Тайны Балтийской Атлантиды

Все это, разумеется, происходило не в рамках явно и отчетливо выраженной причинно-следственной связи. К тому же фиксация на этнической принадлежности не слишком помогает понять ход событий. Повсюду, где на славянской земле приходила к власти феодальная знать, она, в случае народных восстаний, не задумываясь, призывала (как сказали бы историки-марксисты, «в своих классовых интересах») на помощь другие феодальные государства, как славянские, так и не славянские. Не важно, звали ли этих феодалов Вартислав, Кривоустый, Синезубый или просто Оттон. С каким бы ожесточением они ни враждовали и ни воевали друг с другом под знаменем этнических или религиозных предрассудков, это не мешало им охотно оказывать своим противникам помощь, вплоть до военной поддержки (не зря автор «Истории данов» Саксон Грамматик не без одобрения и даже восхищения пишет о славянах-поморянах, активно помогавших датскому королю-«крестоносцу» Вальдемару I овладеть священным городам славян-руян Арконой: «Поморяне под предводительством своих герцогов Казимара и Бугисклава, считая честью для себя биться на глазах у самого короля, также отважно шли на приступ городских стен, показывая при этом образцы выдающейся доблести. Их замечательные подвиги ласкали взор короля, заставляя его чувствовать по отношению к ним разом и благодарность, и восхищение…»), вступать с ними союзы и родниться с ними. В проигрыше всегда оставался угнетенный и ограбленный земледелец. Немецкий судебник века XIII — «Саксонское зерцало» — содержит, в качестве иллюстраций, двадцать четыре красочные миниатюры, наглядно отображающие социальную структуру тогдашнего общества, начинающуюся с самого Господа Бога, заканчивающуюся же саксонским крепостным крестьянином, славянином, славянкой и иудеем со связанными руками. Очевидно, иллюстрации «Зерцала» отражают реалии не слишком далекого прошлого, еще не успевшие совсем изгладиться из памяти средневекового миниатюриста.

Справедливости ради, следует заметить, что еще до начала процесса феодализации в областях расселения северо-западных славян существовала дофеодальная, так сказать, патриархальная форма эксплуатации земледельцев местной знатью посредством барщинных объединений крестьянских дворов (практиковавшаяся, впрочем, не только в славянских землях, но и, скажем, в Скандинавии, просуществовав там, в отдельных случаях, вплоть до XII века). Несколько ведших самостоятельное хозяйство крестьянских или ремесленных производителей принуждались землевладельцем — главой объединения — к уплате податей и безвозмездному труду на него в течение установленного срока. По-немецки такие барщинные дворовые объединения (существовавшие и в государствах под скипетром Каролингов) именовались «гоффербандами», а по-латыни — «вилликациями».

Пролетев столь быстро на спине старого аиста Эрменриха через несколько столетий, обратимся вновь к славянской экономике — на этот раз кустарным промыслам и ремеслам. Наличие богатых залежей дерновой, или луговой, железной руды в болотистых низменностях между Одером и Эльбой весьма благоприятствовало добыче и обработке железа (в этом деле славянские мигранты давно уже достигли высот мастерства). Металл выплавлялся в распространенных в описываемую нами пору раннего Средневековья небольших шахтных печах, именуемых в истории металлургии «сыродутными печами»[71]; используемые в других славянских областях в описываемое время металлургические печи в интересующей нас области рассления северо-западных славян найдены пока что не были. Получаемая таким образом крица содержала немало шлаковых примесей, загрязнений и пустот-раковин, которые приходилось устранять в ходе многократной проковки, или, как говорят в кузнечном деле — «вытяжки под молотом». Обнаруживаемое при этом кузнецами разное качество сырья учитывалось ими в ходе дальнейшей обработки. Так, к примеру, некоторые ковачи изготавливали режущую кромку из более твердого, содержащего больше углерода, металла, приковывая ее затем к так называемому «телу» оружейного клинка, выкованному из более мягкого и упругого железа.

Кузнецы-ковали северо-западных славян изготавливали почти все распространенные в описываемую эпоху железные предметы повседневного обихода, орудия труда, все, выражаясь современным языком, железные «комплектующие изделия» (или, если угодно, «оснастку» — гвозди, замки и т. д.) для деревянных построек, всякого рода «фурнитуру» и предметы вооружения. Особенно внушительное впечатление производят на нас, людей XXI века, выкованные ими так называемые «бородовидные (бородатые) топоры», датируемые XI–XII столетиями и отличающиеся расширением вниз передней части полотна с лезвием, в результате чего в другой части образовывалась выемка. Эти топоры появились, скорее всего, в Северной Европе, где были известны еще с VII–VIII веков. Термин произошел от норвежского названия этого топора — «скеггэкс» (Skeggøx), состоящего из слов skegg (борода) и øx (топор), соответствующего немецкому названию «бартакст» (Bartaxt), дословно «Борода-Топор». Кроме оттянутого вниз лезвия, их отличала прямая верхняя грань. Довольно скоро «бородовидные топоры» попали, через норманнов, в Центральную, а затем и в Восточную Европу, где получили широкое распространение. Вместе с тем они претерпевали различные модификации, что приводило к появлению их новых типов. Лезвие «бородовидных топоров» было перпендикулярно верхней грани и понемногу скруглялось к низу, что, помимо рубящих, придавало топору и режущие свойства. Кроме этого, такая конструкция позволяла брать топор под обух, так что лезвие прикрывало руку, что было удобно в некоторых случаях удобно и необходимо. К тому же выемка уменьшала вес топора. Все эти преимущества сделали «бородовидные топоры» популярными по всей Европе, где они применялись и как бытовые инструменты, и как оружие. Факт столь быстрого и успешного освоения кузнецами северо-западных славян производства этого заимствованного ими у норманнов оружия говорит об их незаурядном мастерстве.

Тем не менее, прямо-таки бросается в глаза следующая характерная особенность, отличающая результаты археологических раскопок в землях северо-западных славян от результатов раскопок в Польше, Чехии, Словакии и других славянских странах — сравнительно небольшой процент инструментов, предназначенных для массового производства определенных видов оружия или предметов снаряжения. Так, археологи при раскопках в областях расселения северо-западных славян почти не обнаружили свидетельств изготовления там мечей, кольчуг или шлемов. Тем не менее, кузнечное ремесло достигло у северо-западных славян уровня высокоразвитой хозяйственной отрасли. Как доказывают находки предназначенных на экспорт слитков, металлических полос, отливок, полуфабрикатов, многие кузницы славян южной Балтики работали не только для покрытия потребностей местного рынка.

Сырья, необходимого для переработки благородных и цветных металлов, в заселенной северо-западными славянами части южного Балтийского побережья, не имелось, а если и имелось, то его добыча была весьма затруднена. Поэтому множащиеся с начала IX века, причем в заметных масштабах, свидетельства успешного художественного творчества славянских ювелиров указывает на успешное развитие и других сфер экономической деятельности северо-западных славян, ибо только в обмен на их изделия в славянские области поступали серебро, бронза, медь и иные цветные металлы. Впрочем, золото использовалось лишь в редчайших случаях. До сих пор было найдено лишь незначительное количество женских золотых или позолоченных височных колец; биограф епископа Оттона Бамбергского сообщает о золотой столовой посуде и золотых сосудах, хранившихся в щетинском языческом капище, как и о золотом идоле, спрятанном волинскими жрецами при прибытии епископа. Впрочем, этот идол мог быть изготовлен не из чистого золота, а из дерева, покрытого листовым золотом или обитого золотом. Происходящая также из Волина, изначально предназначенная для языческих священнодействий и покрытая очень тонким слоем позолоты бронзовая лошадка (так называемый «конь Святовита») может послужить наглядным свидетельством крайне экономного и бережного расходования драгоценного металла западнославянскими умельцами.

Ювелиры северо-западных славян изготавливали не только украшения, но и предметы обихода. Целый ряд бывших у них в ходу техник декорирования изделий и достойное всяческого уважения художественное своеобразие образцов их мастерства свидетельствуют о высокоразвитых способностях и навыках, но нередко и о подражании более совершенным римским, ромейским («византийским»), арабским, скандинавским и западноевропейским образцам. Зримым доказательством безукоризненного художественного вкуса славянских ювелиров служат великолепные филигранные серьги в форме корзиночек, шейные кольца-гривны из переплетенных серебряных проволочек, а также височные кольца, подвешивавшиеся в свое время к головным повязкам — своеобразные и широко распространенные украшения славянских женщин. Многие из этих височных колец представляют собой изготовленные с большим искусством из листовой бронзы полые украшения, декорированные тщательно и с большим искусством нанесенными орнаментами. В общем и целом, среди орнаментов превалировали листья руты и пальметки, а также ромбы и иные геометрические мотивы, однако встречались среди них стилизованные изображения людей и животных, плодов и растений. Возможно, некоторые из них носили магический характер.

Ювелирные украшения из серебра (слева) и золота (справа)

Шейные гривны и височные кольца — характерные украшения славянских женщин

Ведь мир северо-западных славян был не просто населен, но прямо-таки перенаселен разного рода демонами (с христианской точки зрения) — духами природы или, выражаясь по-научному — стихий, включая коварного лешего, облаченную в белые одежды полудницу (сворачивавшую без лишних разговоров шеи всем, пришедшимся ей почему-то не по нраву), пленительных русалок-водяниц, полюшек-поляниц и проч. Подобные, нередко очень поэтичные, истолкования природных явлений часто рассматривались впоследствии как неосознанное проявление постоянного страха темных людей Средневековья перед непознанными силами природы. Но автор настоящей книги склонен рассматривать их скорее как стремление человека слиться с природой, которое можно, при желании, объяснить его извечной тоской по «утраченному раю», тому этапу в истории развития человека, на котором он еще не выделился из нее и не начал противопоставлять себя природе. Но это так, к слову…

Не меньшим разнообразием и своеобразием, чем ювелирные украшения северо-западных славян, отличались и их керамические изделия, изготовлявшиеся как в домашних условиях для нужд своей семьи, так и «поточным методом» ремесленниками-гончарами для потребностей рынка. Керамические изделия, первоначально лепные, изготавливаемые и формуемые из глиняных полос вручную, довольно скоро стали заменяться изготовленными на гончарном круге, первоначально также приводимом в движение вручную. Примерно с XI века на смену ручному гончарному кругу пришел ножной, обеспечивавший значительное повышение производительности, лучшее качество изделий и более прочный обжиг. Обжиг глиняной посуды осуществлялся — частично уже в X–XI веках — в двухкамерных обжигательных печах. Ведущее место среди керамических изделий в области расселения северо-западных славян долгое время занимала так называемая керамика фельдбергского типа, очень точно и метко названная «мейссенским фарфором Средневековья» — изготовленные на гончарном круге, хорошо обожженные и богато орнаментированные горшкообразные сосуды — невысокие, широкогорлые, с выпуклыми боками и суженной нижней частью с короткими, сильно выдающимися краями, украшенные чаще всего многорядным волнообразным, но также горизонтальным линейным и ромбовидным орнаментом, а иногда — штампованным узором и налепными валиками.

Керамические изделия северо-западных славян были обнаружены археологами даже на территории Швеции и островов Балтийского моря. Так, сосуды, характерные для волинских горшечников, были найдены в Бирке и на острове Борнгольм. Создается впечатления, что им пытались подражать; другие сосуды попали в Скандинавию, вероятнее всего, вместе с содержавшимися в них предметами экспорта, или же были изготовлены там переселившимися туда или захваченными в плен славянскими гончарами. Сегодня эти не только функциональные, но и весьма красивые изделия тамошних горшечников представляются нам приветом с чужбины — во многих из них зримо запечатлелось чувство красоты и радость творчества, характерные для их создателей.

Весьма, хотя и по-иному, впечатляют нас также изделия славянских плотников. В ходе археологических раскопок были обнаружены внушительные остатки огромных деревянных княжеских дворцов и храмов, длинных бревенчатых настилов для преодоления болот и мостов, опоры которых нередко уходили на десять метров и еще глубже под воду, длиной — по крайней мере, в одном случае, ни много ни мало — два с половиной километра. Не зря Саксон Грамматик упоминает в своем повествовании распространенные в земле северо-западных славян (которых датский летописец именует «склавами») топи и болота, «через которые имеется только одна дорога, ведущая, впрочем, через такой илистый и неприметный брод, что 'если кто-то по неосторожности ошибется и сделает шаг в сторону', то непременно окажется в самой глубокой трясине» («Деяния датчан»). Возводимые с отменным мастерством и лишь изредка скрепляемые железными гвоздями или скобами, подобные шедевры деревянного зодчества часто не разрушались многие столетия. Одним из наиболее ранних и ярких свидетельств строительства северо-западными славянами крепостей-«градов» (как тут не вспомнить, что славянское понятие «град», «город», явно происшедшее от слова «гора», вполне соответствует германскому немецкому понятию «борг»/«бург», также явно происшедшему от слова «берг», означающего, опять таки, «гора»!) наверняка, во многих случаях, под руководством плотников, знакомых с применением отвеса, наугольника и уровня, мы обязаны нашему старому знакомому — андалусскому работорговцу-иудею Ибрагиму ибн Якубу. На случай, если кому-либо из уважаемых читателей вдруг покажется, что сообщение почтенного Ибрагима не отвечает широко распространенным среди наших современников представлениям о крепостном строительстве по преимуществу из камня, напомним, что в описываемое время область расселения северо-западных славян была исключительно богата лесом и, соответственно, древесиной, а гарнизонам крепостей еще не угрожали изрыгающие ядра пушечные стволы:

«Южнее Града (вероятно — славянского Зверина, будущего немецкого Шверина — В. А.) расположена крепость, окруженная со всех сторон водами озера. Так славяне строят большинство своих крепостей. Они ищут луга, изобилующие водой и кустарником, размечают там круглый или четырехугольный участок по форме и размеру крепости, которую намереваются построить, окапывают его рвом, насыпают образующуюся при выкапывании рва землю в вал, укрепляя его досками и сваями на манер бастионов, до тех пор, пока стена не достигает необходимой высоты. Они также размечают место для крепостных ворот, с той стороны, с которой им нужно, чтобы входить в эти ворота и выходить через них по деревянному мосту».

Следует добавить, что в реальности описанные Ибрагимом ибн Якубом защитные стены, окружавшие поселения северо-западных славян, как составные части укреплений, могли иметь различную конструкцию, в зависимости от размера и важности укрепленного пункта. Наиболее простым вариантом был частокол, или тын — вертикальный либо под некоторым наклоном. Тын состоял из плотно пригнанных друг к другу заостренных бревен. Вместо тына иногда использовалась деревянная стена, сделанная из горизонтальных бревен в стояках. Тын был довольно простым по своему устройству, в средневековых русских летописях его именуют «огородом» либо «столпием». Более сложной конструкцией была стена из «городней» — поставленных рядом срубов, которые внутри засыпались землей. Иногда такие срубы оставлялись пустыми и были приспособлены для жилья или хозяйственных нужд. Срубы, как правило, ставились вплотную друг к другу, но из-за выступавших концов бревен между ними оставался промежуток. Подобная конструкция придавала валу прочность и определенную крутизну, предохраняла его от оползания. Срубы ставили в один, а иногда и в два или три ряда. Со временем срубная конструкция была несколько улучшена: вместо стоящих рядом срубов использовалась сплошная линия. Бревна лицевых стенок рубились «внахлестку» в поперечные стенки, которые разделяли соседние помещения. Образованные таким образом помещения могли быть квадратной, прямоугольной или трапециевидной формы. Поверх стены делался помост, огражденный с внешней стороны бруствером, именуемом в Древней Руси «заборолами» (впрочем, в некоторых случаях «заборолом» именовали и всю «градскую», то есть крепостную, стену). В «заборолах» были устроены щели (или, как говорили на Древней Руси — «скважни»), для стрельбы по осаждающим. При этом без постоянного надзора и обновления срубы, не связанные между собой, давали разную осадку, их стыки загнивали, и вся стена постепенно начинала ветшать. Высота стен могла варьироваться, в некоторых случаях они были небольшим. Тем не менее, укрепленные таким образом валы или стены успешно противостояли таранам или иным осадным орудиям. Единственным, чего следовало опасаться их строителям, был огонь, ибо земляное наполнение теряло прочность, начиная рассыпаться, как только осаждающим удавалось поджечь внешние части фортификационного сооружения. Поэтому вокруг стен насыпались дополнительные валы из земли или глины. Такими были и стены, или защитные валы, защищавшие и богатый город Юмну — возможный прообраз овеянной легендами Винеты…

О высоком мастерстве славянских плотников свидетельствуют многочисленные объекты, обнаруженные архитекторами в ходе раскопок. Самые искусные из них, вероятно, украшали свои постройки декоративной резьбой, вроде описанной монахом Гербордом в сообщении об одном из щетинских языческих храмов, «построенном с удивительной тщательностью и искусством, украшенном внутри и снаружи выступающей из стен (то есть рельефной — В. А.) резьбой, изображениями людей, птиц и животных».

Усиление процесса феодализации и расширение торговых связей вели к оживлению и других отраслей деревообрабатывающего ремесла — изготовления колес, токарного и бондарного дела, корзинного производства и, конечно, кораблестроения. Первые признаки всех этих видов ремесленной деятельности наблюдаются в разные века и, несомненно, не всегда могут быть однозначно приписаны вполне уже выделившимся из среды славянских поселян (в основном работавших на земле и лишь свободное от пахоты и огородничества время посвящавших, так сказать, кустарному производству) ремесленникам-профессионалам, работающим не только для собственных нужд, но и на продажу; многие из древнейших археологических свидетельств подобного рода деятельности были изготовлены земледельцами для собственных нужд в рамках домашнего хозяйства. Тем не менее, в целом, они дают нам картину большой активности ремесленников в разных отраслях, подстегиваемой частично внутренним, частично — внешним спросом и, в свою очередь, оказывавшей влияние на другие области. Решающее значение для ее развития имело вероятнее всего IX столетие, в котором серебро стало общепризнанным платежным средством и стимулировало, таким образом, отношения торгового товарообмена.

Тесно связанный с образованием крупных резиденций славянских князей и ранних городских поселений, потребности которых не могли уже быть удовлетворены силами и орудиями умеренных в своих потребностях обитателей крестьянских хозяйств, круг славянских ремесленников расширялся, пополняясь косторезами и солеварами, колесниками, стеклодувами, смолокурами-дегтекурами, кожевниками, башмачниками, шорниками, каменотесами. Они перерабатывали оленьи рога на гребни, рукояти и иглы, изготавливали из отполированных костей полозья для саней, вырезали из янтаря украшения и игральные кости, делали колеса для повозок и телег, выпаривали соль из соляных источников, превращали «сырое стекло», или «трой сплав сернистых соединений мышьяка» (выражаясь по-научному), в стеклянные бусины, бисер, перстни и кольца, производили деготь, дубили кожу и шили из нее обувь, конскую упряжь и обшивку для щитов, обтесывали камни под мельничные жернова. Зримые следы деятельности этих искусных ремесленников северо-западных славян сохранились и поныне.

То, что создавали тогдашние люди, нередко было бренно, как и сами эти люди. Однако археология и иные науки позволяют нам набросать как бы приблизительный эскиз их внешности, условий жизни и одежды. Тип их лица, вероятно, соответствовал тому, который считается в Европе славянским: плоские лица с относительно низко расположенными глазными впадинами и высокой выпуклостью черепа. Впрочем, данные признаки нередко выражены очень слабо — в частности, западнославянские антропологические группы по большому числу признаков настолько близки германским, что только на основании одних только костных человеческих останков невозможно определить, что за этническая группа населяла изучаемую археологами и антропологами область.

В связи с чрезвычайно высокой смертностью грудных младенцев, достигавшей, по разным оценкам, примерно двадцати процентов — а также достаточно высокой детской смертностью средний возраст ограничивался двадцатью-тридцатью годами. В связи с опасностями, связанными с родами и послеродовым периодом, мужчины примерно в пять раз чаще, чем женщины, доживали до старости. Вообще же большинство взрослых умирало, не дожив до сорока лет. Не говоря уже о лечении больных с помощью целебных мазей, зелий и аналогичных средств, подтверждений которого у нас не имеется, но которое, несомненно, составляло главную часть тогдашней медицины, существует немало указаний на попытки бороться с опасностями, угрожавшими здоровью людей — признаки систематического ухода за больными, осуществляемого на протяжении нескольких месяцев или даже лет, а черепа людей, подвергшиеся при их жизни трепанации, свидетельствуют о случаях серьезного медицинского вмешательства, включая хирургическое.

Рост славянских мужчин составлял в среднем сто семьдесят сантиметров. Женщины были, в среднем, на десять сантиметров ниже ростом. Дошедшие до нас костные останки северо-западных славян указывают на то, что представители обоих полов (в то время в балто-славянском, как и вообще в человеческом, обществе, признавалось существование только двух человеческих полов!) были вынуждены заниматься тяжким физическим трудом. Для скелетов (особенно — мужских) уже в возрасте от двадцати до тридцати лет характерна ярко выраженная деформация позвоночника — несомненные свидетельства постоянных тяжелых физических нагрузок. Кроме того, обнаруженные археологами костные остовы северо-западных славян отмечены следами артрита (воспаления суставов) и периостита (воспаления надкостницы), также являющихся следствием постоянного тяжелого труда.

Богатая славянка в полном праздничном уборе

Причесок мужчины не носили, голов не брили и чубов не отпускали (в отличие от легендарного «владыки моря» Боривоя из одноименной героической баллады графа Алексея Константиновича Толстого). Несомненно, земледельцы и ремесленники стриглись короче, чем изображенные на монетах представители славянской знати, носившие волосы до плеч (что отмечает, в частности, Саксон Грамматик в своих «Деяниях данов»). В особенности сказанное относится к жрецам. Судя по всему, северо-западные славяне носили, по большей части, остроконечные бородки клином и прямые толстые усы. Женщины, зачесывавшие волосы назад, носили головные повязки. Не исключено, что незамужние девушки, как и в других славянских землях, выражали свое полное надежд отношение к окружению, заплетая волосы в косы, не укладывая их вокруг головы. Уже в те времена женщины были столь убеждены в эффективности своего стремления понравиться, что не сомневались в воздействии своих чар даже на бессмертных богов — во многих женских захоронениях археологи находили тогдашнюю косметику — белила, румяна и прочее. Не намеревались ли погребенные в них балтийские славянки быстренько «навести марафет» — подбелиться и подрумяниться, прежде чем предстать перед лицом богов?

Женская одежда состояла, вероятно, из льняной сорочки, нижнего и верхнего платья. Мужская — из сорочки, удерживаемых кожаным ремнем или шерстяным поясом на бедрах штанов, а также из надевавшейся поверх всего этого куртки или безрукавки. Верхнюю одежду как мужчины, так и женщины носили непременно подпоясанной. В некоторых областях мужчины также обвязывали штанины ремнями. Ткани, предназначенные для изготовления из них одежды, имели не только естественный цвет. При изучении найденных в Волине остатков тканей выяснилось, что материю чаще всего красили в красный, коричневый и черный цвет.

Кроме того, в ненастную погоду женщины, вероятно, носили также теплые платки, в которые можно было обмотать и вокруг тела, а летом, вместо верхнего платья — юбки и рубашки. Мужчины, похоже, никогда не покидали дома без остроконечной войлочной или суконной шапки на голове, заменяя ее в холодное время года меховым головным убором. В зависимости от уровня своего благосостояния, они, возможно, надевали зимой шубу на меху того или иного пушного зверя. Дома, а при благоприятных погодных условиях — и вне его представительницы прекрасного пола, вероятно, обходились без обуви. Мужчины же, вероятно, всегда носили тряпичные обмотки (или, говоря по-русски — онучи) и постолы, или поршни — обувь в виде лаптя, сделанную из плоского куска дубленой, сыромятной или сырой кожи, стянутого на стопе ремешком, продетым через отверстия, идущие по краю… При раскопках городских поселений были обнаружены прямо-таки элегантные башмаки с богатой, разноцветной вышивкой, изготовленной ремесленником-башмачником на заказ; но жители сельской местности наверняка вынуждены были довольствоваться более скромной обувью домашнего изготовления. К этому следует добавить всевозможное «узорочье» в форме вышивок, пряжек, поясных блях, нашитых на одежду мишуры и канители, застежек, бисера, янтарных бусин и тому подобного, если доход позволял. Пуговицы в интересующем нас регионе вряд ли играли важную роль в качестве украшения; они и без того были необходимы только на шубе, и в этом случае нередко изготовлялись из просверленных косточек свиной плюсны. В то же время большое значение придавалось украшению ножен для мечей и ножей (не случайно датский хронист Саксон Грамматик уделяет в своей летописи большое внимание богато украшенным серебром ножнам священного меча славянского божества с острова Руга). Если мечи — весьма дорогое оружие — были принадлежностью воинов, преимущественно знатных, то ножи у северо-западных славян носили, судя по всему, как мужчины, так и женщины.

Кстати говоря, люди, носившие описанную выше одежду, снимали ее чаще, чем долгое время было принято считать. Об этом свидетельствуют как найденные многочисленные ушаты, чаны и лохани для мытья, так и наш старый знакомый Ибрагим ибн Якуб:

«Они (северо-западные славяне — В. А.) складывают печь из камней в углу (хижины) и оставляют наверху, напротив нее, отверстие для выхода дыма. Как только становится тепло, они закрывают это отверстие и затворяют дверь хижины. Внутри находятся резервуары с водой; и вот они льют эту воду на раскаленную печь, чтобы поднимались пары. Каждый из них держит в руке пучок сушеных трав или прутьев, которым он обмахивается, как веером»…

Естественно, маститый андалусский путешественник-купец описывает нам типичную славянскую баню-парилку, ошибаясь только в одном. Парящиеся в ней балтийские славяне отнюдь не «обмахивались, как веером», а обрабатывая распаренную кожу, хлестали себя пучками трав или банными вениками.

Как тут не вспомнить сообщение нашей «Повести Временных Лет» о том, как святой апостол Андрей Первозванный пришел «в словены» (то есть — к славянам) и поразился их обычаю мыться в жарко натопленных банях, хлеща себя при этом прутьями почти до бесчувствия. С удивлением апостол рассказывал потом в Риме, как эти люди, никем не мучимые, сами себя мучат.

Во всяком случае, оба рассказчика свидетельствуют о ярко выраженном стремлении славян держать свое тело в чистоте. Раз уж мы заговорили на эту тему… Уборных в землях северозападных славян в описываемое время было не больше, чем за их пределами. То есть, попросту говоря — их вообще не было. Как писал Саксон Грамматик о славянском граде Коренице (именуемом датским хронистом «Карентией») на острове Руга: «Кроме всего прочего, из-за нечистот все дома в городе были пронизаны сильным зловонием, которое заставляло страдать тела не меньше, чем страх — души». Впрочем, следует упомянуть правителей ободритского Старого Любека, предусмотрительно снабдивших свою крепость сточной канализацией. Оценить это устройство по достоинству сможет любой, кому известно (как автору настоящей книги) предназначение углубления в полу бывшей рыцарской спальни знаменитого замка Вартбург в немецком городе Эйзенахе (в современном произношении — Айзенахе), прославленного пребыванием там «отца Реформации» доктора Мартина Лютера…

Подобная непринужденность при удовлетворении естественных потребностей человеческого организма была, однако, невозможной в имевших лишь одно внутреннее помещение домах народа северо-западных славян. Углубленные в землю жилища, прямоугольные или округлые в плане, с перекрытием из жердей или бревен, засыпанных землей (а попросту говоря — землянки), в которых предпочитали селиться жители местности, удаленной от моря, были не целесообразны для проживания в приморских областях. Вместо них там строили одноэтажные жилища, чьи стены состояли из плетеных или бревенчатых конструкций. Наряду с глинобитными, были распространены дощатые или плетеные полы. Тростниковые, или камышовые, крыши с отверстием-дымоходом защищали от непогоды жилища площадью от дюжины до двадцати пяти квадратных метров. В раннем городском поселении Волин, где ко многим жилым помещениям примыкали мастерские косторезов и других ремесленников, площадь домов была несколько больше, достигая тридцати квадратным метров. Автору настоящей книги представляется не вполне ясным, в какой мере можно отнести к Волину данное Саксоном Грамматиком описание другого града северо-западных славян — Кореницы (Каренца, Харенцы), пространство внутри стен которого «было застроено множеством стоящих вплотную друг к другу домов. В высоту они были в три этажа, так что нижний служил опорой для нависавших над ним среднего и верхнего. Эти жилища были расположены так тесно друг к другу, что в том случае, если бы город обстреливали из метательных машин, едва ли какой-либо камень смог бы найти еще незанятый постройкой участок земли (…) Если пламя перекинется на соседние постройки и охватит [хотя бы] один из здешних домов, то из-за чрезвычайно плотной застройки сгорит весь город…» и т. д. Но автор все-таки решил привести его, так сказать, для полноты картины…

Искусно сложенные печи или очаги, скамьи и поставленные вдоль стен длинные лавки, на которых можно было и сидеть, и спать — таков был интерьер жилищ северо-западных славян. Наряду со всевозможной утварью, сосудами, глиняной и вырезанной из дерева посудой и столовыми приборами, археологи нашли при раскопках славянских домов — в том числе и в Волине — даже вешалки для одежды и предметы, предназначенные для нужд подрастающего поколения, включая подвешенную в свое время на веревках люльку, сплетенную из ивовых прутьев, игрушки, миниатюрные фигурки животных, лодок, мечей и, разумеется, кукол. Наряду с этим, они обнаружили и более необычные находки — черепа коров и лошадей, а также венки, сплетенные из ивовых прутьев. Возможно, все это были обереги, отвращающие злые силы и хранящие благополучие дома. Этого же северо-западные славяне ожидали и от своих домашних божков. Невольно вспоминается сообщение немецкого епископа Титмара Мерзебургского (годы жизни 975–1018) о том, что полабские славяне почитают своих домашних богов, твердо уповают на их помощь и приносят им жертвы.

Это сообщение епископа Титмара дает нам повод бросить хотя бы беглый взгляд на пантеон северо-западных славян. Ведь и в описываемое время люди не ограничивали свое существование одной лишь сферой материального преуспеяния (хотя всемерно усердствовали в его обеспечении), но и стремились использовать для его упрочения нематериальные, потусторонние, высшие силы. Первым результатом этих усилий было возникновение в их сознании призрачного мира демонов, духов, способных оказать ту или иную помощь «чуров», «щуров» или «пращуров», иными словами — предков и домашних богов. Однако, какими бы привлекательными (по разным причинам) ни представлялись нам сегодня культы, связанные с духами воздуха, рек и деревьев, как ни стремятся многие из наших современников придать им зримый облик и уделить им место в нашей жизни, не следует забывать, что они лишь готовили почву для более высоких и совершенных форм культа, направленных на упорядочение потустороннего мира, его ориентацию на дела мира посюстороннего, поднимая потусторонние существа до уровня организаторов и хранителей форм человеческого общежития в рамках более крупных социальных образований. Славяне давно уже достигли этой ступени развития. Единственное, чего не хватало их религиям по сравнению с религиями классового общества, было религиозное обоснование и оправдание социального разграничения и неравенства, проповедуемой (для непривилегированных слоев общества) необходимости трудиться в поте лица своего, смиренно и покорно подчиняясь «власти, данной от Бога».

Не будем, в данном случае, касаться ни бога неба, небесного огня, домашнего очага и кузнечного ремесла Сварога, ни его сына — мечущего молнии грозного громовержца Перуна, ни лучезарного солнечного бога Ярилы, ни «скотьего бога» Велеса, или Волоса[72], хранителя домашней животины, богатства и хозяйственной жизни (или, говоря по-современному — экономики), ни богинь Мораны, Лады или Живы (далее — по списку), считающихся, с более или менее серьезными оговорками (так, например, автор капитального труда «Славянские древности», чешский археолог, этнограф, историк-славист и антрополог Любор Нидерле, в реальности почитания славянами Мораны и Лады очень сомневался) общеславянскими божествами. Сфокусируемся вместо этого на небожителях славянского Поморья, усердно почитаемых, в частности, с благоговейно взиравшими на них снизу вверх жителями Юмны, жившими слишком далеко от священной рощи, расположенной близ Велиграда-Ольденбурга и описанной Гельмольдом, чтобы там поклоняться богам:

«По дороге пришли мы в рощу, единственную в этом краю, которая целиком расположена на равнине. Здесь среди очень старых деревьев мы увидали священные дубы, посвященные богу этой земли, Прове. Их окружал дворик, обнесенный деревянной, искусно сделанной оградой, имевшей двое ворот. Все города изобиловали пенатами (богами домашнего очага — В. А.) и идолами, но это место было святыней всей земли. Здесь был и жрец, и свои празднества, и разные обряды жертвоприношений. Сюда каждый второй день недели имел обыкновение собираться весь народ с князем и с жрецом на суд. Вход во дворик разрешался только жрецу и желающим принести жертву или тем, кому угрожала смертельная опасность, ибо таким здесь никогда не отказывалось в приюте…» (Гельмольд из Босау. «Славянские хроники»).

Совершенно очевидное и несомненное сходство описанного Гельмольдом языческого культа северо-западных славян с «родноверческими» культами германцев и кельтов представляется далеко не случайным. Ведь религиозные представления славян происходили от общего индоевропейского корня, пустившего побеги не только среди трех названных выше народностей, но и среди родственных им изначально индийцев, персов, греков, римлян. Особенно интересным представляется то обстоятельство, что жрец, участвуя в отправлении правосудия, уже стоит на столь высокой ступени социальной иерархии, что с ее высоты смотрит, вместе с князем, на народ, на своих соплеменников, сверху вниз. В некоторых случаях — например, когда жрец предоставлял в своем святилище убежище людям, нуждавшимся в таковом, его власть даже возносилась над властью князя — свидетельство достаточно хорошо известной нам из истории человеческого общества конкуренции между духовной и светской властью за примат, то есть — первенство (вопреки всем теориям «симфонии властей»), результатом которой, впрочем, как правило, осознание обеими соперничающими ветвями власти необходимости идти на взаимные уступки.

Подобие священной рощи языческого бога Прове[73], уничтоженной в 1156 году с благословения ольденбургского епископа, имелось и на южном побережье Руги-Руяна-Рюгена. В то время как север острова уже был к описываемому времени местом отправления высокоразвитого храмового культа. В расположенном на мысе Аркона укрепленном капище хранилась важнейшая святыня Святовита (по-немецки — Свантевита или Свентовита), о котором Гельмольд из Босау сообщал, что все северо-западные славяне платили ему дань, почитая его как верховного бога. По утверждению же Саксона Грамматика, даже «король (датчан — В. А.) Свено [когда-то] подарил идолу Сванетвита кубок».

«Среди множества славянских божеств главным является Свентовит (Zuantewith), бог земли ранской (руянской — В. А.), так как он — самый убедительный в ответах (славяне вопрошали оракула Святовита по важным для них вопросам — В. А.). Рядом с ним всех остальных (богов — В. А.) они как бы полубогами почитают. Поэтому в знак особого уважения они имеют обыкновение (…) приносить ему в жертву человека — христианина, какого укажет жребий. Из всех славянских земель присылаются установленные пожертвования на жертвоприношения Свентовиту (своеобразный аналог иудейского „храмового шекеля“ или „коробочного сбора“ — В. А.). С удивительным почтением относятся славяне к этому божеству, ибо они не легко приносят клятвы и не терпят, чтобы достоинство его храма нарушалось во время неприятельских нашествий…».

Несомненно, именно Свентовита (или Световита, что, в общем, одно и то же) Гельмольд из Босау подразумевает (не называя его по имени) и в другом фрагменте своей хроники, в котором пишет:

«У славян имеется много разных видов идолопоклонства. Ибо не все они придерживаются одних и тех же языческих обычаев. Одни прикрывают невообразимые изваяния своих идолов храмами, как, например, идол в Плуне, имя которому Подага; у других божества населяют леса и рощи, как Прове, бог альденбургской[74] (ольденбургской — В. А.) земли, — они не имеют никаких идолов. Многих богов они вырезают с двумя, тремя и больше головами. Среди многообразных божеств, которым они посвящают поля, леса, горести и радости, они признают и единого бога, господствующего над другими в небесах, признают, что он, всемогущий, заботится лишь о делах небесных, они [другие боги], повинуясь ему, выполняют возложенные на них обязанности, и что они от крови его происходят и каждый из них тем важнее, чем ближе он стоит к этому богу богов».

В своих «Деяниях данов» уже хорошо знакомый нам датский хронист Саксон Грамматик описывает арконскую божницу Святовита-Свантевита в следующих выражениях:

«Середину города (Арконы — В. А.) занимала площадь, на которой можно было видеть построенное искуснейшим образом деревянное святилище, почитавшееся не только из-за великолепия [проводившихся в нем] обрядов, но и вследствие могущества находившегося в нем идола. Наружные стены здания на всем их протяжении были украшены старательно нанесенной резьбой и несли на себе всевозможные живописные изображения, выполненные, [впрочем], весьма грубо и без особого таланта к этому ремеслу (оставим это не слишком лестное для славянских мастеров художественной резьбы замечание на совести датского хрониста — В. А.). Внутрь можно было попасть лишь через одни-единственные ворота. Сам же храм замыкался двумя рядами ограды, из которых внешняя, вплотную примыкавшая к стенам, была покрыта пурпурной кровлей, а внутренняя, опиравшаяся на четыре столба, вместо стен имела роскошные завесы и соединялась с внешней только благодаря кровле и немногочисленным потолочным перекрытиям».

Далее Саксон описывает внешний вид руянского идола (обладавшего, между прочим, чертами несомненного сходства с древнеримским богом — двуликим Янусом):

«В храме удивленному взору представал громадный идол, своей величиной превышавший размеры тела любого из людей, с четырьмя головами на стольких же шеях, из них две были обращены лицом к груди и столько же — к спине. При этом одна из расположенных как спереди, так и сзади [голов] смотрела направо, другая — налево. Они были изображены с бритыми бородами и подстриженными волосами, так что можно было подумать, будто искусство мастера подражало [в этом случае] тому, как ухаживают за своими головами сами ругияне (раны-руяне — В. А.). В правой руке идол держал рог, тщательно выполненный из разного рода металлов, который посвященный в это таинство жрец ежегодно имел обыкновение наполнять чистым вином, пытаясь по свойствам жидкости предсказать, каким будет урожай в следующем году. Своей согнутой в локте, наподобие лука, левой рукой он упирался в бок. Рубаха его была сделана спускавшейся до голеней, которые были изготовлены из другого сорта дерева и переходили в коленный сустав настолько незаметно, что место соединения можно было различить только 'при самом внимательном разглядывании'. Ступни, казалось, касались земли, а их опоры были скрыты под землёй. Неподалеку можно было увидеть принадлежавшие идолу уздечку и седло, равно как и множество [других] отличительных знаков [этого] божества. Наиболее удивительным из них был внушительной величины меч, ножны и рукоять которого, помимо великолепного резного узора, снаружи украшала еще и блестящая серебряная отделка».

Обстоятельный во всем, Саксон Грамматик не обходит своим вниманием и подробности храмового культа руянских «склавов», почитавших Святовита:

«Чаще всего поклонение этому божеству происходило следующим образом: один раз в год, после сбора урожая, жители со всего острова собирались перед тем храмом, в котором находился этот идол, принося ему в жертву скот и устраивая в честь божества торжественный пир. Жрец, который вопреки свойственному всем прочим жителям этой страны обычаю носил длинные волосы и бороду, накануне того дня, когда он должен был совершать богослужение, входил в святилище (что позволялось делать одному лишь ему) и с помощью веника тщательно вычищал его, стараясь при этом не дышать внутри самого храма (суеверие, представляющееся датскому летописцу удивительным! — В. А.). Чтобы не оскорбить присутствующее здесь божество дыханием смертного, каждый раз, когда ему было нужно либо набрать воздуха [в легкие], либо выдохнуть его, он выбегал за дверь.

Святыни Арконы на острове Руга (глазами современного художника)

На следующий день, [дождавшись], когда у входа [в святилище] соберется народ, жрец забирал у идола кубок (упомянутый выше рог — В. А.) и внимательно его осматривал. Если [за ночь] налитого в него напитка становилось меньше, он заключал, что в следующем году будет голод. Объявив об этом, он приказывал всем делать из урожая этого года запасы на будущее. 3Если же оказывалось, что прежнее количество [напитка в чаше за это время] не уменьшилось, он предсказывал, что и на их полях через год также будет хороший урожай. Таким образом, в зависимости от того, что предсказывал рог, жрец наставлял всех в том, как именно — бережно или расточительно — им следует пользоваться урожаем этого года. Затем, после того как старое вино в качестве жертвы выливалось к ногам идола, он снова наполнял опустевший кубок. Делая вид, что почтительно прислуживает истукану, он предлагал ему отпить из чаши (то есть — кубка-рога, о котором шла речь выше — В. А.) и в это же время в торжественных выражениях просил добра себе и своему отечеству, а также еще большего процветания и побед для своих соотечественников. Закончив говорить, он тут же подносил кубок ко рту и разом осушал его, после чего вновь наполнял вином и возвращал его в правую руку идола. Кроме того, в жертву идолу приносился еще и изготовленный на медовом напитке пирог, круглый по форме и величиной почти в человеческий рост. Жрец ставил его между собой и народом, после чего обычно спрашивал ругиян, видят ли они его, [то есть жреца, за пирогом]. Если они отвечали, что видят его, то он желал им, чтобы на следующий год они уже не смогли его увидеть. И эти слова означали, что он просит для себя или для своего народа не гибели, а, наоборот, богатого урожая в будущем.

После этого жрец от имени идола приветствовал собравшихся, призывая их и дальше усердно совершать жертвоприношения в честь божества, обещая в награду за преданность своей вере победу в бою как на море, так и на суше…».

Не упускает Саксон и возможности описать принятый в Арконском святилище обычай устраивать общую благодарственную трапезу:

«Закончив с этим, остаток дня они (руяне — В. А.) проводили в роскошной и обильной трапезе, употребляя пожертвованную снедь для своего обжорства и приятного времяпрепровождения (понятно, что богам, лишь обоняющим, в своих заоблачных высотах, восходящий к ним туда благоуханный дым от возлагаемых на алтари жертвенных животных, ни питье, ни яства не нужны, а вот их смертным почитателям — другое дело! — В. А.), а посвященные божеству дары заставляя служить для удовлетворения своей невоздержанности. Нарушать умеренность на этом пиру считалось добродетелью, а соблюдать ее — чем-то недостойным („Если пир — так пир горой!“ — узнаем многократно воспетую и прославленную широту славянской души! — В. А.). На содержание идола каждый мужчина и женщина ежегодно в качестве подарка вносил одну монету. Кроме того, ему полагалась третья часть из награбленного и захваченного на войне, поскольку [считалось, что] все это было добыто и получено с его помощью (…) У этого божества были святилища и во многих других местах, где также имелись свои жрецы, которые, впрочем, не пользовались таким большим уважением и были куда менее влиятельны. Кроме того, у идола был собственный конь белого цвета, и выдернуть [хотя бы один] волос из его гривы или хвоста считалось нечестивым поступком. Правом пасти его и ездить на нем обладал только жрец, дабы не оскорблять священное животное слишком частым использованием. В Ругии считали, что Свантовит (так звали идола) верхом на этом коне сражается с врагами своего святилища. Лучшим доказательством этому было то, что нередко, проведя всю ночь в стойле, на утро конь оказывался так сильно покрыт потом и грязью, словно на самом деле был в пути и за это время проскакал большое расстояние».

При помощи священного коня арконского божества Свантовита-Святовита-Световита совершались гадания, весьма напоминающие гадания с помощью священного коня щетинского божества Триголуса-Триглава, упомянутые в «Житии епископа Оттона Бамбергского, написанном прюфенингенским монахом»:

«При помощи этого коня также делались и предсказания. Это происходило следующим образом: когда [им] было угодно начать войну против какой-либо страны, [жрец] давал своим слугам поручение установить перед святилищем три связки копий, в каждой из которых было по два связанных между собой крест-накрест копья, воткнутых остриями в землю и помещенных на равном расстоянии друг от друга. Когда наступало время отправляться в поход, жрец, сказав слова молитвы, выводил к ним из святилища уже взнузданного коня, и, если тот перешагивал через препятствие сначала правой, а уже затем левой ногой, считалось, что для начала войны получено счастливое предзнаменование, если же он хотя бы раз поднимал левую ногу раньше правой, нападение на [выбранную] область отменялось. Равным образом и точное время отплытия они назначали, лишь получив три подряд свидетельства того, что их начинание завершится успешно.

Также и намереваясь заняться каким-нибудь другим делом, об осуществимости своих желаний они обычно судили по первому встреченному животному. Если знак был благоприятным, они бодро продолжали начатый путь, если же зловещим — разворачивались и возвращались домой. Также отнюдь не были они незнакомы и с использованием жребия;[с этой целью] они бросали [себе] на колени три деревянные палочки, с одной стороны белые, с другой — черные, и при этом белый цвет означал удачу, а черный — неудачу. Этой премудрости не были чужды даже женщины».

Согласно утверждениям Саксона Грамматика, ругияне знали толк также в известной издревле разным народам тайной науке геомантии: «Сидя у очага, они сначала чертили в золе разные случайные линии, а затем подсчитывали их; если линий оказывалось четное количество, они утверждали, что это хорошее предзнаменование, если же нечетное — говорили, что это предвещает несчастье». Но это так, к слову.

Кроме священного коня-оракула, в конюшне Свантевита постоянно содержались еще три сотни коней, считавшиеся собственностью бога, как и столько же сражавшихся на них воинов, при этом вся их добыча, получали ли они ее в бою или во время грабежа, поступала под охрану жреца. На полученные от продажи этих вещей деньги он изготавливал разного рода священные инсигнии[75] и прочие украшения для храма, которые затем приказывал запирать в сундуки, где, помимо больших сумм денег, хранились и они. Храмовая сокровищница постоянно пополнялась не только за счет подношений частных лиц из числа верующих, но и за счет дани, уплачиваемой покоренными племенами, а также (как уже упоминалось выше) трети всей военной добычи, захваченной руянами, «обильными жертвами старавшимися снискать себе милость [божества]».

Мало того! «Этому почитавшемуся и получавшему подношения со всей Склавии истукану присылали свои дары даже короли соседних держав, оказывая ему почести, несмотря на то что этим они совершали кощунство (будучи христианами — В. А.). Среди прочих был также и король данов Свено (Свен — В. А.), который, желая заслужить расположение божества, почтил его чашей великолепной работы (вероятно — золотой — В. А.), показав этим, что чтит чужую веру выше исповедания своей страны».

Да и купцы, торговавшие в зоне влияния Арконского святилища, не упускали случая, вне зависимости от своего вероисповедания, делать ему достойные подношения — на всякий случай. Так что не приходится сомневаться в правдивости сообщения «Книтлингасаги» о том, что в 1168 году при захвате датскими и поморянскими «крестоносцами» Арконы победителям достались целые горы золота, серебра, серебряных сосудов, драгоценного оружия, дорогих ковров и тканей.

Пожалуй, самым любопытным в описании Саксоном культа ругиянских «склавов» (а заодно — их нравов и определенных физиологических особенностей) представляется следующий пассаж:

«Не было, впрочем, ничего удивительного в том, что они („склавы“ — В. А.) боялись своих богов, если принять во внимание, сколько раз те наказывали их за распутство. Дело в том, что, когда мужчины в этом городе вступали в любовную связь с женщинами, они, как это случается с собаками, обычно сцеплялись с ними так сильно, что[, казалось,] уже вовсе не могли от них оторваться. И тогда их [привязывали] к жердям и подвешивали друг напротив друга, благодаря чему эта их совершаемая столь необычным образом связь выставлялась на всеобщее обозрение и посмешище. Это одновременно и удивительное, и омерзительное явление лишь усиливало их поклонение своим ничтожным истуканам, и то, за чем в действительности скрывались бесовские козни, они считали проявлением могущества своих богов».

Что это? Римско-католический «черный пиар» с целью опорочить «презренных варваров-язычников»? Или? «Темна вода во облацех», как говорили в таких случаях во время оно на Святой Руси. Но это так, к слову…

При капище Святовита хранились также боевые значки и знамена руян, которым островитяне, подобно древним римлянам до принятия теми христианства, «кадили», то есть воздавали почти божеские почести. По утверждению Саксона: «Один из стягов, отличавшийся от прочих как своими размерами, так и цветом, они называли Станиция» (возможно — Станица? — В. А.), или, в другом прочтении — Стуатира, ожидая от него помощи на войне (в 1168 году их ожидания — увы! — не оправдались).

Как знать — не этот ли главный боевой стяг ругиян имел в виду граф Алексей Константинович Толстой, описывая одно из многочисленных морских сражений ранов с данами в своей балладе «Боривой»:

Расписными парусами Море синее покрыто, Развилось по ветру знамя Из божницы Святовита.

Сегодня может считаться совершенно достоверно установленной принадлежность хранителей божницы Святовита к высшему слою славянского общества. Не подлежит сомнению их сильнейшее влияние на общественную жизнь славянского социума, как и могущество, обеспечиваемое им накопленными святилищами сокровищами (не уступавшее, пожалуй, могуществу находившегося в аналогичной ситуации священства Иерусалимского храма древней Иудеи). Так, например, датское посольство во главе с епископом города Роскилле, присланное к ранам с целью заручиться их военной поддержкой в военно-морском грабительском походе на других северо-западных славян — ободритов и поморян — вело переговоры не только с народным собранием — «вечем» — и не только со светскими властями ругиян, но и с их жречеством, от толкования которым поведения священного коня зависел напрямую неуспех или успех задуманного «похода за зипунами».

Священный конь Святовита с солярными символами из волинского музея

От Гельмольда из Босау мы узнаем о святилище божества северо-западных славян Редегаста, центром почитания которого был город, стоявший «на острове посреди глубокого озера», соединенном с противоположным берегом был соединен бревенчатым мостом:

«За медленно текущей Одрой и разными племенами поморян, на западе мы встречаем страну тех винулов, которые называются доленчанами и ратарями. Их город повсюду известен, Ретра, центр идолопоклонства. Здесь выстроен большой храм для богов. Главный из них — Редегаст. Идол его сделан из золота, ложе из пурпура. В этом городе девять ворот, и со всех сторон он окружен глубоким озером. Для перехода служит деревянный мост, но путь по нему открыт только для приносящих жертвы и испрашивающих ответы…».

Епископ Титмар Мерзебургский в книге VI своей хроники, упоминает «в округе ратарей некий город под названием Ридегост» (обычно отождествляемый с упомянутой Гельмольдом Ретрой — В. А.):

«…В городе нет ничего, кроме искусно сооруженного из дерева святилища, основанием которого служат рога различных животных. Снаружи, как это можно видеть, стены его украшают искусно вырезанные изображения различных богов и богинь. Внутри же стоят изготовленные вручную идолы, каждый с вырезанным именем, обряженные в шлемы и латы, что придает им страшный вид. Главный из них зовется Сварожич (Zuarasici); все язычники уважают и почитают его больше, чем остальных (количество голов этого языческого бога Титмар, почему-то не упоминает, как и Гельмольд — количество голов упоминаемого им бога Редегаста — В. А.). Знамена их также никогда не выносятся оттуда, за исключением разве что военной необходимости; причем вынести их могут только пешие воины.»

Далее Титмар Мерзебургский описывает службы и гадания в ридегостском святилище, аналогичные практиковавшимся в арконском храме Свантевита и в щетинском храме Триголуса:

«Для тщательной заботы о святилище местными жителями назначены особые служители. Когда они собираются там, чтобы принести жертву идолам или смягчить их гнев, те сидят, тогда как остальные стоят рядом; тайно перешептываясь друг с другом, они с трепетом копают землю, и, бросив жребий, узнают истину в делах, вызывающих сомнение. Окончив это, они покрывают жребий зеленым дерном, и, воткнув в землю крест-накрест 2 остроконечных копья, со смиренным послушанием проводят сквозь них коня, который считается наибольшим среди прочих и потому почитается, как священный; несмотря на брошенный уже жребий, наблюдаемый ими ранее, через это, якобы божественное животное они вторично проводят гадание. И если в обоих случаях выпадает одинаковый знак, задуманное приводится в исполнение; если же нет, опечаленный народ отказывается от затеи. Старинное, опутанное различными суевериями, предание свидетельствует, что когда им угрожает страшная опасность длительного мятежа, из названного моря выходит огромный вепрь с белыми, блестящими от пены, клыками, и с радостью валяясь в грязи, являет себя многим (…) Сколько округов в тех краях, столько там и храмов, в каждом из которых почитается неверными идол того или иного демона. Причем вышеупомянутый город (Ретра-Ридегост — В. А.) занимает среди них особое положение. Отправляясь на войну, они прощаются с ним, а с успехом вернувшись, чтят его положенными дарами; путем жребия и коня, как я уже говорил, они старательно выясняют, что служители должны принести в жертву богам. Особо сильный гнев их смягчается кровью животных и людей (как же без этого! — В. А.).»

После захвата Ридегоста-Ретры и уничтожения святилища Сварожича германским христианским войском, немецкий епископ, в знак торжества новой веры над старой, верхом на священном коне поверженного бога ратарей-ридариев возглавил триумфальное шествие победоносных христиан.

Однако же, вернемся к Святовиту и его святилищу в Арконе.

Неугомонные датчане трижды — в 1136, 1159 и 1166 году — высаживали морской десант и нападали на Аркону, прежде чем данам удалось, при активной поддержке славян-поморян, в 1168 году окончательно овладеть священным городом славян-руян(ов) и подчинить Ругу власти датской короны. Руяне — еще недавно грозные, внушавшие страх и ужас соседям повелители южного побережья Балтийского моря, ограбившие и разорившие в 1128 году город славян-ободритов Старый Любек — обратились в смиренную христианскую паству архиепископа Лундского, а их князья Тетисклав (Теслав) и Яримар (Яромар, Яромир) — в ленников-вассалов датского короля.

«С нами Бог! Склонил к нам папа Преподобного Егорья[76], Разгромим теперь с нахрапа Все славянское поморье!»

Граф А. К. Толстой. «Боривой»

Захватив священный град руян Аркону, торжествующие победители сорвали пурпурные завесы святилища (оказавшиеся, если верить Саксону, весьма ветхими, несмотря на свой внушительный внешний вид) и завладели священным мечом Святовита, изукрашенным серебром. Ударами топоров (видимо — «бородовидных») четырехликий деревянный истукан был подрублен у самых голеней. Колоссальный идол Свантевита рухнул, после чего благочестивые даны и поморяне узрели обитавшего в капище злого духа в образе черного животного («Неожиданно из глубины храма выбежал демон в обличье какого-то черного животного и быстро скрылся с глаз собравшихся вокруг»). Поскольку побежденные датско-поморскими «крестоносцами» руяне отказались выволакивать из капища на канатах поверженного идола, пришлось поручить эту благочестивую и ответственную миссию «оказавшимся в городе чужеземцам». Очевидно, эти упомянутыми Саксоном «чужеземцы» были торговцами, чье присутствие в Арконе — во всяком случае, в сезон торговли сельдью в ноябре — было засвидетельствовано и Гельмольдом из Босау. «После этого наши (датчане и поморяне — В. А.) точно так же сожгли и само святилище, а на его месте построили базилику (римско-католический христианский храм — В. А.), для строительства которой было употреблено дерево, заготовленное для сооружения военных орудий, обратив средства ведения войны на строительство мирной обители» («Деяния данов»). Систематически проводимые на мысе Аркона, начиная с 1969 года, археологические раскопки, в ходе которых были обнаружены, между прочим, и товары активно торговавших в священном городе купцов, подтвердили эти сообщения хронистов. При этом, кстати, выяснилось, что раскопанные немецким археологом Карлом Шуххардтом еще в 1921 году предполагаемые руины, сочтенные им остатками стен храма руянского четырехликого бога, были в действительности лишь всего лишь нагромоздившимися с течением времени наносами и (выражаясь геологическим языком) моренным материалом, развалины же храма Свантевита были задолго до того поглощены бурными волнами Балтики, как славянский «Старый Волин» — болотом и зыбучими песками.

Глядя вниз с высоты мыса Аркона, при определенном направлении ветра можно видеть море в Луве «свирепствующим неистовым течением», в Лее — «на вид очень зеленым», иногда же — «беловатым», то есть окрашенным в белый цвет от вымываемых меловых пород — вот вам и упомянутый Адамом Бременским «Нептун троякого вида» (то есть — Нептун трех разных цветов) в районе Юмны! Помните, уважаемые читатели: «Ибо остров тот омывается тремя рукавами, из которых один, как говорят, на вид очень зеленый, второй — беловатый, а третий — свирепствует неистовым течением»? Тем более, что в зоне прибоя археологи не раз находили вымытые из обрушившегося берега — хорошо сохранившееся в земле артефакты — то тесло древнего ремесленника, то коренной зуб лошади (не из храмовой ли конюшни Святовита?), то фрагменты человеческого черепа, порой со следами механических повереждений — опять-таки свидетельства истории Арконы «в миниатюрном формате». Нельзя ли предположить, что магистр Адам Бременский воспевал и восхвалял под именем «Юмны» именно священный град язычников Аркону, как очевидное, внушительное свидетельство власти ранов над Балтийским морем и культа Свантевита, буквально притягивавший к себе, как магнит, даже купцов из дальних краев? Не зря ведь остров Рюген-Руян так часто ассоциируют у нас на матушке Руси с явно созвучным ему по названию сказочным «островом Буяном» славянского, и в том числе — нашего, русского, фольклора!

Сказочный остров Буян славянского фольклора (преображенная народной фаназией память о священном Руяне)

По крайней мере, со времен нашего замечательного соотечественника Александра Николаевича Афанасьева, исследователя духовной культуры славянских народов, историка, фольклориста и литературоведа, принято считать, что «у славян Буяном назывался священный для всех славянских племен остров Рюен, позднее названный Рюген». Гора Триглав, которая находится там, олицетворялась в образе волшебного «камня Алатыря». Афанасьев подчеркивает, что практически во всех старинных русских заговорах упоминается этот остров Буян, лежащий посреди «синя моря-Окияна». Лежит этот остров за тридевять земель, в тридевятом царстве, посреди моря-океана. Буян играет весьма важную роль в наших народных преданиях: чародейные заговоры, обращающиеся к стихиям, почти всегда начинаются со слов: «На море, на Окияне, на острове Буяне», без чего не сильно ни одно заклятие. На нем лежит бел-горюч камень Алатырь, на этом острове сосредоточены все могучие силы весенних гроз, все мифические олицетворения громов, ветров и бури; тут обретаются и змея, всем змеям старшая и большая, и вещий ворон, всем воронам старший брат, который клюет Огненного Змея, и птица, всем птицам старшая и большая, с медным клювом и железными когтями, и пчелиная матка, всем маткам старшая. То есть на острове Буяне лежит громоносный змей, гнездится птица-буря и роятся пчелы-молнии, посылающие на землю медовую влагу дождя: так обожествляли наши предки явления природы, одушевляя их прекрасными, поэтическими образами. По мнению народному, от обитателей острова Буяна произошли все земные птицы, насекомые и гады. По свидетельству заговоров, на том же острове восседают и дева Заря, и сам Перун (как видно, вытеснивший из народной коллективной памяти не менее могущественного бога Святовита), который гонит в колеснице гром с великим дождем. И дуб — мировое древо — растет тут, и тоски, наводящие любовь в сердце молодцев и девиц, и старики-мудрецы, способные дать ответ на любой вопрос, и железный сундук стоит, в котором хранятся чародейные сокровища, помогающие герою одолеть зло. Сюда обращался древний славянин со своими мольбами, упрашивая богов, победителей зимы и создателей летнего плодородия, исцелить его от ран и болезней, даровать ему воинскую доблесть, послать счастье в любви, на охоте и в домашнем быту. И оборотень взывает в своем заговоре к острову Буяну, и ратный человек, идущий на войну, и раненый, и хворый, и влюбленный…

Похоже, у древних славян имелись заговоры на все случаи жизни. В доказательство приводим ниже несколько примеров.