Подлинная история Анны Карениной

“Мазурка – это душа бала, цель влюбленных, телеграф толков и пересудов, почти провозглашение о новых свадьбах, мазурка – это два часа, высчитанные судьбою своим избранным в задаток счастья всей жизни”, – писала поэтесса и прозаик Евдокия Ростопчина[4].

Вот чего лишили Кити Вронский и Анна! “Двух часов, высчитанных судьбой”, и одновременно “счастья всей жизни”. И когда потом Вронский будет говорить Анне о “счастье всей жизни”, мы должны помнить о том, что случилось на балу.

Кстати, Кити все же танцевала мазурку. Графиня Нордстон, понимая, что барышня ведет себя несообразно этикету, уединившись от всех, заставила Корсунского пригласить Кити. Но это была уже не честь для нее, а позор.

Во время танца Кити совсем другими глазами увидела Анну. Раньше она казалась ей только прелестной. Но теперь в ее прелести она видела и другое.

Какая-то сверхъестественная сила притягивала глаза Кити к лицу Анны. Она была прелестна в своем простом черном платье, прелестны были ее полные руки с браслетами, прелестна твердая шея с ниткой жемчуга, прелестны вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны грациозные легкие движения маленьких ног и рук, прелестно это красивое лицо в своем оживлении; но было что-то ужасное и жестокое в ее прелести.

Впервые в описании Анны Толстой позволяет себе эпитеты “ужасное” и “жестокое”. Но этого мало.

В середине мазурки, повторяя сложную фигуру, вновь выдуманную Корсунским, Анна вышла на середину круга, взяла двух кавалеров и подозвала к себе одну даму и Кити. Кити испуганно смотрела на нее, подходя. Анна, прищурившись, смотрела на нее и улыбнулась, пожав ей руку. Но, заметив, что лицо Кити только выражением отчаяния и удивления ответило на ее улыбку, она отвернулась от нее и весело заговорила с другою дамой.

“Да, что-то чуждое, бесовское и прелестное есть в ней”, – сказала себе Кити.

“Ужасное”, “жестокое”, “бесовское”. И все это – неразрывном соединении с “прелестным”. Мы впервые видим Анну опасной. До этого она вызывала только чувство симпатии – у матери Вронского, с которой ехала в Москву в одном вагоне; у Долли, которой она помогла выйти из трудной семейной ситуации; у ее детей, которые повисли гроздью на приехавшей тете; у самой Кити, которая почти влюбилась в нее. И вдруг “ужасное”, “жестокое”, “бесовское”… Да, мы видим это глазами оскорбленной Кити. Но мы всегда на протяжении романа будем видеть героев глазами других героев.

И не забудем, что Кити – по сути, еще ребенок. Она смотрит на Анну широко распахнутыми детскими глазами (глаза Анны прищурены), но впервые видит в ней не только прелестную женщину, но и Сатану, о котором ей говорили православные батюшки, но в существование которого она едва ли до этого верила.

Нет, Анна, конечно, не Сатана. Человек не может быть дьяволом, как не может быть Богом. Но этого момента мы не должны забывать. Без него мы не поймем всего, что произойдет в романе дальше.

Сразу после мазурки Анна уезжает с бала. Бежит как преступник с места преступления. Но что же она сделала? В отношении Кити она, скорее, совершила благо. Она разрушила ее иллюзии о Вронском, который только играл чувствами девушки, не собираясь делать ей предложение. Она расчистила Кити путь к союзу с Левиным.

Ее преступление в другом. Она погубит себя, погубит Каренина и погубит Вронского.

Это и станет финалом ее мазурки.

Поезда и метели

В прозе Толстого железные дороги играют особую роль. Не говоря уже об “Анне Карениной”, где железная дорога является одним из самых важных “персонажей”, она присутствует в других его произведениях.

Действие “Крейцеровой сонаты” происходит в железнодорожном вагоне, где Василий Позднышев рассказывает соседям по купе историю своей ревности и убийства жены.

В романе “Воскресение” на станции железной дороги беременная Катюша Маслова видит в вагоне своего соблазнителя Нехлюдова. Он едет первым классом. “На бархатных креслах сидели друг против друга два офицера без сюртуков и играли в карты. На столике у окна горели отекшие толстые свечи. Он в обтянутых рейтузах и белой рубашке сидел на ручке кресла, облокотившись на его спинку, и чему-то смеялся”.

Это зрелище настолько поражает героиню, что она едва не решает покончить с собой тем же способом, что и Анна Каренина: “Пройдет поезд – под вагон, и кончено”. Но повторяться Толстой не стал. Катя осталась жива, чтобы вернуть к духовной жизни самого Нехлюдова. Зато Александр Блок в одном из самых своих пронзительных стихотворений “На железной дороге” соединил сюжеты “Анны Карениной” и “Воскресения”.

Под насыпью, во рву некошеном,Лежит и смотрит, как живая,В цветном платке, на косы брошенном,Красивая и молодая.Бывало, шла походкой чинноюНа шум и свист за ближним лесом.Всю обойдя платформу длинную,Ждала, волнуясь, под навесом.Три ярких глаза набегающих —Нежней румянец, круче локон:Быть может, кто из проезжающихПосмотрит пристальней из окон…Вагоны шли привычной линией,Подрагивали и скрипели;Молчали желтые и синие;В зеленых плакали и пели.Вставали сонные за стекламиИ обводили ровным взглядомПлатформу, сад с кустами блеклыми,Ее, жандарма с нею рядом…Лишь раз гусар, рукой небрежноюОблокотясь на бархат алый,Скользнул по ней улыбкой нежною…Скользнул – и поезд в даль умчало.Так мчалась юность бесполезная,В пустых мечтах изнемогая…Тоска дорожная, железнаяСвистела, сердце разрывая…Да что – давно уж сердце вынуто!Так много отдано поклонов,Так много жадных взоров кинутоВ пустынные глаза вагонов…Не подходите к ней с вопросами,Вам все равно, а ей – довольно:Любовью, грязью иль колесамиОна раздавлена – всё больно.

Стихотворение было написано Блоком в 1910 году, в год смерти Толстого. Он скончался на станции Астапово в казенном доме начальника узловой станции Ивана Озолина, расположенном рядом с железнодорожным полотном, по которому непрерывно грохотали поезда. Так что умирал Толстой буквально под стук колес.

Доктор Маковицкий, сопровождавший его во время бегства из Ясной Поляны, в своих записках утверждает, что именно железные дороги “убили” Толстого. Когда они ехали до Козельска в вагоне третьего класса, там нещадно курили. Давно бросивший курить Толстой стал задыхаться и вышел подышать воздухом на открытую заднюю площадку вагона. Но и там курили. Тогда он пошел на переднюю площадку, где курильщиков не было, но дул сильный встречный ветер. Три четверти часа, проведенные на ветру, Маковицкий назовет “роковыми”. Умер Толстой от воспаления легких. Поезд до Козельска тащился медленно, вагон сильно трясло. “Эта медленная езда по российским железным дорогам помогала убивать Л. Н.”, – напишет Маковицкий.

Толстому вообще не везло с железными дорогами. То по дороге с детьми в Самару он забудет в станционном буфете кошелек со всеми деньгами, то палец себе прищемит вагонной дверью…

Железные дороги Толстой не любил. Вернее, как… Было время, когда они ему очень нравились. Дело в том, что до 1868 года между Ясной Поляной и Москвой не было железнодорожного сообщения, пока не была проложена ветка Москва – Курск. Путь в Москву в колясках, запряженных лошадьми, занимал не один день и был утомительный, особенно с детьми.

Возможно, Толстой также всю жизнь помнил о том, как умер его отец Николай Ильич в 1837 году. Он спешил из Москвы в Тулу на важный судебный процесс и проскакал весь путь за одни сутки. Процесс он выиграл, но, выйдя из зала суда, упал и умер от “кровяного удара”. Если бы между Москвой и Тулой существовало железнодорожное сообщение, этого могло бы не случиться.

Поэтому, когда появилась возможность удобно и быстро добираться до Москвы по железной дороге, Толстой сначала это оценил. Впрочем, еще раньше, в 1857 году, он писал своей сестре Марии Николаевне о преимуществах железной дороги перед конным сообщением: “…и дешево чрезвычайно, и удобно, не чувствуешь никакой надобности в человеке (слуге. – П. Б.), даже такой неряха, как я”.

Но потом Толстой в железных дорогах разочаровался. Он считал, что путешествие по ним “нечеловечески машинально и убийственно однообразно”. Даже в экономии времени он видел недостаток: люди стали больше ездить и не всегда по делу, а просто из праздности (удобно ведь). Таким образом экономия привела к обратному результату: люди стали больше времени тратить на ненужные путешествия, отвлекаясь от насущных дел.

Это одна из парадоксальных мыслей Толстого, но она, в сущности, верна. Сегодня самолеты экономят времени еще больше. Они открыли совсем другие возможности. Добраться из России в Америку в XIX веке могли единицы, это был долгий и опасный путь через весь океан. Сегодня путь в США занимает менее одного светового дня, не говоря уже о пути в Европу. Но в итоге появилась целая порода людей, которые, много путешествуя, “живут” в самолетах.

“Лев Николаевич всегда терпеть не мог железных дорог, – вспоминал его шурин, брат Софьи Андреевны Степан Берс. – В своих сочинениях он часто высказывал это отвращение. После езды на железной дороге он всегда жаловался на ощущение, испытываемое в вагоне. На пути от станции домой он сравнит железную дорогу с ездой на лошадях и похвалит последнюю”.

Когда Толстой писал “Анну Каренину”, никаких симпатий к железным дорогам он уже не питал. В романе железная дорога, если можно так выразиться, – отрицательный персонаж. Все, что связано с ней, несет в себе опасность и в конечном итоге смерть. Под колесами поезда в начале романа погибает железнодорожный сторож, оставив жену с маленькими детьми… Под поезд бросится Анна… Вронский отправится погибать на Балканскую войну тоже в поезде…

В начале романа приближение поезда в Москву описывается Толстым по принципу нагнетания тревожного состояния у читателя. Причем первый абзац напоминает первые строки романа, где “все смешалось в доме Облонских”.

Приближение поезда все более и более обозначалось движением приготовлений на станции, беганьем артельщиков, появлением жандармов и служащих и подъездом встречающих. Сквозь морозный пар виднелись рабочие в полушубках, в мягких валеных сапогах, переходившие через рельсы загибающихся путей. Слышался свист паровика на дальних рельсах и передвижение чего-то тяжелого.

Обычное, по расписанию, прибытие поезда подается как внезапное и грозное событие, вызывающее чуть ли не панику. С приближением состава ощущение тревоги еще больше усиливается.

Действительно, вдали уже свистел паровоз. Через несколько минут платформа задрожала, и, пыхая сбиваемым книзу от мороза паром, прокатился паровоз с медленно и мерно насупливающимся и растягивающимся рычагом среднего колеса и с кланяющимся, обвязанным, заиндевелым машинистом; а за тендером, все медленнее и более потрясая платформу, стал проходить вагон с багажом и с визжавшею собакой, наконец, подрагивая пред остановкой, подошли пассажирские вагоны.

Эта визжащая собака – вроде бы незначительная деталь. Но она режет слух. Визг собаки предваряет крик жены станционного сторожа, которого через несколько минут раздавит колесами поезда. Анна сочтет это “дурным предзнаменованием” – и будет права. Но это очевидная параллель. А вот не очевидная. Вронский из благородства передает вдове сторожа через помощника начальника станции двести рублей – огромные для вдовы деньги! Но Вронскому они ничего не стоят, потому что он “страшно богат”, как говорит Облонский Левину в ресторане. Двести рублей – своего рода плата аристократа Вронского условному “народу”. И одновременно этим поступком он вызывает симпатию у Анны. Но в финале романа после гибели под колесами поезда самой Анны Вронскому придется платить по другим счетам.

Первая встреча Анны и Вронского происходит в вагоне поезда… Но стоп! А почему, собственно, мы решили, что это была первая встреча? “Первый раз Анна увидела его (Вронского. – П. Б.) на московском вокзале”, – пишет автор монографии об “Анне Карениной” Э. Г. Бабаев. Но давайте внимательно перечитаем роман. Анна и Вронский живут в Петербурге, и оба вращаются в высшем свете. Первый круг знакомств Анны – религиозный кружок Лидии Ивановны, подруги ее мужа Каренина. (Кстати, Анна религиозна, Толстой не забывает на это указать.) Второй круг – это салон Бетси Тверской, светской львицы отнюдь не высоконравственного поведения. Но Бетси – Тверская по мужу. В девичестве Бетси была Вронской. Она – двоюродная сестра Вронского. Он часто бывает в ее доме, и у них доверительные отношения. Они понимают друг друга с полуслова, примерно как Анна и Стива. Анна хотя и нечасто, но тоже бывает на званых вечерах Бетси. Поскольку Вронский тоже там бывал, странно предположить, что они не познакомились.

Когда Облонский и Вронский сталкиваются на вокзале, между ними происходит такой разговор:

– А! Ваше сиятельство! – крикнул Облонский. – Ты за кем?

– Я за матушкой, – улыбаясь, как и все, кто встречался с Облонским, отвечал Вронский, пожимая ему руку, и вместе с ним взошел на лестницу. – Она нынче должна быть из Петербурга.

– А я тебя ждал до двух часов. Куда же поехал от Щербацких?

– Домой, – отвечал Вронский. – Признаться, мне так было приятно вчера после Щербацких, что никуда не хотелось.

– Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам, юношей влюбленных узнаю по их глазам, – продекламировал Степан Аркадьич точно так же, как прежде Левину.

Вронский улыбнулся с таким видом, что он не отрекается от этого, но тотчас же переменил разговор.

– А ты кого встречаешь? – спросил он.

– Я? я хорошенькую женщину, – сказал Облонский.

– Вот как!

– Honni soit qui mal y pense![5]Сестру Анну.

– Ах, это Каренину? – сказал Вронский.

– Ты ее, верно, знаешь?

– Кажется, знаю. Или нет… Право, не помню, – рассеянно отвечал Вронский, смутно представляя себе при имени Карениной что-то чопорное и скучное.

Итак, Вронский знает, что Анна не только сестра Стивы, но и жена Каренина. Он знает, кто такой Каренин, потому что его знает весь высший свет Петербурга. Он, несомненно, видел его с Анной хотя бы в театре. Он, возможно, встречался с Анной в доме своей сестры. Но ни разу не обратил на нее внимания. Впрочем, Вронского вообще не интересовали светские дамы, он был в этом смысле “по другой части”, как большинство офицеров. И сейчас в разговоре со Стивой он смутно припоминает Анну как нечто “чопорное и скучное”.

И вдруг… Когда он встречается с Анной в вагоне, его словно током пробивает! Он проходит мимо, но тотчас оглядывается на нее, как и она на него. Он замечает множество деталей ее лица, перемены его выражений.

Что происходит в ее голове, мы не знаем, но, судя по тому, что она обернулась, он ей тоже интересен. Да, всю дорогу из Петербурга в Москву Анна проговорила с матушкой Вронского, и та бесконечно говорила ей о своем сыне, своей гордости.

– Что ж, нашли брата? – сказала Вронская, обращаясь к даме.

Вронский вспомнил теперь, что это была Каренина.

– Ваш брат здесь, – сказал он, вставая. – Извините меня, я не узнал вас, да и наше знакомство было так коротко, – сказал Вронский, кланяясь, – что вы, верно, не помните меня.

– О, нет, – сказала она, – я бы узнала вас, потому что мы с вашею матушкой, кажется, всю дорогу говорили только о вас…

Эта тонкая словесная и чувственная игра суть прелюдия того, что случится потом. Но сейчас важно не это. Важно, что Вронский и Анна знакомы, но не замечали друг друга. Поезд! Вот место, где происходит их настоящее первое знакомство и где между ними вспыхивает какое-то чувство, взаимный интерес. Но почему так? Разве в Петербурге Анна не была Анной? Той, какой мы видим ее в вагоне?

Не была! В Петербурге она была Карениной. Выйдя замуж не по любви, она до такой степени подавила в себе женские эмоции, что Вронский, познакомившись с ней в Петербурге (вероятно, все-таки в салоне сестры), даже не запомнил ее. Она была чопорна и скучна. И она тоже словно не замечала других мужчин. Впрочем, она и мужа не замечала… как мужчину. Когда Каренин встречает ее на вокзале, она с удивлением отмечает, какие у него неприятные хрящеватые уши. “Ах, боже мой! отчего у него стали такие уши?” Она не видела его ушей раньше? Когда спала с ним в одной постели, обедала за одним столом. Не видела. И только сейчас на вокзале она впервые видит мужчину, который ей физически неприятен. В отличие от Вронского, которого она тоже словно впервые увидела в Москве.

Что же произошло? Название романа постоянно сбивает нас с толку. Мы всегда помним, что Анна – Каренина, но забываем, что Каренина она по мужу, а по рождению она Облонская, родная сестра Стивы. Смерть родителей их разлучила. Анна отправилась в провинцию к тетушке, а Стива остался проказничать в Москве и выгодно женился на Долли Щербацкой. Анна редко бывала в Москве, а Стива наезжал в Петербург только по делам. (Кстати, на хорошую должность в Москве его устроил зять Каренин, то есть, по сути, сестра Анна.) Но между братом и сестрой продолжала оставаться тесная душевная связь. Когда Стива встречает сестру в Москве, то возникает впечатление, что они не расставались ни на один день.

Анна получила отчаянное письмо от Стивы и помчалась спасать брата.

Из трогательного разговора Анны с Долли может возникнуть ложное ощущение, что она приехала спасать Долли. Нет, она приехала спасать брата!

– Долли, милая! – сказала она, – я не хочу ни говорить тебе за него, ни утешать; это нельзя. Но, душенька, мне просто жалко, жалко тебя всею душой!

Из-за густых ресниц ее блестящих глаз вдруг показались слезы. Она пересела ближе к невестке и взяла ее руку своею энергическою маленькою рукой.

Какая душевная сцена! Но насколько искренни слезы Анны? Когда после разговора Анны и Долли приезжает Стива, вызванный запиской сестры, и она отправляет его объясняться с Долли, она уже весело ему подмигивает. Когда же она настоящая? Когда плачет с Долли или когда подмигивает Стиве?

Между делом она обворожит Кити, которая приедет в гости к сестре. Между тем Кити тоже не впервые видит Анну, как и Вронский. Но какая же перемена в ней произошла, что “не успела Кити опомниться, как она уже чувствовала себя не только под ее влиянием, но чувствовала себя влюбленною в нее”?

Разговор Анны с Кити заслуживает отдельного внимания.

– О! как хорошо ваше время, – продолжала Анна. – Помню и знаю этот голубой туман, вроде того, что на горах в Швейцарии. Этот туман, который покрывает все в блаженное то время, когда вот-вот кончится детство, и из этого огромного круга, счастливого, веселого, делается путь все уже и уже и весело и жутко входить в эту анфиладу, хотя она и светлая и прекрасная… Кто не прошел через это?

Кто это говорит? Бывшая воспитанница, просидевшая взаперти в провинции со скучной тетушкой и выданная замуж за скучного человека, которого она не любила? Какая в ее жизни была “светлая и прекрасная анфилада”? Смерть родителей? Сиротство? Переезд из Москвы в провинцию? Свадьба с Карениным?

“Светлая анфилада” – это невоплощенные мечты молодой Анны о прекрасной жизни. В этом она недалеко ушла от юной Кити, поэтому они так понимают друг друга.

Анна начинает нахваливать Кити Вронского, уже зная от своего брата, что Кити в него влюблена.

– Я знаю кое-что. Стива мне говорил, и поздравляю вас, он мне очень нравится, – продолжала Анна, – я встретила Вронского на железной дороге.

– Ах, он был там? – спросила Кити, покраснев. – Что же Стива сказал вам?

– Стива мне все разболтал. И я очень была бы рада. Я ехала вчера с матерью Вронского, – продолжала она, – и мать, не умолкая, говорила мне про него; это ее любимец; я знаю, как матери пристрастны, но…

– Что ж мать рассказывала вам?

– Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но все-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он хотел отдать все состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, – сказала Анна, улыбаясь…

Но заглянем в конец романа. Почти в тех же выражениях Анна будет расхваливать Кити ее мужа Левина, после того как встретится с ним и фактически влюбит его в себя.

Анна дважды ведет себя в отношении Кити жестоко. Первый раз на балу и второй – перед гибелью. Кити еще не уверена в своей любви к Вронскому, она еще страдает от того, что отказала Левину, в которого тоже отчасти влюблена. Кити еще колеблется в своих чувствах, но Анна убеждает ее, что Вронский достоин ее любви. Строго говоря, на балу Анна совершает очень дурной поступок, как и во время второй и последней встречи с Кити, когда рассказывает ей о визите ее мужа, который (она это знает!) стал жертвой ее обаяния.

Но можно ли ее винить за это?

Поговорив с Кити, Анна мгновенно переключается на детей Долли, которые тоже в нее влюблены.

– Нет, я прежде! нет, я! – кричали дети, окончив чай и выбегая к тете Анне.

– Все вместе! – сказала Анна и, смеясь, побежала им навстречу и обняла и повалила всю эту кучу копошащихся и визжащих от восторга детей.

Выехав из Петербурга, Анна в течение одних суток успела влюбить в себя или, по меньшей мере, вызвать огромную симпатию у многих разных людей: матери Вронского, самого Вронского, Кити, Долли, детей Долли.

И это не игра. Это природный талант Облонских. Они источают вокруг себя столько теплой, светлой, радостной энергии, что, даже сами того не желая, заражают этой энергией других людей. Это великий дар, который дается редким людям. Они такие “солнечные батарейки”.

В Петербурге в вагон заходила Каренина, а в Москве из него вышла Облонская.

Но в отличие от Стивы, Анна опасна! И в результате мать Вронского возненавидит ее; Вронский лишится карьеры, а после гибели Анны и смысла жизни; Стива едва-едва не разоряет Долли, которую с ним умело помирила Анна; а беременная Кити будет кричать мужу: “Ты влюбился в эту гадкую женщину, она обворожила тебя”.

Анне не нравится, когда Долли сравнивает ее со Стивой.

Это даже оскорбляет ее.

– О, как ты это похоже сказала на Стиву! – смеясь, сказала Долли.

Анна оскорбилась.

– О нет, нет! Я не Стива, – сказала она, хмурясь.

И еще она говорит Долли о “скелетах” (тайнах), которые есть в душе каждого.

– Какие же у тебя skeletons? У тебя все так ясно.

– Есть! – вдруг сказала Анна, и неожиданно после слез хитрая, смешливая улыбка сморщила ее губы.

– Ну, так они смешные, твои skeletons, а не мрачные, – улыбаясь, сказала Долли.

– Нет, мрачные.

Анна бежит с бала, а затем из Москвы именно потому, что понимает, что, в отличие от Стивы, она опасна – и для других, и для самой себя. Она намекает об этом Долли, но простодушная Долли ее не понимает.

И снова Анна в ночном поезде. В вагон заходит Облонская, но в Петербург должна приехать Каренина. По дороге с Анной начинается душевная ломка. Она бредит, ее терзают галлюцинации. Обычный вагонный истопник мерещится ей в виде какого-то чудовища.

На минуту она опомнилась и поняла, что вошедший худой мужик в длинном нанковом пальто, на котором недоставало пуговицы, был истопник, что он смотрел на термометр, что ветер и снег ворвались за ним в дверь; но потом опять все смешалось… Мужик этот с длинною талией принялся грызть что-то в стене, старушка стала протягивать ноги во всю длину вагона и наполнила его черным облаком; потом что-то страшно заскрипело и застучало, как будто раздирали кого-то; потом красный огонь ослепил глаза, и потом все закрылось стеной. Анна почувствовала, что она провалилась. Но все это было не страшно, а весело. Голос окутанного и занесенного снегом человека прокричал что-то ей над ухом. Она поднялась и опомнилась; она поняла, что подъехали к станции и что это был кондуктор.

На станции Бологое, почти ровно посередине пути между Москвой и Петербургом, она приходит в себя, выходит подышать. Будем считать, что момент перерождения в ней уже произошел, и обратно в вагон войдет прежняя Каренина.

Но на станции – страшная метель! Метель, как и поезд, играет особую роль в творчестве Толстого.

Метель у Толстого – это всегда пограничное состояние между жизнью и смертью. Кроме “Анны Карениной”, метель изображается в двух произведениях, раннем и позднем. Первое произведение отстоит от начала работы над романом на семнадцать лет, а второе – тоже на семнадцать лет от конца работы.

В рассказе “Метель” 1856 года Толстой вспоминает, как вместе с ямщиком заблудился в степи и едва не погиб. И тоже во время метели его преследовали галлюцинации. В повести “Хозяин и работник” 1895 года Василий Брехунов с работником Никитой тоже заблудились в метель, и купец замерз, накрыв своим телом работника.

В “Анне Карениной” метель тоже пограничье, как и сама станция Бологое. Однако на перрон выходит спокойная Каренина, которая смогла избежать греха…

С наслаждением, полною грудью, она вдыхала в себя снежный, морозный воздух и, стоя подле вагона, оглядывала платформу и освещенную станцию.

Но здесь ее настигает Вронский.

Она вздохнула еще раз, чтобы надышаться, и уже вынула руку из муфты, чтобы взяться за столбик и войти в вагон, как еще человек в военном пальто подле нее самой заслонил ей колеблющийся свет фонаря. Она оглянулась и в ту же минуту узнала лицо Вронского.

В этой сцене удивительно то, что Анна не может разглядеть лицо Вронского, потому что он стоит спиной к свету, заслонив фонарь. Тем не менее она узнаёт его лицо. Или у Анны какое-то особенное зрение, притом что она, видимо, близорука (часто щурится). Но она узнаёт его лицо в темноте, как потом будет видеть в темноте свои блестящие глаза.

Или…

Она знала, что Вронский бросится в погоню за ней, и ждала этой встречи.

И последняя деталь. Когда Анна сидит в вагоне, в ее руках “красный мешочек” (дамская сумочка). Это тот “красный мешочек”, который она отбросит от себя, когда встанет на колени и упадет на рельсы под колеса поезда-убийцы.

Граф Вронский

Что за человек был граф Алексей Кириллович Вронский, если его так полюбила Анна Каренина, что готова была ради любви пожертвовать семейным благополучием, репутацией в свете и общением с сыном? Какими выдающимися качествами он обладал, если сумел заслужить любовь такой женщины?

Наверное, это был какой-то очень интересный человек. Ведь нельзя же предположить, что Анна влюбилась в пустого и неинтересного мужчину.

В обширной статье о Толстом “Анализ, стиль и веяние”, написанной в 1890 году, русский философ К. Н. Леонтьев писал, что графа Вронского он предпочитает не только Левину, но и графу Толстому.

“В наше смутное время, и раздражительное, и малодушное, Вронские гораздо полезнее нам, чем великие романисты, и тем более, чем эти вечные «искатели», вроде Левина, ничего ясного и твердого все-таки не находящие… Без этих Толстых, то есть без великих писателей-художников, можно и великому народу долго жить, а без Вронских мы не проживем и полувека… Без них и писателей национальных не станет, ибо и сама нация скоро погибнет”.

Это уникальный пример критики, когда персонаж ставится выше его создателя, воспринимается не просто как живое, но автономное от писателя лицо. Без Толстых мы проживем, а вот без Вронских нация погибнет.

Но что бы мы ни читали о Вронском в романе, мы не найдем в нем ни одного законченного выдающегося качества. За что бы он ни брался, он никогда не доводит ничего до конца.

Ему прочили блестящую военную карьеру – он ее не сделал и вышел в отставку. Он принял участие в самых важных скачках в своей жизни и сломал хребет прекрасной английской кобыле Фру-Фру, купленной за огромные деньги. В Италии он занимается живописью и вроде бы проявляет в этом определенный талант, но бросает и это увлечение. Он будто бы показал себя как отличный помещик в своем имении Воздвиженское, но оставил и это дело, поехав воевать добровольцем на Сербско-турецкую войну…

И получается, что единственное “дело”, которое он довел до конца, это то, что он увел жену у крупного петербургского чиновника. Но чем оно закончилось, мы тоже хорошо знаем.

Ошибка в нашем восприятии Вронского объясняется еще и тем, что в кинематографе его роль исполняли замечательные актеры: Фредрик Марч, Шон Бин, Шон Коннери, Василий Лановой… Все красавцы! Но в романе Вронский не так уж и красив. Это невысокий коренастый брюнет, с “плотными” зубами, рано начавший плешиветь, на что не раз указывает Толстой.

И снова возникает вопрос: за что его так полюбила Анна? Или: почему она его полюбила, даже если любить его было не за что?

Впервые имя Вронского возникает в XI главе первой части романа в разговоре Облонского с Левиным в ресторане. И сразу же появление этого человека, еще “за кадром”, портит весь разговор. Это одна из неприятных особенностей графа Вронского. Он часто появляется не ко времени и не в той ситуации, когда его появления ждут. Только что Левин признался Стиве, что любит Кити, но боится сделать ей предложение. Стива его обнадеживает, говоря, что Кити непременно станет его женой, потому что в этом уверена Долли, а у нее безошибочная женская интуиция. И Левин счастлив! Он даже плачет от счастья! И тут “появляется” Вронский…

Левин выпил свой бокал, и они помолчали.

– Одно еще я тебе должен сказать. Ты знаешь Вронского? – спросил Степан Аркадьич Левина.

– Нет, не знаю. Зачем ты спрашиваешь?.. Зачем мне знать Вронского?

– А затем тебе знать Вронского, что это один из твоих конкурентов.

– Что такое Вронский? – сказал Левин, и лицо его из того детски восторженного выражения, которым только что любовался Облонский, вдруг перешло в злое и неприятное.

– Вронский – это один из сыновей графа Кирилла Ивановича Вронского и один из самых лучших образцов золоченой молодежи петербургской. Я его узнал в Твери, когда я там служил, а он приезжал на рекрутский набор. Страшно богат, красив, большие связи, флигель-адъютант и вместе с тем – очень милый, добрый малый. Но более, чем просто добрый малый. Как я его узнал здесь, он и образован и очень умен; это человек, который далеко пойдет.

Левин понимает, что между ним и Кити, как черт из табакерки, выскочил представитель петербургской знати, богатый, с большими связями и вдобавок “милый, добрый малый”. И он предчувствует, что заранее проиграл сражение за свою девушку.

Положим, для Стивы Облонского все люди на свете славные и добрые. Для него и зять его Каренин “славный человек”. Но все же Облонский различает людей. Например, о Каренине он отзывается, что тот “немножко консерватор”. Когда на вокзале Вронский говорит о Левине и всех москвичах вообще злые слова, Стива ему немедленно возражает.

– Я не знаю, – отвечал Вронский, – отчего это во всех москвичах, разумеется исключая тех, с кем говорю, – шутливо вставил он, – есть что-то резкое. Что-то они все на дыбы становятся, сердятся, как будто все хотят дать почувствовать что-то…

– Нет, – сказал Степан Аркадьич, которому очень хотелось рассказать Вронскому о намерениях Левина относительно Кити. – Нет, ты неверно оценил моего Левина. Он очень нервный человек и бывает неприятен, правда, но зато иногда он бывает очень мил. Эта такая честная, правдивая натура, и сердце золотое.