Снег в пустыне

Виктория «Таэль» Абзалова

СНЕГ В ПУСТЫНЕ

Пролог

Заки-Хайрат слыл человеком мудрым, потому как ошибался он редко. Не ошибся он и в тот раз, когда вечером сказал за столом своему племяннику об одном из подарков новому наместнику:

— Попомни мои слова, добром это не закончится! Что за ишак мог додуматься до такого дара?

Имад лишь промолчал, полностью согласный с почтенным дядюшкой, а заодно его непосредственным начальником и управляющим дворца, благополучно пережившем уже с десяток наместников, не пошатнув своего положения. На его вкус затея тоже имела дурной душок, и еще какой!

Тем более что дядюшка знал подробности от евнухов и других рабов и слуг, зато он «подарок» видел собственными глазами, а как говорится видеть и слышать — это две больших разницы. У мальчишки даже имя не спросили, так и обозвали — Атия, подарок.

…Он стоял, потеряно поджимая пальцы — нагретые безжалостным солнцем плиты жгли тонкую, ненатруженную кожу ступней. Гладкие золотые браслеты — в пару к охватившему горло ошейнику — тяготили узкие щиколотки и запястья. Прозрачная лазурная кисея — в тон к распахнутым глазам, — едва прикрывала худые мальчишеские бедра и нервные ноги. Ослепительно белая кожа, казалось, сияла самым дорогим атласом, а волосы под солнечными лучами смотрелись пышной паутиной из золотой проволоки.

Собственно, это и стало первым впечатлением для Имада, недвижно застывшего в ожидании распоряжений господина наместника, — свет… Прозрачный, хрустальный, звенящий тоненькой струной на грани слуха, и от того — еще более пронзительный.

А лицо мальчика было белым не только от природы и от того, что кожу ему тщательно высветлили, избавляя от приобретенного загара. Густые ресницы вздымались и опускались в каком-то неровном ритме, вздрагивали розовые приоткрытые губы и трепетали ноздри красиво очерченного носа… Пальцы — тихо, едва заметно — тискали и мяли символический кусок ткани, с грехом пополам прикрывавший его наготу от бесцеремонных придирчивых взглядов, и на материи оставались влажные отпечатки. Капелька пота медленно скользила по выступающей лопатке… Мальчик напряженно прислушивался, но отблески отчаяния позволяли сделать вывод, что он либо никак не может сообразить о чем идет речь, либо вовсе не понимает язык. А скорее и то и другое сразу!

— Того, у кого есть все, что только можно пожелать, — витиевато излагал гость, — неизбежно подстерегает пресыщение! Такова жизнь, что пресытиться можно самой изысканной пищей… Но есть приправа, которая никогда не теряет вкуса! И кто может сказать, что познал все, если не изведал очарования невинности?

— Так он еще не тронут? — хохотнул господин Аббас Фатхи аль Фоад, не поднимаясь с места.

Действительно! Имад отстраненно разделил удивление господина — мальчику было лет 13-ть уже, и прекрасен, как утренняя заря над горными вершинами Ливана. Хотя, возможно, что его поэтому и берегли, многократно умножая цену, а теперь решили воспользоваться оказией и преподнести жестокосердному, но жадному до наслаждений наместнику неслыханный дар?

— Скажу больше! — меж тем вещал гость, — я клянусь сединами своего отца и родовыми муками матери, что ни рта его ни входа не нарушало еще ни что и никто! И душа его невинна, как распустившаяся лилия, ибо он вырос в храме, пусть нечестивом, но должен был служить обряды богу, а не отдаваться желаниям мужской плоти…

Когда смысл речей дарителя проник в сознание Имада полностью, то молодость и горячая кровь все же взяли верх над вдолбленными правилами. Он затаил дыхание, едва переводя вздох, и уже с сочувствием взглянул на «дар» — все услышанное значило, что мальчишку никто не готовил ни к его нынешней участи, ни к тому, что случается с подобными ему в постели с мужчиной. Не удивительно, что мальчик едва в себе от страха! И судя по всему, его к тому же чем-то опаивали или окуривали…

Тем временем, господин Фоад все же соизволил встать и приблизился к своему подарку, резко вздернув ему голову, чтобы оценить изящную хрупкость черт. Мальчик дернулся, но тут же замер, задохнувшись, когда пальцы мужчины и воина сдавили ему шею под челюстью.

— Красив, невинен, и явно хороших кровей, — Фоад говорил так, как мог бы о любом из жеребцов в своей конюшне или псе. — Покорность же дело наживное! Что ж, ты заинтересовал меня!

Он обращался не к невольнику, а к своему гостю, разумеется. И кликнул слугу, чтобы тот позвал евнухов, а когда Имад впустил их, распорядился дабы его нового раба поселили отдельно от прочих наложников и не давали им знаться между собой. К тому же немедленно показали и подробно объяснили, что означает неповиновение господину.

Часть первая. Атия

Атия… Даже имени теперь не осталось! Мальчик сжался и сквозь тонкие ладони, закрывавшие лицо, прорвался даже не всхлип, а тоскливый жалобный вой.

Он не плакал, когда обитель сгорела дотла, — не все же погибли, убитые братья в Раю теперь, а страх он гнал от себя — его найдут, выкупят, в бою отобьют! Не плакал, когда в городишке у моря смеющийся кочевник впервые продал его презрительно поджимавшему губы перекупщику-греку: надежда жила, и потом, он ведь обучен грамоте и счету — такие умения должны цениться. Да даже если на грязную работу поставят, в обители быт тоже был куда как суров и послушания случались разные, не только книги игумену читал! Не плакал, когда его придирчиво вертели, щупали, в зубы заглядывали как коню, даже в срамных местах смотрели, — ему говорили, что Бог посылает всякие испытания, он молился и верил, что Господь и Святая Дева защитят его и спасут.

Еще сегодня утром он тоже не плакал. Хотя хозяин дворца, куда его привели и которому, как он понял, его подарили, перепугал мальчика до дрожи. Высокий крепкий мужчина годами был не стар, а двигался быстро, как дикий кот, так что несмотря на драгоценные одежды становилось ясно — он воин, а не изнеженный царедворец. Хищный жадный взгляд бросил в жар, только хватка на горле и удержала — ноги подкосились.

Атия… так изволит называть господин своего нового раба, а он раб и слово господина было исполнено, невольнику немедля красноречиво продемонстрировали, что это значит, что значит неповиновение даже в малой степени! Его долго вели куда-то — даже не вели, а скорее несли под руки, потому что перепуганный оцепеневший мальчик не успевал за тем, как бодро семенили ноги евнухов. Потом и вовсе тело отказалось слушаться…

Его предусмотрительно держали под руки. Пока давно обмякшего мальчика не стошнило прямо на себя едкой желчью — он не знал в чем было прегрешение несчастного юноши и было ли вообще то прегрешение — тем нагляднее оказался «урок»: малейшее неудовольствие, одно слово — и от него тоже останется лишь комок костей и сочащегося кровью мяса… Для раба не иной судьбы, чем слово господина. Ибо раб живет лишь дозволением господина и для того, чтобы исполнять волю господина. И до того дня, пока господин доволен им. А чтобы раб не забыл, кто теперь его хозяин, мальчишку там же бросили на лавку, стащили испачканные шальвары и раскаленное клеймо отметило нежное бедро личным знаком господина Фоада.

Жизнь раба — услаждение господина и счастье раба — в удовлетворении господина… — мальчик, которого отныне называли Атией, вздрогнул, и слезы снова поползли по щекам, насквозь пропитывая драгоценный шелк простыней.

Шелк… шелковые простыни на ложе. Тончайший шелк свободного одеяния струится с по-детски узких плеч. Шелковыми нитями самых причудливых и ярких цветов расшиты разбросанные везде подушки, пышные занавеси с витыми шнурами и даже драпировки на стенах. Лучшие платья его матери не были так богато украшены, как прозрачные шальвары, одетые на невольника дабы заинтриговать взор господина сокрытым под ними, или покрывало на широкой постели, предназначенной чтобы господин мог познать своего раба как пожелается!

Роскошной была клетка для диковинной игрушки, и золотыми оковы, дабы хозяин в тот же миг мог, не утруждаясь особо, пресечь сопротивление и облегчить надругательство! Камча и бархат, тяжелые складки тканой золотом и серебром парчи, чеканные лампы на изукрашенной сканью подставке… пол покрыт цветастым ковром, в котором босые ноги утопают по щиколотку. А золотые браслеты впору сравнить разве что с латной рукавицей брата! Руки поднять трудно, так тяжелы, и на ногах даже кожа местами сбита…

Браслеты — не украшение, тем более не защита, и сердце сжималось в предчувствии чего-то невыразимо страшного, ужасней чего и не бывает ничего на свете!

Атия очнулся уже в купальне, где евнухи тщательно вымыли его, не обращая внимания на жалкие попытки вырваться из чужих рук, с равнодушной бесцеремонностью трогавших его в самых стыдных местах. Под речитатив старшего из евнухов, диктующего правила поведения для невольника, все тело ему споро обмазали какой-то дрянью, похожей на глину, смыв вместе с ней и легкий золотистый пушок. И только когда его отвели в угол, уложив на скамью, подхватили под колени, широко разводя ноги, а еще один приблизился с чем-то, напоминавшим мех и попытался приставить горлышко к розовой звездочке ануса, мальчик понял, в каком смысле хозяин будет «познавать» его и в каком смысле он должен доставлять удовольствие господину…

Святая Дева! Да как же может такое быть?! — он не верил. — Этот коршун в человеческом облике будет тешится с ним, как с дурной женщиной, с блудницей?! Хуже — предаваясь не только разврату, но и мерзкому греху, ведь он — не женщина!

Но он раб этого ужасного человека, ошейник охватывал горло, бедро жгло тавро, и слуги «хозяина» сноровисто и привычно готовили его для поругания.

Рыдающий мальчик, не помня себя, бился в руках евнухов, чувствуя, как нутро наполняет холодная вода. На миг, когда евнух отстранился, удалось вырваться, и Атия бездумно рванулся, как загнанное животное забился между двумя огромными бадьями, судорожно отпихиваясь босыми ногами. Его ловко вытащили, снова разложили мальчишку, с которого текло, на той же скамье, закрепив ремнями за ошейник и браслеты, после чего невозмутимо продолжили процедуру пока вода, промывавшая изнутри предназначенное для утех господина тело, не пошла чистой.

Мальчик слабо вздрагивал, уже покорно принимая собственную беспомощность: он ведь не былинный богатырь и не берсерк, чтобы рвать металл, как паутину! И понял, что здесь все приуготовлено в том числе на случай сопротивления. Перед глазами снова встало «предупреждение» о каре за неповиновение, и Атия затих окончательно, лишь слезы так и текли из-под крепко зажмуренных век.

Застывшего, безучастного ко всему мальчика опять тщательно вымыли, расстели в четыре руки ароматными маслами, вывели, облачив в легчайшие одеяния, предназначенные подчеркнуть тонкость стана и нежный оттенок кожи, хрупкость и уязвимость бледной красоты невольника. Золотые волосы расчесали, тщательно разобрали по прядям, усыпав золотой пудрой. Лицо красить не стали, ведь господин желал насладиться свежестью и невинностью подаренного наложника.

Да и трудно наносить краски, когда ресницы слиплись от слез, и вся мордашка залита ими. В отведенный покой, поближе к господской половине, мальчика пришлось нести — ноги отказались служить совершенно. Старший евнух Васим неодобрительно качал головой и пытался вразумить истеричное недоразумение: наложник, конечно, красив и очень красив. Если прекратит наконец рыдать и убиваться, как будто его ведут на казнь, а не на ложе господина, для которого он и предназначен! Господин Аббас может быть щедр и милостив, но нрав его тяжел и крут, — так стоит ли сердить его понапрасну, да еще в первую же ночь!

Бестолку… При виде широченной кровати, занимавшей почти целиком всю небольшую комнатку, где ему предстояло жить в ожидании визитов господина, мальчишку затрясло, как лист на ветру. И ветер был ураганным. Сжавшись в комок, забившись в самый уголок обширного ложа, Атия напряженно прислушивался к царившей вокруг тишине, то и дело вздрагивая от ужаса и из последних сил, умоляя Господа избавить его грядущего кошмара.

Но отняв руки от лица и подняв голову на неясный звук, он увидел отнюдь не ангела с пылающим мечом, а того, кому отныне принадлежал для удовлетворения похоти. И всякие надежды оставили его.

В комнате царил полумрак, однако света ламп было достаточно, дабы не утруждая глаз господин вполне имел возможность оценить наложника.

Если конечно смог бы разглядеть его толком: мальчик дрожал, тщетно пытаясь закрыться и вжаться в подушки. Атия смотрел на возникшего перед ним хозяина отчаянным взглядом широко распахнутых глаз, замерев в оцепенении как птичка перед змеей. Лазурь взгляда потускнела от слез, веки покраснели и опухли, а губы пылали, как после поцелуев… Последняя мысль заставила усмехнуться, и Фоад решил отложить недовольство по поводу неподобающего вида и встречи.

— Хорошо, — удовлетворенный тон прозвучал для Атии рыком сытого тигра, — раб должен бояться своего господина.

Он приблизился, и мальчик, кажется, даже дышать перестал.

— Из страха произрастают три единственно необходимых рабу добродетели: покорность, послушание и подчинение. Встань.

Негромкий, но резкий приказ заставил мальчишку содрогнуться всем телом и лишь еще сильнее сжаться — он не смог бы пошевелиться даже под угрозой немедленной расправы, как с тем провинившимся юношей!

Может тот тоже не подчинился хозяину? От всколыхнувшейся в памяти жуткой картины легче не стало…

Черные брови сошлись на переносице, но Фоад сдержал раздражение на неразумного раба за промедление, все же напомнив себе, что новое положение ему не привычно. Любые свои распоряжения господин Аббас, прозванный Гневом небес, повторять не привык, но было бы странно ожидать, что Атия сможет с первого же раза предугадать его желания, как немногочисленные, зато идеально вышколенные наложники сераля. Он оказал мальчишке высочайшую милость, наказав его своей рукой, к тому же придержал удар, чтобы не разбить пощечиной нежное личико в кровь, и даже снизошел до объяснений:

— Ты уже преступил одно из правил, но на первый раз я прощу тебя. Не допусти второго, потому что красота не окупает строптивого нрава. Встань!

Приподнявшись с подушек, куда его опрокинуло, Атия лишь мельком взглянул на господина из-под слипшихся стрелочек ресниц, но этого оказалось достаточно. Он неловко сполз с ложа, бессознательно стараясь держаться от мужчины настолько далеко, насколько позволяли размеры комнаты, отчего едва не влип уже в стену. И будь ему сейчас куда бежать — не смог бы, рухнул бы где стоял! Щека ныла от удара, в бесполезной попытке прикрыться от жесткого взгляда пальцы судорожно стискивали у ворота наброшенный на него евнухами распашной халат…

Так страшно ему еще никогда не было! И можно было бы убеждать себя, что все происходящее жуткий сон, но никогда Атии не снилось подобных снов, тем более настолько реальных и ярких!

— Атия…

Мальчик тут же замер совсем, наблюдающий за ним мужчина усмехнулся довольно. Одно небрежное прикосновение и руки юного невольника обессилено упали вниз, шелк мягко соскользнул по ним, опускаясь на пышный ковер невесомым облаком. Фоад сел, откинувшись, откровенно любуясь представшей взгляду картиной.

Однако этого было мало! Потянувшись, он дернул шнурок, удерживающий на бедрах мальчика оставшуюся ткань, и снова отстранился, смакуя зрелище целиком: стройные ноги — тонкие, но не хилые, узенькие бедра, живот впалый, но ребра не торчат сквозь кожу, все линии плавные, ласкающие глаз, а кожа… Аллах, ведь в самом деле светится, мерцает теплым жемчугом в свете ламп! И волосы — ошейник рядом кажется тусклой железкой. Личико заплакано, и от того еще более трогательно, на щеках пунцовые розы смущения, длинные ресницы трепещут, дыхание сбилось — что ж, господин Аббас Фатхи аль Фоад признал, что подарок достоин восхищения, и прелесть невинности увлекала его все больше, манила неизбежным обладанием…

Показалось, что сердце оборвалось и кануло туда же в шелк, под ноги хозяину, когда тот поднялся, придвигаясь вплотную. Мальчик беспомощно всхлипнул и зажмурился, ощутив рядом сильное жилистое мужское тело. Его колотило в ознобе, ноги стали ватными, внутренности скрутило и сознание вот-вот грозилось померкнуть. Атия робко понадеялся, что так и будет, и он хотя бы не почувствует ничего, что станет делать с ним страшный черный господин!

А властная ладонь легла на горло, проследила линию выступающих ключиц, спустилась ниже, царапнув ногтем бледный сосок, до беззащитного безволосого паха, больно сжав яички и член. Мальчик еле слышно пискнул и забился в руках хозяина — отчаянно, слабо, радужной бабочкой с помятыми крылышками. Низкий смех над ухом лишил его остатков разума и сил. Атия едва ощутил, что его развернули и теперь гладят спину по трясущимся от беззвучного плача лопаткам, безнадежно выгибающейся пояснице, но замер, почувствовав прикосновение к ягодицам и сразу же — отверстию меж ними…

Нетнетнетнетнетнет!!! — до малейшего колебания он чувствовал, как внутрь проникла чужая плоть, пока лишь пробуя его там, где не должно, никому не должно касаться друг друга!

Мальчик вжался лицом в драпировку, цепляясь за плотную ткань так, что повредил вышивку. Его оторвали, швырнули на ложе навзничь, разведя колени в стороны. Одна рука легла на живот, прижимая к постели содрогающееся тело, вторая вновь хозяйничала меж ягодиц, двигая пальцами в тесном тоннеле.

Фоад наконец отстранился, испытывая одновременно азарт и досаду — девственник! Который никогда ничего не принимал ни в одно из своих отверстий даже в мыслях и даже отдаленного понятия не имеет, что происходит в постели! Невероятно при его красоте. А до чего же восхитительно узок мальчишка! Однако возьми он его сейчас — непременно повредит…

— Значит, ты в самом деле никогда не был с мужчиной, — господин задумчиво разглядывал безжизненно замершее на сбитых покрывалах обнаженное тело.

Атия не сразу смог осознать вопрос и смысл его, а потом заставить онемевшие губы шевелиться.

— Да… — почти беззвучно прошелестел голосок, — Господин, смилуйтесь, не мучайте меня…

Фоад взглянул на него с изумлением от подобной просьбы и расхохотался вдруг:

— Вот так подарок, всем дарам на зависть!

Атия слышал, как выходя его хозяин распорядился евнухам, все это время ожидавшим повелений под дверью:

— Приведите в порядок его лицо, я приду завтра и хочу, чтобы оно радовало взгляд не меньше чем все остальное! Простыни должны быть либо черные либо алые…

Дальше он не разобрал, только понял, что на сегодня все и Коршун не вернется за своей добычей.

Оставшись один, мальчик смог лишь свернуться, так же, как и лежал, все еще изредка вздрагивая. Сил не осталось ни на слезы, ни на то, чтобы прикрыться.

Казалось, безжалостные руки все еще шарят по его беспомощному телу, снова и снова двигаются в проходе, куда скоро войдет мужское естество… Он чересчур отчетливо слышал, что то, что хозяин ушел — не пощада, а отсрочка, и где-то в глубине души даже пожалел, что все это еще не случилось с ним. Ведь ожидание порой хуже самого горя. Как будто только что хозяин все же отнял у него что-то…

Наверное, надежду.

И так и есть, даже в таком подобии покоя он пробыл недолго. Едва выслушав распоряжения господина Фоада относительно новенького и проводив к нему Амана — цветок страсти, искуснейший ночной науке — Васим вернулся. Убедился, что господин не взял сегодня невинность Атии, заставив мальчика вновь вздрагивать от новых прикосновений. Взглянув в отрешенное ото всего, опухшее от плача личико, евнух раздраженно нахмурился: возни с «подарочком», судя по всему, будет — на два гарема хватит! А вся-то ценность, что белая кожа да тугой зад!

Мальчишку подняли, уложили как следует, напоили густым вином с успокаивающими травами, чтобы спал, а не уродовал себя снова напрасными слезами. Васим приходил во все больший гнев — негодник глотал поднесенное питье так, как будто ему цикуты с ядом кобр налили! Неблагодарный. Однако памятуя о воле господина, Атии смазали мазью налившийся на щеке синяк, приложили примочки, расправили волосы, чтоб не спутались и только тогда позволили провалиться в глубокий болезненный сон.

А по утру все началось снова. Мальчишку таскали как куклу: снова мыли, обмазывали глинами и маслами, прикладывали к лицу примочки, терли притираниями, мыли волосы, умащивали, промывали цветочными отварами, между делом, чтобы не свалился в обморок от истощения, впихивая что-нибудь съедобное, вкуса чего Атия даже не успевал разобрать. Хотя не наносили ни охры, ни другой краски, даже ногти и ноги не обошли вниманием, — господину должно предлагать лишь лучшее, а если господин пожелал иного, на то они слуги, дабы сотворить лучшее из того, что есть.

Перерыв все же сделали, чтобы наложник смог набраться сил для услад господина. Измученный бесконечными процедурами, Атия уснул там же, где его положили, не протестуя и не сопротивляясь больше. Он хотел бы не просыпаться вовсе.

Толи снадобье оказалось слишком крепким, толи сознание не выдерживало действительности, но мальчик словно плыл в каком-то густом тумане, с трудом понимая, что с ним делают, а потом и вовсе оставил эти попытки. Он покорно позволил подготовить себя к предстоящему, не вырываясь от евнухов. В той же купальне, один вид которой уже пробирал до дрожи, ему позволили оправиться, опять тщательно промыли нутро, вымыли и умастили благовониями.

К возвращению ложе было убрано, как пожелал господин, и простыни, устилавшие его, были алыми, как закат в пустыне. На них и уложил Васим золотоволосого юного невольника обнаженным, чтобы господин увидел его таким, каким повелел.

На последок, старший евнух сделал две вещи: смазал вход мальчика хитрым снадобьем, чтобы занемевшие мышцы расслабило, и они не сопротивлялись вторжению. Второе — потому как дурнота в лазурном взгляде ему не нравилась, а господину наверняка понравилась бы еще меньше, Васим дал Атии выпить настой, в несколько минут возвращающий ясность мысли и остроту чувствам. И только после того, удалился, довольный собой.

Мечтая, чтобы это одиночество продлилось вечно, Атия не смел шевельнуться, в ожидании своего хозяина и палача. Губы дрожали, но слез в глазах не было. Он слишком хорошо понял, что ничто и никто не избавит его от страшной участи. Только в житиях святых к праведникам является ангел спасения и молния поражает нечестивых. И от понимания, что Господь не услышит его, не ответит и не защитит, — иначе отчего же Он медлил до сих пор? — в груди воцарилась леденящая пустота.

«Я верую, верую, Господи, помоги…»

Но бог молчал, а услужливые руки уже распахивали дверь и поднимали занавеси перед господином, явившимся вкусить наслаждение нетронутым до него телом.

Можно ли описать совершенство? Уязвимую нежность самой ранней весны, только начавшей распускаться первым робким ростком. Бледный луч зари, пробившийся сквозь дымку нехотно отступающей ночи, и прозрачную хрупкость лепестка едва раскрывшегося навстречу солнцу бутона под прохладным утренним ветерком…

И разве можно удержаться от искушения сорвать этот дивный цветок, чтобы в краткие отведенные ему мгновения — вся красота мира оказалась в твоей власти. Пусть цвет увянет и поблекнет быстрее, но прежде сполна даст насладиться своей прелестью! Приблизившись к ложу, Фоад долго стоял, просто любуясь представшей перед ним наготой мальчика — одновременно неприступной в своей непорочности и восхитительно откровенной!

Атия не посмел прятаться как вчера, но лежал неровно, и ножки были согнуты в жалкой попытке укрыть от жгущего его взгляда господина самое стыдное: зря! Гибкая шея, округлое плечо, изгиб талии, небольшие полушария ягодиц переходящие в плавные линии бедер и икр до узких ступней с поджатыми пальчиками… Эта поза наоборот лишь выставляла все уголки его тела в трогательном, живом порыве, — соблазнительнее, чем самая искушенная игра. Ибо суть истинного совершенства в его несовершенстве.

Фоад не пожелал бы себе признаться, но зрелище заворожило его. Раненной птичкой трепещут ресницы, которым не позавидовала бы только гурия, неровно колеблются сложенные на груди ладошки, розовые губки приоткрываются и легкий вздох вдруг срывается с них… Он ждал и дождался: мальчик не выдержал тишины, глаза распахнулись, открывая небо взгляда, и больше уже не отрывались от мужчины, который с ленивой неторопливой уверенностью снимал с себя свободные домашние одежды.

Вот упал халат и длинная черная рубаха последовала за ним, позволяя увидеть перевитые мускулами, отмеченные белесыми шрамами, крепкие плечи и грудь с дорожкой черных курчавых волос, спускавшейся к паху. Фоад медленно распустил пояс, избавляясь от ширваля, и усмехнулся, когда Атия потрясенно захлебнулся воздухом при виде члена мужчины, с горделивой угрозой поднимавшегося из жесткой поросли в паху.

Господин опускался на ложе, а мальчик не в силах был заставить себя отвернуться от его возбужденного органа, как смертник от орудия палача, и лишь одна внятная мысль пробилась к рассудку: так вот, какая смерть ему уготована на роду! А он боялся позора!

Конечно, он знал, чем мужчина отличается от женщины, и видел и брата и его товарищей, и старших послушников и кое-кого из монахов в бане. Но не ЭТО же! Огромный, от головки равномерно толстый настолько, что несчастный наложник не смог бы обхватить его пальцами, со вздутыми венами и каменно-твердый на вид — член просто разорвет его, и он умрет, как разбойники на колу.

Что ж, этот путь способен увести из любого ига, но и решимости принять мученическую смерть Атия к своему стыду не увидел в себе, как ни старался!

А господин меж тем не торопился брать то, что и так принадлежало ему. Только глупые дети ломают игрушку сразу, а потом бегут к родителям, требуя вернуть как было, но увы, нельзя приставить обратно обломанную ветку.

Девственности тоже можно лишить только раз. Он смаковал тело мальчика уже на ощупь: солнечные дуги бровей, линию приподнятых скул, нежность губ. И рассмеялся, когда Атия закашлялся от того, что палец мужчины вошел ему в рот и принялся теребить язык, — раб еще научится услаждать хозяина своим манящим влекущим ротиком, и губками и язычком, пока же достаточно, что он покорен.

Фоад трогал изумительное тело везде, как хотел, но это были не те ласки, о которых краснея мечтают влюбленные и со смешками шепчутся между собой счастливые жены. Он перебирал золото волос, как перебирают нити в драгоценном ожерелье. Брал губами соски, тут же прикусывая, как прикусывают спелую ягоду, чтобы не испачкаться в соке, пока они не стали из бледно-розовых — в цвет простыней. Зализывал ранки, чтобы ощутить вкус юной кожи, солоноватой от пота, и пил все-таки прорвавшиеся слезы, как дегустируют новые вина. Он гладил судорожно вздрагивающее под ладонями тело и мял ягодицы, как торговец проверяет цену ткани, а хозяйка готовность теста. Играл поджатыми яичками и маленьким членом, оттягивая крайнюю плоть и щипая уздечку, как играют на уникальной флейте за лишнюю монету. Мужчина вошел в мальчишку пальцами, как садовник деловито рыхлит лунку под посадку…

Он мог бы приказать подготовить и растянуть невольника, но тогда терялась бы вся соль — в школах тоже полно девственников, чьи входы готовы принять и племенного жеребца. А боль неизбежна, хотя рвать мальчишку до крови не хотелось. Без труда удерживая жалко трепыхавшегося под ним Атию, Фоад мельком отметил, что нужно поощрить Васима: вход был обильно смазан, а по покалыванию на пальцах узнал ощущение — снадобье, попав на член, не даст ему кончить слишком быстро, иначе, как ни сдерживай себя, можно сорваться, едва войдя в эту жаркую пульсирующую тесноту.

Насытившись прелюдией, мужчина отстранился немного, широко раздвигая безвольно обмякшие ножки, и мальчик, предельно четко и остро чувствовавший каждое прикосновение внутри и снаружи, в который раз тщетно взмолился хотя бы о забытье, осознав, что именно сейчас и произойдет самое страшное.

В который раз его молитвы канули в пустоту. Господин Фоад резко взял его за горло под челюстью, как в зале, когда принимал подарок, и развернул запрокинутую голову к себе, заставив смотреть в лицо.

— Атия, — низкий глухой рык, — помни, ты принадлежишь мне!

В первый и последний раз, мужчина припал к губам невольника, — еще чистого, не познавшего греха, — так, будто пытался его дыханием утолить неслыханную жажду. Мальчик почувствовал, что одновременно в анус ему уперлось нечто тупое и горячее, дернулся… А в следующий момент задохнулся от пронзившей его жуткой, ослепительной боли, даже крикнуть не смог, выгибаясь дугой и ловя ртом воздух, когда коротким рывком член ворвался внутрь расширенного заботой хозяина прохода, раздвигая ткани до предела…

Фоад не дал ему опомниться, держа за бедра и сильными толчками пробивая себе дорогу, пока не насадил на себя полностью. Только тогда он остановился, ловя свое отражение в распахнутых от шока лазурных глазах и вновь любуясь. Искривленный рот был раскрыт в беззвучном вопле, дрожь не сотрясала, а буквально ломала хрупкое тельце, просто подкидывая мальчишку на постели, даже икры и пальцы свела судорога, а ноготки скребли по удерживающим его рукам и простыням с силой новорожденного котенка… Но даже такой, Атия, — его наложник, его раб, его до поры любимая игрушка — был красив. Фоад перевел дыхание и задвигался в тесно обхватывающем его тоннеле, держа мальчишку в нужном положении: мужчина старался, чтобы каждый его рывок в юном теле ударял по простате, как поощрение добавляя в палитру ощущений для раба первые отзвуки грядущих удовольствий… Он не собирался расставаться со своим даром не познав его до конца, так восхитил его мальчишка!

Атия так и не закричал, не мог. Дикая боль все же не принесла желанного беспамятства, мальчик почувствовал момент, когда она смешалась с новым ощущением, как будто, что-то пыталось прорваться в нем уже изнутри и забился от новой муки. Есть ли предел его страданиям? Ему казалось, что в нем уже не осталось живого места, ничего целого, а член все вколачивался и вколачивался в дыру, в которую превратился его анус. Не ночь должна была пройти за это время, а века, но словно чья-то могучая и злая воля заставила в насмешку над потерявшимся в своей боли и ужасе невольнике, полностью замереть вселенную, чтобы растянуть пытку как можно дольше.

Наверное, он все-таки ненадолго потерял сознание, потому что, когда пришел в себя, то понял, что горящий провал между его ног не занят больше, лишь вязкая влага вытекает по бедрам на простыни. С усилием разлепив веки, Атия увидел, что хозяин стоит у кровати, позволяя евнухам убрать с него следы любовных утех. Наверное, он вздрогнул или как-то еще выдал себя, потому что мужчина немедленно обернулся.

Сыто улыбнувшись, Фоад наклонился над мальчиком и запустил руку в спутанные потускневшие от пота золотые волосы в жестоком подобии ласки.

— Сегодня я доволен тобой, Атия, — произнес он в едва мерцавшие искрами жизни глаза.

Подтянув колени к животу, мальчик дремал под мягким верблюжьим одеялом. Его не тормошили, только поили по часам бульоном и терпким сладковатым питьем. Атия благодарно выпивал всю чашку до дна и снова сворачивался на подушках, которыми его обложили, с облегчением погружаясь в дремотное состояние на грани яви и сна. Было хорошо…

Он даже испытал что-то похожее на признательность к окружавшим его молчаливым людям: после ухода господина его подняли, — у самого бы не получилось, — тоже обтерли от пота и того противного, липкого, уже подсыхавшего на бедрах. Перенесли не в постель, а на небольшой диванчик в алькове, оказывается притаившемся за одной из занавесей, где удобно устроили. Следы страсти хозяина на его теле мазали чем-то, как синяк от пощечины — и боль наконец оставила его, только тупо ныло припухшее колечко мышц меж маленьких ягодиц, куда совсем недавно входил мужской член.

А главное, что успокаивало мальчика больше любого снадобья и почти незаметной возни евнухов — что все закончилось. Он слышал и понял: Коршуну нужна была его девственность, а теперь, когда хозяин взял ее, в наложнике ведь просто уже нет смысла, так? Он выдержал это, не умер, не покалечен, не сошел с ума и конечно теперь будет все хорошо… Потому что хуже такого ужасного испытания быть ничего не может!