждение, что «личное есть политическое», требует переопределения власти и политики и подвергает сомнению позиции политической теории, которая сама по себе рассматривается как инструмент мужского доминирования, оправдывающая или же скрывающая реальность мужской власти и ее основ в «частной» жизни. Некоторые радикальные феминистки идут дальше, утверждая, что различия в характере и поведении мужчин и женщин детерминированы биологически, и в меньшей мере являются продуктом социализации, причем женщины обладают естественным превосходством. Для некоторых это означает, что всех мужчин нужно рассматривать как «врагов» и единственным феминистским выбором может считаться лесбийский сепаратизм. Другие отвергают этот тезис, но считают, что мужчины как группа угнетают женщин во всех сферах жизни и что понимание этого факта должно быть центральным для любой феминистской политики.

Некоторые современные социалистические феминистки претендуют на совмещение лучших идей марксистского и радикального феминизма. Соглашаясь с утверждениями радикальных феминисток о повсеместности мужской власти и с тем, что все сферы жизни должны рассматриваться как политические, они пытаются проследить историю патриархатной власти и понять ее связь с другими формами угнетения, в частности взаимодействие классового угнетения и угнетения по признаку пола в капиталистическом обществе. В контексте феминистской политики они приветствуют борьбу на всех уровнях: иногда это могут быть автономные женские организации, но также допускается и работа с мужчинами. В отличие от либеральных и ортодоксальных марксистских феминисток эти феминистки социалистического толка утверждают, что, по крайней мере, на определенный период мужчины могут быть заинтересованы в сохранении существующего гендерного неравенства, однако в отличие от некоторых радикальных феминисток они не рассматривают интересы мужчин и женщин как неизменно противоречащие друг другу.

Такая классификация предполагает, что существует четыре различных феминистских подхода, которые объясняют положение женщин наличием: плохого законодательства, плохой экономической системы, плохих мужчин или комбинации этих факторов. Но это лишь упрощенное изложение сложных, постоянно развивающихся теорий. Использование подобных маркировок может лишь затушевывать всю сложность феминистских идей и политической активности. К классификации теорий следует подходить с большой осторожностью. В этой книге я буду использовать ее как удобную стартовую позицию для изучения лабиринта феминистских теорий, что допускает их взаимосвязанность, но позволяет в то же время разделить не согласующиеся мнения и выявить противоречия. Я буду исследовать пути, по которым разные подходы взаимодействовали, обогащая друг друга, а также буду доказывать, что, хотя многие разногласия сохранились, в последние годы происходит конвергенция феминистских идей, сопровождающаяся как минимум отказом от легковесных и упрощенных утверждений некоторых прежних подходов.

Ключевой областью разногласий тем не менее остаются дискуссии на тему различия/равенства. Многие феминистки всегда отказывались придавать политическое значение биологическим различиям между женщинами и мужчинами на основании того, что это всегда будет использоваться в ущерб женщинам. Тем не менее некоторые феминистки долго доказывали, что женщины по своей природе превосходят мужчин, и сегодня существует сильная ветвь внутри радикального феминизма, представительницы которой настаивают на том, что биологические различия окрашивают все в наших жизнях. В частности, они утверждают, что мужчины по своей природе конкурентны, агрессивны и являются сексуальными хищниками, тогда как женская способность давать жизнь означает, что они олицетворяют «женские добродетели» миролюбия, заботы и сотрудничества. Некоторые идут дальше, утверждая, что в действительности женщины думают не так, как мужчины, и что интуиция и сопереживание позволяют развить более высокие уровни понимания, чем мужской расчет и логика. Другие считают, что диффузная природа женской сексуальности позволяет им постичь «нелинейные» формы восприятия мира за пределами мужской логики. Такие аргументы могут дать нам полезные коррективы к традиционному пониманию человеческой природы и рациональности, поскольку деятельность и мышление, считающиеся мужскими, обычно некритично воспринимаются как норма, а «объективность» фактически используется для маскировки мужской предвзятости. Это также может позволить нам переоценить характерные черты и поведение, традиционно ассоциируемые с женщинами. Однако такой биологический детерминизм, похоже, является тупиком для политической теории. Хотя он и достаточно влиятелен, но в то же время все-таки вызывает резкое сопротивление со стороны многих современных феминисток.

Другая спорная область — это предполагаемый расизм современной западной феминистской теории. В то время как феминизм критиковал традиционную политическую теорию за вытеснение или исключение женщин, саму феминистскую теорию обвиняют в универсализации опыта и потребностей белых женщин Европы и Америки и игнорировании весьма различных устремлений черных женщин и женщин третьего мира. Действительно, само использование подобных терминов предполагает, что белые женщины первого мира рассматриваются как норма, по отношению к которой другие группы являются лишь приложением, не говоря уже об огромных различиях внутри обозначаемых групп. Некоторые авторы настаивают на том, чтобы опыты женщин, которые до сих пор были маргинальными, стали центральной точкой отсчета, а не «добавлением» к феминистской теории и практике, и чтобы существующие подходы были пересмотрены точно также, как и мужские теории. Другие доказывают, что ограничения существующих концепций можно преодолеть и что в целом возросла чувствительность к этим проблемам среди западных феминисток в сравнении с прошлым. Тем не менее принципиальный вопрос, возможно ли глобальное женское движение, остается неразрешенным и будет являться ключевой темой дискуссий в последующие десятилетия.

Современная феминистская критика традиционной теории совпала с кризисом «мужской» политической теории и философии. Не только политические перемены в Восточной Европе привели многих марксистов в полное замешательство, но и вся западная политическая мысль подверглась пересмотру «постмодернистскими» теориями, которые в принципе отрицают возможность достоверности и объективности. В этой новой перспективе не существует абсолютной истины или конечного знания, такие понятия, как «справедливость» или «правота», утрачивают свое значение, а постулаты либерализма или марксизма одинаково отрицаются как частичные продукты конкретных исторических условий. Некоторые феминистки приветствовали появление постмодернизма, видя в нем возможность демистификации и реконструкции теории, понимания значимости отношений власти и включения «пристрастных» точек зрения. Он также может разрушить категорию «женщины», подталкивая к пониманию многообразия опытов, которые включает это понятие. Тем не менее необходимо отделять подлинные теоретические находки от академических изысков, и другие феминистки более осторожны в отношении постмодернизма, утверждая, что он не может обеспечить базис для феминистской политики. Некоторые считают, что эта теория изначально консервативна, поскольку, в сущности, признает незаконными любые попытки бросить вызов существующему порядку вещей.

Такого рода полемики будут подробно рассматриваться в последующих главах. Это означает, что современный феминизм не только не представляет собой совокупность прописаных истин, но является очень противоречивым и динамичным комплексом захватывающих идей, любая из которых может подвергаться сомнению. Публикации прошлого тоже не являются просто «мертвыми теориями», поскольку имеют дело с проблемами, обсуждаемыми сегодня. И в этом смысле они впечатляют нас сами по себе и по-прежнему остаются значимыми для современной феминистской политики. Таким образом, я утверждаю, что мы можем извлечь знание из всех идей, обсуждаемых на последующих страницах, поскольку те из них, которые не являются открытиями, могут помочь нам избежать ошибок. Хотя многие мыслители считали, что нашли реальное решение проблем, на практике их рассуждения всегда подвергались изменениям. Понимание этого означает, что сегодня новые идеи могут приветствоваться и использоваться, но утверждения, что они предлагают ответ, отвергаются. Возможно, мы стремимся к такому положению, когда можем одновременно определять структуры и процессы, противоречащие интересам женщин, но также понимать, что ни одна концепция не является ключевой для реальных перемен, поскольку все они взаимосвязаны. Из этого следует, что различные формы феминистской деятельности могут часто восприниматься как взаимодополняющие, а не противоречащие, поскольку если нет простых ответов, то не существует и единого вида феминистской политики, приемлемой для всех женщин, во всех ситуациях и во всех обществах. Конечно же имеются реальные различия, и феминистки даже не всегда согласны между собой относительно собственных целей, не говоря уже о способах их достижения. Хорошая теория тем не менее может позволить нам отличить истинные разногласия от проблем общения или разницы в расстановке акцентов, а также найти возможные формы приемлемых политических действий и связь между ними.

Работая над книгой, я обнаружила для себя, кроме всего, сложность и богатство феминистской политической теории в прошлом и в наши дни. Стало ясно, что «новые» полемики и идеи часто предвосхищались мыслителями прошлого. Современный феминизм последовательно всходит за рамки традиционного политического мышления, бросая вызов его установкам и ставя новые вопросы на повестку дня. Из этого следует, что феминистскую политическую теорию нельзя загнать в угол, поскольку проблемы, которые она поднимает, являются жизненно необходимыми для понимания устройства политической власти. В стремлении разобраться в положении женщин и изменить его она расширяет наше понимание всех сфер политической жизни, и любая политическая теория, игнорирующая феминистские посылки, неизбежно является неполной и обедненной.

Предшественницы и предшественники

Глава 1. Зарождение феминистской мысли

Вопреки распространенному мнению феминистская теория не берет свое начало от Мэри Уоллстоункрафт (Mary Wollstonecraft) в конце XVIII в., но может быть обнаружена еще в Средневековье (и нет сомнения, что проявлялась в частных высказываниях еще раньше). Насколько нам известно, первые публичные обсуждения темы представлены исключительно мужчинами, но начиная с XV в. стали раздаваться и женские голоса, и первой женщиной, писавшей о правах и обязанностях своего пола, является, вероятней всего, француженка Кристина де Пизан (Christine de Pisan, 1364–1430). С точки зрения феминистской политической теории в ранних работах интересны не столько детали, о которых писали отдельные авторы того времени (поскольку они не дают анализа властных отношений и не предлагают никакой политической программы), сколько тот факт, что споры о роли женщины в обществе, содержащие определенно феминистскую перспективу, восходят к гораздо более ранним периодам, чем принято считать. Также интересно отметить, что с самого начала эти обсуждения носили международный характер и, например, влияние де Пизан прослеживается в дискуссиях в Англии в конце XVII в. (Ferguson, 1985, p.xi. См. также: de la Barre, 1990; Willard, 1975; Shahar, 1983).

Мэри Эстелл и дискуссии XVII века

«Первая заметная волна светского феминистского протеста в Британии» (Ferguson, 1985, р. 15) возникла тогда, когда впервые значительное число женщин бросили вызов общепринятым представлениям о проблемах своего пола в памфлетах и книгах. Некоторые из них публиковались анонимно, но далеко не все. Из этих авторов наиболее известны драматург Афра Бенн (Aphra Benn, 1640–1689) и Мэри Эстелл (Mary Astell, 1666–1731), которая недавно была названа «первой английской феминисткой» (Hill, 1986) и, «хотя и спорно, первым систематическим феминистским теоретиком Запада» (Stimpson. Introduction to Perry, 1986, p. xi. См. также: Smith, 1982; Kinnard, 1983; Browne, 1987). Дискуссии этой поры отличались от тех, которые имели место ранее, отчасти из-за беспрецедентно высокого уровня участия в них женщин, но также и потому, что они происходили в условиях быстрых экономических, социальных и политических изменений. Такие обсуждения являлись отражением задач и проблем модернизирующегося общества, и в них использовались новые философские концепции и политическая терминология. Вопросы, поднятые тогда, и язык, использовавшийся в этих дебатах, сохранили свою актуальность и по сей день.

Любая попытка увязать феминистскую теорию непосредственно с социальным положением женщин должна осуществляться с большой осторожностью. Но все-таки, вероятно, повышение уровня и интенсивности обсуждения женских проблем хотя бы частично было следствием того, что в этот ранний период капиталистического развития была поставлена под сомнение традиционная роль женщины в обществе. Изменения в сельском хозяйстве начали создавать новый растущий класс наемных рабочих, и, поскольку разделение труда становилось все более сложным, а структуры производства укрупнялись, старая система семейного производства начала уходить в прошлое. Впервые наметилось определенное различие между общественной сферой занятости и частной сферой дома и семьи. В то же время женщины все больше вытеснялись из таких отраслей торговли и производства, в которых были широко представлены ранее: пивоваренное, печатное производство и медицина, а женщин из аристократических слоев, игравших ранее большую роль в управлении поместьями своих мужей, стали все больше ограничивать домашней сферой. После Реформации, когда у женщин исчезла возможность найти традиционное убежище в стенах монастыря, для все большего их числа брак становился экономической необходимостью, и их зависимость от мужей возрастала. Однако в силу демографических факторов увеличилось количество «избыточных женщин», и для таких незамужних женщин, как Мэри Эстелл, похоже, не оставалось достойных способов обеспечить свое существование. В этом контексте не удивительно, что возник вопрос о роли женщин, и, более того, как только появилась необходимость четкого разделения частного и общественного, вполне логично было задаться вопросом о подходящей для женщин сферы деятельности. Такая проблема не могла возникнуть в средневековом обществе, но остается главной для многих феминистских дискуссий в наше время.

В политическом смысле XVII в. является эпохой больших потрясений и проблематизации традиционной власти. Совершенно очевидно, что события Гражданской войны и Междуцарствия должны были политизировать многих женщин, так же как и мужчин. Помимо традиционных форм «закулисного влияния» женщин имеются свидетельства об их участии в демонстрациях, восстаниях и обращениях с петициями к парламенту. Еще более остро вопрос о подходящих половых ролях и поведении ставился во многих создававшихся религиозных сектах: например, рантеры выступали за крайнюю сексуальную вседозволенность, а квакеры заявляли, что мужчины и женщины не только равны перед Богом, но также могут на равных претендовать на священнические посты.

Вопросы о власти в государстве и в семье были, кроме того, непосредственно связаны с политической теорией того времени. Консервативные апологеты абсолютной монархии утверждали, что власть государя над народом санкционирована Богом и природой точно так же, как авторитет отца в семье. Это означало, что «патриархат» (отцовская власть) в доме использовался как аргумент для оправдания такой же власти в государстве. Оппоненты, отстаивающие позицию, согласно которой государственной власть не имеет божественного происхождения и должна основываться на разуме и согласии, вынуждены были также пересмотреть принцип предписанности власти в семье. Логично было предположить, что патриархат в государстве и в семье либо должны сосуществовать, либо одновременно исчезнуть. Поэтому неудивительно, что эта логическая позиция не была доведена до окончательного разрешения, и, хотя Гоббс и Локк, основные политические теоретики той эпохи, пытались анализировать отношения в семье, они придерживались аргументов общественной пользы и физического превосходства мужчин для оправдания подчиненного положения женщин. Мужчины считались независимыми и рациональными личностями, способными понимать и отстаивать собственные интересы. Женщины рассматривались в роли жен и матерей, как слабые существа, неспособные освободиться от проклятия Евы, потребности которых были неразрывно связаны с семьей и которые поэтому не имели самостоятельных политических прав.

Такая позиция на первый взгляд выглядит непоследовательной, что можно было бы устранить при более строгом применении вышеуказанного принципа. Однако некоторые современные теоретики предполагают, что, несмотря на универсалистские претензии, установки этих либеральных авторов тенденциозны по отношению к женщинам в самой своей сути. То есть считается, что они основаны на изначально мужских представлениях о человеческой природе, игнорирующих взаимозависимость людей, традиционно приписываемые женщинам черты, например заботу о ближних (Jaggar, 1983). Далее, утверждается, что вся либеральная теория основана на разделении общественного и частного, что означает исключение женщин из первой сферы и недооценку второй (Pateman, 1986а). Эта теория также увековечивает значимость рациональности, исключающей женщин, поскольку она определяет разум в терминах преодоления женственности (идентифицируемой с природой, специфичностью, биологией, страстью и эмоциями) (См.: Coole, 1988; Lloyd, 1984; Braidotti, 1986; Nye, 1990a). Это достаточно сложная система аргументации, и мы будем не раз обращаться к ней в этой книге. На данном этапе важно лишь отметить, что расширение рамоктрадиционной теории для включения в нее женщин может оказаться более проблематичным, чем кажется на первый взгляд, и что концепции и предположения, сделанные теоретиками-мужчинами, могут оказаться не до конца адекватными, когда дело доходит до выражения потребностей и опыта женщин.

Однако не Гоббс и не Локк были вдохновителями первого поколения феминисток конца XVII в., а революция в философии, начало которой положил Декарт в более ранний период этого века. Согласно картезианству, все люди обладают разумом, и, следовательно, истинное знание, основанное на опыте и собственных наблюдениях, а не на изучениитеорий, доступно любому. Традиционные авторитеты отвергаются в пользу рационального анализа и независимого мышления. Несмотря на высказанное суждение о том, что «даже женщины» способны рационально мыслить, Декарт подвергается упрекам в том, что неправомочно приписал разум своему полу (в основном потому, что усилил и формализовал разделение между разумом и телом) (См.: Lloyd, 1984). Тем не менее в то время его идеи воспринимались как просто освободительные и вдохновили многих феминистских авторов. Его концепция подразумевала, что любой авторитет может подвергаться сомнению и что отсутствие у женщин классического образования не исключает их из философии. Как сказала Мэри Эстелл, важны хорошие идеи, а не то, «что говорят о них всякие чудаки» (Astell. A Serious Proposal to the Ladies («Серьезное предложение дамам»). Цит. по: Fergusson, 1985, р.188. См. также: Perry, 1986; Kinnard, 1983; Smith, 1982; Rogers, 1982).

В работах Эстелл можно найти вытекающие из этого нового подхода в философии классические утверждения либерального феминизма о том, что мужчины и женщины обладают одинаковой способностью к разуму и, следовательно, должны иметь равный доступ к образованию, чтобы использовать эту способность: «Поскольку Бог наделил женщин, как и мужчин, разумной душой, почему им возбраняется пользоваться ею?» (Astell. A Serious Proposal to the Ladies. Цит. no: Fergusson, 1985, p. 188). Здесь она предвосхищает аргументацию Мэри Уоллстоункрафт и последующих авторов, утверждая, что, хотя женщины в современном ей обществе кажутся легкомысленными и неспособными к здравомыслию, это всего лишь результат неправильного воспитания, а не какой-либо природной ограниченности, что доказывает необходимость улучшения женского образования, а не его невозможность. Впрочем, несмотря на то, что Эстелл строила свои аргументы на либеральной идее рациональности, она не принимала либеральную идею политических прав. Подобно многим феминисткам XVII в., она была непоколебимой сторонницей тори и защитницей монархии. В этом смысле она скорее предпочла бы лишить мужчин политических прав, нежели распространить их и на женщин. Действительно, логика ее консерватизма, похоже, приводила ее к очень нефеминистскому выводу. Соглашаясь с тем, что власть в государстве и в семье построены по одному принципу, она утверждала, что жена обязана повиноваться мужу как подданный своему государю, а когда женщина вступает в брак, она выбирает себе «пожизненного монарха» и, следовательно, обязана подчиниться его власти.

Труды Эстелл временами весьма ироничны, поэтому не все, что она говорит, следует принимать за чистую монету, тем не менее, ее консерватизм часто выглядит неподдельным. В его применении она более радикальна, чем кажется на первый взгляд, и во многом она вышла за рамки либерального феминизма в анализе взаимоотношений мужчин и женщин. Во-первых, она настаивала на том, что обязанность женщины подчиняться мужу не означает признание его превосходства. Более того, в ее работах просматривается плохо скрываемое неуважение к мужскому полу (например, она говорила, что мужчины не приспособлены к обучению детей, поскольку «наставления, сопровождаемые противоречащим примером, редко оказываются эффективными» (Цит. по: Kinnard, 1983). Во-вторых, она заявляла, что подчинение мужской власти не может распространяться на незамужних женщин, будь то «бедные девушки без отца», как она сама, или «вдовы, потерявшие своих хозяев» (AsteU. Reflections Upon Marriage («Размышления о замужестве»). Цит. по: Fergusson, 1985, р. 195). Это означало, в-третьих, что образованная женщина должна отказаться от домашнего рабства, вследствие чего она советовала женщинам избегать брачного союза (попутно с иронией отмечая,;что, если бы все последовали ее примеру, это «привело бы к концу человеческой расы» (Цит. по: Perry, 1986, р. 9). Далее делался вывод, что, в-четвертых, женщинам не следовало ограничиваться стремлением обзавестись мужем, и они могли бы сконцентрироваться на развитии собственного ума, а не привлекательности: «Не лучше ли утро, проведенное с книгой, чем с зеркалом?» (Цит. по: Perry, 1986, р. 92). И, наконец, в качестве практического средства освобождения женщин от замужества и зависимости от мужчин она предлагала создание женских сообществ типа светских монастырей. Там женщины могли бы жить и учиться вместе без мужчин, ощущая, что они «способны на большее, чем унизительное завоевание каких-то жалких сердец» (Цит. по: Perry, 1986, р. 102). Эта идея вызвала довольно большой интерес, но не могла получить достаточной финансовой поддержки не столько из-за ее феминистской направленности, сколько из-за опасной ассоциации с Римской католической церковью.

Таким образом, Эстелл была не просто одной из первых феминисток-просветительниц с неудачным пристрастием к консерватизму и неспособностью принять женскую сексуальность. В ее работах можно обнаружить центральные идеи современного радикального феминизма: идею о том, что мужчина (либо как сексуальный хищник, либо как деспотичный муж) является естественным врагом женщины; идею о том, что женщина должна быть освобождена от обязанности угождать мужчине (что Перри рассматривает как раннюю форму «пробуждения сознания» (Perry, 1986, р. 103); веру в то, что этого можно добиться только в том случае, если женщины смогут жить отдельно от мужчин; и представление о том, что мужчина контролирует и определяет знание: «История написана ими, они пересказывают собственные великие открытия и делали это всегда» (Цит. no: Perry, 1986, р. 3). В этих идеях просматривается явный отказ от системы ценностей, в которой мужчина представлен как мера определения женского успеха: не случайно ее основная работа об образовании названа «Серьезное предложение дамам … от той, которая любит свой пол» («А Serious Proposal to the Ladies… by a Lover of her Sex»).

В то время как Мэри Эстелл являлась наиболее радикальной и последовательной феминисткой своего времени, она не была, как уже говорилось, одинока в своих призывах. Это значит, что к началу XVIII в. уже широко установилось представление о женщинах как о социальной группе, чье положение в обществе нуждалось в улучшении, и именно это осознание женской групповой идентичности, как считает Смит, отделяет мыслителей того периода от их предшественников (Smith, 1982). Но чего мы у них пока не обнаруживаем, так это какого-либо выраженного протеста против социального и экономического положения женщин, против разделения труда по признаку пола. Мы также не находим никакой последовательной политической программы или требования, чтобы гражданские права мужчин распространились и на женщин. Придерживаясь преимущественно консервативной позиции с социальной и политической точек зрения, эти первые феминистки обращались почти исключительно к женщинам высшего и среднего класса, и не предпринимали попыток увязать ситуацию женщин с другими угнетенными группами в обществе. Они видели основной путь независимости женщин от мужчин в получении образования и упражнении разума, и лишь в третьей четверти XVIII в. феминизм стал ассоциироваться с более широкими требованиями перемен.

Эпоха Просвещения и ранний либеральный феминизм

Середина XVIII в. во многих отношениях выглядит как отказ от феминизма, поскольку доводы в пользу женской рациональности стали менее популярными, нежели убеждение в присущей им слабости и зависимости от мужчин. Идеи Эстелл и ее современниц приобрели дурную славу, и сами их имена были забыты. Однако, несмотря на отсутствие систематического анализа положения женщин, высказывались отдельные претензии по поводу женской судьбы, а вопрос об образовании и вовсе не был снят с повестки дня (Smith, 1982; Fergusson, 1985; Rogers, 1982; Spender, 1983a). Многие женщины продолжали писать и публиковать свои работы в этот период, и наиболее известными из них были члены группы «синий чулок» из «салона интеллектуалок». Хотя они недвусмысленно отрицали феминизм и соглашались с вторичной ролью женщин по отношению к мужчинам в литературном мире, само существование их как группы, участвующей в публичных дискуссиях и печатающейся начиная с 1750 г., можно рассматривать как подтверждение способностей женщин и их общественной роли. Женщины уже не были молчаливым большинством, их уже невозможно было исключить из обсуждения общественных проблем. Именно в этом контексте следует воспринимать идеи второй «волны» феминизма. Хотя прямая связь между ними и авторами времен Мэри Эстелл отсутствует, идеи современных феминисток не стали сенсацией нашей эпохи. Это полузабытое наследие внесло свой вклад и в быстрое развитие феминистских идей последней четверти XVIII в.

В этот период подчеркивание рациональности и проблематизация традиционной власти, начавшиеся, как мы видели, с философии XVII столетия, достигли своего расцвета. Это также было время, когда преобладал дух американской и французской революций, а философские дискуссии о значении свободы и человеческой рациональности материализовались в американской «Декларации независимости» (1776) и во французской «Декларации прав человека и гражданина» (1789). Объединяющим элементом для всех мыслителей этой так называемой «Эпохи Разума» или «Эпохи Просвещения» была оптимистическая вера в прогресс через поступательное развитие человеческого разума и познания. Разум сменил Бога и античность в качестве эта-лона правильного и неправильного, и не было института или власти, свободных от его критики. Невзирая на то, что многие из ведущих философов были, в сущности, социально и политически консервативны, не вызывает сомнения радикальное применение ими этих принципов. Они предоставили основу для либеральной веры в то, что разумные индивиды имеют права, которые не могут быть нарушены деспотической властью, что, следовательно, любая власть должна опираться на согласие подчиненных, а личность должна быть свободной от контроля государства и независимой настолько, насколько это возможно.

Эти постулаты, излагаемые всегда в терминах прав человека, могут на первый взгляд восприниматься как обобщающие и включающие женщин. Однако философы Просвещения и революционные лидеры обычно не просто упускали из виду тот факт, что эти принципы также распространяются на женщин, но даже отрицали саму эту возможность (См. Kennedy and Mendus, 1987, Introduction). Существовало на редкость всеобщее согласие по поводу того, что идеи рационального индивидуализма не применимы к женщинам, так как от природы женщины неспособны к полноценному развитию разума. Например, мы встречаем в работах Вольтера, Дидро, Монтескье и в особенности Руссо мысль о том, что женщины, по сути, творения эмоций и страстей, чья важнейшая роль — быть женами и матерями, и с точки зрения биологии они не могут участвовать в общественной деятельности (См.: RendalL, 1985; Shapiro, 1978; Kennedy and Mendus, 1987)[2].

Нельзя сказать, однако, что ничего не противостояло этому согласию в среде мыслителей, и к концу столетия было сделано несколько попыток показать их непоследовательность и продемонстрировать, что либеральные идеи Просвещения вполне применимы к женщинам наравне с мужчинами. Наиболее известной работой на эту тему считается «Vindication of the Rights of Woman» («Защита прав женщины»[3], 1792) Мэри Уоллстоункрафт (1759–1797), но ее слава не должна затмевать достижения других феминистских трудов того времени. Например, французский мыслитель Кондорсе утверждал, что женщины обладают разумом и, следовательно, должны получать образование и иметь те же политические права, что и мужчины, и отрицание этого есть недопустимая тирания. Хотя он и не предполагал, что женщины на самом деле будут широко участвовать в политике, но это, говорил он, не является обоснованием лишения их политических прав в принципе. Он утверждал, что в исключении женщин из политики на основании менструального цикла или беременности не больше логики, чем в отказе в политических правах мужчине из-за того, что он болеет подагрой (Цит. по: Baker (ed., 1976); также см. Schapiro, 1978 и Vogel, 1986)[4]. Здесь мы видим прямую попытку возразить непоследовательности других авторов и утвердить универсальность применения либеральных принципов, в том числе и к женщинам[5]. «Феминизм был … неотъемлемой частью полной концепции либерализма, которую с энтузиазмом отстаивал Кондорсе» (Schapiro, 1978). Немец фон Хиппель (von Hippel) также отрицал идею о том, что лишение женщин гражданских и политических прав может быть оправдано биологическими причинами. Он считал, что это мужчины сделали женщин такими, каковы они есть, и требовал, чтобы мужчинам и женщинам были даны равные права и образование для построения гражданского общества, а не для разделения половых ролей. Он пошел дальше других авторов своего времени, обвиняя мужчин за существующее положение женщин и отрицая идею о том, что традиционное разделение труда между полами можно обосновать наличием разума или природными различиями. Он доказывал, что именно просвещенные мужчины должны бороться за освобождение женщин, поскольку женщинам внушили, что они и неспособны к независимой политической деятельности (von Hippel. On the Civil Improvement of Women («Об улучшении гражданского положения женщин»), 1793).

Однако сами женщины тоже не молчали в это время, и их голоса, требовавшие равного положения с мужчинами, можно было услышать по обе стороны Атлантики. Так, в Америке Абигайль Адамс (Abigail Adams, 1744–1818) в 1776 г. в письме к своему мужу (ставшему впоследствии вторым президентом Соединенных Штатов) прибегла к языку, которым он пользовался, протестуя против английского господства. Она писала, что женщины также нуждаются в защите от тирании и «мы сами не станем подчиняться законам, в принятии которых мы не участвовали и которые мы не представляем». Ответ Джона Адамса: «по поводу твоего выдающегося свода законов я могу только посмеяться…» — мало повлиял на ее мнение о том, что «все мужчины стали бы тиранами, если бы могли» (Цит. по: Schneir, 1972 и Rossi, 1973). Другая переписка того бремени позволяет считать, что подобные идеи часто обсуждались женщинами, принадлежащими к тому же классу, что и Адамс (Rendall 1985, Ch.2; Spender, 1983а), а более систематический анализ был сделан Джудит Мюррей (Judith Murray, 1751–1820) (См.: Spender, 1983а; и Rossi, 1973).

Тем временем в Англии историк Кэтрин Маколей (Catherine Macaulay, 1731–1791) рассуждала сходный образом. В ее «Письмах об образовании» («Letters on Education», 1790) она настаивала на том, что различия между полами являются продуктом образования и окружающих условий, а не природы. Она выступала против того, как уродуются женские умы и тела в угоду мужчинам, и требовала, чтобы мальчикам и девочкам давали одинаковое образование — и в этом она пошла дальше некритичного принятия мужских ценностей, требуя, чтобы образование мальчиков также включало в себя обучение традиционным женским навыкам. Труд Маколей впоследствии затмили работы ее современницы Мэри Уоллстоункрафт. На какое-то время ее слава распространилась на два континента: она состояла в переписке с Джорджем Вашингтоном (Spender, 1983а, р. 127), и Абигайль Адамс просила своего корреспондента узнать о ней все возможное, так как «такая выдающаяся личность моего пола … естественно возбуждает мое любопытство» (Spender, 1983а, р. 129). Какой бы ни была причина ее быстрого исчезновения из общественной памяти (неудобоваримый литературный стиль, оскорбленные чувства благовоспитанного общества из-за ее брака с мужчиной значительно моложе ее и неспособность мужчин-историков принять существование более чем одной феминистской писательницы одновременно — это возможные предположения (См. Spender, 1983а). Очевидно лишь, что в определенный период ее идеи активно обсуждались и предвосхищали многое из того, о чем писала Уоллстоункрафт, — факт, который последняя охотно признавала.

Конечно же наиболее выдающуюся роль в эту эпоху играли женщины Франции. Парижские женщины, требовавшие хлеба и вязавшие на спицах у подножия гильотины, убийство Марата Шарлоттой Корде стали легендой. Одновременно отдельные представительницы, такие как, например, умеренная республиканка мадам Ролан, включились в борьбу за политическую власть. Феминизм, как таковой, всегда был маргинален по отношению к революции. Однако требования улучшения женского образования были включены в первые петиции к Национальной Ассамблее (французский парламент), и вскоре более обширные темы о женских правах и женском представительстве начали горячо обсуждаться в брошюрах, радикальной прессе и в женских политических клубах, появившихся между 1789 и 1793 гг. Вместе с Кондорсе женщины заявляли, что принципы Просвещения применимы также и к ним и что политические права принадлежат им так же, как и мужчинам. «Декларация прав женщины и гражданки» («Declaration of the Rights of Women», 1790) Олимпии де Гуж (Olympe de Gouges) (См.: Riemar и Fout, 1980) представляет собой самый яркий пример такого подхода[6] (См. также: Rendall, 1985; Spender, 1983а; Evans, 1977; Tomalin, 1974; Kelly, 1987). Однако по мере развития революции эти требования были забыты. В результате антифеминистской кампании были закрыты женские клубы, а самые известные писательницы и активистки заключены в тюрьму или убиты. Сквозь призму ее собственной судьбы требование Олимпии де Гуж о том, что «если женщина имеет право всходить на эшафот, то тем самым она должна иметь право быть и на трибуне»[7], выглядит чудовищной иронией.

Однако, несмотря на то, что выражение феминистских требований имело короткую историю в период Французской революции, они повлияли на общественное сознание, что, в свою очередь, формировало массовую реакцию на феминизм в других странах: «Было такое чувство, что французы плохие, революция плохая, Французская революция привела к феминизму, следовательно, феминизм должен быть плох» (Rover, 1970, р. 13). Поэтому, если мы хотим понять реакцию на идеи Мэри Уолл стоун крафт в Англии, важно помнить, что либеральный феминизм может восприниматься в буквальном смысле как революционная идеология. Несмотря на неприятие ею экстремизма и насилия в революции, «воспринимаемая через дым Бастилии, Уоллстоункрафт представала амазонкой в окровавленных одеждах, священнослужительницей болтливой свободы» (Taylor, 1983, р. 11). Это означает, что, несмотря на то, что ее работа была менее оригинальной, чем думали ее поклонники и ярые критики, эффект был преувеличен самой эпохой — она писала свою книгу два года спустя после начала революции и делала это с силой и страстью, отражавших бурное время, в которое она жила.

«Защита прав женщины»[8] Мэри Уоллстоункрафт

Несмотря на репутацию книги, некоторые оценивали «Защита прав женщины» как «настоящий образовательный трактат» (Evans, 1977, р. 16), и, действительно, в какой-то мере в ней воспроизводились старые споры о природе женщин и их способности к рациональному мышлению. Уоллстоункрафт подробно обсуждает идеи философа Руссо, который в своем трактате «Эмиль, или О воспитании», посвященному идеальному воспитанию молодого человека приводит главу, описывающую совершенно отличающуюся систему образования «Софи», будущей жены Эмиля. Для Руссо природа и способности мужчин и женщин не были одинаковыми, и, по его мнению, эти биологически обусловленные различия в целом определяли их роли в обществе, где мужчины становились гражданами, а женщины — женами и матерями. Это означало, что образование мальчиков и девочек должно соответствовать их естественным различиям в способностях и устремлениях — «на самом деле почти все маленькие девочки неохотно учатся читать и писать; но что касается уменья держать иголку, то этому они учатся всегда с охотой»[9], — и культивировать добродетели, необходимые во взрослой жизни. Мальчикам следовало получать навыки разумного гражданина, девочкам — уроки по удовлетворению желаний мужчины и воспитанию его детей. Демократический радикализм Руссо выделял его из ряда других философов Просвещения, и, отчасти потому, что Уоллстоункрафт разделяла его приверженность к свободе и справедливости, она была так разгневана его взглядами на женщин. Именно радикализм политических взглядов Руссо пробудил ее революционный пыл в отстаивании одинакового образования для девочек и мальчиков.

Разногласия Уоллстоункрафт с Руссо сосредоточились на четырех моментах. Во-первых, как и более ранние феминистки, она не соглашалась с тем, что женщины менее способны к рациональному мышлению или что суетность, слабость и фривольность являлись естественными атрибутами женского пола («Вероятно, у меня было больше возможностей наблюдать девочек в детстве, чем у Ж.-Ж. Руссо» (Wollstonecraft. Vindication…, р. 129). В выражениях, часто напоминающих стиль Эстелл (о которой она, возможно, никогда не слышала), она постоянно корила бездумное тщеславие женщин высшего класса, но, как и Эстелл, считала эти проявления «женственности» социальным конструктом, который скорее искажал, нежели отражал реальные способности женщин. Во-вторых, Уоллстоункрафт считала, что, если мужчины и женщины обладают одинаковой способностью к мышлению, они должны получать одинаковые навыки к его использованию: женщина не «создана специально для того, чтобы нравиться мужчине»[10], а является независимой личностью, которая не только способна, но и имеет право на образование. Эти аргументы, как мы видели, уже выдвигались ее предшественницами, но Уоллстоункрафт пошла дальше в своем третьем пункте несогласия с Руссо. Поскольку человеческая сущность мужчин и женщин основана на их равноценной Богом данной способности к разуму, то и их добродетели должны быть одинаковыми — то есть должны базироваться на разуме и выбираться по своей. воле. Это значит, что для Уоллстоункрафт добродетель хорошей жены и матери не могла рассматриваться как «естественная» или как навязанное мужчиной неведение, замаскированное под невинность. Она горячо утверждала, что женщина, обученная пассивному подчинению своему мужу, никогда не сможет правильно воспитывать детей. Женщины должны получать образование и знания, чтобы иметь возможность делать разумный выбор, поскольку только в этом случае имеет смысл говорить об их ценных качествах.

Мысль о том, что женщины должна действовать по своему свободному выбору, действительно радикальна и дает новое направление дискуссии о предписанности социальных ролей и сопутствующих им правах и обязанностях. И именно в этом, последнем, четвертом, положении Уоллстоункрафт и ее современницы отличаются от более ранних феминисток, так как идея о равной ценности неизбежно приводит к идее равных прав. Во времена Эстелл вера в женский разум сочеталась с политическим консерватизмом, но теперь она была увязана с политическим либерализмом. Были сформулированы принципы, которые привели к последующим суфражистским кампаниям и борьбе за юридические права и, в конечном итоге, к требованиям равноправного участия женщин с мужчинами в политике и сфере оплачиваемого труда.

Однако систематическое выражение этих требований все еще оставалось в будущем, и Уоллстоункрафт была гораздо больше озадачена утверждением принципов, нежели разработкой детальной программы. Она писала в то время, когда, несмотря на то, что индустриализация открывала новые сферы занятости, женщины имели возможность работать лишь за низкую плату и в ужасающих условиях. Одновременно в среде среднего класса усилилась экономическая зависимость женщин от мужчин и происходил постепенный разрыв между домашней и общественной сферами. Как и в эпоху Эстелл, перспективы найти работу для женщин среднего класса почти отсутствовали (собственный опыт Уоллстоункрафт показывает, насколько унизительны были единственно доступные варианты заработка в качестве учительницы, компаньонки или гувернантки). Жена все чаще рассматривалась как чисто декоративный символ успешности мужа, а не как его партнер. Эта зависимость была сформулирована в знаменитом указе Блэкстоуна о том, что в браке «любое юридическое положение жены приостанавливается… либо, по меньшей мере, оформляется и закрепляется за положением супруга» (цит. по: Kramnick, 1978, р. 34). Именно в этом контексте Уоллстоункрафт требовала, чтобы женщине было предоставлено независимое право на образование, оплачиваемый труд, собственность и защиту закона. Она утверждала, что это необходимо, чтобы обеспечить условия, при которых женщина не будет вынуждена вступать в брак из экономической необходимости, и жены не будут полностью зависимы от доброй воли своих мужей[11]. Следовательно, женщинам нужны были юридические права, чтобы иметь возможность свободного разумного выбора и достижения добродетели. Женщина, вынужденная исполнять традиционную женскую роль по принуждению, будет делать это плохо, но, если бы мужчины могли

«разомкнуть наши цепи и согласиться с разумным товариществом вместо рабского подчинения, они увидели бы в нас более внимательных дочерей, более любящих сестер, более верных жен, более рассудительных матерей, а в обществе — лучших граждан» (Vindication…, р. 263).

Как указывает вышеприведенная цитата, Уоллстоункрафт не считала, что образование и свобода выбора приведут к отказу большинства женщин от их традиционной роли, но доказывала, что это позволит женщинам лучше исполнять эти роли. Она не соглашалась с жестким разделением общественной и частной сфер, что постоянно фигурирует в либеральной философии (причем первая сфера считается более значимой, чем вторая). Напротив, она стремилась к переоценке женских домашних обязанностей (Thornton, 1986, р. 88), показывая, что домашние дела, исполняемые надлежащим образом, являются формой выражения разумного гражданства, то есть их следует рассматривать как общественные обязанности, а не как источник личного удовлетворения или страдания (Vogel, 1986).

Сформулированная ею проблема заключается в том, что в обществе, где домашние обязанности не оплачиваются, остается и экономическая зависимость женщины от мужа. Уоллстоункрафт понимала эту опасность, но не до конца видела ее подтекст. Точно так же ее утверждение, что материнство является формой гражданства, не решает проблемы мужской монополии на политическую и юридическую власть, которая оставляет женщин зависимыми от доброй воли мужчин «разомкнуть их цепи». Она вкратце говорит о том, что женщины должны иметь представительство в государственной власти (Vindication…, р. 260), но это не является центральной темой. И, хотя она доказывала, что женщины должны иметь свободу выбора профессии или карьеры в общественной жизни, при этом никогда не подразумевалось, что отдельные преуспевающие женщины могут использовать свою власть на пользу всех представительниц своего пола.

Еще одна значительная проблема кроется в некритичном принятии Уоллстоункрафт и другими либеральными феминистками концепции разума[12], который как предполагалось, должен быть свободен от влияния страстей и эмоций — качеств, традиционно ассоциируемых с женщиной. Для Руссо, в частности, власть разума могла быть достигнута посредством исключения объектов страсти — женщин — из общественной жизни. Некоторые современные феминистки считают, что это исключение не является попросту неудачным продуктом собственных предрассудков Руссо, что могло бы игнорироваться современными теоретиками, но что это исключение есть основа всей его теории. Они доказывают, что заточение женщин в стенах дома отражает предпосылку его концепции разумного гражданства. Он предполагал не только исключение страсти из общественной жизни, но и сохранение и выражение ее только в рамках семьи. С этой точки зрения, если женщины вступят в политическую жизнь, они не только разрушат ее, но и уничтожат ее домашние основы (Coole, 1988; Canovan, 1987). Также предполагается, что подчеркивание универсальных рациональных принципов исключает возможность существования других форм познания, традиционно ассоциируемых с женщинами, таких, как интуиция, воображение, эмоции и личный опыт, и что такой подход «выдает маскулинную тенденциозность за универсальный способ формирования теории» (Braidotti, 1986, р. 48).

Убеждение Уоллстоункрафт в том, что разум является основой гражданства и что необходим контроль над любовью и страстью, создавало для нее проблемы и в личной жизни. Хотя она и признавала существование женской сексуальности, но одновременно настаивала на том, что, так же как и любовь, страсть должна подчиняться разуму, а брак и материнство следует основывать на разумном выборе и долге: «В выборе мужа женщины не должны отвлекаться на качества возлюбленного» (Vindication…, р. 224). Поэтому в публикациях она нередко выглядела как «суровая моралистка» (Brody, 1983) с очень циничными взглядами на брак. На собственном опыте, однако, она поняла, что такие наставления не реализуемы, и многие современные феминистки, чье сердце отказывается подчиняться диктату логики и политической корректности, будут сопереживать ее неудачным любовным связям и конфликтам между любовью и разумом, отраженных в ее частной переписке (WaLters, 1979). Ирония судьбы состоит в том, что именно публикация этой переписки ее мужем Годвином вскоре после ее смерти при родах дискредитировала ее идеи для последующих поколений женщин: ассоциация феминизма с «аморальностью» позволила успешно вычеркнуть ее наследие из обсуждения в «респектабельном» обществе.

Таким образом, задачи, стоящие перед либеральными феминистками, гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд. К этим проблемам мы еще вернемся в последующих главах, но уже в первых феминистских трудах можно видеть, что постоянное применение предположительно универсальных принципов может проблематизировать сами эти принципы и что идеи индивидуализма, общественного и частного, а также главенство разума могут рассматриваться по-другому с женских позиций.

Другое направление современной критики состоит в том, что либеральные феминистки не смогли увидеть иные формы угнетения, кроме как по признаку пола, а также увязать положение женщин с социальной ситуацией в целом. В особенности их упрекают в классовой слепоте и в том, что их интересовало только положение женщин среднего класса. Так, о Мэри Уоллстоункрафт было сказано, что, по сути, «ее феминизм представлял требование равенства с мужчиной-буржуа» (Walters, 1979, р. 320), и, разумеется, ее работа «Защита прав женщины» адресована женщинам среднего класса. Она предполагала, что наличие прислуги необходимо для того, чтобы домашний труд не являлся бездумной рутиной. Впрочем, ее наиболее известной работе предшествовала работа «Защита прав человека», в которой она отстаивала равноправие как свободу от иерархий и привилегий и критиковала наследование и собственность в качестве причин бедности и унижений-для трудящихся людей. Ее последний роман «Заблуждения женщины: или Мария» («The Wrongs of Woman: or Maria»), опубликованный посмертно в 1798 г., описывает не только трудное положение героини из среднего класса, но и служанки, вынужденной заняться проституцией. Таким образом, мы можем найти в ее работах понимание социальных проблем, если заглянем дальше, чем на страницах «Защиты прав женщины». Было бы преувеличением называть Уоллстоункрафт социалисткой, ее идеи об экономике скорее скрыты, нежели систематически изложены, хотя в ее трудах постоянно утверждается, что разумное общественное устройство несовместимо с высоким уровнем неравенства. «Из почтения к собственности проистекает, как из отравленного источника, большая часть зла и пороков, которые делают этот мир безотрадным местом для созерцательного ума» (Vindication…, р. 252), и «чем больше равенства среди людей, тем больше добродетели и счастья воцарится в обществе» (Vindication…, р. 96). Таким образом, она пошла дальше идеи равных прав собственности, обычно ассоциируемой с либерализмом. На ее примере мы видим интересную связь с идеями социалистов-утопистов, к которым мы сейчас и обратимся, — именно о ней один из них Роберт Оуэн сказал, что он «никогда не встречал человека, который думал бы точно так же, как он сам» (Цит. по: Rauschenbusch‑Clough, 1898, р. 188).

Социалисты-утописты и феминизм

Термин «социалист-утопист» был использован Марксом и Энгельсом для характеристики тех, кто верил в то, что конкурентное капиталистическое общество следует заменить более равноправно организованным обществом сотрудничества и разума и что этого можно достичь, продемонстрировав обоснованность и привлекательность реформ; убеждение силой примера, а не классовый конфликт и революция были для них средством социальных перемен. Наиболее известными из этих ранних социалистов были французы Сен-Симон (1760–1825) и Фурье (1772–1837) и британец Роберт Оуэн (1772–1837). Они не представляли объединенную группу, и некоторые из их идей были эксцентричны до крайности. Однако социалисты-утописты оказали значительное влияние на более поздних мыслителей и в отличие от многих последователей-социалистов рассматривали отношения между полами и в семье как ключевые проблемы — изменения в этой области не считались просто побочными продуктами социальных изменений или классовой борьбы, но сами по себе выступали предпосылками для трансформации общества. Феминистские аспекты их теории были развиты их последователями и привлекли широкое внимание как в Англии, так и в Америке. В прессе и в общественных кругах велись активные обсуждения, организовывались лекционные турне с участием выдающихся феминисток (См.: Eckhardt, 1984; Taylor, 1983). В многочисленных, но недолговечных социалистических коммунах, возникших в результате движения, роль женщин была одной из главных обсуждаемых тем (Muncy, 1973). А появившаяся на свет в 1825 г. работа Уильяма Томпсона (William Thompson) «Призыв к защите интересов женщин» («Appeal on Behalf of Women») (идеи которой он приписывал своей подруге Анне Уилер (Anna Wheeler) остается по-прежнему выдающимся вкладом в феминистскую теорию.

В этом контексте идеи Уоллстоункрафт и других либеральных феминисток являлись всего лишь стартовой позицией. Хотя социалистический феминизм никогда не был последовательным движением, в его рамках возникло несколько ключевых тем. В первую очередь, предполагалось, что равноправия полов нельзя достичь в существующей общественной системе, а только в радикально измененном обществе, в котором частная собственность должна быть уничтожена или существенно изменена и в котором женщины обретут экономическую и правовую независимость. Во-вторых, активной критике подвергалось традиционное разделение труда между полами: не только женщинам должна быть предоставлена возможность участия в общественном производстве, но и мужчины должны разделять обязанности по дому. В-третьих, широко обсуждались проблемы семьи как института, она рассматривалась как источник мужской власти, бастион эгоистического индивидуализма, несовместимого с социалистической кооперацией, и как принудительное ограничение свободы выбора. Из этого следовала, как подчеркивали некоторые, в-четвертых, важность свободы выражения сексуальности, и они же утверждали, что «свободная любовь» является необходимой основой свободного общества. Все это означало, что либеральные требования равноправия были помещены в социально-экономический контекст, который Уоллстоункрафт упоминала лишь мимоходом. Было показано, что отношения власти в семье существуют точно так же, как и в общественной сфере. Кроме того, современные авторы увидели в новом взгляде на сексуальность символический вызов дуализму западной политической мысли — развитие разума и добродетелей уже не связывалось с отказом от страсти, но скорее, наоборот, с ее наиболее полным выражением (Coole, 1988).

Однако попытки реализовать эти идеи на практике имели мало успеха. Веря в разум и человеческое совершенство, лидеры этого движения во многом оставались детьми Просвещения. Они предполагали, что с помощью образования и на личном примере можно доказать моральное и практическое превосходство их системы. Считалось также, что можно выявить такие черты капитализма, которые станут очевидной причиной для последующей трансформации общества. Однако не удивительно, что такие причины не так уж часто появлялись. Хотя Оуэн считал, что продемонстрировал на примере своей показательной фабрики в Ланарке в Шотландии (где улучшенные условия труда, медицинское обслуживание и жилищные услдвия обеспечивали не только здоровую рабочую силу, но и высокие доходы), что добрая воля может быть совместима с капиталистическими интересами, ему, однако, не удалось убедить других капиталистов в том, что такая система надежна для инвестиций, их также отпугивали радикальные взгляды Оуэна на религию и семью. Сам Оуэн стал свидетелем создания социалистических коммун как ускоренного способа возрождения общества. Смысл их, как и коммун, вдохновленных Фурье, заключался не в «изоляции» от существующего общества, но в его изменении на основании примера. На практике, однако, коммуны вызвали больше опасений, нежели энтузиазма.

Америка XIX в., похоже, предоставляла идеальную возможность для подобных экспериментов, и Эмерсон писал в 1840 г., что «даже не читающий человек носит в кармане план новой коммуны» (Цит. по: Muncy, 1973, р. 5). Из примерно пятисот светских и религиозных коммун, созданных в то время, около 50 были вдохновлены Фурье и 16 — Оуэном (из которых самой знаменитой была коммуна «Новая Гармония», основанная самим Оуэном в 1825 г.). В Англии между 1821 и 1845 гг. было организовано, по меньшей мере, 7 коммун по принципу Оуэна (Lockwood, 1971; Harrison, 1969; Hardy, 1979; Garnett, 1972). Однако ни одна из социалистических коммун не просуществовала более нескольких лет. Оптимизм и идеализм не компенсировали недостаток практических навыков и финансовых ресурсов, кроме того, они привлекали к себе всякого рода оппортунистов и неудачников и были раздираемы личными противоречиями и политическими разногласиями. Отношение к женщинам и семье, вероятно, также сыграло решающую роль.

Для Оуэна частная собственность, религия и брак представляли собой нечто вроде порочной и неразделимой троицы, каждая часть которой была злом сама по себе, каждая поддерживала две остальные составляющие, и, следовательно, ни одна из них не могла быть уничтожена по отдельности. Таким образом, для того, чтобы замужняя женщина не считалась собственностью мужа, было необходимо отказаться не только от брака, но и от частной собственности[13]. Для уничтожения частной собственности было необходимо устранить источник индивидуализма и эгоистического удовольствия — семью. Чтобы достичь этого, необходимо было разрушить цементирующую силу, которая держала и скрепляла их вместе, — религию. Тем не менее, несмотря на то, что все три института логически сочетались в теории, Оуэн обнаружил, что не в силах упразднить семью на практике: большинство из тех, кто присоединялись к коммунам предпочитали жить парами, общественное воспитание детей и отделение их от семьи было весьма непопулярно, и боязнь скандала заставила его отказаться от критики семьи (хотя, в сущности, Оуэн никогда не выступал за промискуитет; он ратовал за стабильные взаимоотношения, основанные на взаимном согласии, но не на юридических ограничениях). Необходимость в подобной осторожности была продемонстрирована высоким уровнем общественной неприязни к организованной Фрэнсис Райт (Frances Wright) в 1852 г. коммуне Оуэна в Нашобе, главной целью которой была реабилитация бывших черных рабов (Eckhardt, 1984). Неортодоксальные взгляды Райт на брак («она отстаивала право на сексуальный опыт до такой степени, какую не позволял себе никто в Америке XIX в.» (Eckhardt, 1984, с. 156) спровоцировали широкое осуждение и, как следствие, лишили коммуну всяких шансов на привлечение финансовой поддержки из «респектабельных источников». Идеи Фурье об освобождающем влиянии чувственности не были приняты по тем же причинам. Он пропагандировал крайнюю сексуальную терпимость и как средство разрушения этики индивидуализма и собственничества, и потому, что считал подавление сексуальности вредным и несовместимым с идеей гармоничного общества. Очевидно, что его идеи легко могли быть использованы как повод для сексуальной эксплуатации, но на практике члены коммун Фурье широко игнорировали этот аспект его теории и демонстрировали весьма консервативное отношение к институту семьи (Muncy, 1973, с. 70). Отсюда следует, что, несмотря на то, что несостоятельность коммун часто приводится как доказательство неадекватности теорий утопических социалистов, их концепция семьи никогда не была проверена на практике.

Точно так же как в вопросах семьи и сексуальности, проблема разделения труда в социалистической теории так и не нашла выражения в опыте существования коммунн. Здесь взгляды Фурье также характеризовались особой радикальностью, поскольку он агитировал за полный отказ от специализации и разделения труда. Он считал, что труд может быть творческим и приносить удовлетворение только при условии свободного выбора и что идеальное сообщество должно быть организовано так, что каждый индивид может свободно менять одно занятие на другое. Он, по всей видимости, считал, что некоторые сферы занятости будут, естественно, более привлекательными для женщин, и утверждал, что они должны заботиться о детях, но также настаивал, что в любом роде занятий должны участвовать люди того. пола, кому этот труд был обычно несвойствен (Robertson, 1982). Это значило, что ни мужчины, ни женщины не должны выполнять одну и ту же работу в течение всей своей жизни и что домашние обязанности, как и любая другая работа, станут свободно выраженным творчеством, а не отупляющей рутиной. На практике, однако, детально разработанные теории Фурье никогда не находили систематического применения, и, несмотря на заявления мужчин об обратном, оказалось, что ответственность за домашние обязанности осталась полностью на плечах женщин во всех существовавших коммунах. В этом смысле, возможно, неудивительно, что женщины демонстрировали значительно меньший энтузиазм в поддержке утопических идей, чем мужчины, что обычно трактовалось как их политическая отсталость. Однако, как возражала Барбара Тейлор, это

«не столько относилось к потребности иметь собственную мойку, сколько ко вполне оправданному опасению погрязнуть в тяготах жизни, контроль над которой для них был весьма ограничен, и одновременно нести на своих плечах основную тяжесть утопической непрактичности» (Taylor, 1983, с. 250).

Тем не менее, как указано в начале этой главы, влияние утопического социализма и его значение для феминистской теории не ограничивается опытов коммун, но непосредственно связано с возрождением интереса к феминистским проблемам в 30‑х и 40‑х гг. XIX в., которое, хотя и было кратковременным, носило международный характер. Так, например, Фрэнсис Райт имела контакты в Англии, Франции и Америке, в то же время существовало немало прямых связей с последователями Оуэна в Англии и французскими феминистками, вдохновленными идеями Сен-Симона и Фурье. Плюс ко всему, после того как предшествующее поколение феминисток совершило прорыв в области печатного слова, такие женщины, как Фрэнсис Райт, Анна Уилер и Фрэнсис Моррисон (Frances Morrison), начали отстаивать свои позиции в публичных выступлениях и привлекали немало слушателей на своих лекциях и митингах (Taylor, 1983).

Однако энтузиазм в поддержку феминистских идей отнюдь не носил универсальный характер в среде социалистов, особенно в Англии, где теория Оуэна к 30‑м гг. XIX в. получила значительную поддержку в рядах рабочего класса, тесно связанного с кооперативным и профсоюзным движениями. Движение последователей Оуэна так и не стало массовым явлением такого уровня, как, например, чартистская кампания за избирательное право, достигшая своего пика примерно в то же время. Феминистская направленность его последователей становилась проблематичной для сторонников из рабочей среды, где как раз в это время набирала популярность идея о семье, в которой муж является добытчиком, а жена — домохозяйкой. В начале века женщины были широко вовлечены в демонстрации голодающих и забастовки, но с возрастанием конкуренции между полами на рынке труда их постепенно стали вытеснять из профсоюзной деятельности, и, хотя они играли активную роль как в чартистских, так и оуэновских организациях, особенно у истоков этих движений, чаще всего эта деятельность была направлена в поддержку мужской инициативы и, как правило, не имела феминистской направленности. К 50‑м гг. XIX в. политическое участие женщин рабочего класса резко снизилось и усилилось активное неприятие феминизма (Florent, 1988).

Тем не менее в течение короткого периода социализм и феминизм были объединены не только друг с другом, но и общей идеей о том, что только через изменение личности можно достичь более общих политических и социо-экономических изменений, и что подобный личностный рост будет успешным только в контексте более широких социальных изменений, а, следовательно, личное, политическое и социо-экономическое неразрывно связаны друг с другом. Будучи неявно выраженными во всех социалистических утопических теориях, особенно у Оуэна, эти взаимосвязи получили наиболее четкое выражение в работах Уильяма Томпсона (1775-1844), главного последователя Оуэна, экономиста, придававшего феминизму особое значение, отсутствующее в работах других теоретиков, чей наиболее конкретный анализ положения женщин можно обнаружить в великолепно озаглавленной работе «Appeal of One Half of the Human Race, Women, Against the Pretensions of the other Half, Men, to Retain Them in Political and Thence Civil and Domestic Slavery» («Воззвание одной половины человечества, женщин, против претензий другой половины, мужчин, на удержание их в политическом, а следовательно, гражданском и домашнем рабстве»), написанной им в тесном сотрудничестве с Анной Уилер, ведущей социалисткой-феминисткой.

«Воззвание в защиту женщин» Уильяма Томпсона

Формально эта работа явилась ответом на «Article on Government» («Статью об управлении») Джеймса Милля (опубликована в 1824 г.), в которой Милль заявлял, что, поскольку интересы женщин неразделимы с интересами их мужей или отцов, они не нуждаются в самостоятельном политическом представительстве. В работе высмеивалась логика Милля и горячо утверждалась либеральную идею равноправия. В этом Томпсон пошел дальше скромных идей Уоллстоункрафт о представительстве, настаивая на том, что женщины заслуживают полноценных политических прав, включая парламентское представительство и участие в делах государства. Их интеллектуальные способности, утверждал он, по меньшей мере, равны мужским, а биологические различия никогда не могут служить аргументом против, политических прав. В настоящее время «закон возвел физическое устройство в преступление» (Thompson. Appeal.., р. 171), но проявления особенностей женской биологии создают значительно меньше проблем, чем те, которые вызваны крайностью взглядов законодателей-мужчин:

«можно ли вообразить, что законодательная власть, переданная только в женские руки, произвела бы на свет безобразия и несчастья, подобные тем, которые разорили нашу планету посредством исключительно мужского законодательства» (Thompson. Appeal.., р. 131).

Томпсон, однако, не был просто либеральным феминистом. Требуя равных прав, он одновременно утверждал, что они могут иметь значение только тогда, когда общественная собственность и кооперация сменят частную собственность и конкуренцию в качестве базиса общественного устройства. До тех пор, заявлял он, женщины могут по-прежнему оставаться в невыгодном положении, поскольку формальное равенство не учитывает различия жизненных условий (таких, например, как ответственность за воспитание детей), поэтому мужчины будут на практике более успешны, чем женщины, и «превосходство в производстве и накоплении личного богатства всегда будет нашептывать в мужское ухо нелепые идеи о большей его важности по отношению к женщине» (Thompson. Appeal.., р. 198). Таким образом, экономическая независимость означала для Томпсона гораздо больше, чем требование Уоллстоункрафт обеспечить женщинам право на профессиональную деятельность, так как включала в себя еще и требование независимости жены от мужа. Этого, как он считал, можно было бы достигнуть в обществе сотрудничества, в котором женский вклад получит признание в полной мере и где у мужчин не будет оснований прибегать к несправедливости, а у женщин — подчиняться ей, ибо именно без извращающего влияния собственности и собственничества мужчины и женщины могут относиться друг к другу как равные.

Однако, несмотря на то, что угнетение женщин рассматривалось им как продукт капитализма, усиленное неравноправными законами, он также видел основу его в мужском эгоизме:

«Какой бы ни была система производства … или система правления … в любых превратностях МУЖСКОГО положения, он всегда предпочитал иметь женщину своей рабыней» (Thompson. Appeal.., р. 196).

Таким образом, он пришел к анализу тех способов, к которым прибегали мужчины для закабаления женщин, весьма близкому к радикальному феминистскому осмыслению патриархата и угнетения в личных взаимоотношениях. Так, например, он утверждал, что муж (мужчина, «который предоставил женщине высокую честь быть его безвольной машиной для размножения и домашней рабой») не только использует легальное и физическое принуждение для порабощения своей жены, но и настаивает на контролировании ее сознания, требуя ее любви, как и покорности, «востребуя от ее заученного раболепия имитации добровольного подчинения». Он считал семью средством мужского доминирования, где женщины «изолированы и лишены осмысленного существования вместе со своими детьми, очагом и процессом приготовления пищи» и низведены своими деспотичными мужьями «до состояния тупости и апатии, не дающего им возможности испытать большее счастье, чем у дикаря» (Thompson. Appeal.., рр. 63, 66,180 и 70).

Эти рассуждения — сильная позиция, и они предлагают нам анализ власти в личных и семейных отношениях, совершенно отсутствующий в идеале «домашнего гражданина» Уоллстоункрафт. Тем не менее они не сподвигли Томпсона на осуждение собственного пола в далеко идущей перспективе или на отстаивание тех видов сепаратизма, которые предлагают некоторые. современные радикальные феминистки (как и Мэри Эстелл, см. выше). Скорее, он верил в то, что истинные интересы обоих полов могут совпасть, поскольку, когда женщины станут свободным и, тогда мужчины осознают радость равноправного партнерства, превосходящую радость деспотизма. В более широком масштабе, прекращение отношений зависимости и подчинения в личной жизни сделает возможным существование нового, более высокого общественного порядка, и

«Как несвобода женщины привязала мужчину к невежеству и порокам деспотизма, так ее освобождение вознаградит его знанием, свободой и счастьем» (Thompson. Appeal.., р. 213).

Это заключение совмещает в себе либеральный, социалистический и радикальный анализ, поскольку демонстрирует взаимосвязанность политической, экономической и личной власти, и в этом смысле оно имеет много общего с современным социалистическим феминистским анализом. Оно также нередко имеет поразительное сходство с идеями, высказанными Джоном Стюартом Миллем (сыном Джеймса Милля) в его знаменитой работе «Подчиненность женщины»[14], написанной 24 года спустя. Томпсон базируется на философии утилитаризма, которая обычно ассоциируется с либеральной теорией, которой Томпсон пользуется постоянно в процессе своих рассуждений. Влияние этой теории будет рассматриваться в следующей главе, но здесь нам важно подчеркнуть, что использование Томпсоном утилитаристской теории позволяет считать, что либеральные концепции могут быть более гибкими, чем считали некоторые феминистки, и вполне совместимыми с другими подходами.

Утопические социалисты не смогли достичь своих целей, и их, как правило, принято считать эксцентричным дополнением к исторической науке. Однако их идеи представляют важную, хотя и мимолетную взаимосвязь либеральных, социалистических и феминистских идеалов, которые бросили вызов разделению частного и общественного и увидели взаимосвязь между правовым, экономическим и личным подчинением. В последующие 150 лет либеральные кампании за политические и юридические права в основном отмежевались от социалистической программы классовой борьбы, так же как идея личного подчинения нередко исчезала с повестки дня. Только в работах некоторых современных феминисток эти отдельные течения сближаются заново.

Глава 2. ЛИБЕРАЛИЗМ:

ВЕДУЩЕЕ ФЕМИНИСТСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ XIX ВЕКА

В течение XIX в. ранние феминистские требования все больше трансформировались в политические акции, вдохновляя движение за образовательную, правовую и политическую реформу и дойдя до кульминации в массовых кампаниях за право голоса. Тем не менее политический феминизм того времени не являлся простым перенесением либеральных принципов на проблемы женщин. Поскольку он был также подвержен серьезному влиянию евангелического христианского движения за реформу общественной морали. Это движение не только вовлекало женщин в прямую политическую деятельность, но и оправдывало феминистские требования, базирующиеся на весьма нелиберальной идее различия между полами. Смысл этой идеи заключался в том, что основой данного различия являлось исходное моральное превосходство женщин, и что специфические качества женщин должны влиять на общественную мораль. Это означало, что очевидные либеральные требования юридического и политического равноправия нередко базировались на весьма нелиберальных теоретических предпосылках.

Феминизм XIX столетия также во многих отношениях был значительно радикальнее, чем принято считать. Феминистские авторы того времени, рассматриваемые в данной главе, были несомненными «реформист(к)ами», поскольку не отрицали существующие законы, но, скорее, желали расширить правовую защиту женщин и обеспечить им равные права. Они также не подвергали систематической критике существовавшую социоэкономическую систему и отношения в браке и семье. Тем не менее их представление о женщинах как об отдельной группе с общим опытом и интересами нередко приводило их к выводу, что женщины представляют собой класс, чьи интересы не только отличаются, но и противоположны интересам мужчин. Этому убеждению нередко сопутствовали примеры женской солидарности и дружбы, предварявшие идеи «сестринства», возникшие в XX в., а также вера в то, что изменения в общественной сфере могут быть успешными только в случае соответствующих изменений в частной сфере, включая сексуальные взаимоотношения. Это не означает, что в тот период существовала развитая теория патриархата. Тем не менее, при более близком рассмотрении дискуссий того времени можно убедиться, что они в гораздо большей степени, чем это принято считать, опережали идеи нынешних радикальных феминисток, и что отнесение писательниц (писателей) и реформисток (реформаторов) XIX в. к просто «либеральным феминисткам» базируется на традиционной политической терминологии, в данном случае не применимой, так как не позволяет увидеть их истинную природу и разнообразие (Maynard, 1989; Levine, 1987).

Само разнообразие направлений и течений невероятно затрудняет возможность ясно представить развитие феминистской мысли того периода. Мы обнаруживаем едва ли не весь спектр идей и форм активности. Конкретный анализ различных кампаний уводит нас в самые разные теоретические области: какие-то идеи исчезают, лишь обозначившись, чтобы вновь возникнуть в новом виде спустя годы; группы и акции разрастаются, дробятся, сливаются и расчленяются почти в хаотическом порядке. Любая попытка понять столь сложное движение может закончиться вынужденным отбором отдельных тем и теорий. Этой проблемы можно избежать, если обратиться к идеям выдающихся личностей того времени, их участию и взаимодействию с движением в целом. Мною были выбраны для ближайшего рассмотрения Элизабет Кэйди Стэнтон в Америке, Джон Стюарт Милль и его жена Гарриет Тейлор в Англии. Подобный выбор оставляет за рамками таких значимых феминистских авторов, как Маргарет Фуллер (Margaret Fuller 1810–1850) и Гарриет Мартино (Harriet Martineau 1802–1876), исключает активисток вроде Сары и Ангелины Гримке (Sarah and Angelina Grimke 1792–1873 и 1805–1879), Сьюзан Энтони (Susan Anthony 1820–1906) и Люси Стоун (Lucy Stone 1818–1893) в Америке, а также Барбару Лей Смит Бодишон (Barbara Leigh Smith Bodichon 1827–1891) и Джозефин Батлер (Josephine Butler 1828–1906) в Англии (См.: Rendall,1985; Rossi,1973; Flexner, 1959; Sabrovsky, 1979; Herstein, 1985; Levine, 1987; Wheeler, 1983; Weiner, 1983; Urbanski, 1983; Dubois, 1981).

Тем не менее Стэнтон, Тейлор и Милль вмещают практически весь теоретический контекст основополагающей феминистской мысли того времени. Стэнтон была не только весьма оригинальной писательницей, но и более полувека являлась активисткой американского женского движения. Нередко очень противоречивая, она не может рассматриваться как типичная представительница американского феминизма, однако ее внимание обращалось ко всем аспектам движения. Работа Милля «Подчиненность женщины» нередко воспринимается как классический пример либерального феминизма, но, по моему мнению, она одновременно и менее оригинальна, и более радикальна, чем принято считать. И Милль и Тейлор не были одинокими голосами в Викторианской Англии, но являлись частью более общего процесса развития феминистских идей.

Элизабет Кэйди Стэнтон и феминизм в Америке

Подобно многим другим американским феминисткам, Элизабет Кэйди Стэнтон (1815–1902) первоначально черпала свои идеи в движении за моральную реформу, возникшего в рамках религиозного возрождения начала века. Возможно, феминисткам XX в. трудно сочувствовать активисткам, выступавшим в защиту воздержания, однако их деятельность довольно скоро приобрела феминистские очертания. Так же как в Англии, американские женщины после замужества теряли свой независимый правовой статус, не имели права на защиту от жестокого мужа, возможности оставить его, прав на собственность и личный доход. Довольно скоро сторонницы воздержания выступили с требованием, чтобы женщины, страдающие от пьянства супруга, получили право на юридическую защиту и возможность расторгнуть брак с жестоким, агрессивным мужем. Это требование побуждало к необходимости реформы законов о разводе и опекунстве, предоставления женщинам доступа к образованию и оплачиваемому труду для получения экономической независимости, а в 1840 г. переросло в политически организованную кампанию за право замужней женщины владеть собственностью.

Движение за отмену рабства также во многом было связано с развитием феминистских идей. Наиболее очевидная аналогия в положении женщин и рабов заключалась в том, что замужняя женщина также становилась «собственностью» мужа. Движение против рабства являло собой и поход в защиту нравственности, и либеральную республиканскую кампанию, поскольку институт рабства рассматривался не только как оскорбление Бога, но и как нарушение духа американской конституции, — в обоих случаях аргументы против порабощения негров могли использоваться и в отношении женщин. Часто приводимый аргумент, что рабство содержит в себе и сексуальную эксплуатацию женщин (как женщины-рабыни, так и обманутой жены со стороны хозяина-мужа), вносил гендерно-специфический аспект в эти дебаты. Возможно, более значимым был реальный опыт тех женщин, которые чувствовали моральную потребность в борьбе за отмену рабства, но обнаружили, что их отстраняют от активной роли по причине их пола. Даже сбор подписей воспринимался обществом как недостойное женщины дело, и, когда Саре и Ангелине Гримке категорически запретили выступать публично, то запрет сподвиг их на такую защиту прав женщин, которая по эмоциональности превосходила ранние высказывания Мэри Уоллстоункрафт о необходимости самостоятельной борьбы женщин для обретения политического правового и экономического равноправия (Sabrovsky, 1979; Rossi, 1973). (Здесь явно просматривается параллель с представительницами левого движения нашего века и развитием сегодняшнего радикального феминизма. См. гл. 10.) Сама Стэнтон пришла в ярость, обнаружив, что она и другие делегатки были исключены из числа участников съезда против рабства, состоявшегося в Лондоне в 1940 г., и что предложение допустить к участию женщин вызвало «такую бурю возбужденного протеста, несравнимую с тем, как если бы стало известно, что Франция собирается вторгнутся на территорию Англии» (Цит. по: Buhle, 1978, р. 79). Прямым следствием этого случая вкупе с негодованием Стэнтон по поводу загруженности домашними делами стало написание первой декларации по правам женщин — в Сенека Фоллз в 1848 г. (The Seneca Falls Convention), — которая, как она впоследствии говорила, была «началом кампании протеста, невиданного доселе во всем мире» (Цит. по: Rossi, 1973, р. 144).

Съезд в Сенека Фоллз

Прежде всего, «Декларация позиций и резолюций» («The Declaration of Sentiments and the Resolutions»), ставшая результатом съезда и подписанная 68 женщинами и 32 мужчинами, может рассматриваться как прямое требование применения к женщинам принципов республиканского либерализма. В сущности, эта Декларация восходит к «Декларации независимости» 1776 г. в той части, где утверждалось, что, «когда в ходе человеческой истории для одного народа оказывается необходимым… занять среди держав мира самостоятельное и независимое положение… мы считаем самоочевидной истину, что все мужчины и женщины созданы равноправными…»[15] (курсив автора), и в традиционной политической терминологии той эпохи излагались требования для женщин гражданских прав — право голоса, право на собственность, образование, оплачиваемый труд и активное участие в политической и религиозной жизни общества. В этом смысле Декларация явилась поворотным пунктом для развития либерального феминизма — рациональность женщины и ее равенство с мужчиной воспринимались как данность, и экспериментальные изыскания предыдущих мыслителей были суммированы в конкретные требования изменения законов, в коллективные акции для достижения реформ; с этого момента был заложен фундамент феминизма как теории и как политического движения.

Однако критики либерального феминизма утверждают, что эти идеи содержат определенные противоречия. Во-первых, несмотря на признание коллективных интересов женщин и их подчиненного положения, либералки ее осознавали, что закрепленные законом права мужчин отражают их непосредственную заинтересованность в сохранении подчинения женщин. И хотя феминистски демонстрировали свое понимание мужской власти, что не идет вразрез с современным радикальным анализом патриархата («История человечества — это история повторяющихся посягательств мужчины на женщину, выливающихся в установление его абсолютной власти над ней» (цит. по: Rossi, 1973, р. 146), оно соседствует с их верой в то, что, обратившись к принципам разума и справедливости, женщины могут действовать совместно с мужчинами для изменения законов и устранения мужской тирании. По мнению критиков, эта позиция не принимает во внимание тот факт, что ни один правящий класс не уступает свою власть только на том основании, что она противоречит разуму. Несмотря на то, что многие феминистки все-таки верили в эту возможность, сама Стэнтон относилась все более подозрительно к идее добровольного участия мужчин в эмансипации женщин, особенно после того, как женский вопрос был забыт большинством аболиционистов после Гражданской войны под тем предлогом, что сейчас настало «время негров». Это предательство, как она его воспринимала, привело Стэнтон к убеждению, что эмансипация женщин должна быть завоевана только ими самими и что все мужчины, независимо от их расы и класса, принадлежат к «аристократии пола», интересы которой направлены против женщин. Это ее убеждение явилось одной из причин, по которым Стэнтон отмежевалась от более «умеренных» активисток, и способствовало расколу организованного женского движения, которое вновь объединилось лишь в 90‑х годах XIX в. Но это также означает, что в ее работах мы можем обнаружить ясный анализ положения женщин как подавляемого класса, чья свобода может быть достигнута только в результате коллективной борьбы.

Еще один критический аргумент в адрес либеральных феминисток в целом и Стэнтон в частности базируется на том, что требование равных прав для женщин как индивидов не включает в себя понимание того факта, что семейные позиции мужчин и женщин сильно ограничивают возможности последних. У Стэнтон было семеро детей, и она нередко сетовала на трудности, связанные с необходимостью сочетать материнство с политической активностью. Тем не менее она никогда по-настоящему не ставила под вопрос обязанность женщины отвечать за домашний быт и детей, и, как указывает Эйзенштейн, в своем стремлении сделать женщину равноправной гражданкой «она полностью упустила из виду, что материнство и домашние обязанности сами по себе исключают женщину из общественной (т. е. мужской) жизни» (Eisenstein, 1981, р. 162). Другими словами, несмотря на отношение к женщинам как к классу, ее призывы к принципам либерального идеализма оставляли вне зоны внимания общие, обусловленные полом ограничения для всех женщин, и она не смогла увидеть, что дискриминация в частной жизни могла свести на нет достижения равенства в общественной сфере.

Другая проблематичная позиция заключается в убеждении, что мужской мир политики и оплачиваемого труда является источником истинной самореализации, пресловутой «республиканской добродетелью», в то время как сфера домашнего женского труда таковой не является, из чего вытекает, что, только войдя в общественную сферу, женщина может реализовать свой человеческий потенциал. Как было замечено нами ранее, эту позицию опровергала Мэри Уоллстоункрафт, которая считала, что ответственное материнство может считаться серьезным обоснованием гражданского положения, но либеральной мысли свойственно возвышение именно мыслительной деятельности над телесными функциями, из чего вытекает, что любая физическая работа изначально ниже деяний интеллектами, следовательно, только деятельность мужчин среднего класса рассматривается как истинно «человеческая». Сама Стэнтон двойственно относилась к этому положенной воспринимала материнство одновременно как источник истинного удовлетворения и глубокой фрустрации. Временами она утверждала, что способность женщины вынашивать детей ставит ее заведомо выше мужчины и, подобно Мэри Уоллстоункрафт, считала, что настоящее материнство является общественным долгом и должно основываться на образовании и развитии умственных способностей. В этом смысле ее аргументы в борьбе против мужчин — «экспертов» по вскармливанию и воспитанию детей дают нам образцы увлекательного чтения: она отвергала тогдашнюю практику пеленания младенцев (объяснявшуюся тем, что неспеленутые конечности ребенка могут подломиться под его собственным весом), а также утверждение медиков о том, что желудок малыша может принять только одну столовую ложку молока (эту практику она считала причиной многих детских смертей от недоедания). Когда ее собственные методы ухода за детьми доказали свою успешность, она заслужила похвалу за «женский инстинкт», но она сама предпочитала считать, что ее действия обусловлены разумом и опытом (цит. no: Rossi, 1973, рр. 396-401). С другой стороны, она утверждала, что материнство требует только негативных добродетелей, свойственных апатичным классам, — таких, как терпение, выносливость и самопожертвование (Stanton. History of Woman Suffrage, voL. 1, p. 22). В целом в ее работах просматривается позиция, что общественная деятельность приносит гораздо больше удовлетворения и гораздо более значима, чем семья и домашние обязанности. Некоторые современные феминистки считают, что подобные взгляды присущи либеральному мышлению, которому свойственно некритичное усвоение мужских ценностей и недооценка традиционной женской деятельности.

Тем не менее большинство критиков упускают из виду то, что и делегаты Конвенции в Сенека Фоллз, и многие активистки на протяжении всего столетия требовали социального равноправия не ради самих прав, а как реального средства для улучшения повседневной жизни женщин. По мнению Эйзенштейна (Eisenstein, 1981), феминистки не считали, что угнетение женщины в частной сфере можно уничтожить только принятием новых законов, и они верили, что ситуация любой женщины, живущей в браке с мужем-тираном, несомненно, улучшится, если закон даст ей право покинуть его и получить экономическую независимость; право на образование и получение работы давало очевидное практическое преимущество незамужней женщине, у которой не было до того ни социального статуса, ни реальных источников дохода.

Право голоса само по себе не являлось основным требованием феминисток до того, как по окончании Гражданской войны черные мужчины были уравнены в правах с белыми, и только к концу столетия, когда другие основные права считались полученными, организованное женское движение вылилось в суфражистские кампании. Стэнтон горячо выступала против сведения движения к одной лишь задаче, постоянно напоминая, что угнетенное положение женщины включает в себя не только отсутствие гражданских и юридических прав, но и ее сексуальную эксплуатацию. Она также подчеркивала, что такая эксплуатация является следствием экономического положения женщины и всей системы общественных и религиозных догм:

«Борьба не окончена до тех пор, пока мы не встанем на равных с мужчиной в церкви, на рабочем месте и не начнем пользоваться единым кодексом морали для обоих полов» (Цит. по: Eisenstein, 1981, р. 112).

Анализ сексуального угнетения

Утверждение, что проблемы женщин заключаются не только в лишении: их политических и юридических прав, но и в сексуальной морали, выходит далеко за рамки традиционного либерализма. Этот вопрос был поднят еще в Сенека Фоллз, где делегатки потребовали отказа от двойного стандарта, «с помощью которого женщины подвергаются остракизму за такие проступки, которые вполне допустимы и даже не заслуживают внимания, если их совершает мужчина» (Rossi, 1973, р. 147). В сущности, для большинства феминисток XIX в. это не означало, что женщины должны освободиться от репрессивной сексуальности морали. Предполагалось, что мужчины также должны подчиниться тем же нормам. В отличие от ранних социалисток целью большинства феминисток этого периода было воздержание обоих полов. Подобная установка соответствовала одновременно как идеям евангелического движения, делавшего упор на самодисциплине и традиционных добродетелях, так и либералистской настороженности в отношении тела — умственная активность ставились выше физической, а радости секса сравнивались с животной распущенностью. Сама Стэнтон не отрицала, что секс может доставлять удовольствие и мужчинам и женщинам, и в конце 60‑х гг. XIX в. сотрудничала некоторое время с Викторией Вудхалл (Victoria Woodhull), активной поборницей свободной любви. Однако она также считала, что сексуальное влечение есть источник человеческой слабости и эксплуатации и поэтому должно жестко контролироваться, оно представляет собой низменную форму человеческого поведения, и имеет отрицательные последствия для здоровья женщины. В этом она разделяла распространенное убеждение о большей способности женщины контролировать свои сексуальные потребности и считала, что неумеренная сексуальность мужчин влечет за собой деградацию и унижение женского пола. Так, в браке женщина не имела права отказать сексуальным предложениям мужа и тем самым подвергалась как риску нежелательной беременности, так и заражения венерическими болезнями. Именно мужская похоть заставляла многих женщин делать аборты, против которых Стэнтон выступала из-за их вредности для здоровья, но не осуждала при этом самих женщин. Проституция также была явным следствием как мужской сексуальности, так и несправедливой экономической системы, которая толкала женщин на этот опасный путь. Но более всего женщин объединял общий страх быть изнасилованными. Подобно многим современным радикальным феминисткам, Стэнтон пошла настолько далеко, что рассматривала изнасилование как синоним положения своего пола:

«Общество, как оно сегодня организовано властью мужчин, представляет собой одно великое изнасилование всего женского — на дорогах, в тюрьмах и застенках, в психиатрических лечебницах, в собственных домах, а также в мире моды и на рабочих местах» (Dubois, 1981, р. 123).

Все вышесказанное означает, что проблемы власти и доминирования относились не только к общественно-политической сфере, но и к интимным отношениям, и Стэнтон публично выступала за изменение условий жизни женщины в семье и браке. В этом она пошла гораздо дальше требования права собственности для замужних женщин, выступая против самого института брака, рассматривая его скорее как вид неоплачиваемой проституции и домашнего труда, нежели как освященный религией союз, основанный на любви я взаимных обязательствах. Ее идеи получили подтверждение в процессе бесед в небольших женских группах в конце 60‑х гг. XIX в. Эти группы во многом схожи с «группами пробуждения сознания» в современном феминистском движении (см. гл. 10). Здесь женщины вместе обсуждали свои личные проблемы и нередко обнаруживали их схожесть с проблемами других. Главной темой была утрата женщинами сексуальной автономии в браке, где жена не имела права отказать мужу в доступе к собственному телу. Стэнтон видела в этом основополагающую причину угнетения женщин: «Деградация женщины заключена в мужской уверенности в его сексуальных правах. На одной этой идее строится система брака. Она лежит в основе всего прогресса» (Цит. по: Rossi, 1973; рр. 392-393). С одной стороны, это утверждение можно рассматривать как естественное развитие основной предпосылки либерального индивидуализма, согласно которому личность любого пола должна обладать неотъемлемыми правами, что приобретает специфическое толкование в применении к женщине. Эта проблема также была изложена на языке либеральной традиции. Так, Люси Стоун, считавшаяся более «умеренной» и «уважаемой» феминисткой, нежели Стэнтон, писала: «Как мало значит для меня право голоса, право собственности и т. п., если мне не позволено владеть своим телом и распоряжаться им по своему усмотрению» (Цит. по: Wheeler, 1983). Одновременно, однако, такая позиция предполагала пересмотр понятий власти и политики, что предваряло лозунг современных радикальных феминисток — «личное есть политическое». Частная сфера рассматривалась как арена, на которой власть проявляется и где она одновременно может быть поставлена под сомнение. Это означало, что свобода женщин должна быть завоевана не только посредством вхождения в общественную жизнь, но и через изменение их положения в семье.