Подлинная история Анны Карениной

Это вполне индивидуальная характеристика. А на вопрос Левина “Что такое Вронский?” Стива отвечает общими фразами: “страшно богат”, “красив”, “большие связи”, “далеко пойдет”. Ну и “милый, добрый малый”, конечно.

Это называется нулевой характеристикой.

Итак, мы увидели Вронского глазами Стивы. Второй раз, опять-таки еще “за кадром”, мы видим его глазами княгини Щербацкой, матери Кити. Она заинтересована в том, чтобы мужем ее дочери стал не “мужиковатый” Левин, а “блестящий” Вронский.

Вронский удовлетворял всем желаниям матери. Очень богат, умен, знатен, на пути блестящей военно-придворной карьеры и обворожительный человек.

Это уже второй взгляд на Вронского и – совсем другого человека. Но этот взгляд опять ничего о нем не говорит, кроме того, что “богат”, “умен”, “знатен” и “обворожительный”.

И вот наконец в доме Щербацких появляется сам Вронский. Только что Кити отказала Левину, сделав его несчастным. Но Левин еще не покинул дом Щербацких. Он вынужден наблюдать любимую девушку в состоянии восторженной влюбленности в другого мужчину, который – да! да! мы знаем! – “умен”, “богат”, “знатен”, и Левин проигрывает ему по всем статьям. Но Левин, как человек внутренней честности, старается видеть во Вронском только хорошее.

Но что же он видит?

Вронский был невысокий, плотно сложенный брюнет, с добродушно-красивым, чрезвычайно спокойным и твердым лицом. В его лице и фигуре, от коротко обстриженных черных волос и свежевыбритого подбородка до широкого с иголочки нового мундира, все было просто и вместе изящно.

Согласитесь, не густо! Среднестатистический гвардейский офицер. Насколько нежно, вдохновенно, тончайшими мазками Толстой рисует нам внешний образ Анны, настолько внешность Вронского он словно топором из куска дерева вырубает, и слово “изящно” почему-то кажется здесь совсем лишним.

Затем на протяжении всего романа Толстой будет постоянно обращать внимание на “ровные”, “плотные” зубы Вронского. Это станет даже какой-то навязчивой внешней характеристикой, как и блестящие глаза Анны. Как известно, хорошие зубы требуются от лошадей, а Вронский – заядлый лошадник. Вы не чувствуете авторской иронии? Когда в конце романа Вронский отправится на Сербско-турецкую войну, Толстой заставит его страдать не только из-за гибели любимой женщины, но и… от зубной боли. И в этом есть что-то убийственно-язвительное после бесконечной демонстрации “плотных”, прямо-таки лошадиных зубов Вронского.

Но вот чего Вронскому не занимать и чем он выгодно отличается от Левина, так это светской любезности. Он легко поддерживает разговор на любую тему. И с Левиным, и с графиней Нордстон, и с Кити, и со Стивой… При этом он всегда поворачивает разговор в пользу своего собеседника. Например, специально для Левина Вронский начинает хвалить русскую деревню.

Вронский взглянул на Левина и графиню Нордстон и улыбнулся.

– А вы всегда в деревне? – спросил он. – Я думаю, зимой скучно?

– Не скучно, если есть занятия, да и с самим собой не скучно, – резко отвечал Левин.

– Я люблю деревню, – сказал Вронский, замечая и делая вид, что не замечает тона Левина.

– Но надеюсь, граф, что вы бы не согласились жить всегда в деревне, – сказала графиня Нордстон.

– Не знаю, я не пробовал подолгу. Я испытал странное чувство, – продолжал он. – Я нигде так не скучал по деревне, русской деревне, с лаптями и мужиками, как прожив с матушкой зиму в Ницце. Ницца сама по себе скучна, вы знаете. Да и Неаполь, Сорренто хороши только на короткое время. И именно там особенно живо вспоминается Россия, и именно деревня.

Вы верите этим словам? Верите в патриотизм Вронского? Не бывая в деревне подолгу, он, видите ли, скучает по ней… в Ницце. В это так же невозможно поверить, как и в его искреннюю заинтересованность в спиритических сеансах, на которых помешана графиня Нордстон и в которых он непременно желает принять участие.

Вронский не говорит при посторонних людях того, что он думает. Это человек не просто светского, но дворцового воспитания. Вронский закончил Пажеский корпус. В Пажеский корпус зачислялись дети и внуки особ первых трех классов Табели о рангах. Корпус назывался Пажеским потому, что к приему в него по личному распоряжению императора допускались только зачисленные ко двору пажи. Отличные ученики производились в камер-пажи при августейших особах женского пола, а два лучших ученика прикреплялись к самой императрице.

Вне зависимости от успехов в учебе в Пажеском корпусе, о которых мы не знаем, Вронский получил великолепное дворцовое воспитание. Оно позволяет ему поддерживать беседу с любым человеком на любую тему с одной-единственной целью: между ним и собеседником не должно возникнуть конфликта, они должны оставаться довольными друг другом.

Но Левин сделан из другого теста. Левин со всеми говорит то, что думает. И он злится, когда его не понимают. А этого не понимает Вронский. Зачем злиться? К чему эта серьезность? Ведь это просто светская болтовня, ни к чему не обязывающая. Вронский искренне не понимает раздражения Левина, который ведет себя в доме Щербацких как слон в посудной лавке.

Как ни старается Левин быть объективным, он смотрит на Вронского недобрыми глазами. Зато Кити смотрит на него глазами влюбленной девушки. Два абсолютно разных взгляда. Но видим ли мы Вронского во всем объеме? Или мы видим только функцию, а не человека?

Толстой не останавливается и на этом. Мы увидим Вронского еще и глазами князя Щербацкого, который очень напоминает старого князя Болконского в “Войне и мире” с его категоричностью суждений. Князь Щербацкий откровенно презирает Вронского и ему подобных. Для него это “франтик петербургский, их на машине делают, они все на одну стать, и все дрянь”.

– Ох! не смотрели бы мои глаза! “Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале…” – И князь, воображая, что он представляет жену, приседал на каждом слове. – А вот, как сделаем несчастье Катеньки, как она в самом деле заберет в голову…

– Да почему же ты думаешь?

– Я не думаю, а знаю; на это глаза есть у нас, а не у баб. Я вижу человека, который имеет намерения серьезные, это Левин; и вижу перепела, как этот щелкопер, которому только повеселиться.

Но ведь старый князь прав! Вронскому и в голову не приходит, что, влюбляя в себя Кити без намерения жениться на ней, он нанесет девушке тяжелую душевную травму, не говоря о том, что подорвет ее репутацию невесты.

Он не знал, что его образ действий относительно Кити имеет определенное название, что это есть заманиванье барышень без намерения жениться и что это заманиванье есть один из дурных поступков, обыкновенных между блестящими молодыми людьми, как он. Ему казалось, что он первый открыл это удовольствие, и наслаждался своим открытием.

Вронский испытывает удовольствие от того, что его, человека порочного, который участвует в офицерских оргиях и устраивает со Стивой банкеты для актрис, полюбила чистая и невинная девушка. И он абсолютно уверен, что поступает в отношении нее правильно и тоже доставляет ей радость.

Ну так что ж? Ну и ничего. Мне хорошо, и ей хорошо.

Если это не душевный цинизм, замешанный на самовлюбленности, то что это?

Затем мы видим Вронского на московском вокзале, когда приезжает его матушка и он встречается в вагоне с Анной. Он уже знаком с ней по Петербургу, но не помнит ее. Это еще одна из неприятных особенностей Вронского – не замечать людей, пока они не представляют для него какой-то интерес. То, что он отличный товарищ и его любят в полку, ни о чем не говорит. За пределами полкового товарищества Вронский относится к людям высокомерно. После пылкого объяснения с Анной на станции Бологое Вронский сознательно унижает неизвестного молодого человека, который сидит в вагоне напротив него.

Он смотрел на людей, как на вещи. Молодой нервный человек, служащий в окружном суде, сидевший против него, возненавидел его за этот вид. Молодой человек и закуривал у него, и заговаривал с ним, и даже толкал его, чтобы дать ему почувствовать, что он не вещь, а человек, но Вронский смотрел на него все так же, как на фонарь, и молодой человек гримасничал, чувствуя, что он теряет самообладание под давлением этого непризнавания его человеком, и не мог от этого заснуть.

И это тот Вронский, который недавно рассыпался в любезностях перед графиней Нордстон? Вронский, который минуту назад говорил Анне “Ни одного слова вашего, ни одного движения вашего я не забуду никогда”, и от этих слов “неудержимая радость и оживление сияли на ее лице”?

И вот уже мы видим его глазами “маленького человека”, судейского служащего, на которого Вронский смотрит как на фонарь и который ненавидит его за это.

Еще раз, до бала, мы видели Вронского в прихожей дома Облонских. Кити тоже находилась там. Узнав, что приезжал Вронский, она была уверена, что он приезжал к ней. Она думала, что он был у Щербацких и, услышав, что Кити в гостях у сестры, помчался сюда, чтобы еще раз ее увидеть, но постеснялся пройти в дом из-за позднего времени. Бедная девочка не подозревала, что он приезжал не ради нее, а чтобы договориться со Стивой об обеде для дивы, модной певицы.

Да, но на вокзале Вронский совершает благородный и бескорыстный поступок – передает вдове погибшего сторожа двести рублей. И это красивый поступок.

Однако перечитаем внимательно эту сцену.

Облонский и Вронский оба видели обезображенный труп. Облонский, видимо, страдал. Он морщился и, казалось, готов был плакать.

– Ах, какой ужас! Ах, Анна, если бы ты видела! Ах, какой ужас! – приговаривал он.

Вронский молчал, и красивое лицо его было серьезно, но совершенно спокойно.

– Ах, если бы вы видели, графиня, – говорил Степан Аркадьич. – И жена его тут… Ужасно видеть ее… Она бросилась на тело. Говорят, он один кормил огромное семейство. Вот ужас!

– Нельзя ли что-нибудь сделать для нее? – взволнованным шепотом сказала Каренина.

Вронский взглянул на нее и тотчас же вышел из вагона.

– Я сейчас приду, maman, – прибавил он, обертываясь в дверях.

Когда он возвратился через несколько минут, Степан Аркадьич уже разговаривал с графиней о новой певице, а графиня нетерпеливо оглядывалась на дверь, ожидая сына.

– Теперь пойдемте, – сказал Вронский входя.

Они вместе вышли. Вронский шел впереди с матерью. Сзади шла Каренина с братом. У выхода к Вронскому подошел догнавший его начальник станции.

– Вы передали моему помощнику двести рублей. Потрудитесь обозначить, кому вы назначаете их?

– Вдове, – сказал Вронский, пожимая плечами. – Я не понимаю, о чем спрашивать.

– Вы дали? – крикнул сзади Облонский и, прижав руку сестры, прибавил: – Очень мило, очень мило! Не правда ли, славный малый? Мое почтение, графиня.

Странно, что, передавая помощнику начальника станции двести рублей, Вронский не сказал ему, для кого эти деньги предназначены. При выходе вместе с матерью и Анной из вагона на перроне Вронского спрашивают: для кого эти двести рублей? Все это слышит Анна… И благородный поступок Вронского оказывается не бескорыстным. Он сделал это не ради вдовы, а чтобы понравиться Анне. Но Анна не Стива и уж тем более не Кити. Ее так просто не проведешь. Она поняла всю подоплеку поступка Вронского и, когда расхваливала его Кити, умолчала именно об этих двухстах рублях.

– Словом, герой, – сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции. Но она не рассказала про эти двести рублей. Почему-то ей неприятно было вспоминать об этом. Она чувствовала, что в этом было что-то касающееся до нее и такое, чего не должно было быть.

О поведении Вронского на балу, когда он вместо Кити пригласил на мазурку Анну, я уже говорил. Это был жестокий поступок. И Анну, согласившуюся танцевать с Вронским, он тоже не красит. Но Анна все-таки переживает из-за этого. Она покидает бал, потом раньше времени уезжает из Москвы. Словом, бежит. В Петербурге ее ждут муж и сын. В поезде ее преследуют галлюцинации, но в Бологом она выходит на перрон в более или менее спокойном состоянии. И опять появляется Вронский…

В его фигуре, освещенной станционным фонарем со спины, в его лице, не видимом в метельной тьме, есть что-то демоническое и вместе с тем от охотника, который настиг свою жертву.

Она оглянулась и в ту же минуту узнала лицо Вронского. Приложив руку к козырьку, он наклонился пред ней и спросил, не нужно ли ей чего-нибудь, не может ли он служить ей? Она довольно долго, ничего не отвечая, вглядывалась в него и, несмотря на тень, в которой он стоял, видела, или ей казалось, что видела, и выражение его лица и глаз. Это было опять то выражение почтительного восхищения, которое так подействовало на нее вчера.

Игра света и тьмы здесь принципиально важна. Анна интуитивно узнаёт лицо Вронского, хотя не видит его, потому что он заслонил ей фонарь. Когда он наклоняется к ней, она тоже не видит его лицо, но при этом ее должен был ослепить свет фонаря. Когда он разговаривает с ней, опять-таки стоя спиной к фонарю, ей только кажется, что она видит выражение его лица и глаз, хотя видеть их она не может. Она только слышит его слова и по ним воображает себе его лицо. А вот Вронский “жадно” всматривается в лицо Анны и видит все изменения в нем.

– Простите меня, если вам неприятно то, что я сказал, – заговорил он покорно. Он говорил учтиво, почтительно, но так твердо и упорно, что она долго не могла ничего ответить.

Но вот Вронский возвращается в свой вагон.

Он сидел на своем кресле, то прямо устремив глаза вперед себя, то оглядывая входивших и выходивших, и если и прежде он поражал и волновал незнакомых ему людей своим видом непоколебимого спокойствия, то теперь он еще более казался горд и самодовлеющ… Он чувствовал себя царем…

Но может быть, мы преувеличиваем спокойствие и самоуверенность Вронского? Может быть, на самом деле он страшно взволнован? Ведь он, как и Анна, не спал в поезде всю ночь.

Когда в Петербурге он вышел из вагона, он чувствовал себя после бессонной ночи оживленным и свежим, как после холодной ванны. Он остановился у своего вагона, ожидая ее выхода. “Еще раз увижу, – говорил он себе, невольно улыбаясь, – увижу ее походку, ее лицо; скажет что-нибудь, поворотит голову, взглянет, улыбнется, может быть”. Но прежде еще, чем он увидал ее, он увидал ее мужа, которого начальник станции учтиво проводил между толпою. “Ах, да! муж!” Теперь только в первый раз Вронский ясно понял то, что муж было связанное с нею лицо. Он знал, что у ней есть муж, но не верил в существование его и поверил в него вполне, только когда увидел его, с его головой, плечами и ногами в черных панталонах; в особенности когда он увидал, как этот муж с чувством собственности спокойно взял ее руку. Увидев Алексея Александровича с его петербургски-свежим лицом и строго самоуверенною фигурой в круглой шляпе, с немного выдающеюся спиной, он поверил в него и испытал неприятное чувство, подобное тому, какое испытал бы человек, мучимый жаждою и добравшийся до источника и находящий в этом источнике собаку, овцу или свинью, которая и выпила и взмутила воду. Походка Алексея Александровича, ворочавшая всем тазом и тупыми ногами, особенно оскорбляла Вронского. Он только за собой считал несомненное право любить ее.

Встреча Вронского с Карениным на вокзале в Петербурге заслуживает отдельного внимания.

Каким же хладнокровием нужно обладать, чтобы после объяснения в любви жене Каренина подойти к нему на перроне! И какой душевной нечуткостью нужно было обладать, чтобы не подумать о том, что это может испугать Анну, выдать ее волнение в глазах мужа.

Конечно, его можно понять. Он молод, влюблен и не думает ни о чем, кроме своей любви. Но где же его “доброта”? Куда она испарились? Вы можете представить себе Левина в такой ситуации?

– Хорошо ли вы провели ночь? – сказал он, наклоняясь пред нею и пред мужем вместе и предоставляя Алексею Александровичу принять этот поклон на свой счет и узнать его или не узнать, как ему будет угодно.

– Благодарю вас, очень хорошо, – отвечала она.

Лицо ее, казалось, устало, и не было на нем той игры просившегося то в улыбку, то в глаза оживления; но на одно мгновение при взгляде на него что-то мелькнуло в ее глазах, и, несмотря на то, что огонь этот сейчас же потух, он был счастлив этим мгновением. Она взглянула на мужа, чтоб узнать, знает ли он Вронского. Алексей Александрович смотрел на Вронского с неудовольствием, рассеянно вспоминая, кто это. Спокойствие и самоуверенность Вронского здесь, как коса на камень, наткнулись на холодную самоуверенность Алексея Александровича.

– Граф Вронский, – сказала Анна.

– А! Мы знакомы, кажется, – равнодушно сказал Алексей Александрович, подавая руку. – Туда ехала с матерью, а назад с сыном, – сказал он, отчетливо выговаривая, как рублем даря каждым словом. – Вы, верно, из отпуска? – сказал он и, не дожидаясь ответа, обратился к жене своим шуточным тоном: – Что ж, много слез было пролито в Москве при разлуке?

Каренин еще ничего не знает, но откровенно дает понять нахальному гвардейскому офицеру, что во время встречи мужа с женой он здесь лишний. Это очевидно для него, но совсем не очевидно для Вронского. Он, как и Каренин, смотрит на Анну уже как на личную собственность и не собирается уступать ее.

Обращением этим к жене он давал чувствовать Вронскому, что желает остаться один, и, повернувшись к нему, коснулся шляпы; но Вронский обратился к Анне Аркадьевне:

– Надеюсь иметь честь быть у вас, – сказал он.

Алексей Александрович усталыми глазами взглянул на Вронского.

– Очень рад, – сказал он холодно, – по понедельникам мы принимаем.

В этой изумительной сцене важна каждая деталь, каждая мелочь. Кто, к кому и как обращается, какие задает вопросы и как на них отвечает. Каренин и Вронский ведут себя внешне учтиво, светски, но внутри их клокочет злость. Два гордых самца дают понять друг другу, что эта женщина принадлежит только им. Но чем спокойнее они внешне, тем внутренне они не уверены в себе. В этом коротком батле победу одерживает один человек – Анна. Ее самообладание, умение держать себя в любом положении, не теряя своего лица, говорят о том, что она гораздо сильнее их обоих и в конечном итоге не будет принадлежать ни одному, но при этом погубит обоих. За этим самообладанием скрываются смерч, тайфун до поры до времени подавляемой жажды любви. Такой любви, на которую ни Каренин, ни Вронский просто не способны.

На нелепые слова мужа, что он специально выкроил время, чтобы показать ей свою нежность, Анна отвечает ему с поразительным самообладанием:

– Ты слишком уже подчеркиваешь свою нежность, чтоб я очень ценила, – сказала она тем же шуточным тоном, невольно прислушиваясь к звукам шагов Вронского, шедшего за ними. “Но что мне за дело?” – подумала она и стала спрашивать у мужа, как без нее проводил время Сережа.

Вот женщина, вот характер! Одновременно пикируется с мужем, прислушивается к шагам будущего любовника и волнуется за сына. И мы понимаем, почему на балу Анна затмила всех женщин.

Вронский – натура несложная, в отличие от Анны и даже от Каренина. Попросту говоря, он впервые влюбился. Влюбился так сильно, что “не может иначе”, как он говорит Анне в Бологом. Да, Вронский способен на сильные чувства и на самоотречение ради этого чувства. Когда Анна уходит от Каренина, Вронский ведет себя безупречно. Ради Анны он жертвует карьерой; уезжает с ней в Италию, чтобы она могла опомниться и отдохнуть; увозит в свое имение, где ее не достанут злые светские языки; настаивает на разводе с Карениным, то есть готов взять на себя полную ответственность за ее судьбу. Вронский не виноват в том, что Анна покончила с собой, как не виноват в той случайной ошибке, которую допустил во время скачек, сломав хребет Фру-Фру.

В целом Вронский – хороший и порядочный человек. Он не кичится знатным происхождением и богатством в полку, и за это его там любят и уважают. Не любя и презирая мать, все-таки остается почтительным сыном и никому, в том числе и Анне, не позволяет говорить о ней дурно. Положительных качеств в нем больше, чем отрицательных. Его беда в том, что он слишком уж прост для Анны. Единственное его преимущество перед Карениным – в его молодости и привлекательности. С Карениным Анна чахла, с Вронским расцвела.

Но это был слишком бурный расцвет.

Анна – натура настолько сложная, что не может справиться сама с собой, а между тем в их союзе с Вронским ведущая партия за ней. Но она, как действующий вулкан, то потухает, то извергается. И никогда нельзя предсказать, когда будет новое извержение. В Москве вулкан проснулся. В Петербурге Анна “потухает”.

Ровно в двенадцать, когда Анна еще сидела за письменным столом, дописывая письмо к Долли, послышались ровные шаги в туфлях, и Алексей Александрович, вымытый, причесанный, с книгою под мышкой, подошел к ней.

– Пора, пора, – сказал он, особенно улыбаясь, и прошел в спальню…

Раздевшись, она вошла в спальню, но на лице ее не только не было того оживления, которое в бытность ее в Москве так и брызгало из ее глаз и улыбки: напротив, теперь огонь казался потушенным в ней или где-то далеко припрятанным.

Каренин старше жены на двадцать лет. Предположительно в начале романа ему сорок шесть. Однако он еще не старик и физиологически продолжает оставаться мужчиной. Но как мужчина он неприятен Анне – и в этом вся его проблема. Любопытно другое. По дороге из Москвы в Петербург, сидя в вагоне и вспоминая Вронского, Анна мысленно называет его “мальчиком”. Но, собственно говоря, почему? Да, он моложе Анны, которой в начале романа предположительно двадцать шесть лет, учитывая, что ее сыну – восемь. Но сексуального опыта у Вронского больше. Он не имел связи со светской замужней женщиной, но опыта общения с продажными женщинами у него вполне достаточно.

Тем не менее Анна чувствует себя гораздо старше его.

В романе есть один фокус, на который не сразу обращаешь внимание. Если персонаж по натуре прост, то автор сразу выкладывает о нем всю информацию: из какой он семьи, как прошло его детство, молодость, где он учился и что представляет из себя в настоящее время. С первых же страниц мы многое узнаем о Стиве, мы вполне ясно представляем себе Кити и ее сестру Долли. Но информацию об Анне, о Каренине и о Левине автор как бы “припрятывает” вглубь романа, не позволяя нам сразу распознать их душевные истоки. Возможно, в начале написания романа они не были до конца понятны самому Толстому. О Вронском мы узнаём сразу и много. Сперва со слов Стивы Облонского, а затем и автора.

Вронский никогда не знал семейной жизни… Отца своего он почти не помнил и был воспитан в Пажеском корпусе… Женитьба для него никогда не представлялась возможностью. Он не только не любил семейной жизни, но в семье, и в особенности в муже, по тому общему взгляду холостого мира, в котором он жил, он представлял себе нечто чуждое, враждебное, а всего более – смешное.

И здесь мы находим объяснение, почему в глазах Анны Вронский “мальчик”. Он не имел опыта собственной семейной жизни.

Неслучайно возрастом сына Анны Сережи Толстой сразу обозначает примерное количество лет, которые Анна провела с Карениным, хотя о том, что муж старше ее на двадцать лет, мы узнаем значительно позже со слов Стивы. Важна не разница в возрасте, а в длительности опыта семейной жизни.

Жизнь Вронского до его влюбленности в Анну была типической. Если бы он женился на Кити, для него начался бы принципиально новый, индивидуальный опыт, как это происходит с самой Кити и Левиным. Но это был бы опыт плавный, естественный. Опыт медленного и постепенного узнавания друг друга, изменения себя и партнера, переоценки многих ценностей и так далее.

В том, что автор дает двум героям, Каренину и Вронскому, одно имя Алексей, есть какая-то зловещая ирония судьбы. Когда Анна после родов будет лежать, как она и другие думают, на смертном одре, она заставит двух Алексеев помириться и пожать руки. Заставит их смотреть друг другу прямо в глаза. Она даст им понять, что перед ее смертью они суть один человек, один муж. И совершенно не важно, кто из них лучше или хуже, моложе или старше.

После сближения с Вронским Анну мучает один и тот же сон.

Одно сновидение почти каждую ночь посещало ее. Ей снилось, что оба вместе были ее мужья, что оба расточали ей свои ласки, Алексей Александрович плакал, целуя ее руки, и говорил: как хорошо теперь! И Алексей Вронский был тут же, и он был также ее муж. И она, удивляясь тому, что прежде ей казалось это невозможным, объясняла им, смеясь, что это гораздо проще и что они оба теперь довольны и счастливы. Но это сновидение, как кошмар, давило ее, и она просыпалась с ужасом.

Сцена возле постели Анны, уверенной, что она умрет, затем разговор Вронского с Карениным, который простит и жену, и его, настолько потрясут Вронского, что, придя домой, он попытается покончить с собой, выстрелив себе в грудь из револьвера.

В нем заговорила совесть? Да, конечно. Но не только. Вронский не желает быть вторым мужем.

На это обстоятельство проницательно указал К. Н. Леонтьев: “…когда необходимо было довести гордого, твердого, спокойно-самоуверенного и одаренного всеми благами мира Вронского до внезапного самоубийства, гр. Толстой понял, что одной страсти к Анне и одних внешних препятствий недостаточно для этого. Нужно было предварительно унизить его хоть сколько-нибудь в его собственных глазах. Но как этого достичь? Мужчина не в силах его преднамеренно унизить; Вронский убьет его или сам будет убит в единоборстве, но никогда не будет противником унижен в своих собственных глазах… Как же с ним справиться? В какие исключительные, но в то же время естественные условия поставить его, чтобы он потерял свое “нравственное равновесие”? Гр. Толстой нашел эти условия. Вронского унизила перед некрасивым, старым, прозаическим мужем любимая женщина на одре всеми ожидаемой смерти”.

Попытка Вронского покончить с собой – это малодушный поступок. Его любимая женщина умирает, но еще не умерла и не умрет в этот раз. Она только что родила дочь, и это ребенок Вронского, которого назовут тоже Анной. Он несет ответственность за двух Анн. И что же он делает? Стреляет себе в сердце, да еще и промахивается, потому что рука его предательски дрожит.

Когда Анна бросится под поезд, Вронский отдаст маленькую Анну на воспитание Каренину. Его дочь будет воспитывать человек, семейную жизнь которого он разрушил…

Завершая свой очерк о Вронском, выскажу, возможно, неверную точку зрения. Из всех персонажей романа Вронский был наименее близок Толстому. И хотя Толстой имел опыт военной жизни и в свое время хотел стать флигель-адъютантом при главнокомандующем Крымской кампанией князе М. Д. Горчакове, Вронский как психотип был ему абсолютно чужд. Поэтому он и “лепил” его как бы из разных людей, стараясь сделать сколько-нибудь интересным и тем самым оправдать любовь к нему такой незаурядной женщины. То Вронский светский человек, то бравый офицер и отличный полковой товарищ, то лихой наездник, то живописец, то помещик, то губернский общественный деятель, то доброволец на сербской войне…

Так кто же он, граф Вронский?

Главной его ролью было пробуждение любви в Анне. Анна полюбила не Вронского. Анна полюбила свою любовь к этому мальчику и стала требовать от него такой же любви к своей любви. Но на эту роль он не годился, как Каренин не годился на роль ее мужа. Выполнив свою “функцию” и разбудив вулкан по имени Анна, справиться с ним Вронский не смог…

И это не его вина.

Ее звали Фру-Фру

Страницы романа, посвященные описанию скачек в Красном Селе в июле 1872 года, – это шедевр Толстого. Перечитывать их можно бесконечно. И каждый раз открываются новые смыслы. Мы заранее знаем, что произойдет: падение лошади Вронского Фру-Фру; волнение Анны, которое она не сможет скрыть; ярость Вронского, понимающего, что он проиграл скачки, и избивающего ногой несчастное животное со сломанным хребтом; бессильная злость Каренина на жену, скомпрометировавшую его в глазах света; их объяснение в карете. Мы всё знаем и тем не менее перечитываем эти страницы как будто заново.

И еще сцена скачек в Красном Селе, как и сцена бала в Москве, словно писалась Толстым специально для кинематографа. Поэтому ни один из мировых режиссеров, экранизировавших “Анну Каренину”, не пропустил этой сцены.

Но все-таки давайте перечитаем ее заново.

Толстой настолько подробно описывает эти скачки, что в некоторых статьях об “Анне Карениной” уверенно говорится, что он лично на них присутствовал. Это не так. Толстой редко бывал в Петербурге и никогда не был на скачках в Красном Селе. Конкретно в июле 1872 года он находился в Ясной Поляне, затем поездом отправился в Нижний Новгород, а оттуда пароходом в Самару. Лето Толстой провел на своем самарском хуторе. Однако описание красносельских скачек кажется настолько достоверным, что возникает “эффект присутствия” автора.

Красносельские скачки 1872 года не были первыми. Они были учреждены великим князем Николаем Николаевичем Старшим еще в 1857 году. Проект и смету для устройства открытого манежа в Красном Селе составил выдающийся архитектор А. И. Штакеншнейдер. До 1872 года скачки были “обязательными” и только на строевых лошадях. Офицер имел право одолжить лошадь у своего товарища, но только строевую.

Между тем флигель-адъютант Вронский принимает участие в скачках не только не на строевой лошади, но на лошади, которую он впервые видит в день скачек.

Английская кобыла Фру-Фру, специально купленная им для скачек и доставленная из Царского Села, ни разу не была объезжена Вронским. Ее подготовкой занимался тренер-англичанин. Вронский знакомится с Фру-Фру всего лишь за несколько часов до соревнования, причем англичанин не советует ему делать и этого, чтобы не волновать Фру-Фру встречей с незнакомым человеком.

В 1872 году великий князь Николай Николаевич в целях развития скакового спорта учредил ежегодные “добровольные” скачки для всех желающих офицеров всей гвардейской и армейской кавалерии и конной артиллерии, гвардейской и полевой конной артиллерии и всех казачьих войск на лошадях любых пород при условии, что они родились в России.

Согласно высочайшему повелению, “тех офицеров, которые пожелают участвовать в упомянутой скачке, из войск, расположенных вне Петербургского военного округа, и которые будут отправлены для этого с лошадьми в Красное Село, со времени отправления их и до возвращения в свои части считать во временной командировке”. Этим офицерам выдавали прогонные деньги, а лошадей их перевозили за казенный счет.

У “добровольных” скачек был внушительный призовой фонд: первый приз – ценная вещь и 3000 рублей; второй приз – также ценная вещь и 1700 рублей; третий приз – ценная вещь и 700 рублей…

А вот тотализаторы не разрешались. Современник пишет: “Желание определенной части публики придать скачкам азартный характер, устроить тотализатор встретили со стороны комитета скачек решительный отпор. Это пожелание было названо «безнравственным»”.

Специально для первых скачек в июле 1872 года (стипль-чез, вид конного соревнования, который возник в Англии в 1792 году) был устроен круг в виде эллипса в четыре версты с естественными и искусственными препятствиями:

1) ручей;

2) дощатый забор;

3) водный ров;

4) вал;

5) бруствер со рвом;

6) живая изгородь;

7) вал с живой изгородью и водным рвом;

8) барьер из соломы;