Снег в пустыне

Атия заснул спокойно, чувствуя, как тихонько возвращаются силы смотреть в следующий день, не подозревая еще, насколько жестоко будет обманут. Он с аппетитом поел и даже робко улыбнулся осматривавшему его Васиму, однако порыв не нашел отклика.

Старший евнух по-прежнему не одобрял затею и то, что он не мог высказать господину, он всячески старался донести до негодного раба. Где это видано, разлеживаться, как принцу! Да господин Фоад был удивительно нежен с паршивцем, не повредил ничуть его драгоценный зад! Так, покровило немножко… Любой бы «школьник» сам справился, да еще приполз бы умолять о продолжении!

А с этим «даром небес» неведомо за какие грехи, Васим мог оказаться в весьма неприятном положении: господин приказывает привести к нему Атию, и пожалуйте — желанная услада благородных чресел валяется дохлой рыбой… Ох, тяжко пришлось бы! Причем обоим. Так что, короткая отлучка светлейшего господина по государственным делам, — как вздыхал распорядитель сераля терпеливо внимающему ему почтенному управителю Заки-Хайрату, — пришлась весьма кстати для его недостойных слуг. Спина у него не казенная и подставлять ее под палки никакой охоты евнух не испытывал. Он дал мальчишке отоспаться, залечил воспаления и с энтузиазмом взялся за наложника, вновь готовя его к ложу возвратившегося хозяина.

Не было ничего удивительного в том, что наивный мальчик принял за заботу, озабоченность гаремного служителя о состоянии собственной задницы, но понимание своей ошибки, когда он опять оказался все в той же купальне — которая к слову сказать предназначалась лишь для особых случаев, — буквально сломило Атию.

— Нет… — мальчик с надеждой огляделся вокруг, будто умолял хоть кого-нибудь сказать, что это не правда, что нынче ночью он не останется во власти мужчины, который вновь будет безудержно насыщать похоть его телом.

Его даже не слушали, и никто не обратил внимания на жалкий лепет.

— Нет! — Атия рвался в руках, как не сопротивлялся и в первый день. Теперь-то он точно знал, ЧТО ему предстоит вынести.

Лучше б не знал…

Те же руки, что осторожно наносили заживляющие мази на самую пострадавшую часть его тела, сейчас скрутили, растянули, снова закрепляя ремнями, — так же аккуратно и сноровисто, чтобы не оставлять следов, где не нужно.

— Повиновение, послушание и покорность, — невозмутимо напомнил Васим главные и единственные правила в безумные от ужаса глаза, цвета постаревшей бирюзы.

Он предусмотрительно сделал знак помощникам придерживать ноги мальчика.

— Неповиновение влечет наказание. И поблагодари меня за науку, ибо гнев господина куда страшнее… — закончил распорядитель, проверяя тонкий гибкий прут.

Наказать можно по-разному, и воистину фантазия человеческая не знает границ! Тело наложника обязано радовать взгляд господина и вызывать желание, никаких изъянов не должно быть на нем. Тем не менее, всегда можно найти пригодное для порки место — розга со свистом обрушилась на нежные, не огрубевшие от мозолей подошвы ступней.

— Нет… нет… нет… — Атия еще слабо извивался в путах, похоже абсолютно не помня себя от отчаяния и страха, и отказываясь признавать очевидную действительность.

Боль швырнула его обратно из тумана безумия, правдиво сообщая, что происходящее реальность и ее не изменить.

Васим бил с оттягом, рука уставала. Мальчишка, захлебывался слезами и воплями, но евнух не остановился прежде, чем счел наказание достаточным. Когда безвольного, лишившегося голоса от криков, Атию, — само собой очищенного, умытого и надушенного — вновь уложили на алый шелк простыней, мальчик только обреченно прикрыл веки. Сил на сопротивление не осталось, а стоять и ходить он просто не смог бы, так горели ноги.

Об избавлении он уже не молился. Знал, что бесполезно.

Полная беспомощность, безысходность — надломили не самый твердый дух. Ни жестом, ни вздохом Атия не сопротивлялся тому, что делал с ним господин. Боль от вторжения уже не была такой обжигающей, острота схлынула и мальчик смог осознать множество деталей, которые не запомнил раньше: тяжелое дыхание мужчины, терзающего шею, как будто намеревался добраться до вены и глотнуть стынущей в них крови. Жесткие пальцы, привыкшие гнуть лук и обрушивать саблю на головы неверных, впиваются в бедра, то и дело задевают едва поджившее клеймо. Невыносимо распирающая проход твердь, резкие отрывистые удары тарана, вбивающего внутренности, кажется в самые ребра. Тянущее ощущение внизу живота, от которого еще хуже. Шлепки мошонки по ягодицам, жесткие волоски, колющие промежность… Семя толчками излилось в него, и спермы было так много, что она начала вытекать прежде, чем резь в анусе сказала об освобождении.

Хозяин отстранился, разглядывая наложника. Атия боялся пошевелиться, не смел закрыть глаз, не смел отвернуться, чувствуя ладонь, тискающую яички, и взгляд, словно ощупывающий его раскрытый, выставленный на обозрение срам.

— Ты жемчужина, Атия, — мурлыкнул господин Фоад удовлетворенно, — я прикажу подобрать тебе оправу.

Он не ждал долгих изысканных игр и покорность мальчика его умилила, настроив на благодушный лад. Однако отсутствие должной благодарности за милость заставило нахмуриться.

Для Васима это стало сигналом. Всякие поводы для недовольства господина следовало пресекать в зародыше, какими бы они не были. Само собой, он позаботится, чтобы все было исполнено, как пожелал господин Аббас, однако прежде мальчишку следовало хорошенько проучить!

Едва затихли шаги господина, Атию стащили с постели. Ступив на опухшие ноги, мальчик охнул и упал. Его невозмутимо поставили снова, заставляя опять идти в купальню. Сейчас, самому и как есть — голым, с размазанной по коже спермой, к тому же кружным путем, где его могли увидеть и не только другие наложники.

Так и случилось. Утро было очень раннее, половина дворца спала, половина ложилась спать, но небольшая процессия из старшего евнуха, двоих его помощников и измученного невольника наткнулась на другую: помощник управляющего вел мастеров поправить потрескавшийся узор на стене. Мучительно покраснев мальчик потеряно вздрогнул от упершегося в него темного взгляда молодого мужчины, но не попытался прикрыться, лишь со всхлипом опустил голову. Его шатнуло, и евнухи были вынуждены все же подхватить раба, пока Васим, разозленный вторжением без предупреждения в его царство и молодой управляющий обменивались возмущенными репликами. Атию повели дальше, но мужчина не выдержал и обернулся вслед юному наложнику наместника, дернув губами.

Дотащив мальчишку до купальни, Васим распорядился ему самому вымыть свой вход, жестко объясняя, что после утех господина, его рабу следует не только благодарить за милость, что ему дозволили доставить хозяину удовольствие, но и очистить его, а после и о себе суметь позаботиться!

Странно и гадко было касаться растянутых мышц, тонкие пальчики легко проникали и вглубь… Мало что могло яснее и проще продемонстрировать мальчику нынешнее его положение, заставить осознать случившееся, встав наконец лицом к лицу. Он все тер и тер себя, и худые плечи заходились в беззвучном плаче. Ничего не будет как прежде… Даже если его чудесным образом сейчас перенесет домой — не будет! За что с ним сделали все это…

Евнух же понадеялся, что урок заучен, и к следующей ночи наложник выглядел так, как и должна любимая игрушка самого Аббаса Фатхи аль Фоада, услада глаз и утеха на ложе. Поставив шкатулку на столик рядом с диванчиком, на котором Атия провел самые счастливые свои часы, пребывая в облегченном заблуждении, Васим кивнул:

— Смажешь себя сам. Привыкай, это не так уж трудно!

Вздрогнув, мальчик посмотрел в шкатулку, где оказались фиалы с ароматными маслами и салфетки, а потом медленно, словно просыпаясь, оглядел себя.

…Золотая пудра осела на волосах и ресницах, тонкой линией подвели глаза и чуть тронули кармином бледные искусанные губы. Невесомый лазурный газ окутывал плечи и ноги, а в ушах качались тяжелые серьги. Звездочки сапфиров мерцали в сосках и впадине пупка, изысканная сапфировая дорожка охватила узкие бедра, даже ногти вызолотили чем-то…

Собственное имя, данное при крещении отцом с матерью, которое здесь никого не интересовало, но которое упрямо хранил в сердце, как последнюю ниточку к родному краю, семье — вдруг показалось насмешкой. Кто он? Тут нет этого человека!

Есть Атия, наложник жестокого шейха.

Атия вздрогнул снова и поднял крышку, прислушиваясь к поступи господина.

Часть вторая. Наложник

— Это и есть тот, из-за кого господин забыл обо мне? — стоявший в тени юноша зло закусил губу.

Толстый черный евнух кивнул, спрятав усмешку.

Злость прорвалась сильнее и юноша тихо зашипел, глядя на светловолосого мальчика в беседке с гиацинтами: цветочками любуется, твареныш… Выплодок змеи и шакала!

Он тут же одернул себя, выпрямился, откинув голову, и грациозно развернувшись, так, что певуче зазвенели драгоценные браслеты, хитро скрывавшие другие, рабские, пренебрежительно бросил на ходу, дернув плечом:

— Недолго он продержится с таким-то лицом. Плакальщики на похоронах веселее воют! — походка его была одновременно стремительно легкой и чарующе плавной. — И принеси канун, я хочу танцевать!!

Евнух уже не стал скрывать усмешки, глядя в след разозленному юноше. Однако за кануном пошел: наложников много, господин Фоад любит разнообразие, но Аман никогда не покидал его ложа надолго. Кто знает, возможно, господину в самом деле скоро наскучит бледная красота и покорный вид северянина при отсутствии иных достоинств. Аман же способен разжечь страсть даже в столетнем дервише и сыграть на теле мужчины, как на флейте. Не даром его зовут «желанием»… А норов! «Аленький цветочек».

Нет, определил евнух, хоть и младше, но Атия ему не соперник.

А грустный мальчик в беседке поднял голову от ярких соцветий, ловя приглушенные аккорды. Музыка…

Дни и ночи его пошли по кругу чередой без конца и начала. Господин Фоад приходил к нему почти каждый вечер и брал, как берут приглянувшуюся вещицу. Атия никогда не сопротивлялся и никогда не сердил хозяина промедлением, был покорным и послушным, как от него требовали. Тело на удивление быстро приспособилось, уже спокойно принимая в себя мужское естество и не отзываясь мучительной навязчивой болью.

Тело приспособилось гораздо быстрее души и рассудка. В последнее время лишь иногда внутри ныло и саднило, если ночь выдавалась особенно тяжкой… О, довольно скоро Атия понял, что господин действительно милостив и щадил его в первые ночи!

Хотя бы потому, что взял лишь раз и сразу оставил. Теперь хозяин не уходил быстро. Лежал рядом, трогал. Всегда трогал, особенно в паху и подолгу. Играл серьгами, тяжело оттягивавшими мочки, щипал за и без того проколотые соски, больно царапая ногтями, сыто гладил бедро с клеймом… И брал снова. Ставил на колени, высоко задирал ноги, едва не заворачивая их за уши, сажал на себя, держа обеими руками и насаживая на член… А хуже всего было, когда звал к себе в покои — Атия уже знал, что тогда его не отпустят до самого утра.

Жуткая в своей безысходности ночь, сменялась унылым утром. Он привык мыться сразу, стирая с себя кислый пот и вяжущее семя, смешанные с удушающими запахами благовоний, от которых порой становилось дурно. Атия ложился спать почти до полудня, а то и дольше, вставая совершенно разбитым и пришибленным, как будто одурманенным лихими травами. Ел без охоты, что подставляли — потому что надо, потому что иначе накормят силком, а это он уже испытал. Его одевали и причесывали.

Потом начинался день. Новому фавориту приносили подарки, и увидь он нечто подобное в своей прежней жизни — дыхание сперло бы от восторга, до самой смерти впечатлений хватило! Ткани — он и не думал, что они таких оттенков, да еще таких насыщенных, бывают. Узоры на них… — нет таких смертных мастериц! Украшения — как из сказки, в княжей казне таких не найдешь, наверное…

А к чему? На диковинных птиц он смотрел, утыкался в них лицом, пока в проходе двигалась напряженная плоть хозяина. Роскошный шелк сминало крепкое тело война, подминавшего под себя безропотного невольника. Драгоценностями украшали его для тщеславия господина…

Атия не выдержал, поднялся, звякнули золотые нити, унизанные каменьями и отборным жемчугом в волосах. Мальчик научился быть счастливым уже тем, что видя его послушание, ему было разрешено гулять по огромному роскошному саду, пусть и в присутствии молчаливого уродливого евнуха, который не подпускал к нему никого.

Атия был даже рад. Он видел стайки наложников у бассейна, в беседках, на подушках в тени галереи, но вначале считал их товарищами по несчастью, а стыд жег невыносимо. Подойти, познакомиться? А чтобы они сказали друг другу? Обменялись бы воспоминаниями о потерянных семье и доме? А если вовсе погибших? Рассказали бы, сколько раз хозяин приходит и как берет на ложе? К чему бередить все это…

Но он слышал смех, двое мальчиков чуть постарше сидели рядышком в теньке: один возился с колками и струнами на каком-то инструменте, второй шуршал свитками, изредка зачитывая отрывки, от которых оба хохотали до колик. Видел как другая пара сосредоточенно играла, двигая резные фигуры по доске, еще один, смуглый, почти черный мальчик лет 12-ти напряженно следил из-за плеча игрока, а ленивый красавец, томно раскинувшийся поодаль, снисходительно бросал замечания…

Атия не хотел идти к ним больше, испытывая что-то слишком похожее на обиду от обмана. Они счастливы и довольны?! Тем более им нечем поделиться!

Но дни шли за днями, и одиночество становилось невыносимым… Ибо ничего не было в его новой жизни, кроме ложа господина и ожидания его.

— Нельзя, — окрик евнуха, преградившего дорогу, заставил очнуться заворожено шагающего на звуки мальчика.

— Я просто хочу послушать, — Атия поднял на него притухшие голубые глаза, тонко подведенные красками.

— Слушай здесь, дальше нельзя.

Мальчик вспыхнул, закусил губу, и сел прямо на дорожку, упрямо отмахиваясь от непрошенных слез.

За живой изгородью мелодия, разбавленная звоном браслетов, вдруг смолкла, и раздалось гневное:

— Отродье гиены! Я язык разбил повторять, что в этом моменте не нужно частить! Пальцы переломаю! Нееет… — уже вкрадчиво, постепенно вновь набирая обороты. — Когда господин позовет меня, я скажу что не смогу порадовать его новым танцем, потому что один кастрированный выкидыш ослицы никак не может выучить, где на кануне струны!!!

Атия вздрогнул зябко. Евнух вдруг нагнулся, помогая ему подняться, поддержав, шепнул тихо:

— Не ходи, запомни. От шуточек Амани не таких как ты на погост уносили.

Знойно цветут дети юга! Женщины их спелый плод, мужчины — пышное древо!

И от родившей его земли он взял себе лишь лучшее, чтобы дарить своему господину! Словно жгучее солнце плескалось в его крови, сияя сквозь смуглую кожу, чернее и жарче безлунной ночи Магриба были его глаза под крылами бровей, сладким ядом поили губы, отравляя с единого взгляда. Волосы ложились на плечи тяжелым покрывалом с узором рубиновых звезд, пуховым пером на безветрии плыли по плитам сильные стройные ноги танцора, неся гибкий стан. И ни одной нотой не нарушили тишины переходов широкие браслеты на узких запястьях и щиколотках…

Грациозней серны, ласковей кошки, палящим полднем, манящей звездой в полуночи — явился Амани на зов своего господина. Евнухи не успевали показывать путь, да и не было в том нужды, хотя недолго занимал Фоад этот дворец — с закрытыми глазами не заблудился бы, с другой стороны земли пришел бы без промедления по единому жесту своего повелителя, как и подобает тому, кто призван скрасить быстротечные часы до рассвета и заполнить пустоту ложа своего господина.

Наложник лишь на мгновение замешкался перед тяжелой занавесью, руки в узорах хны вспорхнули, пробежали сверху вниз, исправляя изъяны, которых не было. Всего несколько шагов, последний из которых переходит в поклон — струятся черные волны волос, струится шелк одежд на грани скромности и бесстыдства, струится каждой клеточкой послушное молодое тело, преклоняя колени в ожидании воли господина.

Он знал много игр, но пока решил сыграть в эту, потому что по резкой поступи наместника еще не мог сказать, чем раздражен мужчина и насколько он гневен. Опущенная голова — знак почтения, смирения и печали, а еще жест превосходно скрыл злобный оскал, исказивший на миг совершенные черты: на кровати, обняв колени, сидела ненавистная бледная тень, застившая взор господина.

Этот… выкидыш блудливой помойной суки — здесь?! Ему говорили, Аман не верил. Мальчишка — ничто, а в постели разумеет меньше вшивого недоумка, просящего милостыню на базарной площади. И вот теперь эта обморочная немочь — здесь в личных покоях?! — юноша едва мог дышать от ярости. — Куда никогда раньше, никого не допускали, кроме него самого!

Не только чтобы ублажить на ложе: помочь переодеться, при омовении, снять усталость умело размяв застывшие мышцы, разогнать гнев и скуку, тоску страстным танцем и ласками, подать чашу в протянутую не глядя ладонь, когда господин занят неотложными делами до самого утра… Никто не бывал ближе, даже покойница Шахира, а ведь троих сыновей принесла мужу!

И зачем послали за ним тогда? Ноздри чуть дрогнули, различая в тончашем аромате благовоний особый запах, запах свершившегося удовлетворения плоти, который не может не узнать тот, кто помнит это дольше собственного имени. И постель уже сбита немного…

Кровь отхлынула от лица, при мысли, что теперь господин пожелал одновременно наслаждаться ласками их обоих. А потом Аман успокоился: пусть редко случалось подобное, но случалось, и всегда он выходил победителем, потому что на следующую ночь возвращался в покои господина, а соперник нет. По тем или иным причинам…

Поэтому когда Фоад подошел сам и коснулся его, направляя и дозволяя встать, в черных глазах сияла лишь тихая радость и счастье.

— Ты дерзишь, — усмехнулся мужчина, чуть придерживая наложника, который смотрел прямо ему в лицо, за подбородок.

— Накажи! — без тени испуга низко шепнул юноша не отводя взгляда. — Но не лишай больше радости видеть тебя!

Усмешка господина проступила явственнее, и Аман улыбнулся в ответ: так вот что ты желаешь сегодня? Оно есть у меня!

— Что же ты видишь?

Юноша легонько вздохнул, опустив угольные ресницы, но слова прозвучали еще более дерзко, как и улыбка:

— Твое сердце остыло, мой господин, как вода в сосуде у нерадивого слуги, и не гонит больше кровь по жилам. Позволь мне разжечь его!

— Затем и позвал тебя, — мужчина отошел, опустившись прямо на ступени, ведущие к ложу, где забился в подушки другой его раб, ошеломленный коротким диалогом, а еще больше — его тоном. Атия не слышал раньше, чтобы его хозяин говорил так с кем-нибудь, тем более с ним.

Впрочем, он вообще не слышал, чтобы в его присутствии мужчина говорил с кем-то, кроме евнухов, отдавая новые распоряжения, и ему самому за все время тоже было сказано немного — только доволен им хозяин или нет, новый приказ или поучения не слишком отличавшиеся по смыслу: послушание и покорности, и покорность и послушание. Вещь, а этот…

Мальчик узнал мелодию и сразу же вспомнил и имя, и неожиданное предупреждение. Несмотря на неровный свет и краску, густо очертившую омуты глаз, отчего они казались вовсе на пол лица, было видно, что юноша хоть и старше, но не намного — года на три, на четыре максимум. И несмотря на то, а может вопреки тому, — темноокий наложник, один из таких же узников похоти, был дерзок, улыбчив, искрился желанием… чего? Да просто желанием!

Настолько, что Атия, думавшей, что после собственной судьбы, его ничто не сможет смутить, — залился багровым румянцем, и глубже зарылся в подушки. Благо внимания на него никто не обращал… Но потом он увидел танец Амани, — и забыл обо всем, потрясенный его неподражаемой красотой и оглушающей откровенностью.

Наложник шейха был красив сам по себе. Как-то совсем иначе, чем привык мальчик оценивать красоту на родине, и потом, погрузившись в свои переживания. Но суть от того не менялась. Красота всегда разная, но не перестает от того ею быть. А то, что творило сейчас на коврах смуглое тело под наигрыш кануна от дверей — и слов подобрать не получалось, мысли не успевали за чувствами!

Аман не разделся, — он ронял одежды на пол, как роняет в саду лепестки благоуханный цветок, чтобы остаться в одной повязке на бедрах и украшениях. Легче воздуха, текучей воды, ярче огня был его танец! Он был диким, и в черных глазах метались огненные змеи, он сам был как змея, взметающаяся в броске и рой шмелей… чтобы затем пасть к ногам повелителя, как клонится тростник, и умоляя, как умирающий среди песков беглец, безнадежно умоляет небеса о глотке воды, зная, что он лишь продлит его мучения… Он звал, как зовут из бездны и снова оседал непролитой слезою гордости, и открывался обещанием невиданных услад… Каждым членом своего тела, каждой клеточкой — он был настоящим безумием, по сравнению с которым язык всего лишь мертвый кусок мяса и пища для собак!

И на последнем, уже затухающем, аккорде, золотистый вихрь вновь упал у самых ног довольного господина. Аман, презрев все правила, опустил голову на согнутые колени, заглядывая в глаза мужчины…

— Амани… — жесткие пальцы погрузились во взмокшие пряди, окутавшие его до самых стоп, — нет никого, кто мог бы превзойти тебя…

Юноша извернувшись поймал губами отстранившуюся руку, теранулся щекой, послав лукавый взгляд из-под неодолимого шторма ресниц.

— Ступай! Отдыхай, я позову тебя, когда захочу…

Аман поднялся, лишь немного, ровно столько сколько положено, задержавшись под ласкающей рукой, и заворожено смотревший на них Атия разом очнулся от наваждения танца: всякое озорство сошло с лица любимого наложника. Подхватив одежду, черноокий юноша взглянул на него так, что ступи мальчик на скорпиона, увидь по пробуждении у своего изголовья кобру — испугался бы меньше!

Пущеной стрелой вылетев из покоев господина, туже не сдерживаясь, — Аман так взглянул на первого же попавшегося евнуха, который должен был проводить его с лампой к его собственным комнатам, что тот попятился и ничего не сказал.

Он бежал как был: босым, прижимая ком с одеждой к груди и такая ненависть зрела в сердце, которой не знал до сих пор! Если и можно унизить раба и наложника — только что это случилось с ним…

Сон не шел… Какой уж тут сон! Оставил… Эту мерзлую тварь оставил… Которая сидела и любовалась, как в балагане… А его отослал!

Не бывать тому! Не дам!

А господин Фоад вернулся на ложе с улыбкой: Амани лукавое, ненасытное и лживое создание, но танец в самом деле зажег кровь, разогнал неприятные мысли. Мужчина оглядел другого своего наложника, сидевшего в самом дальнем уголке, опустив голову, и потянулся, заставляя тоже посмотреть на себя. Бездонная лазурь взгляда завораживала его…

— Смотрел ли ты на танец Амана?

— Да… — мальчик невольно вспыхнул, а затем побледнел: почему хозяин спрашивает? Возможно, он не имел права делать этого и должен был упасть ниц, уткнуться в подушки, а господин ничего не сказал только потому, что это очередное правило, которое он должен был знать?

— Тебе понравилось? — в голосе мужчины вибрировали низкие мурлычущие нотки, так мог бы говорить ягуар, будь он сыт и в хорошем настроении.

— Я никогда не видел ничего подобного… — прошептал Атия, решив, что молчание в ответ на прямой вопрос обойдется еще дороже. — Очень красиво…

Фоад искренне расхохотался, откинувшись на разбросанные в беспорядке подушки:

— И только? Невинное дитя! — пальцы медленно водили по щеке и тонкой шее мальчика. — Если б не его танцы, я бы его никогда не купил, но… Амани танцует дольше, чем помнит себя. И еще дольше обучался разжигать страсть на ложе…

Атия сидел тихо, не вздрагивая от хозяйских прикосновений, как в начале, приучив себя терпеть их. Для того чтобы оплакать свою участь у него еще будет целый день, когда его отпустят. И тем более ничем не выдал отчаянного малодушного желания, чтобы время вернулось назад хотя бы на несколько мгновений, но господин отослал бы его, а не прекрасного танцора.