Тайны Балтийской Атлантиды

Этой-то могущественной силе, крайне динамичной и весьма опасной для прежних верований и порядков северо-западных славян, в силу необходимости должен был оказать сопротивление и наш сказочный город, находившийся все еще под управлением не Божьей милостью монарха-самодержца, а «своих старейшин, владычествовавших над ними сообща».

К делу церкви сердцем рьяный, Папа шлет в Роскильду[48] слово И поход на бодричаны[49] Проповедует крестовый: «Встаньте! Вас теснят не в меру Те язычники лихие, Подымайте стяг за веру, — Отпускаю вам грехи я (…) Все, кто в этом деле сгинет, Кто падет под знаком крестным, Прежде чем их кровь остынет — Будут в царствии небесном!» Граф А. К. Толстой. «Боривой»

Уважаемый читатель уже узнал из настоящей книги о вооруженной борьбе славянского племени «вельтаба» с войсками польского князя, да и Адаму Бременскому было хорошо известно о военных походах под знаком христианского Креста (хотя и до официального начала эпохи Крестовых походов, датируемой, как известно, 1096 годом) на славян, в том числе — и на «знаменитейший и богатейший город Юмну»:

«Король Магнус (Магнус I, король Норвегии, ставший в 1042 по наследственному договору также королем Дании, о чем нам с уважаемым читателем уже известно — В. А.) был любим данами за свою справедливость и храбрость, но страшен для славян, которые после смерти Кнута беспокоили Данию[50]. Ратибор, славянский князь, был убит данами (…) Желая отомстить за его смерть, винулы (в данном случае — венды-славяне, хотя изначально этнонимом „винулы“ именовали себя германцы-лангобарды — В. А.) уже тогда явились со всем своим войском и, разоряя окрестности, дошли до самого Рибе. А король Магнус, возвращаясь в это время из Норвегии, случайно высадился в Хедебю. Тут же собрав отовсюду датские силы, он встретил покидавших Данию язычников на полях Хедебю. Там, как говорят, было убито 15 000 человек, после чего мир и радость были обеспечены христианам на все время правления Магнуса».

Враги северо-западных славян: франкские воины Карла Великого

В схолии 56 (57) к тексту хроники Адама Бременского говорится конкретно о морском набеге — «викинге» — конунга Магнуса на Юмну:

«Король Магнус с сильным флотом осадил богатейший славянский город Юмну. Обе стороны понесли равные потери. Магнус устрашил всех славян. Он был благочестивым юношей невинной жизни; поэтому Бог и даровал ему победу во всем».

Это случилось наверняка в 1043 году. Уже в первой главе настоящей книги было указано на то, что исландские источники («Хеймскрингла» и «Фаргскиннасага») подтверждают: Магнус тогда «напал на славян в Йомсборге», победил их и сжег их твердыню. Хотя Магнус в указанное время воевал также в Дании и в земле бодричей-ободритов, сообщения исландских источников, судя по всему, подтверждают тождественность Юмне и Йомсборга.

Тот, кто верит в тождественность древней Юмны и современного Волина, может на основании результатов археологических раскопок легко убедиться в склонности как Адама Бременского, так и авторов исландских саг к преувеличениям. А 1043 году от нападения пострадал не сам Волин, но лишь его пригороды, или говоря по-нашему — посады. Гораздо больший ущерб городу «Волыну» и его окрестностям нанес лишь более широкомасштабный «викинг» датского короля Эрика I Эйегода полстолетия «с гаком» спустя, в 1098 году. Об этих событиях сообщает нам весьма подробно датский хронист-летописец Саксон Грамматик (годы жизни: приблизительно 1150–1216), к сожалению, не посвятивший ни единой строчки предыдущему походу флота «данов» на Волин, состоявшемуся в 1043 году. В то же время, Саксон (к которому мы будем еще не раз обращаться в ходе нашего дальнейшего правдивого повествования) внес еще большую путаницу в вопрос тождественности или нетождественности Юмны и Йомсборга, сообщая в своей латинской хронике «Gesta Danorum» («Деяния датчан», или «Деяния данов») о городе под названием Юлин. К счастью, из сравнения описаний обстоятельств похода обоими хронистами — Саксоном и Адамом — например, смерти Харальда Синезубого в Юмне, можно сделать вывод о том, что оба летописца имели в виду не два разных, а один и тот же город.

Раннесредневековым городам угрожали не только нападения извне, но и опасность быть вовлеченными во внутренние смуты, возникающие в феодальных государствах в процессе укрепления центральной власти. Внешнеторговые и связанные с ними внешнеполитические связи этих городов порой вольно или невольно вовлекали их в такого рода смуты и междоусобицы. Так, например, Адам Бременский сообщает о вооруженном конфликте между упомянутым выше датским королем Харальдом Синезубым и его сыном Свеном Вилобородым (986–1014):

«Ибо тогда (в 986 году — В. А.) Свен-Отто(н — В. А.), сын великого Харальда, короля данов, предпринял многочисленные интриги против своего отца, уже пожилого и слабого, и, на мереваясь свергнуть его с трона, вступил в сговор с теми, кого отец заставил креститься против воли. Итак, внезапно возник заговор, в результате которого даны отреклись от христианства, поставили королем Свена, а Харальду объявили войну. Последний с самого начала правления все свои надежды возлагал на Бога, а теперь в особенности вверил исход дела Христу и, хоть и ненавидел войну, решил защищаться с помощью оружия. И вот, идя на войну, как второй Давид, он печалился о своем сыне Абсалоне (Авессаломе[51]— В. А.), скорбя более о его преступлении, нежели о собственных опасностях. В этой несчастной и „большей, чем гражданская война“, схватке партия Харальда потерпела поражение. Сам король был ранен и бежал с поля боя; сев на корабль, он отправился в славянский город под названием Юмна. Вопреки ожиданиям, — ибо тамошние жители были язычниками, — он был ими радушно принят, но через несколько дней умер от этой раны и отошел в исповедании Христа».

Совершенно ясно, что столь откровенный переход города северо-западных славян Юмны на сторону одной из враждебных партий охватившей Датское королевство гражданской войны не мог не привести к печальным для Юмны последствиям. Эти печальные последствия были описаны не только в хрониках немца Адама Бременского и дана Саксона Грамматика, но и в исландских сагах, хотя в последних место действия было названо не Юмной (Йумной), а Йомсборгом.

Кроме перечисленных нами выше факторов, существованию многих ранних городов угрожали и глубокие социально-экономические изменения. Будущее принадлежало тем из этих городов, которые, вписавшись в феодальную организацию, перейдя под защиту могущественных территориальных властителей, заручившись привилегиями, способствовали переходу к массовому ремесленно-товарному производству для нужд внутреннего рынка. Многие же поселения городского типа, достигшие ранее процветания в качестве центров межрегиональной торговли и производства, начали в описываемый период приходить в упадок, поскольку их не защищала сильная рука, а их экономический тыл (или, выражаясь языком современной экономической географии — «хинтерланд»[52]) уже не соответствовал новым потребностям. Возможно, жителям и соседям таких приходящих в упадок раннесредневековых городов этот казавшийся им неожиданным упадок нередко представлялся Божьей карой за прежнюю, вызванную экономическим процветанием, «непомерную гордыню», закладывая тем самым основу будущих легенд, вроде легенды о погружении безмерно возгордившейся, погрязшей в грехах, Винеты в бездну вод. Руководствуясь теми же соображениями, что и сочинители этих легенд, и в сходных выражениях — хотя и, разумеется, в совсем иную, гораздо более древнюю, эпоху! — описывал, например, ветхозаветный пророк Иезекииль имеющее, вне всякого сомнения, иное историческое объяснение, падение финикийского города Тира:

«Как погиб ты, населенный мореходцами, город знаменитый, который был силен на море, и жители его, наводившие страх на всех обитателей его!(…) Ибо так говорит Господь Бог: Я сделаю Тебя городом опустелым, подобным городам необитаемым, когда подниму на тебя пучину, и покроют тебя большие воды… Ужасом сделаю тебя, и не будет тебя, и будут искать тебя, но уже не найдут во века(…) Когда приходили с морей товары твои, ты насыщал многие народы; множеством богатства твоего и торговлею твоею обогащал царей земли. А когда ты разбит морями в пучине вод, товары твои и все толпившееся в тебе упало (…). И не будет тебя вовеки». При всем желании нельзя не заметить явного сходства не только с тем, что писал (или, вернее, пересказывал) в своих диалогах Платон о гибели Атлантиды, но и с гораздо более поздними сказаниями о гибели «прегордой» Винеты…

Подобно Тиру — крупнейшему и богатейшему городу древних финикийцев (чьей колонией якобы была Винета), попал под огненные жернова (или колеса, как кому больше нравится) истории, чтобы быть беспощадно размолотым ими, и якобы «знаменитейший и величайший из всех городов Европы». Возможно, он был неизлечимо болен уже в пору, когда Адам Бременский восхвалял его на все лады, приписывая ему разные чудеса. Юмна встретится нам еще раз только в «Славянских хрониках» Гельмольда из Босау (около 1120 — после 1177 года). Зато мы узнаем о Юлине — крупном, многолюдном, но не идущем ни в какое сравнение с блестящей Юмной раннесредневековом городе на побережье Одер-Гаффа. Несомненно, это — сегодняшний Волин, упоминаемый в письменных источниках, начиная с 1140 года, под названием «Вулин», «Вилин» или «Виллин». В отличие от Юмны, Юлин — не славянское название, а, скорее всего — измышление христианских летописцев, учитывающих как первоначальное название поселения и его прежнее значение, так и его языческое прошлое: основание города было приписано римскому полководцу Юлию Цезарю (аналогичная легенда была связана и с происхождением города Вольгаста).

До сих пор еще не существует полной ясности по вопросу политического положения тогдашних юлинцев. Несомненно, им приходилось прежде противостоять захватническим поползновениям, исходящим как со стороны датских охотников за «зипунами» и польского феодального государства, так и со стороны властителей западных славян. Так, им постоянно угрожал поморский князь (именуемый немцами «герцогом Померании»), особенно с момента переноса им своей резиденции из Колобжега (то есть буквально «Прибрежного» — немецкого Кольберга) в Камень-Каммин на грани XI–XII веков. Вследствие померанской экспансии Юлин лишился большей части своего экономического пространства на материке и, в результате, видимо, очень скоро проиграл конкурентную борьбу с другими торгово-ремесленными центрами — такими, как Щецин-Щетин-Штеттин, Узедом и Вольгаст. Вдобавок ко всем бедам Юлина, польский князь Болеслав III Кривоустый, или, по-немецки — Шифмунд (1102–1138), завладел устьем Одера, подчинил своей власти поморского князя Вартислава I и вынудил того принять христианство со всеми своими подданными. В ходе этого конфликта между соседними государями юлинцам, судя по всему, удалось сохранить определенную, хотя и сильно ограниченную автономию. Ибо, как мы скоро убедимся вместе с уважаемым читателем, Крест приблизился к ним незаметно, как бы исподволь.

Как сообщал Гельмольд из Босау в своей хронике через полвека после описанных выше событий, «среди всех северных народов одни лишь славяне были упорнее других и позже других обратились к вере (во Христа — В. А.). А (…) славянских народов много, и те из них, которые называются винулами, или винитами, в большей [своей] части относятся к Гамбургской епархии. Ибо Гамбургская церковь, помимо того, что она, будучи столицей митрополита, охватывает все народы или государства севера, имеет также определенные границы своей епархии. В нее входит самая отдаленная часть Саксонии, которая расположена по ту сторону Эльбы, называется Нордальбингией[53] (буквально: „областью Северной Эльбы“ — В. А.) и населена тремя народами — дитмаршами, гользатами, штурмарами. Оттуда граница тянется до земли винитов (венетов — В. А.), тех именно, которые называются ваграми, бодричами, хижанами, черезпенянами (то есть живущими за Пеной — В. А.), и [дальше] до самой реки Пены и города Димина. Здесь лежит граница Гамбургской епархии. Поэтому не следует удивляться, что достойнейшие пастыри и проповедники евангелия, Анскарий (так Гельмольд именует Ансгария — В. А.), Реймберт (Римберт — В. А.) и, шестой по порядку, Унни, усердие которых в обращении народов стяжало им такую великую славу, столько труда вложили в попечение об обращении славян, но ни они сами, ни их помощники никаких плодов, как мы читаем, у них не достигли. Причиной этого было, как я считаю, непреодолимое упорство этого (славянского — В. А.) народа, а не равнодушие проповедников, которые до такой степени были преданы делу обращения народов, что не жалели ни сил, ни жизни». Кто бы сомневался! И, тем не менее, призвание епископа Оттона Бамбергского, в качестве миссионера, в устье Одры польским князем Болеславом III было, вероятно, продиктовано не только заботой «рьяного сердцем к делу церкви» (используя выражение графа Алексея Константиновича Толстого из былины «Боривой») кривоустого польского князя о спасении душ славянских язычников. Скорее всего, Болеслав стремился перехватить в этом, как понятно всякому христианину, добром и благочестивом деле инициативу у германских епископств, также претендовавших на просвещение этих косневших в язычестве земель светом Христовой веры. Обеспокоенный этим, князь Болеслав III Кривоустый еще тремя годами ранее направил в Юлин проповедовать христианство некоего испанского монаха, не преуспевшего, впрочем, в порученном ему благом деле. Теперь же исправить положение Болеслав III поручил епископу Оттону. Для критической оценки характера и итогов миссионерской деятельности Оттона Бамбергского в Померании-Поморье необходимо учитывать политическую подоплеку порученной ему Болеславом миссии, а также определенную нетерпимость и вполне понятное желание славы (если не сказать — тщеславие), свойственное новостным сводкам с фронтов религиозных войн эпохи Средневековья. Так, один летописец утверждал в своей хронике, что громадные змеи и издающие пронзительные крики дикие животные — в действительности, надо полагать, обыкновенные гадюки и журавли — пытались заступить путь неустрашимому посланцу Божьему, препятствуя его благочестивой миссии. Наверняка и сообщения о местном славянском населении и восприятии последним проповеди епископа Оттона были не свободны от аналогичных искажений.

Римский император Юлий Цезарь, легендарный основатель Юлина-Волина

Проповедническая миссия Оттона Бамбергского в Юлине едва не завершилась его мученической смертью, хотя епископ сумел своевременно укрыться в княжеском замке. Ибо «всякий раз, когда он обращался к народу с проповедью, можно было видеть варваров (язычников-славян — В. А.) бегущими наперегонки с мечами и дубинками и со всяким случайно подвернувшимися тому или иному из них под руку оружием; одни засыпали ему глаза песком, другие неустанно бросали в него камни; они скрежетали зубами и вопили, стараясь перекричать, так что, казалось, все сговорились любыми возможными способами убить этого единственного человека (епископа — В. А.)» (Житие епископа Оттона Бамбергского, написанное прюфенингенским монахом. В: Историографы немецкой древности 96. Лейпциг 1928)[54].

Всякому читателю, знакомому с особенностями языка Библии, станет уже из употребляемых выражений ясно, что речь идет отнюдь не о беспристрастном изложении хода событий. Тем не менее, очевидно, жители Юлина не походили или больше не походили на славящихся порядочностью, дружелюбием и гостеприимством жителей Юмны («по нравам и гостеприимству нельзя было найти ни одного народа, более достойного уважения и более радушного, чем они»), чья веротерпимость получила столь высокую оценку от Адама Бременского. Юлинцы не побоялись даже посягнуть на неприкосновенность княжеского замка, так что Оттону со свитой пришлось спасаться бегством на материк по мосту — впервые упомянутому в данной связи летописцем. Вследствие чего епископу не удалось совершить крайне своеобразную коммерческую сделку — приобрести у юлинцев по бросовой цене — всего за «пятьдесят талантов серебра»! — бесценную реликвию, а именно — копье Юлия Цезаря, которому, как нам уже известно, многими на протяжении истории приписывалось основание Юлина, о чем свидетельствовал упомянутый выше мекленбургский рыцарь-стихотворец Эрнст фон Кирхберг. Стремление представителей римской (хотя и христианской) церкви подчеркнуть свое преемство от древнего Рима, представляется вполне понятным.

Юлинские горожане, в числе которых, вероятно, был и корабельщик Нидамир (Недамирис, Недамер), вскоре предоставивший Оттону три корабля для переправы, в ходе переговоров сумели убедить миссионера попытать сначала счастья среди жителей соседнего Щетина, заверяя проповедника, что, если щетинцы согласятся внять его благой вести и окрестятся, то они, юлинцы, непременно последуют их примеру. Если юлинские старейшины таили коварные помыслы, надеясь, что жители соседнего города попросту без лишних слов побьют Оттона и его спутников камнями, их расчеты не оправдались. Шетинцам пришлось вступить в переговоры с Болеславом III Польским, призванным на помощь епископом Оттоном, решившим использовать, в качестве «ультима рацио», как говорили римляне, то есть последнего довода, этот «административный ресурс». Устрашенные благочестивым польским князем, угрожавшим вразумить их «убийством и пожаром», «жестоковыйные язычники» Шетина приняли христианскую веру. Увиденное в щетинских языческих святилищах (а с христианской точки зрения — идольских капищах) епископом Оттоном, вероятнее всего, было аналогично тому, что можно было узреть и в языческих капищах Юлина.

«В этом городе располагались, в небольшом удалении, друг от друга, два построенных с великим тщанием и искусством здания, именуемых издревле континами (лат. continue), ибо они содержали (лат. continerent) внутри себя изображения богов, в которых глупый языческий люд почитал бога Триголуса (славянского бога Триглава — В. А.). Кроме того, у горожан был обычай содержать красивого сложения лошадь, именуемую лошадью бога Триголуса. Ее седло, украшенное золотом и серебром, как подобает седлу бога, также хранилось идольским жрецом в контине. Оседланный им, божественный конь, выводился в определенном месте и в определенное время, когда (…) языческий народ сходился на собрание вопрошать оракула о знамениях. Тогда они в беспорядке расставляли многочисленные копья и пускали коня Триголуса проходить между ними. Если он при этом не касался ни одного из копий, это считалось добрым знамением, и они, сев на коней, отправлялись в поход за добычей. Если же конь, проходя между копьями, касался одного из них, они верили, что божество тем самым запрещает им садиться на коней, и начинали гадать посредством жребия, дабы узнать, следует ли им выступать в поход за добычей на кораблях по морю или же пешим строем по суше. Десятую часть всей захваченной ими добычи они по обычаю отдавали святилищу (…) Наконец эти храмы были переданы во власть епископа, разорены и разрушены по его приказанию (…) Идол Триголуса был разбит им собственноручно, а три его посеребренные главы, от которых происходит имя Триголус (Тригав — В. А.), он позднее взял себе и отправил их, с изъявлениями надлежащей благодарностью Христу, блаженной памяти папе Калисту (папе римскому Каликсту III — В. А.) как свидетельство своих трудов по обращению этих язычников в истинную (христианскую — В. А.) веру».

Приведенное выше истолкование представляется — при всем уважении к миссионерской деятельности епископа Оттона и присных его! — недостаточно глубоким (или недостаточно широким, как кому больше нравится). Прикосновение священного коня Триглава к одному из беспорядочно расставленных копий считалось дурным знаком не только в отношении грабительских походов, совершаемых в конном строю. Культ, связанный с конями и Триглавом, вероятно, имел решающее значение для всего богослужения (или, с христианской точки зрения — идолослужения), совершаемого в храмах как Щетина, так и Юлина-Волина. При том, что в Юлине-Волине, наряду с Триголусом-Триглавом, существовал, вероятно, и культ собственного, местного языческого божества, а также четырехглавого Святовита, или Световита (именуемого немцами «Свантевитом»). Но у нас с уважаемым читателем еще будет возможность, подробнее ознакомиться в дальнейшем с пантеоном северо-западных (или, если угодно, южнобалтийских) славян.

После своей победы над идолами и разорением идольских капищ в Щетине, при поддержке Болеслава III Польского (незаменимая все-таки вещь «административный ресурс»!), епископ Оттон с триумфом возвратился в непокорный Юлин. На этот раз его миссии сопутствовал успех. Если по-прежнему верить «Житиям» Оттона, он нашел город заболоченным и грязным; ничто не указывало на присутствие заморских купцов (или «гостей», говоря «по-древнерусски»); не было никакого «котла Вулкана», указующего своим светом мореплавателям путь в юлинскую гавань. И, тем не менее, биографы, или агиографы Оттона описывают Юлин как крупное, укрепленное поселение, вполне достойное стать епископской резиденцией (что и произошло со временем, в 1140 году от Рождества Христова).

Кстати говоря, богоугодная миссия Оттона Бамбергского в сдавянском Поморье на этом не закончилась. Надпись на кресте, воздвигнутом в 1928 году на замковой стене города Узедома, гласит:

«На сем месте в Троицын день 1128 года вожди вендов в Западной Померании приняли христианство. Богу угодно не вынужденное, но добровольное служение. Оттон Бамбергский».

«Что написано…, то не вырубишь» …Тем не менее, в действительности не все прошло так гладко, как написано. Вплоть до середины XII века, когда уже вовсю шла кровопролитная «священная война» крестоносцев с сарацинами за Святую Землю, Узедом оставался ареной не менее жестоких баталий за веру, в которых славянское население острова силой оружия отстаивало свое право поклоняться многоглавым, много ликим праотеческим богам. Славяне-раны на острове Руге (по-немецки — Рюгене), сопротивлялись христианизации еще в 1168 году. Разумеется, их мотивом было не только (и не столько) «языческое упрямство», но и вполне материальные соображения. О чем красноречиво свидетельствуют хотя бы приведенные в «Славянских хрониках» Гельмольда из Босау, продолжателя Адама Бременского, обращенные к христианскому епископу Герольду, увещевавшему славян отвратиться от идолов и принять веру Христову, на народном собрании в основанном немцами на месте древнего славянского поселения, городе Любеке, обличительные слова знатного славянина князя Прибислава, принадлежавшего к обитавшему на самом западе «земель славов» племени вагров[55]: «Твои слова, достопочтенный епископ, — Божьи слова и ведут нас к спасению нашему, но как вступим мы на этот путь, когда мы опутаны столь великим злом? Чтобы ты мог понять мучение наше, выслушай терпеливо слова мои, ибо народ, который ты здесь видишь, это — твой народ, и справедливо будет нам раскрыть пред тобой нужду нашу. И тогда ты сам посочувствуешь нам. Ибо государи наши так жестоко поступают с нами, что из-за платежей и тягчайшей неволи смерть кажется нам лучше, чем жизнь. Вот в этом году мы, жители этого маленького уголка, уплатили тысячу марок герцогу, потом столько-то сотен марок графу, и этого еще мало, ежедневно нас надувают и обременяют вплоть до полного разграбления. Как приобщимся мы к новой вере, как будем строить церкви и примем крещение, — мы, перед которыми ежедневно возникает необходимость обращаться в бегство? Но если бы было такое место, куда мы могли бы убежать! Если мы перейдем (реку — В. А.) Травну, там такое же несчастье, если пойдем на реку Пену, и там все так же…»

Утверждение власти короны и креста над очередной областью неизменно означало для последней конец самоопределения и независимого развития. Одним из путей, которым те северо-западные славяне, что жили на самом балтийском побережье, пытались вырваться из-под двойного гнета, был морской разбой — весьма распространенная со времен седой древности форма первоначального (по Марксу-Энгельсу и иже с ними) накопления, в которой поморяне вовсе не были новичками, ибо практиковали ее издавна. Теперь же морской разбой показался им выходом и спасением от угрозы обнищания. Вот и град Юлин стал, выражаясь языком нордических саг, «гнездом вендских соколов». Не зря и Прибислав ссылался в своих жалобах епископу (и, надо думать, саксонским вельможам) на все возраставшую нужду, толкавшую вагров на занятие пиратством:

«Что же остается другое, нежели, покинув землю, не уйти на море и жить там в пучинах. И разве наша вина, если мы, изгнанные с родины, возмутим море и отберем дорожные деньги у данов или купцов, которые плавают по морю? Разве это не будет вина государей, которые нас на это толкают?»

К сказанному Прибислав прибавил: «Если герцогу и тебе угодно, чтобы у нас с (саксонским — В. А.) графом (Адольфом — В. А.) была одна и та же вера, пусть будут нам даны права саксов на владения и доходы, и мы с охотой станем христианами, построим церкви и будем платить причитающуюся с нас десятину».

Епископ и граф Адольф сделали из слов Прибислава надлежащие выводы, повелев впредь проповедовать слово Божие славянам на понятном тем языке (хотя необходимость этой меры, казалось бы, должна была быть ему очевидной с самого начала — как, скажем, просветителям славян светом христианской веры «с другого конца Европы» — святым братьям-миссионерам Кириллу-Константину и Мефодию!):

«И епископ Герольд освятил церковь в честь св. Иоанна Крестителя, при чем присутствовали, проявляя свою преданность Господу, благородный граф Адольф и его благочестивейшая супруга Мехтильда. И повелел граф народу славянскому, чтобы он приносил своих покойников для погребения во двор церкви и по праздникам сходился бы в церковь слушать слово Божье.

А слово Божье, согласно порученному ему посланничеству (проповеднической миссии — В. А.), излагал им пастырь Божий Бруно, имея проповеди, составленные на славянском языке, которые произносил понятно для народа. И с этого времени славяне воздерживались приносить клятвы у деревьев, источников и камней, а застигнутых на каких-либо преступлениях приводили к своему священнику, чтобы тот испытывал их (раскаленными — В. А.) железом или лемехами. В эти дни славяне распяли на кресте одного дана. Когда Бруно известил об этом графа, тот призвал их к суду и наложил на них денежную пеню. И отменил этот вид смертной казни в своей земле…».

Вот мы и дошли, наконец, до последнего летописца, способного передать нам сообщения, непосредственно касающиеся судеб загадочной Винеты. Ибо, хотя датский священник и хронист Саксон Грамматик немногим позже занес на пергамен удивительные сведения о славянском городе Юлине, автору настоящей книги не хотелось бы пока что обращаться к его свидетельствам. Поскольку оригинал хроники Саксона (естественно, рукописный) сохранился лишь в виде отдельных фрагментов, существуют веские подозрения, что первый издатель этой хроники в печатном виде некоторые изменил некоторые указания на расположение населенных пунктов по собственному вкусу. Впоследствии мы коснемся подробнее вопроса обоснованности или необоснованности подобных подозрений. Впрочем, свидетельства Саксона, в нашем случае, представляются, хотя и небесполезными, но отнюдь не необязательными.

Итак, нашего последнего, по времени жизни, свидетеля звали Гельмольд. Он был родом из селения у Плёнского (по-польски — Плуньского) озера на северном берегу Эльбы. Это местечко, расположенное изначально в населенной славянами области Вагрии (откуда происходил красноречивый обличитель «неправд» христианских миссионеров Прибислав), называлось Босау, или Бозау[56] (Bosau, Buzu, Bozoe, Buzoe, Bozove). Основываясь на трех последних написаниях, некоторые историки считали, что славянское название этого поселка, лежавшего на Плуньском озере, было Божово[57]. Возможно, именно данное обстоятельство вдохновило Гельмольда Босауского на написание «Славянских хроник». Содержащиеся в этих хрониках сведения о событиях до 1066 года Гельмольд заимствовал — в форме прямых или перефразированных — цитат из труда Адама Бременского. В эпоху, когда такие летописи существовали только в форме рукописей, подобное заимствование было не только обычным делом, но и всячески приветствовалось, ибо свидетельствовало о начитанности, так сказать, заимствователя-«списателя» (понятий «плагиат» и «плагиатор» в ту пору не существовало), его знакомстве с вопросом. Кстати говоря, сказания о Винете неоднократно переписывались (а затем — и перепечатывались) вплоть до нашего времени, и это никого, похоже, не смущало (да и поныне не особенно смущает). При описании событий, происходивших в 1066–1115 годах, Гельмольд использовал как устные сказания, так и письменные документы; при описании событий после 1171 года — не только письменные документы, но и опросы очевидцев, как и свои собственные впечатления о событиях, которым сам был свидетелем. При этом, разумеется, те или иные события оставались ему неизвестными (так, например, он не получил известия о завоевании войском датских и поморянских крестоносцев славянского города Арконы в 1168 году и потому не отразил столь важное событие на страницах своих хроник), однако же он, как и другие, как до, так и после него, не мог не поддаться чарам прекрасной и загадочной Винеты:

«Там, где кончается Полония (Польша — В. А.), мы приходим к обширнейшей стране тех славян, которые в древности вандалами, теперь же винитами, или винулами, называются (широко распространенное не только в Средние века, по дожившее и до наших дней ошибочное отождествление древних германцев-вандалов, или венделов, а также германцев-винулов, или винилов[58], то есть лангобардов[59], сыгравших немалую роль в истории поздней Римской империи, по одному лишь созвучию этнонимов, с позднейшими северо-западными славянами — В. А.). Из них первыми являются поморяне, поселения которых простираются вплоть до Одры. Одра же — это самая богатая река в славянской стране, она начинается в дикой чаще в земле моравов, расположенной на востоке от Богемии (Чехии — В. А.), где берет начало и Эльба. Они отстоят одна от другой не на очень большом расстоянии, но текут в разных направлениях. Ибо Эльба стремится на запад и в верхнем своем течении омывает земли богемцев и сорбов, средним разделяет славян и саксов, нижним течением отделяет Гамбургскую епархию от Бременской и победительницей вступает в Британский океан. Другая река, т. е. Одра, направляется к северу, пересекает землю винулов, отделяя поморян от вильцев. В устье Одры, где она впадает в Балтийское море, некогда находился знаменитейший город Юмнета (Винета — В. А.), место, весьма часто посещаемое варварами и греками, живущими в его окрестностях. О величии этого города, про который ходит много и при этом едва ли заслуживающих доверия рассказов, следует сообщить кое-что, достойное того, чтобы оно было снова повторено. Это действительно был самый большой город из всех имевшихся в Европе городов, населенный славянами вперемешку с другими народами, греками и варварами. И саксы, приходя сюда, [тоже] получали право жить [в нем], на том только условии, что, живя здесь, не будут слишком явно проявлять своей христианской религии. Потому что все [жители этого города] до самого его разрушения пребывали в языческом заблуждении. Впрочем, по нравам и гостеприимству нельзя было найти ни одного народа, более достойного уважения и более радушного [чем они]. Этот город, богатый товарами различных народов, обладал всеми без исключения развлечениями и редкостями. Рассказывают, что один данский король, сопровождаемый огромным морским войском, разрушил этот богатейший город до основания. Памятники (развалины — В. А.) этого древнего города сохранились до сих пор. Море там троякого вида. Ибо остров тот омывается тремя рукавами, из которых один, как говорят, на вид очень зеленый, второй — беловатый, а третий — свирепствует неистовым течением в постоянных бурях».

Нетрудно понять, что источником, из которого Гельмольд Босауский почерпнул свои сведения, была летопись Адама Бременского. Однако, в отличие от хроники почтенного магистра Адама, Гельмольд описывает Юмнету-Винету как город, хотя и существовавший в прошлом, но в его, Гельмольда, время совершенно разрушенный, от которого остались только руины и воспоминания. Таким образом, оказывается разрушенным не только этот «знаменитейший город Европы», но и наш логический вывод: племенной центр славян-«вельтаба» — Юмна-Юлин-Волин. Спору нет — Юлин-Волин-«Волын» в описываемую эпоху не раз подвергался опустошительным морским набегам-«викингтогам» датчан-данов-«доней». Как писал граф Алексей Константинович Толстой о трех предводителях одного из таких «викингтогов» — Эрике, Свене и Кнуте:

И в веселии все трое, С ними — грозная дружина, Все плывут в могучем строе К башням города Волына. «Боривой».

Вследствие частых датских нападений Юлин-Волин постепенно утратил свое прежнее значение (вероятно, в 1176 или 1177 году епископская резиденция была перенесена из него в Камень-Каммин), однако продолжал существовать. В одном документе (разумеется, латиноязычном), датируемом 1175 годом, упоминается некий «Vencezlaus castellanus de Volyn» («Венцезлав, кастеллан[60] Волына», упоминаемый еще раз, тремя годами позднее уже как «Venceslavo castellano Juliensi» («Венцеслав, кастеллан Юлиена[61]»). В 1184 году упоминается «Wollin» («Воллин»), а около 1195 года — «Wolyn» («Волын») и «provincia Wolin» «провинция (область — В. А.) Волин».

Очевидно, продолжение поиска изначального ядра легенды о Винете лишь на основе письменных свидетельств — дело бесперспективное. Тем не менее, спасибо Гельмольду из Босау за то, что он не дал не найденному им источнику сказания о затонувшем городе благополучно погрузиться в лоно вод. Вместо этого мудрый летописец предпочел приписать уничтожение города военному походу одного из датских королей. И потому, пожалуй, сохраняет силу и актуальность предположение, высказанное в свое время одним знатоком истории времен прошедших — Адольфом Гофмейстером (или, в современном произношении — Хофмайстером), автором статьи «Вопрос о Винете», опубликованной в 1932 году в штеттинском «Ежемесячнике Общества изучения истории и древностей Померании» № 6/46[62].

По мнению Хофмайстера, Гельмольд «нашел опору в имевшейся в его распоряжении рукописи хроник Адама, (а именно — В. А.) в одной из сделанных им (Адамом — В. А.) самим или, во всяком случае, в его время примечаний (схолий), не включенных в (основной — В. А.) текст (хроники — В. А.)…Из схолии 56…в которой, без указания года, упомянута относящаяся к 1043 году победа датского (и норвежского — В. А.) короля Магнуса над Юмной, Гельмольд позаимствовал сообщение о разрушении его Юмнеты неким датским королем, оставшимся у него (Гельмольда — В. А.) безымянным, что доказывается огромным, прямо-таки буквальным, тождеством (текстов Адама и Гельмольда — В. А.). Поскольку в его (Гельмольда — В. А.) источнике (то есть хронике Адама — В. А.) год (разрушения Юмны датчанами — В. А.) не был указан, но в его (Гельмольда — В. А.) распоряжении, в качестве дополнительного источника, имелась схолия к тексту Адама, он (Гельмольд — В. А.) сделал, на ее основании, вывод, что это событие произошло позднее, исключив упоминание о Magnus rex („короле Магнусе“ — В. А.), ибо в предполагаемое им более позднее время разрушения города (Юмнеты — В. А.) Данией не правил король с таким именем. С учетом всего этого не следует придавать особого значения упоминанию им остатков древнего города, которые еще можно видеть — Гельмольд любит в таких случаях (…) усиливать впечатление (производимое на читателей своей хроники — В. А.) подобными утверждениями (оживляющими повествование — В. А.). Хотя, возможно, он все-таки вспомнил чей-либо рассказ о сохранившейся стене разрушенного замка».

Именно так вполне могло обстоять дело в действительности. Если бы нашлось подтверждение тому, что рукопись хроник Гельмольда, дошедшая до нас — копия, сделанная работавшим несколькими годами позднее копиистом, его сообщение вполне органично вписалось бы в построенную нами логическую цепь: в период с 110–1184 годов Юлин-Волин, под натиском «грозных дружин» датских конунгов Вальдемара I (годы правления: 1157–1182)[63] и Кнута (Кнуда, Канута) VI[64] (годы правления: 1163–1202) — между прочим, внука Великого князя Киевского Мстислава Владимировича Великого[65] —, постигла судьба пунийского (финикийского) Карфагена (который, как известно, «должен быть разрушен»). Решающее значение для дальнейшего существования города имело, вероятно, нападение на него «доней» в 1173 году, когда жители «Волына», спасаясь от грозящей им опасности, покинули свой город, датчане же сожгли дотла, по всей вероятности, не только его жилую часть, но и порт (о чем красноречиво свидетельствует сохранившийся до наших дней и обнаруженный в ходе археологических работ слой обугленного дерева толщиной от пятнадцати до двадцати сантиметров). После датского погрома то, что осталось от славянского Волына, постепенно погрузилось…нет, не в море, как Винета легенд и сказаний, а в болотистую почву и зыбучие пески, хотя город был со временем восстановлен под тем же именем «Волин», но уже под немецкой властью…

Возможно, нам не следует слишком усердно ловить на слове всех вышеупомянутых средневековых летописцев. Магистра Адама, утверждавшего, что Юмнета — величайший город Европы (хотя ему, как лицу духовному, полагалось бы «по должности» считать таковым священный город, «капут мунди», «главу мира» — Первый, Ветхий Рим на Тибре, или хотя бы Второй, Новый Рим-Царьград-Константинополь на Босфоре). Автора «Славянских хроник», ничего не знавшего о падении славянской укрепленной крепости-святилища Арконы (как-никак одного из важнейших событий в истории северо-западных славян). И, наконец, запутавшихся в географии картографов и авторов полных неточностей энциклопедий-лексиконов. Некоторые из них были слишком очарованы легендой о Винете, большинство из них никогда не были на местах описываемых ими событий. И все они не дожили до успехов столь бурного в последующие годы и века расцвета исторической и — в особенности! — археологической науки.

Тем не менее, ученые хронисты-летописцы подтверждают факт существования на славянском побережье Балтики города, который мог послужить основой последующих сказаний о Винете. Желающим узнать подробнее о многочисленных следах, оставленных волшебной сказкой о затонувшем в море чудесном городе с золотыми маковками в народных поверьях, историографии или в бесконечных спорах историков, можно рекомендовать книгу Рышарда Керсновского «Легенда о Винете», впервые изданную на польском языке в Кракове в 1950 году. Основательнее, чем кто бы то ни было до него, Керсновский исследовал все имеющие научное значение указания на существование Винеты, изучив двести пятьдесят письменных источников и проанализировав их на ста двадцати страницах текста и в пятистах тридцати двух примечаниях.

Вообще же, прежде чем пытаться установить точное месторасположение овеянной легендами Винеты, представляется необходимым выяснить, кто же мог построить этот город, или другой город, подобный ему. Пока же это не будет выяснено, нам остается утешаться чарующим сказанием о дивном граде с золотыми маковками, поглощенном за грехи бушующей пучиной и покоящемся с тех пор и по сей день на дне морском.

* * *

О славянском мотиве в немецкой судьбе

Вопреки широко распространенным (но оттого ничуть не более верным) представлениям, предками современных немцев были не только описанные древнеримским историком Публием (Гаем?) Корнелием Тацитом в его знаменитом трактате, именуемом сокращенно «Германия», древние германцы, обитавшие между Реном-Рейном и Албисом (Альбием) — Эльбой, возлежавшие, в свободное от военных набегов время, на медвежьих шкурах на обоих берегах Рейна, распивая, рог за рогом, мед и пиво (о чем, бывало, так охотно, не щадя своих столь молодых тогда еще голосовых связок, пел автор настоящей книги в далекую пору обучения в Йенском университете имени Фридриха Шиллера, со своими «коммилитонами»[66] на вечеринках в общежитии имени Фрица Риттера, отделенном от старого города рекой Заале). Иными словами — не только западногерманские племенные союзы франков, аллеманов, баюваров-баварцев, турингов-тюрингов, саксов-саксонцев и фризов, но и западные, и в первую очередь — северо-западные славяне.

Оговоримся, что, ведя дальше речь о «славянах», мы будем подразумевать под этим этнонимом исключительно северозападные славянские племена и племенные союзы, мигрировавшие в область, ограниченную реками Одрой-Одером, Лабой-Эльбой и северными отрогами чешского Среднегорья (или, по-немецки — Миттельгебирге). Из их числа мы сфокусируем наше внимание опять-таки, исключительно на племенах, обитавших на южном побережье Балтики (иными словами, на собственно южнобалтийских славянах, в более узком смысле слова), соседях и жителях Юмны. Тем не менее, поскольку, несмотря на это введенное нами же ограничение, упомянутые племена представляли собой, с точки зрения их политического и социально-экономического развития, культуры и языка, очень пеструю картину, наш краткий абрис будет носить весьма общий характер.

Долгое время считалось, что северо-западные славяне, мигрируя в разное время и в разных направлениях, в VI и VII веках завладели указанным выше регионом, чьи прежние, германские (по преимуществу) обитатели были подхвачены и унесены бурным потоком Великого Переселения народов (предполагалось, что — поголовно). Однако результаты современных исследований, в особенности — полученные при изучении обнаруженной в ходе археологических раскопок пыльцы культурных растений, указывают на непрерывность проживания и хозяйствования человека в данных регионах. Следовательно, оставшиеся в них германские и переселившиеся туда славянские поселенцы нередко встречались и перемешивались. Так, существуют достаточно убедительные свидетельства того, что на острове Руга-Руен-Руян-Рюген в результате смешения тамошних автохтонов-германцев со славянскими переселенцами возникло новое, славянское, но с примесью значительного германского «субстрата», племя ранов-рунов-руян-ругиян (которых нам, в отличие от средневековых хронистов, не подобает смешивать, всего лишь вследствие созвучия этнонимов, с почти одноименными им германцами — ругами-ругиями — времен поздней Античности и Великого Переселения народов).

Вообще-то славянские «вооруженные мигранты» в основном и изначально стремились переселиться на справедливо представлявшиеся им куда более привлекательными земли Восточной Римской (Ромейской, Греческой, «Византийской») империи, расположенные на Балканском полуострове, в бывшие римские дунайские провинции, отличавшиеся благодатным климатом, плодородием и «благорастворением воздухов» (выражаясь языком церковнослужителей). Подобно германцам эпохи Великого Переселения народов, славяне (в широком смысле слова) переняли немало из наследия поздней Античности, перенеся все это в ходе своей последующей миграции на куда менее благодатный и плодородный, зато куда более скудный и суровый Север, после того, как некоторые славянские племена были вынуждены отступить туда под натиском тюркских завоевателей — авар (пришедших из Центральной Азии жужаней, или же жуанжуанов — «обров» нашей «Повести Временных Лет», принесших, кстати говоря, по мнению большинства военных историков, в Европу конские стремена). Однако культурные связи отошедших на Север славян с Югом не оборвались и после этого. И лишь после вторжения очередных завоевателей с Востока — угров-венгров-мадьяр — и разгрома ими славянской Великоморавской державы — смолкло биение пульса Ромейской империи, ощущавшееся во всем западнославянском регионе вплоть до побережья Балтийского моря.

Со славянскими переселенцами в интересующий нас регион пришли, выражаясь современным языком, сельскохозяйственные инновации — например, культура выращивания ржи и использование лошади как пахотного и транспортного средства. Славяне-ободриты, или бодричи, достигли выдающихся успехов в коневодстве. Их лошади считались «доброезжими» (как выражались на Древней Руси и в Московском государстве). Упомянутый выше «(земли) разведчик»— дипломат-(рабо)торговец из арабской Испании Х века Ибрагим ибн Якуб сообщал о вывозе лошадей из славянских земель, как о весьма прибыльной отрасли внешней торговли. В том же Х веке один римско-германский император за большие деньги нанял тысячу ободритских конных воинов для участия в очередном военном походе на Италию, с целью добиться увенчания своей главы «римской» императорской короной из руки папы-епископа Первого, Ветхого, Рима на Тибре.

Вырубая вековые леса и расчищая землю под пахоту, северозападные славяне, посредством подсечного земледелия и сохи, осваивали либо девственные, либо когда-то использовавшиеся прежними обитателями, но заброшенные, после их ухода, сельскохозяйственные территории. При этом они действовали чрезвычайно энергично и активно, о чем по сей день свидетельствует тот факт, что примерно половина всех германских населенных пунктов восточнее Эльбы была основана на месте славянских поселений и носит названия славянского происхождения, во многих из которых сохранилась память о практикуемом их основателями подсечно-огневом земледелии[67], или, по-немецки — «Брандродунг» (Brandrodung), либо же вообще о корчевании леса (по-немецки — Rodung, Roden — «Родунг», «Роден») — от этого бесчисленные частики «бранд−», «−роде» или «−рода» в современных восточногерманских топонимах. В ходе своего продвижения на Запад (говоря по-немецки — «Дранг нах Вестен»), остановленного только упрочившимся на рубеже VII–VIII веков германских племенным союзом саксов — предков позднейших немцев-саксонцев — славянские переселенцы основывали свои поселения преимущественно на берегах водоемов, окруженных смешанными лесами, богатыми дубом и буком. Водоем обеспечивал поселенцам защиту от вражеских нападений (по крайней мере — с одной стороны) и давал возможность поить домашний скот. Лес обеспечивал их древесиной, а также желудями и буковыми орехами для откорма скота, преимущественно — свиней. Возможно, расчистка земли под пашню подсечно-огневым способом подготавливалась выгоном скота, после чего подлесок вырубался топорами, тесаками или серповидными орудиями, а затем начиналась рубка собственно леса. В лесу рубили деревья или подсекали их, подрезая кору, чтобы деревья высохли. По прошествии года срубленные деревья сжигали, производя посев прямо в древесную золу, являющуюся хорошим удобрением. Удобренную таким образом землю поселенцы обрабатывали деревянной сохой, которая, в отличие от вошедшего в употребление впоследствии плуга, не переворачивала, а лишь разрыхляла поверхность земли. С точки зрения активного освоения целины соха была весьма целесообразным сельскохозяйственным орудием, поскольку применяющий соху пахарь мог без особых затруднений обходить оставшиеся по тем или иным причинным не выкорчеванными древесные пни и корневища. Вполне очевидные недостатки сохи славянские землеробы стремились скомпенсировать, используя метод перекрестной пахоты. В качестве рабочего скота ими первоначально использовались волы, впоследствии же — как сообщал довольно часто, скажем, Гельмольд из Босау — лошади (этот переход с волов на лошадей дает нам основание предполагать использование вместо простой сохи уже некоего прообраза колесного плуга)[68].

Естественно, подсечно-огневой способ был, в силу особенностей самого процесса, формой подготовки почвы, непригодной к постоянному повторению. После его применения целина оставалась способной к выращиванию на ней злаков на протяжении двух, трех, а, по мере совершенствования техники — может быть, и большего числа лет, после чего она должна была отдыхать. До сих пор не удалось найти подтверждения применению северо-западными славянами удобрений с целью повышения урожайности. Вместо этого славянские землепашцы прибегали к севообороту, высевая как озимую, так и яровую рожь, чем и объясняется сообщение Ибрагима ибн Якуба о том, что славяне собирают урожай дважды в год.

С современной точки зрения все это может показаться достаточно примитивным. Однако современники были на этот счет иного мнения, что подтверждается, к примеру, содержащимся в одной мекленбургской (а по-славянски — велиградской, мехлинской или микулинборской) книге актов документом, призывавшим в 1108 к очередному походу за добычей — примечательно, что немецкое слово, обозначающее войну — «криг» (Krieg) явно связано с немецким же глаголом «криген» (kriegen), означающим «добывать», «получать» — на славянских соседей: «Язычники — наихудшие из людей, но земля их весьма хороша и обильна мясом, медом, мукой и птицей. Если ее хорошо обрабатывать, она благословляет своего владельца таким избытком всех благ, что ни одна другая земля с ней не сравнится».

На пашне, разрыхленной предварительно деревянной бороной или соответствующим образом обработанной древесной кроной-«суковаткой», соседи Юмны — впервые в значительных масштабах в этой местности — сеяли рожь. Кроме ржи, они выращивали пшеницу, ячмень, просо и лен. Там, где славяне, как, например, в земле бодричей или в районе священного конного завода Арконского языческого капища, занимались коневодством, они, в больших масштабах выращивали также овес на корм лошадям. После, несомненно завершающегося культовыми церемониями посева и ожидаемого со страхом и нетерпением созревания плодов земных урожай снимался с помощью серпов. В ходе процесса жатвы посредством серпа, при которой жнец рукой собирал еще достаточно короткие в ту пору, когда хлебные злаки были низкорослыми, стебли в пучок и держал их сжатыми в руке, не терялось слишком много переспелых зерен. Затем происходила молотьба сжатых колосьев с помощью палок или молотильных цепов. Обмолоченный хлеб очищали, сушили и хранили в мешках, ларях, глиняных горшках, корчагах или же корзинах, а порой (в местностях с сухим грунтом) — в ямах с обмазанными глиной стенами. Прежде чем испечь хлеб, лепешки или сварить кашу, славянская хозяйка дома и мать семейства брала из запасов потребное количество «жита» (зерна) и молола его в ручной мельнице-зернотерке или толкла в ступке.

В данной связи следует заметить, что высококачественные, износостойкие мельничные камни-жернова были ценными предметами международной торговли. Так, немецкие археологи нашли на территории Гольштейна остатки ручных мельниц, изготовленных из базальтовой лавы, происходящей из Рейнской области. Причина существования столь дорогостоящей торговли тяжелыми камнями становится ясной, если взглянуть на обнаруженные при раскопках черепа людей, живших на земле задолго до нас, грешных. Жевательная поверхность коренных зубов в большинстве случаев носит на себе следы повреждений, вызванных присутствием в муке частичек камня вследствие истирания недостаточно износостойких зернотерок. Чаще всего подобные повреждения были неизбежны, но, если от этого страдала красота, далекие славянские предки современных немцев прибегали к разнообразным косметическим средствам. Так, например, в групповом захоронении, датируемом XII веком, в округе Деммин, был найден череп женщины-славянки, чьи ослабшие в челюсти или выпавшие нижние зубы были закреплены клейкой массой (с течением времени окаменевшей) и миниатюрной тонкой бронзовой пластинкой. Как показывают измененные режущие поверхности зубов, это искусственное вмешательство позволило юной даме не только улыбаться и смеяться во весь рот, но и вкушать без особого труда любую пищу, от яиц до яблок.

Раз уж речь у нас зашла о яблоках, не лишним представляется сказать пару слов об огородничестве, сиречь садоводстве и овощеводстве западных славян. Впрочем, о садоводстве особенно распространяться не приходится, ибо найденные в местах древних славянских поселений косточки и зернышки могли принадлежать диким плодам, собранным в лесу. Даже там, где обнаруживаются остатки плодовых деревьев на местах прежних поселений, они могут быть обязаны своим существованием людям, не сажавшим их планомерно, для получения плодов, но лишь с целью защитить свои дома от ветра. В плодово-ягодный рацион северо-западных славян входили чаще всего яблоки, груши, вишни и сливы. Один немецкий летописец XII века упоминает растущую в Щетине грецкую орешину, но, это, судя по всему, было экзотическое, если не прямо священное, дерево, чьи диковинные орехи дозволялось вкушать разве что местному языческому жречеству. Другие сорта фруктов, чаще всего, попадали в интересующий нас регион благодаря христианским монахам, выращивавшим их в своих монастырских садах. Сказанное, видимо, касается и тесно связанного с христианской литургией виноградарства и виноделия. Так, клирик Герборд, один из биографов епископа Оттона Бамбергского, утверждал, что именно этот епископ впервые принес в Поморье-Померанию неведомую там дотоле виноградную лозу.

Археологами был обнаружен и садово-огородный инвентарь северо-западных славян — посадочные палочки, деревянные лопаты-заступы или огородные, так называемые перекопочные, вилы, а также мотыги из оленьих рогов или железа. С их помощью славянские огородники выращивали бобы, горох, чечевицу, мак, лен, коноплю и всякого рода овощи, включая морковь, репу, огурцы, лук, а возможно — и чеснок.

Раз уж мы углубились в тонкости, так сказать, пищевой промышленности славянских предков современных немцев, не лишним будет затронуть и аспект животноводства. Домашний скот был, вне всякого сомнения, второй по важности основой существования славянских общин. Хотя в описываемое время область их расселения кишмя кишела крупной дичью — косулями, оленями, кабанами, бурыми медведями, зубрами, турами, лосями — охотники покрывали потребность славянских общин в мясе не более чем на десять процентов. Обнаруженные остатки скелетов домашних животных с характерными следами содержания их в хлеву, а также отдельные находки навоза позволяют сделать вывод, что во многих селениях племенной скот содержался уже в крытых хлевах на скотных дворах, вполне заслуживающих быть названными таковыми. К тому же многочисленные находки костных останков подтверждают заботу славянских поселенцев о повышении качества мяса и целенаправленной селекции: они забивали домашний скот в том возрасте, в котором количество и качество мяса находились в прямо-таки оптимальном, соответствии, в то время как отдельных животных — наверняка, обладавших наилучшими селекционными предпосылками — долгое время щадили. Предпосылкой такого отбора является определенный уровень благосостояния, однако точно проследить ход подобных процессов весьма сложно, поскольку они постоянно затемняются периодами войн, социальных конфликтов, высоких податей, неурожаев и иных отрицательных факторов.

Львиную долю в мясном рационе северо-западных славян составляла свинина. Особенно много свинины употребляли в пищу жители ранних поселений городского типа. Различия в «разбросе» костных останков съеденных ими свиней по городским кварталам позволяет нам сегодня судить о структуре питания их жителей. Так, например, в пригородах Волина археологи при раскопках чаще обнаруживали остатки свиных черепов, в то время как жители городского центра (очевидно, отличавшиеся более высоким уровнем благосостояния) явно предпочитали менее костистые и, соответственно, более мясистые части свиных туш (ибо могли себе это позволить). Предпочтение, отдаваемое свинине, вероятно, было связано с необходимостью решения задачи обеспечить питанием как можно большее число жителей, с преимуществами свиноводства и наличием имевшихся в изобилии съедобных отбросов, шедших на корм свиньям (как известно, в пище весьма неприхотливым). В других местах, за пределами городских поселений, это отдаваемое свинине предпочтение могло быть связано с особенностями тамошнего ландшафта, богатого дубовыми и буковыми лесами и позволявшего, в силу данного природного фактора, обеспечивать откорм свиней желудями и буковыми орешками.

Впрочем, в мясном рационе северо-западных славян, проживавших на открытой и равнинной местности, благоприятствующей разведению крупного рогатого скота, нередко большую долю занимала говядина. Поскольку мы ведем речь о целых столетиях, невозможно давать точные оценки. Однако совершенно ясно, что с течением времени доля костей крупного рогатого скота начинает служить все более четким и недвусмысленным показателем социальной дифференциации. По мере приближения культурных слоев к нашему времени, количество костных останков крупного рогатого скота в центрах городских поселений раннего типа возрастает, в то время как в пригородах и окраинных поселениях обнаруживаются преимущественно свиные кости. К аналогичным результатам приводит и сравнение костных останков, обнаруженных в укрепленных усадьбах славянской знати и селениях зависимых от этой знати землепашцев.

Столь же тесно связанной с ходом истории северо-западных славян, как свинья, нам представляется и лошадь. Конину употребляли в пищу только в крайне редких случаях — за исключением, возможно, культовых церемоний — и с течением времени все реже. Ведь славяне издавна очень ценили лошадей, всячески почитали их и даже поклонялись им. Вскоре на долю лошади, коня, выпала историческая роль, аналогичная роли зависимого земледельца, также «взнузданного» и «оседланного» феодалом. Лошадь несла на себе знатного воина, на конской спине велись чаще всего бои, и был установлен новый, феодальный общественный строй. Правда, тогдашние лошади были довольно-таки неказистыми — приземистыми, с крупной головой и широкой грудью, малорослыми (как и тогдашние злаки), ростом не выше нынешних шетландских пони, Да и вообще, домашние животные тех времен (за исключением, разве что, свиней), достигали значительно меньших размеров, чем современные.

Изображение коня на славянском украшении

Кроме свиней и коров, важнейшими домашними животными северо-западных славян были овцы и козы (как те, так и другие имели гораздо большее значение для обеспечения жителей мясом, чем лошади), а также куры и гуси. Вообще же, домашней птицы славяне держали сравнительно мало. Вероятно, это объяснялось тем, что тогдашняя популяция хищных птиц, лисиц, куниц и прочих любителей полакомиться домашними пернатыми значительно превышала их современную популяцию. Найденные при раскопках в ранних городских центрах северо-западных славян куриные клетки из ивовых прутьев служат очевидным свидетельством того, что городские жители охотно разнообразили свое питание курятиной и мясом прочей домашней птицы. Да и вообще они отнюдь не пренебрегали птицеводством. Что доказывается хотя бы значением яйца в славянских культах и обычаях. Кроме того, в число домашних животных, не в последнюю очередь в ранних поселениях городского типа, входили и кошки, ловившие мышей и прочих мелких, но оттого не менее прожорливых грызунов, грозивших собранным запасам продовольствия. Не могло ни одно домашнее хозяйство тех времен обойтись и без таких верных помощников, как пастушеские, дворовые и охотничьи собаки, крупные и сильные, судя по их обнаруживаемых при раскопках костным останкам. Ввиду необходимости бдительно охранять стада от разного рода хищников — четвероногих и двуногих — славяне, надо думать, планомерно разводили пастушеских собак.

Животноводство и птицеводство обеспечивало северо-западных славян мясной пищей, жиром, салом, молоком и молочными продуктами, яйцами, вьючными животными, тяглым скотом, лошадьми для верховой езды, кожей, шерстью, наряду с такими важными видами сырья, как кость, рог, щетина, перья, пух и многое другое. Дополнительными средствами удовлетворения материальных потребностей служили рыболовство (о котором еще пойдет речь далее) и, конечно же, охота. По всей видимости, в лесистой местности ежегодно проводилась загонная охота, регулировавшая количество дичи в районах, прилегавших к пашням и пастбищам.

На дичь северо-западные славяне охотились преимущественно с помощью лука и стрел, пращи, копья, рогатины. Использование ими других форм охоты — с помощью соколов, ястребов или кобчиков, посредством капканов, ловушек, ям, тенет, ловли птиц на прутья, смазанные отваром омелы, или других подобных методов — почти не подтверждается археологическими находками. Тем не менее, использование их славянами, весьма искушенными в охотничьем деле, не подлежит сомнению. Во времена, когда охота на благородную дичь еще не стала привилегией знати, охотники, несомненно, предпочитали охотиться на оленей, кабанов, медведей, лосей, туров или зубров; прочая дичь привлекала их гораздо меньше. Сегодня сложно со всей определенностью сказать, в каких масштабах они охотились, ради меха, на белок, куниц, колонков, выдр, ласок, бобров, волков, рысей, диких кошек и лис, поскольку этих и им подобных животных употребляли в пищу не всегда, а порой — и не целиком, в связи с чем их свежевали и разделывали прямо на месте, за пределами поселений. Впрочем, практика взимания, сразу же после выделения из среды свободных общинников, феодального правящего слоя, с зависимого населения десятины пушниной указывает на весьма раннее проявление стремления «тех, кто равнее других» (заимствуя крылатое выражение из бессмертного «Скотного двора» Джорджа Оруэлла), использовать дорогие меха как для обогрева, так и для украшения одежды.

Храмовый центр северо-западных славян Аркона (реконструкция)

Кроме того, за воротами Юмны наверняка охотились также на тюленей и на водоплавающих птиц, в особенности в пору, когда те собирались перед перелетом в больших количествах на побережье. Большое значение имело также упомянутое выше рыболовство. Причем, не только морское, но и речное и озерное, с помощью сетей, удочек, вентерей, острог и верш. Учитывая общеизвестную любовь славян к воде и водоемам — объяснявшуюся, впрочем, иными потребностями, чем сегодня), было бы странно, если бы этот легко доступный источник дополнительного и весьма ценного питания оставался бы ими не использованным. И в самом деле, археологи не раз обнаруживали при раскопках поселений северо-западных славян фрагменты рыболовных сетей, обрывки неводов, рыбьи кости, остатки других рыболовных снастей — например, искусно и тщательно изготовленные верши и т. д. Наряду с исчезнувшими, как это ни печально, к настоящему времени в указанных водах рыбами осетровых и лососевых пород, славяне ловили в них все виды рыб, водящихся там и по сей день. Насколько богатой была добыча рыболовов, явствует из результатов раскопок, при которых археологами были обнаружены костные останки карпов и щук длиной до полутора и осетров длиной до трех метров…

Сакральный золотой медальон северо-западных славян

В районе славянского укрепленного святилища Арконы археологи обнаружили даже остатки сельди длиной около тридцати сантиметров (из чего явствует, что речь идет об очень давних временах). По свидетельству Гельмольда из Босау, Аркона была крупным центром не только языческого культа, но и торговли сельдью, в котором ежегодно в ноябре собиралось множество рыботорговцев. Большинство этих купцов прибывало, вероятно, из земель, лежавших к западу от Лабы-Эльбы. В Арконе рыботорговцев ожидал богатый сельдяной ассортимент. Вряд ли кто-либо из них оставался недовольным или разочарованным предложенным им товаром. Накопившиеся со временем в «культурном слое» поселений северо-западных славян IX–X веков, расположенных далеко от побережья Балтики, и обнаруженные археологами остатки сельдей, наряду с найденными при раскопках прибрежных поселений фрагментами неводов, грузил и даже сетевых поплавков со знаками владельцев, позволяют предполагать, что регулярным рыболовецким промыслом славяне занялись очень давно. В Волине к указанному времени уже существовал рыбацкий поселок с собственным причалом. Кроме того, археологами были обнаружены остатки коптилен и крючья, с помощью которых развешивалась рыба для копчения или вяления.

В поселениях с ярко выраженной и традиционной рыболовецкой специализацией издавна шла заготовка впрок даров моря, в первую очередь — сельди, но также наверняка и лосося, леща, речной камбалы и других видов пригодной в пищу рыбы — поначалу, возможно, лишь путем сушки или вяления[69] на деревянных рамах, открытых воздействию солнца и ветра, впоследствии же — прежде всего, путем засола. Пока что, ввиду отсутствия письменных свидетельств, трудно судить о масштабах вывоза заготовленной рыбы. Но, вероятно, эти масштабы были достаточно велики, ибо, очевидно, доля рыбы в рационе жителей прибрежных славянских селений была незначительной. Для северо-западных славян рыба служила, в первую очередь, предметом экспорта, а не продуктом внутреннего потребления. Даже в Волине-Волыне, расположенном близко к морю, непосредственно у Одер-Гаффа, эта доля в X–XI веках не превышала двух процентов. Факт же быстрого роста потребления рыбы в начале XII века, в конце которого доля рыбы в рационе местных жителей возросла до двадцати с половиной процентов, объясняется, вероятнее всего, изменениями социальной структуры и результатом христианизации, ибо в постные дни мясные блюда заменялись рыбными.

Посланцы новой для северо-западных славян веры в Иисуса Христа, очевидно, оказали прямое воздействие еще на одну отрасль славянской экономики, процветавшую, впрочем, и ранее, а именно — на бортничество (разведение диких пчел). Пчеловодством славянские землеробы занимались в ограниченных масштабах, пока рост спроса на его продукты не побудил отдельных земледельцев всецело посвятить себя этому промыслу, переквалифицировавшись в профессиональных пчеловодов-пасечников. Бортник, примерно на высоте пяти-шести метров над поверхностью земли проделывал с помощью полукруглого долота (так называемого «долбила») отверстие в стволе (преимущественно — сосны, но также липы, клена или стволе иного лиственного дерева). Проделанное в стволе облюбованного им дерева отверстие он снабжал съемной заслонкой, через которую дикие пчелы могли влетать в отверстие и вылетать из него. Вероятно, пчеловод смазывал готовую борть каким-то составом, привлекавшим пчел. Если ему улыбалась удача, он мог летом вырезать из борти мед, а к тому же весной — восковые ячейки, пустые пчелиные соты и мед, оставшийся с зимы. Мед служил для подслащивания пищи и производства медовухи, то есть медового вина, медового пива или попросту питьевого мёда, именуемого германцами словом «мет» (Met), очень схожим со славянским обозначением этого хмельного напитка — «мед». Воск был крайне необходим ремесленникам — например, ювелирам, изготавливавшим из него формы для литья. Как мед, так и воск были желанными предметами торговли, в первую очередь — экспортной, поскольку в христианских землях воск требовался в больших количествах для изготовления свечей (прежде всего, церковных).

Бортничество было промыслом, еще стоявшим в определенной мере на грани собирательства — ступени развития человеческого общества, естественно, давно уже оставленной славянскими племенами в прошлом. Тем не менее, собирательство все еще составляло важное дополнение к другим, более прогрессивным, формам хозяйственной деятельности. Резчик нуждался в сброшенных рогах «красной» копытной дичи (выражаясь охотничьим языком), а по-нашему, по-простому — благородных оленей, лосей, косуль — в кости и в янтаре; дубильщик — в дубовой коре; корзинщик — в ивовых прутьях; конопатчик-кораблестроитель — во мхе. Червецы[70], тёрн, бузина, горец птичий, щавель и желтый касатик использовались для окраски тканей. Кроме того, щавель или другие растения, содержащие много кислоты, были необходимы резчикам по кости, помещавшим сброшенные оленьи рога для дальнейшей обработки в кислотную ванну, приготовленную из сока этих растений. Вряд ли следует предполагать, что ремесленники, жившие и работавшие в ранних городских центрах, сами собирали эти виды сырья. Сбор последних был, скорее всего, делом женщин, молодежи и детей.

Даже если абстрагироваться от важной роли многочисленных растений в лекарском деле, их использования в качестве ядов для отравления стрел и птичьего клея, возможности того, что хмель, если и не повсеместно выращивался, то, во всяком случае собирался в виде дикого растения и использовался для приготовления пива, и от факта использования желудей не только для откорма скота, но и их добавления, в размолотом виде, в муку из зерновых (или, выражаясь по-славянски «жита»), плоды собирательства служили весьма весомым дополнением к обеспечению основ существования северо-западных славян. А вот дикие фрукты и овощи, лесные орехи, ягоды и прочее не слишком-то обогащали славянскую трапезу. И только грибы настолько ценились северо-западными славянами (как, оговоримся, и славянами вообще, включая автора настоящей книги, всех его друзей и близких) — в отличие от западногерманских племен — что по сей день немало восточногерманских топонимов хранят память об этой любви своих исконных обитателей к грибам.

Вне всякого сомнения, бывали времена, когда славянским собирателям приходилось выходить на промысел чаще, ибо — вопреки безмерно идеализированным представлениям, идущим со времен славянофилов, да и панславистов — скромность, терпимость, великодушие и человеколюбие у славянской знати были выражены не в большей и не в меньшей степени, чем у знати германской — немецкой или датской. Повсюду, где феодальная знать стремилась подчинить себе свободных землепашцев, простой народ страдал от оброков и барщин. Однако же процесс закрепощения протекал в области расселения северо-западных славян весьма неравномерно; лишь немногие племенные союзы нашли в себе силы сами, без внешнего принуждения, пойти по неизбежному пути в феодальное общество. В общество, более прогрессивное, при всех своих недостатках, чем прежнее. При мысли об этом, автор настоящей книги невольно вспомнил анекдот советских лет о демонстрации рабов в Древнем Риме под лозунгом: «Да здравствует феодализм — светлое будущее всего человечества!»… Нередко свободным земледельцам и исконным, родоплеменным порядкам и сообществам удавалось отстаивать основы своего существования на протяжении определенного (порой — достаточно долгого) времени, пока они не оказывались завоеванными соседними государствами. Причиной этого нередко было само существование таких государств. Так, например, славянские земли на западе граничили с Франкским (а впоследствии — Германским, как его принято называть в русскоязычной литературе, по сути же — Немецким) феодальным государством, внимательно следившим за тем, чтобы рядом с ним не возникло иного центра власти, могущего представлять для него угрозу. Согласно произведенным историками-медиевистами расчетам, германцы — франки и саксы-саксонцы — в период между военным походом властителя франков Карла Великого, будущего восстановителя, во всяком случае, в теории, (Западной) Римской империи — на славян-лютичей (в 789 году) и нашествием римско-германского императора Фридриха I Рыжебородого (Барбароссы) на Польшу (в 1175 году) вели в общей сложности сто семьдесят (!) войн со славянскими народностями.

Необходимость объединения всех общественных сил для отпора, оказываемого северо-западными славянами этим нападениям внешних врагов, способствовала сохранению у них казавшихся, в силу своей привычности, столь идиллическими форм общественной жизни и часто не позволял внутриславянским социальным противоречиям выходить на поверхность исторического процесса, оставляя их как бы под спудом. Не случайно, как, конечно, помнит уважаемый читатель, Ибрагим ибн Якуб писал о племени «вельтаба» и о его «большом городе у самого Мирового моря»: «Они не имеют царя и не терпят над собой единоличного правителя, властвуют же над ними сообща их старейшины.»

Вне всякого сомнения, военные столкновения на границах также могли вызвать к жизни движущие силы общественного прогресса. Однако предпосылки были негативными. Речь шла о весьма разных как в этническом отношении, так и в отношении уровня своего развития, в какой-то степени заброшенных (или занесенных, как кому больше нравится) судьбою на край света — или, во всяком случае — край славянского мира — ведь плодородные лессовые земли современных Чехии, Словакии и Южной Польши были заняты еще до их прихода другими славянами — группах (если не сказать — осколках) бывших участников славянской миграции, разрозненных из-за отсутствия способной сплотить их общей, консолидирующей идеологии, что отличало их, скажем, от переселявшихся в Ханаан ветхозаветных израильтян под предводительством Моисея и Иисуса Навина или от участников Крестовых походов. И это не укрылось от внимания Ибрагима ибн Якуба, не без одобрения заметившего, что не было бы, вероятно, никакого народа, способного помериться силами с воинственными славянами, если бы ты были едины, а не разделены на многочисленные племена. То и дело нападающие друг на друга, причем в союзе с якобы «исконно враждебными славянам» германцами (франками, саксонцами и данами-датчанами).

Враги северо-западных славян: саксонский конный воин

Достойное уважения упорство, с которым северо-западные славяне сопротивлялись своим недругам, стало, в конечном счете, причиной их военно-политического поражения и фактической гибели (если считать таковой прекращение их существования в качестве самостоятельного этноса и «растворение славян в германском море»). Ибо феодализм не означал только барщину и десятину, но и нес с собой усовершенствованное сельское хозяйство, технические новшества и ярко выраженное разделение труда, развитие городов и расширение торговли — целую волну экономического превосходства, поглотившую не только Юмну, но, к примеру, также область, или зону влияния, Рерика (простиравшуюся примерно от сегодняшнего Мекленбурга, бывшего славянского Микулинбора, до сегодняшнего Висмара, бывшего славянского Вышимира), а также Хедебю-Хайтабу (на юге нынешнего Шлезвига).