Помоги проекту - поделись книгой:
Город перешел на половинный паек[191]. Цинга присоединилась к бери-бери. Начали забивать лошадей, но индийские солдаты, которые отказывались есть конину, скоро были неспособны сражаться[192]. Разлив Тигра увеличился: гарнизон и жители наводили дамбы. Эйлмер, не получая новостей о подкреплениях, которых ждал из Галлиполи, должен был атаковать без них; напротив, турецкие войска, обещанные фон дер Гольцем, прибыли в Мосул. И если бы турки разрушили большие дамбы в верхнем течении Тигра, вся равнина была бы затоплена, и наступление Эйлмера невозможно.
Но русская армия, которая только что заняла Эрзерум, спустилась к Багдаду через Персию и блокировала Кирманшах[193], последний иранский город. Хотя русские телеграммы были оглашены в Куте, дезертирство в индийских войсках увеличилось.
Слабым местом линий турецкой блокады был редут Держалла перед Эссином, который должен был первым задержать Эйлмера. 25 февраля было условлено, что Тауншенд (интенданты которого за три месяца смогли достать дерева), когда появится английский авангард, сумеет под вражеским огнем навести два временных моста в направлении этого редута.
В тот же день немецкая авиация бомбардировала Кут в первый раз.
29-го русские были в Кирманшахе; но непрекращающийся проливной дождь обездвижил Эйлмера. Турки укрепили редут. В конце недели — Эйлмер все еще не атаковал — к туркам перешли арабские перевозчики: они знали, что Тауншенд готовил временные мосты. Плавающие мины, отнесенные дрейфом, направленные против турецкого транспорта, отзывались на песчаных берегах, взрываясь среди ночной грозы с фантастическим и напрасным шумом… Наконец 8 марта на рассвете яростная канонада началась на гребне Эссина. Туман сгустился на песках, едва разрываемый взрывами снарядов Эйлмера на редуте. Защитники Кута видели, как турецкие резервы прорываются к нему в тумане, взбираясь туда, где шла невидимая битва. После полудня туман улегся. Под скорбным красным солнцем, среди размокших песков, пахнувших морем, турки занимали гребень. Редут не был взят.
Послезавтра Халиль-паша предложил Куту сдаться. Через месяц паводок мог достигнуть максимума и унести большую часть защитников. Тауншенд сознавал, что экспедиционный корпус недостаточно силен, чтобы его освободить: а Халиль ожидал еще четыре дивизии. Тауншенд передал послание в штаб Басры: стоит ли ему вступать в переговоры? Он собирался сдать город, если турки позволили бы ему соединиться с Эйлмером, вместе со своими людьми и ранеными. Басра передала послание в Лондон, там, в свою очередь, ответили: «Нет». В это время Лоуренс был вызван в Месопотамию[194].
12 марта Эйлмер был освобожден от командования[195].
Генерал Горринг, который уже взял Ансарийе, заменил его. 15-го река затопила траншеи на передовой, изолировав большинство лучших оборонительных сооружений. В конце месяца насчитывалось около шестисот случаев цинги, начиналась жара.
Горринг должен был атаковать 5 апреля. 4-го вечером осажденные увидели, что на гребне Эссина зажглись турецкие сигналы. Сначала зеленые огни, что значило: «направьте боеприпасы», потом красные: «враг наступает». Утром Горринг телеграфировал: турецкие линии на передовой были разбиты.
Артиллерия Кута обстреливала транспорт, который доставлял вражеские подкрепления к Эссину. За гребнем слышалась напряженная канонада боя. Горринг не телеграфировал. На завтрашнее утро[196] активность транспорта возобновилась: очевидно, были поспешно вызваны новые турецкие подкрепления. Цепь кораблей была затоплена, затем установился туман. Когда он рассеялся, миражная дымка укрывала Эссин, огромный, как в опере, оазис, содрогавшийся от взрывов пушек. За миражной водой поднималась к городу настоящая вода. Все годные к бою люди были брошены на дамбы. Радиостанция Кута посылала сигналы, но они терялись в тумане; главный радист, единственный техник, был ранен. Наконец в десять часов вечера пришло сообщение от Горринга: «Не стреляйте в направлении реки». И все.
На рассвете — новая телеграмма: «Взял две передовые позиции в Сеннайят. В целом четыреста метров». Сеннайят был главной турецкой позицией за гребнем. Оттуда велась самая интенсивная стрельба, которую слышали там осажденные. Настроение в Куте поднялось, как в Иерусалиме во время Пасхи: торжествующие осажденные поднимались по переулкам на террасы, где местная толпа пряталась под старыми промокшими пальмами. Курс рупии возрастал от часа к часу.
В 8-30 бомбардировка прекратилась. Потом возобновилась. К 11 часам снова установился мираж. «Готовимся к атаке», — телеграфировал Горринг. Снова ничего, кроме канонады, скрытой за миражом в глубине ночи. Наконец, в час ночи — новая телеграмма: «Атакуем только завтра на рассвете». Тауншенд, в отчаянии, к тому же больной, больше ничего не понимал и сомневался, открывать ли огонь по реке, поэтому он, не без гнева, потребовал информации, чтобы согласовать свои действия с армией подкрепления. Никакого ответа. Бой, казалось, удалялся… Назавтра на рассвете грохот канонады вновь начался, еще дальше, чем вчера. Опять никаких новостей от Горринга. Радист Тауншенда снова связался со штабом в Басре, откуда ответили:
«13-я дивизия предприняла попытку атаковать на рассвете. Обнаруженная в ста метрах от турецких траншей, вынуждена была отступить с тяжелыми потерями. Роют траншеи, перестраиваются и эвакуируют раненых».
«Раз они копаются в земле, — проворчал Тауншенд, — то атаковать больше не будут». Турецкая пехота в траншейной войне была одной из первых в Европе: это уже увидели в Дарданеллах. Продовольствия оставалось на девять дней[197]. Тауншенд собирался форсировать проход с семьюстами годных к бою людей, которыми еще располагал. Вражеские пустые траншеи, как и его покинутые траншеи, превратились в реки. Дальше — Тигр, вышедший из берегов…[198]
Лоуренс собирался прибыть в штаб Горринга.[199]
Он ожидал, что его примут прохладно, так и случилось. Когда Тауншенд вышел на Багдад, «Незваные», к всеобщему раздражению, утверждали, что его успех долго не продержится: индийская армия пока что встречала лишь арабский контингент, не собиравшийся сражаться за Турцию; все изменилось, когда они встретились с анатолийскими войсками. Они просили о достаточной организации пропаганды — располагающей достаточными средствами — чтобы объединить племена: ненависть к туркам должна была позволить армии генерала Тауншенда прибыть в Багдад освободителями, если бы она организовала вокруг себя арабские иррегулярные силы. Тауншенд отвечал им, что она прибудет туда, потому что она сильна сама по себе. Теперь же сипаи армии подкрепления уже формировали пехотные полки: их лошади, ослепленные насекомыми, больше не были пригодны для боя.[200] В Куте каждый день насчитывали столько же умерших от голода, сколько от цинги, а русские остановились в Кирманшахе.
К счастью, информаторы Лоуренса говорили, что ситуация в осаждающей турецкой армии была немногим лучше: сыпной тиф вывел из строя больше половины ее сил. И ее коммуникации — даже Тигр — пересекали пустынные пространства, где властвовали разбойники-кочевники. Турецкая армия была неспособна сохранять за собой Тигр на протяжении тысячи километров: тем более — продвигаться в пустыню.
Официально Лоуренсу было поручено подготовить выпуск карт в регионе и обучить аэрофотосъемке специалистов индийской армии. Тайно — вести переговоры о снятии осады или отходе армии Тауншенда; а со своей стороны — попытаться разрушить турецкие коммуникации с помощью арабов.
Он вышел на связь с вождями кочевников. Как утверждали его информаторы, они были готовы к восстанию, если бы только их обеспечили боеприпасами. Лоуренс знал их за отличных воинов, когда они сражались с турками, а не служили им. Города Неджеф и Кербела уже поднялись. Но надо было ударить одновременно: бедуинам сирийской пустыни — по линии турецких коммуникаций, курдам — между Мосулом и Багдадом, арабам — из великой пустыни. Чтобы парализовать осаду Кута, на первое время было достаточно, чтобы в игру вступили руалла и несколько других крупных племен; но необходимо было, чтобы арабское восстание расширилось — Кут не мог быть спасен, а Багдад взят, если бы Халиль-паша не стал из осаждающего осажденным.
Этого нельзя было предпринять без согласования со штабом армии подкрепления. Лоуренс во второй раз собирался оказаться лицом к лицу с имперской волей Индии. Но сейчас у него были на руках лучшие карты, чем когда он собирался отправиться советником к Идриси.
Снова отказ. Он заметил им, что лорд Китченер, генералиссимус, признал восстание арабов в Месопотамии против турок; на что ему было отвечено, что правительство Индии несогласно по этому вопросу с лордом Китченером, генералиссимусом. Арабы нападали на английские суда, которые поднимались по Тигру, разграбляли английские конвои. Именно арабы принесли Халиль-паше новость, что осажденные готовят два временных моста. «Арабское население в Куте внушает много беспокойства», — несколько раз передавал Тауншенд; он укрепил свою полицейскую службу. В случае поражения он ожидал генерального восстания в тылу английских войск до Басры и, несомненно, подъема в Персии и Афганистане. «У меня, — писал он, — было достаточно времени узнать, что представляют собой арабы: это бандиты, подлые и жестокие. После битвы на Курне они безжалостно перерезали глотки отступавшим туркам. Они всегда на стороне сильного. Турки хорошо их знают и умеют с ними обращаться как следует».
Беседа проходила на борту пышного пакетбота, где помещался штаб, под широкими полотнищами шатра, который укрывал от падающих лучей солнца и от мух, гроздьями облеплявших пологи вавилонских дворцов. Лоуренс заметил, что, если арабы нападают на английские конвои, то нападают и на турецкие; что арабы действительно бежали из Кута, но не в таких количествах, как индийские солдаты; что, если некоторые информаторы Халиля были арабами, то те, кто был на секретной службе Тауншенда, тоже были арабами; что от этого населения, «внушающего беспокойство», британцы не понесли
Переговоров с верховным комиссаром Египта, если им и было о них известно, было им недостаточно. И Лоуренс понимал, что воля арабов к независимости вовсе не изменит точку зрения англо-индийского штаба, а только еще больше будет его раздражать. Они инстинктивно уподобляли офицеров «Ахад» индийским националистам, считая их скорее предателями турок, чем освободителями собственного народа. Лучшие английские офицеры в Индии считали альянс с арабами недостойным Империи; и их желание сохранить достоинство побуждало их лишь укреплять предрассудки их коллег, которым они сами были не чужды. Наконец, штабу не было неизвестно о «секретной» миссии Лоуренса. Хотя она была одобрена Китченером и главнокомандующим в Месопотамии, они упорно не одобряли ее. Сэр Перси Кокс, начальник политического бюро, отказался принимать участие в переговорах, которые «подрывали английский престиж значительно вернее, чем поражение». Лоуренс сам был уверен, что они провалятся. Он участвовал в них лишь потому, что получил приказ, и слушать, как упрекают его кадровые офицеры: «эта миссия недостойна солдата»[202], — это не ослабляло ту антипатию, которую они ему внушали. К тому же он выказывал большую агрессивность, чем обычно — организация кампании казалась ему плачевной; и арабское дело не выиграло ничего ни от его миссии, ни от его гнева.
Нет сомнений, что Лоуренс верил в глубокую эволюцию Империи, видел ее федерацией, основанной на свободном соглашении, где арабское королевство должно было найти свое место и выгоду. Нет также сомнений, что поведение Тауншенда совпадало с поведением штаба, которому было поручено помогать ему. Дискуссия, полная умолчаний (штаб не знал о переговорах, предпринятых Хуссейном), не интересовала Лоуренса: он глядел на позолоту 1900 года в баре, изъеденную всеми насекомыми Тигра, и хотел лишь пройти стороной мимо всего этого. Ценность восстания не могла быть доказана ничем, кроме самого восстания. Однако у него не было возможности это проверить. Было необходимо вмешательство авиации[203], чтобы позволить Тауншенду продержаться на время подготовки арабской интервенции. Он ничего не мог поделать, кроме того, что сам считал невыполнимым: добиваться отхода турецкой армии.
Сопровождаемый начальником Интеллидженс Сервис в Месопотамии[204], он появился за вражескими линиями как парламентер, чтобы вести переговоры об обмене ранеными. Им, согласно традиции, завязали глаза; Халиль-паша принял их тем же вечером. Они просили выслушать их наедине; миллион фунтов, затем два были с очевидным презрением и живым удовольствием отвергнуты.[205] Он оставил их на ужин[206]: вернуться к своим они должны были на следующее утро. Ужин прошел за обсуждением официальных предложений.
Халиль держался вежливо, смутно признавая, что английским парламентерам он был обязан честью отказаться от их предложений. Был подан пышный турецкий ужин, и беседа продолжалась на французском, среди великого безмолвия лагеря и осажденного города, когда тот и другой были полны умирающих, и не слышалось больше ни одного ружейного выстрела.[207] Несмотря на суждение Тауншенда об арабских обитателях Кута, Лоуренсу поручили просить, чтобы против них не было предпринято никаких репрессий. Халиль доброжелательно ответил, что вовсе не собирается предпринимать крайние меры; он повесит всего девять представителей знати. Ужин был подан в саду, под звездами Халдеи, снисходительными к мольбам.
Следовало договориться, чтобы больные и раненые индийцы были обменяны на пленных из турецкой армии; но те были в большинстве своем арабами, и Халиль не считал их турецкими пленными. Большая часть арабских пленных была заочно приговорена к смерти за то, что сдались добровольно. «Их единственное желание — перейти на сторону врага: ни одного нельзя поставить на передовую… Зачем их забирать? Чтобы расстрелять?»[208]
Как и офицеры индийской армии, офицеры Халиля твердили о подлости арабов: люди охотно считают подлыми тех, кто не по доброй воле сражается на их стороне. Но под их презрением, как и у их начальника, угадывалась враждебность арабов к ним: «Среди них нет ни одного, кому можно было бы доверять!» Лоуренс, насколько мог, поддерживал беседу, к удивлению Халиля, который спросил, откуда у него такой интерес к этим канальям. Каждая фраза генерала подтверждала то, что Лоуренс считал известным, каждая предполагала, что достаточно было лучше вести политику, и сила, затерянная в глубине пустыни, поднялась бы против этих презрительных турок и ослепленных англичан.[209]
Тонкий звон хрусталя отзывался среди поразительной тишины спящего лагеря, перед тифозным городом, агонизирующим среди библейских роз и мух…
Наутро[210] Лоуренс увидел вдалеке Кут, после чего ему завязали глаза.
Когда он снова добрался до штаба, ему объявили, что через три дня попытаются сбросить продовольствие с самолетов, и канонерка попробует прорвать блокаду.[211]
Три дня прошли[212], осажденные слышали, как за рекой снова идет стрельба. Турецкая масса перешла реку вне досягаемости пушек Кута. Город беспрерывно обстреливала артиллерия и немецкие самолеты. «Разлив задерживает нас», — телеграфировал Горринг. Снова замолкла канонада. Паек уменьшился до трех унций на человека. «Все подорожало в десятки раз», — сообщил генерал. Самолеты с продовольствием не прибыли.
16-го в полдень самолетов еще не было. Условия сдачи снова были обсуждены. Шестьсот годных к бою солдат не имели больше сил носить патронташи. Наконец — самолеты! Они должны были принести пять тысяч фунтов продовольствия: принесли три тысячи. Они вернулись на следующий день и принесли тринадцать сотен фунтов; два мешка упали в Тигр. «Посты перед Сеннайят разбиты, — телеграфировал Горринг, — жду пять тысяч человек подкрепления». Несмотря на риск расстрела турками, индийцы дезертировали лавиной.
Назавтра[213] канонада возобновилась под Сеннайят: Горринг наступал. Час за часом прибывали телеграммы из штаба: Горринг отступил перед турецкой контратакой, разбит новой атакой 13-й бригады. Еще одна турецкая контратака, в пятнадцать тысяч человек: некоторые английские соединения уже были атакованы до двенадцати раз. Самолеты с продовольствием не могли вылететь. Затем — снова буря; наконец, пять дней спустя, осажденные снова услышали стрельбу, но не появился никакой английский авангард, ни в Сеннайят, ни в Эссине. Британские самолеты облетели Кут, несмотря на туман, сбросили четыре мешка в Тигр, один туркам… Наконец, в 8 часов вечера, снова заработал телеграф: «Штаб с прискорбием сообщает, что атака на Сеннайят отбита врагом».
Два дня — ничего, кроме цинги, тифа и голодной смерти. 24-го в полночь канонерка «Джульнар» вышла, чтобы прорвать блокаду[214]. Тауншенд провел ночь на террасе штаба. Он слушал, как приближается яростная стрельба, видел, как близится торопливая дрожь канонады в ночи. Затем — тишина. На рассвете «Джульнар» увидели на мели у вражеского берега; ее винт попался в цепь, протянутую турками через Тигр. Шесть офицеров были мертвы.[215]
Она везла четыреста тысяч фунтов продовольствия.
26-го вечером генерал Тауншенд получил приказ встретиться с Халиль-пашой[216].
Фон дер Гольц был при смерти[217]. Турецкая армия, которой сдалась англо-индийская армия, состоящая из больных в лихорадке и трупов, насчитывала не больше двух тысяч пятисот человек, годных к бою.
Глава V.
Если Индия[218] вела свою игру, то Каир вел свою. Лоуренс вернулся в Египет[219] и узнал там, что арабское восстание было вот-вот готово разразиться[220].
С тех пор, как Фейсал вернулся в Дамаск, он советовал своему отцу выждать. Военные круги «Ахад» и «Фетах» начали опасаться, что Германия выиграет войну. Турецкая армия засела в Дарданеллах, но там она одерживала победы. Месяц за месяцем рассеяние арабских дивизий продолжалось, террор парализовал тайные общества, достаточно большое число их руководителей было подвергнуто пыткам, поэтому Фейсал мог каждый день опасаться, что его выдадут. Помощь, которую приносили Сирии англичане с тех пор, как начались переговоры между Мак-Магоном и великим шерифом, сначала была военной: восстание почти всех войск, размещенных на юге Тауруса. Она стала почти исключительно гражданской, потому что турецкие репрессии меньше ударили по «Фетах», чем рассеяние войск — по «Ахад». Хуссейн, одновременно с тем, как посылал Фейсалу тайные послания, которые его слуги возили в ножнах кинжала или между подошвами сандалий, официально адресовал ему приказ вернуться в Стамбул, чтобы там принять присягу на верность его семьи халифу, для успокоения младотурецких министров.
6 мая двадцать знатных пленных из числа самых значительных семейств — одни подозревались в принадлежности к обществам, другие просто во враждебности к турецкой администрации — были без суда повешены на рассвете, четырнадцать на главной площади Бейрута, шесть на главной площади Дамаска. Утром толпа обнаружила виселицы. Казнь была объявлена после полудня в газетах, распространяемых бесплатно. В первый раз арабы были казнены не за прямую или непрямую связь с врагом, а за преступление национализма: они хотели «отделить Сирию, Палестину и Ирак от османского султаната». Можно было ожидать, что Джемаль, путем заключений, пыток и казней наудачу, добился того, что «Фетах» был так же беспомощен, как пока что был «Ахад». Немецкая миссия собиралась объединиться в Хиджазе с турецкой миссией в три тысячи пятьсот человек, над которой она приняла бы командование[221].
Казни продолжались. Фейсал утверждал перед Джемалем, что у него не было никаких связей с приговоренными, разве что родственные, и старался замолвить за них слово. Паша время от времени приглашал его на прогулку. Автомобиль останавливался рядом с виселицами, у подножия которых ждали сирийские националисты с надетыми на шею петлями. И эмир, которого Джемаль доброжелательно вел под руку, проходил перед ними, как на смотре, пересекаясь с ними долгими взглядами, в то время как Джемаль наблюдал… до тех пор, пока Фейсал не получил, наконец, в пирожном послание, которое объявляло, что восстание должно начаться сейчас же: люди, собранные Али в племенах, соединились в Медине.
Он тотчас же стал добиваться позволения отправиться на инспекцию войск, собранных его братом «для священной войны и атаки на Суэцкий канал». «Было бы хорошо, — говорил он, — чтобы эти войска прибыли в Дамаск под командованием одного из сыновей великого шерифа. Например, Али, старшего…» Джемаль приказал ему самому принять командование — чего и добивался эмир[222]. Но — чего он не добивался — Джемаль сообщил ему, что Энвер собирается сам инспектировать это войско, и что они оба будут сопровождать Фейсала в Медину.
И вот генералиссимус Энвер, вешатель Джемаль, шериф и его сыновья обмениваются клятвами и почетными ритуалами. Затем все выходят, чтобы посмотреть на воинов священной войны.[223]
Они смотрят, как на пыльной равнине за стенами города разворачиваются войска: всадники на верблюдах, разыгрывая бой, нападают со всех сторон; кавалеристы шпорят своих коней, мечут копья, по обычаю незапамятных времен. «И все они — добровольцы священной войны?» — наконец спросил Энвер Фейсала. «Да», — сказал Фейсал. «И полны решимости сражаться насмерть против неверных?» «Да», — снова сказал Фейсал. В этот момент арабские вожди подошли, чтобы их представили. Шериф Модига, отведя Фейсала в сторону, прошептал: «Господин, убить ли их сейчас?» «Нет, — ответил Фейсал, — они наши гости».[224]
Шейхи возражали: два удара, и закончена война… Фейсал должен был оставаться среди них, вне слышимости, но в полной видимости, и защищать жизнь турецких тиранов, которые отправили на виселицу его лучших друзей[225].
В Медине стояли двенадцать турецких батальонов…
Наконец Джемаль и Энвер вернулись в Дамаск, но не отпустили Фейсала. Их недоверие все больше нарастало, но их отношения с семейством шерифа были характерными для старого Востока: они не доверяли Хуссейну так же, как и другим крупным чиновникам, но не больше; именно они направили его в Мекку, и они верили, что могут еще вести переговоры: шерифу всегда нужны были деньги. Война, на их взгляд, обездвиживала его: подняться против них сейчас значило войти в общее дело с неверными; сирийские националисты, быть может, на это и осмелились бы, но не шериф Мекки. И зачем ему было бы объединяться с союзниками, когда они были разбиты на большей части Востока?
Джемаль повесил еще несколько сирийских вождей; и Фейсал, еще раз вызванный им, в изумлении увидел в его руках телеграмму своего отца, который просил амнистии для заключенных националистов — и независимости Хиджаза как наследственного эмирата под его управлением[226].
После долгих колебаний Джемаль направил Фейсала в Медину. Чтобы пролить свет на это дело? Потому ли, что он считал все это лишь очередной куплей-продажей, и предпочитал — как и Хуссейн — вести переговоры через эмира? Или надеялся, что шериф посоветует отцу смириться, как бывало обычно? Или не хотел, удерживая его, обеспечить предлог для восстания в тот момент, когда арабские войска снова были объединены? Или, напротив, потому что предпочитал, как утверждал в своих мемуарах[227], вооруженное восстание, с которым собирался уверенно справиться, невыносимому недоверию, которое вызывала в нем игра великого шерифа? Несколькими неделями раньше немецкая миссия прибыла в Хиджаз. Джемаль срочно направил в Медину три батальона подкрепления под командованием Фахри-паши[228] — рубаки, в равной степени жестокого и энергичного, проверенного в «усмирении» Армении и в боях у Дарданелл. И взял в заложники телохранителей эмира.
Лоуренс собирался отправиться в Каир[229].
Через несколько дней Фахри телеграфировал[230]: «Бедуины покинули город под командованием сыновей великого шерифа. Вышлите подкрепление». Заложники бежали к руалла в Сирийскую пустыню.
5 июня Фейсал атаковал Медину. В этот день умер Китченер…
Бедуины не знали артиллерии: турецкая их устрашала. Напрасно Фейсал и его брат Али, сопровождаемые несколькими кавалеристами, которые сражались когда-то против союзников или против балканцев, атаковали под обстрелом. Одно из самых сильных племен предложило туркам, что они подчинятся, если их деревни не тронут. Фахри во время переговоров с ними поджег пригород Медины и сжег все, что оставалось там живого[231].
Переговоры оборвались, часть населения Медины была изгнана, Фейсал атаковал снова. Снова безуспешно. В тот же день его отец атаковал турецкие войска в Мекке, овладев городом в первом же бою. Турки укреплялись в фортах, стоявших на холмах, которые там возвышались, и в отдаленных казармах. Их комендант позвонил Хуссейну: «Говорят, что арабы восстали, заявляя о своей полной независимости. Сделайте с этим все, что сможете». «Мне также говорят, что они хотят независимости. Считайте, что я сделаю ради этого все, что смогу».[232] Турки обстреляли священную мечеть, убивая там молящихся правоверных; единство арабов было обретено, единство ислама — утеряно.[233]
Шериф Мекки перед мусульманским миром объявил турецкое правительство неверным. В насмешку над священной войной, которую вел халиф Стамбула, имея на своей стороне христианских союзников из Германии, ей была противопоставлена священная война, которую вел великий шериф вместе со своими христианскими союзниками из Англии. Не зная отныне, на какой стороне Бог, одни мусульмане теперь служили родине, другие — сильнейшей стороне.
Как только арабское восстание было провозглашено, племена изгнали турок из Рабега и Йенбо: затем — с помощью английского флота — из Кунфиды и Джедды, осада которой велась Фаруки[234]. Немецкая миссия, которая ждала в Йенбо турецких войск, была разбита, оставив часть своих документов: ожидалось, что она установит связь между Южной Аравией и немецким Юго-Востоком Африки, базой пропаганды и экспедиционной армией в Абиссинии, Сомали, Эритрее, Судане и, наконец, Индии; и выступит на Аден. Выжившие немцы добрались до Дамаска через Медину, где укрылись их турецкие полки. Хуссейн правил Меккой, Фейсал пытался управлять ураганом бедуинов, называвшимся армией. Но турки все еще удерживали Медину и железную дорогу. Почему Фейсал пытался атаковать город еще раз, не имея пушек?
Англичане должны были высадиться в Рабеге. Они обещали боевые средства лучше, чем у турок; время от времени Фейсал получал несколько старых японских ружей, которые взрывались, когда бедуины хотели их использовать.
Он послал Али в Рабег.
Местный шейх[235] был куплен турками. Когда Али разбил его и выгнал, то нашел в ближайших деревнях и горах оружие, выгруженное англичанами… и продовольствие. Он остался там, безмятежный, сытый до отвала. Фейсал ждал в горах… Не получая ничего из Рабега, он, по крайней мере, получил из Йенбо несколько горных орудий, несколько пулеметов с египетскими командами, которые англичане собирались там высадить. Они были посланы в Мекку, где оказались небесполезными Фейсалу, но турецкое вооружение в Медине было современным. Он снова атаковал город, взял аванпосты; но вражеские пушки покрывали девять тысяч метров, а пушки египтян — три тысячи.
Армия Фейсала еще раз отступила в горы. Каждое утро несколько десятков всадников исчезали. Фейсал не просил от своих войск большего, чем налеты на колонны турецкого снабжения, и с горечью мечтал об эффективной английской помощи, которой уже почти не ждал…
Собиралась ли она когда-нибудь прийти? Штаб армии в Египте был расположен к арабскому восстанию не больше, чем штаб в Месопотамии.
Практически не было установлено никакой связи с арабскими силами; не было проведено никакой военной разведки; не было выработано никакой тактической или стратегической точки зрения; наконец, не было никаких попыток уточнить местные условия и адаптировать к боевым нуждам материальные ресурсы союзников[236]. Генерал, командующий египетскими войсками, «что вполне естественно, не желал терпеть в своем отделе ни конкурентов, ни конкурирующих кампаний»[237], а никакого другого военного отдела не существовало. Верховный военный комиссар Мак-Магон без приказа штаба (который был в зависимости от штаба в Лондоне) должен был «вести войну в Аравии лишь с помощью атташе по иностранным делам».[238] Атташе, к которым военные практически не прислушивались, и которые не больше прислушивались к агентам Интеллидженс Сервис[239].
Восстание захватило почти все центры Хиджаза, важные боевые средства и шесть тысяч пленных; оно прекратило существование немецкой миссии в Южной Аравии, и поэтому английский флот на Красном море сохранял свободу действий; оно вскоре положило конец восстанию сенусситов и Дарфура; оно обездвижило все турецкие гарнизоны, размещенные от Маана до Индийского океана. Но турки сохраняли за собой Медину, гарнизон которой, усиленный войсками Фахри и миссии Штоцингена, насчитывал теперь двадцать тысяч человек; и железная дорога оставалась в их руках. Фахри собирался выйти на Мекку с мощной артиллерией, и его не встретил бы никто, кроме бедуинов с их египетскими пушками. И на этот раз арабы не обладали бы преимуществом внезапности.
Слова «арабское восстание» не значили больше ничего, кроме локальных волнений; совершилась обратная метаморфоза, бабочка стала гусеницей, не изменив своего названия. «Незваные» хотели навязать Турции то, чем была для Наполеона нескончаемая партизанская война в Испании. Великий шериф хотел, чтобы вооруженное восстание племен Хиджаза было связано с вооруженным восстанием в Сирии, подкрепленным крупной высадкой союзников в Александретте. И вот тайные общества и племена были предоставлены сами себе, вынуждая Турцию лишь к колониальной войне; восстание в великой Аравии заменила война в маленьком Хиджазе: как в Индии, как в Марокко, руководители восстания сражались вместе со своими вассальными племенами, и не более.
Арабы выиграли первую партию, но проигрывали вторую. Они хлопотали только о том, чтобы знать, высадятся ли союзники в Джедде, не с какими-нибудь старыми пушками, но с экспедиционным корпусом. Однако среди самих союзников не было согласия, им не хватало людей — и они помнили Кут.
Верховный комиссар был обездвижен, его «частную войну»[240] осмеивали, генерал Клейтон был смещен.
Перед его отъездом Лоуренс добился, чтобы Клейтон телеграфировал в Министерство иностранных дел, предложив его перевод в Арабское бюро; он был одним из главных редакторов его бюллетеня. Тогда он больше не подчинялся бы египетскому штабу.
Еще необходимо было, чтобы штаб не противостоял этому переводу. Самым разумным выходом со стороны Лоуренса было добиться того, чтобы в штабе его больше видеть не могли: способностей к этому ему было не занимать.
Он прибыл из Месопотамии на пакетботе, где были только два пассажира: некий генерал[241] и он. Генерал, по всей видимости, счел его фамильярным, и Лоуренс аккуратно разделил прогулочную палубу мелом на две части: для того, объяснил он генералу, чтобы они могли прогуливаться каждый по своей стороне, не опасаясь причинить друг другу беспокойство. Они подружились. Лоуренс, который получил неосторожное распоряжение сообщать все, что может по своей природе заинтересовать штаб, составил подробный рапорт, по его обыкновению, точный, где критиковал: качество литографских камней, применяемых для печатания карт, способ швартовки барж на набережной, нехватку подъемных кранов для разгрузки, отсутствие способа размещения вагонов, недостаточность медикаментов, слепоту и недальновидность медицинского корпуса — а также действия высшего командования и ведение кампании в целом. Когда главнокомандующий[242] потребовал этот рапорт, весь штаб просидел целую ночь, переделывая его. Отношения Лоуренса с его новым непосредственным начальником, противником восстания, «который заменил оценку сил противника до сотни людей оценкой до десяти тысяч»[243], были плохими. Лоуренс взял в привычку «пользоваться любой возможностью ткнуть их носом в их сравнительное невежество и непригодность в департаменте разведки»[244]; затем, опасаясь, что генеральному штабу хватит терпения с этим смириться, начал возвращать им рапорты, исправляя в них грамматические ошибки[245].
Несколько офицеров было направлено на арабскую сторону; и делегат от губернатора Судана, полковник Уилсон, имел резиденцию в Джедде. Все они, и Абдулла тоже, обратились в Каир. Великий шериф тем временем убеждал союзников, чтобы они направили к нему экспедиционный корпус, без которого, как говорил он, Мекка снова была бы захвачена, и в то же время заявлял, что враждебность правоверных не позволит предпринять высадку. Мак-Магон решил направить в Джедду для краткого пребывания единственного высокопоставленного английского чиновника, знакомого с семейством великого шерифа: Сторрса[246].
Просьба Лоуренса о девятидневном отпуске, чтобы сопровождать своего друга, не была встречена отказом.
Глава VI.
Когда Сторрс[247] и Лоуренс высадились в Джедде[248], эмир Абдулла, второй сын великого шерифа, собирался туда прибыть.
Полковник Уилсон, которого Лоуренс встречал в Каире и имел с ним тогда «короткий спор[249]», приготовил все лучшее для встречи эмира и двух английских посланников. Тишина, которая поднималась от мирных песков по улицам, мало-помалу овладевала жителями Джедды, не было шума, даже шепота; возбуждение, которое независимость принесла из Мекки в этот порт, лишенный паломников из-за войны, затерялось под великим солнцем, где, казалось, не было ничего живого, кроме гудения мух; и, выступая в сопровождении кортежа своих рабов с блестящим оружием, прежний вице-президент османского парламента, большой жизнелюб, уже одетый в светский костюм Аравии, пришел на встречу с англичанами, пока толпа молчаливо приветствовала их. Он только что одержал в Таифе скромную победу, и Лоуренс был очень заинтересован в том, чтобы познакомиться с ним.
Как применялась в Джедде власть нового государства? Не блестяще, отвечал эмир. Горожане питали к бедуинам, на которых основывалась власть Мекки, ненависть и презрение. Тут и там обычаи турецкого господства заменялись; вновь пришли обычаи, установленные Пророком: судьи получали в год по одной козе с каждого двора, им не платили, и их решения не записывались. «Когда у нас после войны будет время, — иронически добавил эмир, — мы отыщем в Коране суры, применимые к биржевой торговле…»[250]
Сторрс просил его сообщить Лоуренсу свои взгляды на военные операции, чтобы он довел их до каирского генерального штаба. Эмир посерьезнел: если бы мобильная колонна, которую турки готовили в Медине, вышла на Мекку, арабам, которые не получили оружия, обещанного Англией, оставалось «лишь умереть, сражаясь, под стенами священного города»[251].
Зазвонил телефон: из Мекки великий шериф вызывал своего сына.
Тот подошел. Он ввел своего отца в курс беседы, и великий шериф поручил ему повторить от своего имени английским офицерам то, что он собирался сказать. Он просил, чтобы одна союзная бригада была оставлена как резерв в Суэце, готовая к интервенции в Аравию. С ее помощью войска Восстания сосредоточились бы перед Мединой и атаковали бы город.
Сомнительное сосредоточение.
Лоуренс знал, как мало расположен генеральный штаб в Каире отвлекать бригаду от защиты Египта; и он был уверен, что высадка союзных войск уничтожит арабское движение[252]. Он ответил только, что не сможет успешно защищать представленную ему точку зрения, если не составит никакого личного мнения об условиях войны и о самой местности, и если не встретится с Фейсалом, командующим основной армией. Что визит к Хуссейну в Мекку для него невозможен — [пусть так], но он хотел бы, чтобы его доставили в лагерь Фейсала.
Абдулла вновь связался со своим отцом, с большими умолчаниями. Сторрс добился, не без сложностей, чтобы Абдулла написал своему брату Али, и тот позволил Лоуренсу доехать до лагеря Фейсала, если это не причинит неудобств. (Великий шериф, как всегда, загадочный, оставлял за собой возможность остановить путь Лоуренса в лагере Али, если это показалось бы ему нужным). Сторрс добился от Абдуллы, чтобы тот преобразил эту осторожную рекомендацию в приказ немедленно предоставить лучшего носильщика из своих всадников на верблюдах и надежного проводника. Лоуренс должен был переправиться морем в Рабег, где через два дня нашел бы лагерь Али.
Вечером великий шериф вызвал Сторрса к телефону. Неужели передумал?
— Хотели бы вы послушать мой оркестр?
— Какой оркестр? — в изумлении спросил Сторрс.
Хуссейн принял на свою службу духовой оркестр турецкого генерального штаба, захваченный в плен в Таифе. Они собирались играть в Мекке… и англичан поочередно пригласили к телефону, чтобы послушать их.
— Однако, — добавил великий шериф после этой любезности, — телефона недостаточно, и я сейчас же форсированным маршем направлю оркестр к вам.
Назавтра англичане возобновили беседу с Абдуллой. Можно было бы, сказал эмир, перед войной устроить это дело лучше. Достаточно было бы, чтобы он в июне поднял племена и взял в заложники паломников. Среди них было бы, разумеется, много турецких начальников и мусульманской знати Египта, Индии, Явы, Эритреи и Алжира. Эти тысячи заложников привлекли бы внимание заинтересованных крупных властей. Те оказали бы давление на Блистательную Порту, чтобы добиться свободы для своих соотечественников. Блистательная Порта, в военном плане беспомощная перед Хиджазом, должна была бы тогда или заключить соглашение с великим шерифом, или признать свою беспомощность. В последнем случае Абдулла вышел бы напрямую на европейские власти, готовый согласиться с их желаниями под гарантию неприкосновенности, данную через Турцию.
Пророк, о котором мечтал Лоуренс, имел мало общего с этим хитрецом. По меньшей мере, добавил тот с иронической усмешкой, Фейсал изо всех сил возражал перед их отцом против этого хитроумного плана.
Фейсал и Али были, возможно, менее тонкими.
Вечером[253] все собрались на ужин у полковника Уилсона. Англичане ждали Абдуллу на ступенях. Вечную тишину Джедды едва тревожило смутное пробуждение шорохов и шелест крыльев, которые приносит ночь к вратам пустыни. Позади людей [и] эскорта эмира, чье оружие и украшения слабо поблескивали в тени, плелась толпа подавленных людей, обросших бородами — как у больных и безумных, у тех, кто давно не брился — исхудалая толпа, и молчание их было как яма посреди приглушенной радости компаньонов Абдуллы. Как беглые каторжники, только что пойманные, эти люди были в обрывках формы, среди ночной толпы, одетой в белое, и в руках у них было что-то вроде огромных кувшинов, в которых англичане не сразу узнали трубы, и которые, хотя были из меди, не блестели.
— Оркестр моего отца[254], — весело представил их эмир.
Когда ужин начался, оркестр заиграл самые печальные из турецких мелодий. «Сыграйте что-нибудь иностранное», — крикнул один из гостей[255]. Со двора послышались нестройные звуки. Зазвонил телефон: шериф Мекки, в свою очередь, хотел послушать. Мелодия стала внятной: это была «Deutschland über Alles»[256]. Потребовали другой музыки, но от сырости Джедды кожа на барабанах растянулась. Их подсушили у огня, и зазвучала новая мелодия. Она называлась «Гимн ненависти»[257]… «Это, — сказал один из арабов, — всего лишь похоронный марш».[258] Но Лоуренс и Сторрс покатывались со смеху и распорядились одарить музыкантов…
Эмир Али в Рабеге, как ни был обеспокоен письмом, которое привез ему Лоуренс, выполнил инструкции, которые оно содержало. Лоуренс был связан со многими знакомыми эмира, и беседа была дружелюбной, несмотря на болезнь Али, в котором глубокое благочестие плохо смирялось с приказом помогать этому неверному. Но Лоуренс должен был его узнать: если каждый из сыновей великого шерифа был похож на Абдуллу, действия, предпринятые Арабским бюро, оказывались абсурдными, а восстание было заранее проиграно.
Действительно ли, как он писал, он выехал из Каира на поиски вождя, способного придать арабскому восстанию тот смысл, который оно несло в себе? Видимо, память обманывала его, он принял за воображаемую преднамеренность то действие, ценность которой была, напротив, в молниеносном очищении его замысла. До Джедды проблема арабского вождя не выдвигалась им ни разу — ни в письмах, ни в «Арабском бюллетене», ни в Месопотамии; для него, как и для его друзей, этим вождем был великий шериф. Именно этот ослепительный опыт, путаница в Джедде между турецкой системой и поразительным возвращением во времена хиджры[259], тонкие уловки Абдуллы на переднем плане той сцены, в глубине которой Лоуренс ощущал брожение запутанной и суровой эпопеи, — этот опыт побуждал его как можно скорее отвергнуть руководство Хуссейна, попытаться заключить его в рамки строго символические, и прежде всего поставить проблему вождя. То, что подлинный вождь существовал в великой Аравии, не было предрешено; но без этого вождя Аравии не было бы вовсе.
И, может быть, было еще что-то?
У всякого деятеля есть свой стиль действия: такой явный, что иногда он кажется не столько его чертой, сколько его судьбой. Когда Лоуренс подростком испытывал уверенность, основанную на тщательном изучении всего материала, которым он располагал, что военная архитектура Леванта не такова, какой ее считали, он вышел на поиски доказательств. Его путешествия в Сирии, его опыт в Каркемише, затем поездка в Месопотамию убедили его, что арабы не таковы, какими их считают, и он вышел на поиски доказательств. И, подобно зловещим и кровожадным духам песков, его ждали там призрачные музыканты, посланные через пустыню, проекты жизнелюба Абдуллы, невидимый и враждебный великий шериф, жонглирующий своим телефоном…
По крайней мере, он увидел, как в эмире Али проскользнула тень патрицианства, которую каждый узнавал в Горном старце[260], укрывшемся в своем запретном городе среди своих уловок и оркестров. Лоуренс узнавал ее по завуалированной враждебности, которую тот испытывал к англичанину и христианину, что на этот раз был его гостем. Он нашел его раздражительным и умным, легко устающим, нервным, упрямым: эмир был чахоточным. Но его фанатизма, болезненного благородства персидского принца, было достаточно, чтобы Лоуренс вновь вздохнул свободно. Али дезинфицировал его после Абдуллы.
Лоуренс выехал ночью[261], пересек территорию гарб, племени, которое два эмира ожидали увидеть на стороне турок. После сурового перехода через долгие кратеры, где колючие деревья с низкими ветками, которые ощипывали верблюды, казались подстриженными народцем призрачных садовников, Лоуренс, выдававший себя за сирийского офицера, перешедшего на сторону восставших, достиг лагеря Фейсала[262].
Поделиться книгой: