Польша в советском блоке: от «оттепели» к краху режима

Таким образом, группировка «натолинцев», возникнув первоначально как реакция на неумеренную представленность «нетитульной нации» в руководстве правящей партии, постепенно оформилась в качестве консервативного течения в ПОРП. Его социальную базу составляли в большинстве своем бывшие члены КПП либо близкие коммунистам деятели, сделавшие большую карьеру после окончания войны, а затем, на волне «оттепели», смещенные со своих постов. Будучи убежденными интернационалистами, «натолинцы» рассматривали Польшу лишь как часть мирового коммунистического лагеря, в силу чего не допускали мысли о ее самостоятельном историческом пути. По этой причине они не могли заручиться сколь-нибудь значимой поддержкой в стране и быстро превратились в маргинальную группу. Чувствуя это, последние несломленные «натолинцы» решительным образом поменяли свою идеологию, оставив в качестве незыблемой основы лишь антиеврейскую направленность. В брошюрах, ходивших по стране в 1963–1966 гг., а также в передачах «Радио Тирана» много говорилось о необходимости демократизации внутрипартийной жизни, осуждалось преследование инакомыслящих и даже заявлялось, что воссозданная КПП добьется включения в состав Польши Минска, Киева, Вильнюса, Львова и Калининграда[111]. Однако к этому времени группа по сути уже распалась, а ее идеологический арсенал частично переняла команда Гомулки.

Не все чиновники, сделавшие карьеру после войны, были столь идейными, чтобы рисковать положением ради убеждений. Многие, неприязненно относясь к кадровой политике обновленного руководства ПОРП, предпочитали сохранять лояльность, чтобы не утерять место в рядах партноменклатуры. Среди них встречались как старые коммунисты, так и более молодое поколение деятелей партии, чьи зрелые годы пришлись уже на послевоенные времена. Им было безразлично, какой курс проводит Политбюро ЦК ПОРП и кто стоит во главе партии; главным было сохранить свой привилегированный статус, а по возможности — и повысить его. Очень удобной в этом смысле была линия на очищение руководящих органов ПОРП от «еврейского засилья», лицемерно прикрываемая лозунгом борьбы с сионизмом.

Социалистическая Польша долгое время оставалась чужда юдофобии на государственном уровне. Этим она отличалась от СССР, где антисемитская политика, начавшись в период борьбы с космополитизмом, то усиливаясь, то ослабевая, продолжалась до самых горбачевских времен. «Натолинцы», подняв на щит «еврейский вопрос», вовсе не думали подкладывать под него теоретическое обоснование. Риторика борьбы с сионизмом появилась у них лишь в начале 1960-х гг., когда подобные акценты начали расставлять и официальные структуры ПНР, прежде всего — Министерство внутренних дел.

Гомулка и сам, как указывалось выше, не был равнодушен к «еврейской проблеме». Вынужденный опереться на «пулавян» в своем противостоянии с советской верхушкой и ее сторонниками внутри ПОРП, он вскоре начал отдалять от себя лидеров этой группировки. Польский лидер не был антисемитом: среди его сотрудников были как поляки, так и евреи. Но общий курс на отстранение «пулавян», многие из которых были евреями, становился всё более очевиден. Причиной этого было естественное желание любого руководителя видеть на ответственных постах лично преданных ему людей. Поскольку «пулавяне» не были обязаны своими карьерами Гомулке, тот взялся активно вычищать от них министерства и ведомства, всюду расставляя своих выдвиженцев. Объективно это способствовало обновлению кадров в руководящих органах.

Первый тревожный звонок для «пулавян» прозвенел в январе 1957 г., когда Гомулка решил не распускать насквозь антисемитский ПАКС, чье влияние было серьезно подорвано событиями «Польского Октября». Этот шаг первый секретарь предпринял, не желая оставаться «один на один» с католической церковью. Но в среде некоторых партийцев еврейского происхождения такое решение, по всей видимости, вызвало досаду. Иначе трудно объяснить обстоятельства гибели Богдана Пясецкого — сына лидера ПАКС.

15-летнего Богдана Пясецкого похитили 22 января 1957 г., через двадцать дней после встречи Гомулки с его отцом. Скорее всего, в тот же день он был убит. Его останки были случайно обнаружены в одном из варшавских бомбоубежищ 18 декабря 1958 г. Виновные в этом преступлении так и не были найдены. Непонятными остались также мотивы преступления. В первые дни после похищения злоумышленники связывались с Болеславом Пясецким, требуя выкуп. Отец готов был заплатить, но преступники, каждый раз выбирая условное место путем сложных комбинаций с оставленными записками, так никогда и не явились за деньгами. В конце концов они вовсе замолчали, а милиция, ведя расследование, проявила редкостный непрофессионализм и халатность. По сути, Пясецкий и его люди вынуждены были сами доискиваться правды, и добились в этом намного больших успехов, чем правоохранительные органы. Нити вели к нескольким бывшим сотрудникам госбезопасности, по национальности — евреям. Вскоре после исчезновения Богдана Пясецкого все они уехали в Израиль. В Польше остался лишь один, но и он уже паковал чемоданы. Благодаря энергичному вмешательству главы ПАКС в последний момент его задержали. Дело против него, открытое в 1959 г., было тут же закрыто по личному настоянию премьера Ю. Циранкевича и секретаря ЦК ПОРП Е. Альбрехта. Виновные в гибели подростка остались безнаказанными[112].

История со смертью Богдана Пясецкого по сей день будоражит умы польских историков и публицистов. Версии выдвигаются самые разные: от операции зарубежных разведок до политических махинаций самого Болеслава Пясецкого. Автор единственной крупной работы на эту тему историк Петер Раина возлагает ответственность за убийство на бывших работников госбезопасности еврейского происхождения[113]. К той же версии склоняются и некоторые другие ученые (Я. Жарын, А. Гарлицкий). По их мнению, злоумышленники хотели отомстить главе ПАКС за его антисемитскую деятельность в довоенной Польше и во времена фашистской оккупации. Сам Болеслав Пясецкий был личностью неприкосновенной — слишком многое связывало его с правящей элитой ПНР и советскими спецслужбами. В 1956 г. казалось, что его организация в любой момент прекратит свое существование. Но ПАКС устоял. Очевидно, раздосадованные этим, несколько уволенных из органов рядовых сотрудников, перед тем как покинуть страну, решили хотя бы частично отомстить, досадив главному польскому юдофобу. Вряд ли к смерти Богдана были причастны высокопоставленные чиновники — «пулавяне». Но явное нежелание властей давать ход этому делу было налицо. Обилие поистине детских «ошибок», которое допустило следствие, заставляет подозревать целенаправленную деятельность кого-то из руководителей правоохранительных органов. Обычно в качестве такового называют А. Альстера — заместителя министра внутренних дел и одного из виднейших «пулавян». Нет никаких свидетельств, которые бы подтверждали это предположение, но, даже если Альстер действительно был причастен к уходу от ответственности виновных в смерти Богдана Пясецкого, скорее всего, он действовал так, исходя из чувства самосохранения, а не повинуясь «зову крови». Внутрипартийный антисемитизм по-прежнему тлел, и давать лишний повод юдофобам значило поставить под удар многих евреев, работавших в органах, в том числе и самого себя.

Тот факт, что, невзирая на сильное сокращение количества евреев в стране, антисемитизм по-прежнему сохранялся, подтверждается рядом свидетельств членов партии того времени. Например, философ А. Шафф, выступая в январе 1959 г. в Клубе Кривого колеса, счел нужным отметить, что эта проблема всё еще не потеряла своей актуальности[114]. В декабре 1966 г. на отчетно-выборном собрании первичной парторганизации Варшавского университета молодой социолог Александр Смоляр (сын довоенного коммуниста Герша Смоляра, позднее возглавившего Общественно-культурное товарищество евреев в Польше) обратил внимание на странную терпимость партийных работников к проявлениям антисемитизма[115].

Новое нагнетание партийной юдофобии было связано с появлением в недрах силовых структур неформальной группировки бывших бойцов Армии Людовой во главе с заместителем министра внутренних дел М. Мочаром и руководителем военной разведки Г. Корчинским. Вслед за западными журналистами членов группировки прозвали «партизанами». Используя простецкий язык улицы, «партизаны» стремились показать себя выходцами из «толщи народной», плоть от плоти матери-Польши, в отличие от прибывших из СССР солдат и офицеров Войска Польского, находившихся в подчинении у евреев-коммунистов и советского командования. Постоянное апеллирование к патриотизму и более теплое, в отличие от официальной пропаганды, отношение к бойцам Армии Крайовой должно было продемонстрировать их заботу о национальных интересах родины, в противоположность господствовавшему до тех пор классовому подходу.

Впервые группировка заявила о себе в июле 1961 г., когда вышла в свет книга «Люди, факты, воспоминания», содержавшая интервью с двенадцатью бывшими командирами АЛ (в том числе с Мочаром, Корчинским, главой воеводского управления гражданской милиции в Катовицах Ф. Шляхчицем, и известным «натолинцем» Х. Хэлховским). Человеком, который взял эти интервью, был личный секретарь В. Гомулки Валерый Намёткевич. Книга была богато оформлена и имела вполне приемлемую цену. Она была немедленно разослана по всем вузовским и школьным библиотекам. В декабре появилась книга воспоминаний М. Мочара «Цвета борьбы», которую цензура поначалу сочла опасной из-за ряда антисоветских и антисемитских намеков, но затем, с позволения Политбюро, всё же допустила к печати[116]. К 1970 г. эта книга выдержала одиннадцать переизданий, в 1964 г. ее ввели в обязательный курс начальной школы, а в 1965 г. перенесли на экран.

Таким феноменальным успехом публицистика «партизан» в немалой степени была обязана покровительству В. Гомулки. Первый секретарь, занятый обновлением кадров в партноменклатуре, поддерживал лозунг этой группировки «доведения до конца Октября [1956 г.]», (под которым «партизаны» понимали расчет с «пулавянами», которые якобы использовали демократическую риторику, чтобы избежать ответственности за сталинизм[117]).

«Партизаны», а вернее, их лидер М. Мочар, сумели привлечь на свою сторону ПАКС, располагавший широкой сетью издательств и прессы, а также заручиться поддержкой некоторых литераторов. Один из них, Збигнев Залуский, издал в октябре 1962 г. книгу «Семь главных польских грехов», в которой на основании исторического материала брался защищать патриотические ценности от «глумления» циников. Многие сочли это произведение манифестом нарождавшейся группировки[118].

В мае 1962 г. был снят со своего поста А. Альстер. Вместо него заместителем министра внутренних дел стал один из «партизан» Ф. Шляхчиц. Ранее, в 1960 г., заведующим Административным отделом ЦК неожиданно был назначен один из «натолинцев» К. Виташевский, казалось, прочно скомпрометированный в 1956 г. своими антиинтеллигентскими и антисемитскими высказываниями. В 1964 г. Мочар занял пост министра внутренних дел. Одновременно он возглавил Союз борцов за свободу и демократию (ЗБоВиД) — единственную ветеранскую организацию Польши. При нем в эту структуру начали широко допускать бывших солдат и офицеров Армии Крайовой, прежде дискриминируемых властями[119]. В том же году членом Политбюро стал другой соратник Гомулки по антифашистской борьбе — бывший министр транспорта Рышард Стшелецкий, который вскоре вошел в «узкое руководство» партией наряду с первым секретарем и З. Клишко. Стшелецкий поддерживал особенно близкие отношения с «партизанами» и по сути являлся их представителем в Политбюро. В 1965 г. продвинулся наверх и еще один лидер «партизан» — Г. Корчинский, совместивший посты заместителя министра обороны и главного инспектора территориальной защиты.

К этому времени «пулавяне» усилиями группы Гомулки практически сошли со сцены. В период с 1959 по 1961 г. были сняты со своих постов руководитель Главного политического управления Войска Польского Я. Зажицкий, начальник внутренних войск В. Комар, командующий военно-воздушными силами Я. Фрей-Белецкий, министр высшего образования С. Жулкевский, выведен из состава ЦК Е. Моравский. Был уволен также и министр просвещения В. Беньковский — соратник Гомулки по антифашистскому подполью. Его снятие несомненно было продиктовано чрезмерным либерализмом министра, смотревшего сквозь пальцы на общественную активность школьников. В июле 1963 г. на XIII пленуме был исключен из состава Политбюро и главный «пулавянин» Р. Замбровский. Многие истолковали это как целенаправленную линию на устранение евреев со всех ветвей власти (в связи с чем ожидали скорого снятия Л. Касмана с поста главного редактора «Трибуны люду»)[120].

Негласное соперничество между «пулавянами» и «партизанами» вышло наружу в начале 1962 г. Поводом явились похороны известного журналиста еврейского происхождения Генрика Холланда (отца кинематографистки Агнешки Холланд).

41-летний Г. Холланд был одним из наиболее заслуженных марксистских публицистов Польши. Коммунист с довоенным стажем, он был первым из рядовых членов партии, кто еще в апреле 1956 г. на собрании варшавского партактива с участием первого секретаря Э. Охаба поставил вопрос о реабилитации В. Гомулки (хотя ранее нападал на него за правонационалистический уклон)[121]. Во время событий 1956 г. Холланд активно включился в движение обновления, посещал заседания Клуба Кривого колеса, однако в симпатиях к «ревизионизму» замечен не был. «В 1957 году он просидел у меня целую ночь, — писал о нем сотрудник эмигрантского ежемесячника „Культура“ Ю. Мерошевский. — Не думайте, господа партийцы, что мы пытались переманить его. Он был ваш до конца»[122]. Встречаясь по роду своей деятельности с начальником Бюро прессы ЦК ПОРП Артуром Старевичем, он услышал от него известный рассказ Н. С. Хрущёва об обстоятельствах ареста Л. П. Берии (который, в свою очередь, Старевич узнал от члена Политбюро И. Лёга-Совиньского, а тот — непосредственно от Хрущёва). Хотя рассказ этот уже несколько раз публиковался на страницах западной печати, в Польше к появлению подобного рода «утечек» относились настороженно. Холланд передал услышанное от Старевича своей знакомой журналистке Алиции Завадской, муж которой был репортером парижской газеты «Монд». В квартире Завадской и ее супруга в то время действовала подслушивающая аппаратура, поэтому каждое слово, сказанное там, немедленно становилось достоянием Службы безопасности. К Холланду явились сотрудники СБ, которые предъявили ему обвинение в шпионаже и ордер на обыск. Журналист не стал дожидаться суда, а покончил с собой, выбросившись из окна на глазах у работников госбезопасности[123].

На похороны Холланда собралось до 250 человек, среди которых было немало оппозиционно настроенных журналистов и ученых, а также множество «пулавян» (секретари и заместители секретарей ЦК Р. Гранас, Х. Яворская, Е. Моравский, Я. Зажицкий, заместитель председателя Госсовета О. Лянге, секретарь варшавского отделения Товарищества польских журналистов С. Ольшевский, главный редактор журнала «Жиче партии» Ю. Финкельстайн, бывший заместитель командующего внутренними войсками Ю. Хибнер, бывший партийный глава Варшавы С. Сташевский, заместитель председателя Центрального фото-агентства М. Дербень, заместитель председателя Радиокомитета Г. Вернер и т. д.). Не все из прибывших были евреями, и не все из них находились в опале. Но трагедия объединила тех, кто активно выступал за расширение области гражданских свобод, и тех, кто еще недавно клеймил их, а теперь оказался под ударом партийных антисемитов.

Подобная демонстрация вызвала большое недовольство Гомулки. Немедленно была образована комиссия Политбюро, которая начала по одному вызывать некоторых участников похорон и спрашивать их, зачем они пришли на погребение. Интересно, что все вызванные на ковер были евреями (Моравский, Зажицкий, Яворская, Гранас, Финкельстайн, Бейлин)[124]. Кроме них пришлось объясняться с Гомулкой и Л. Касману, который вообще-то не присутствовал на похоронах, но «не уследил» за некоторыми своими подчиненными[125]. Нападкам со стороны МВД подвергся также и А. Старевич — один из немногих оставшихся евреев в высшем партийном руководстве. Однако в последнем случае «партизанам» пришлось умерить свой пыл, поскольку заведующего Отделом прессы ЦК взял под защиту первый секретарь[126].

Следующий неожиданный эксцесс произошел на закрытом заседании первичной парторганизации варшавского отделения Союза польских литераторов в октябре 1963 г. Это заседание было посвящено итогам XIII пленума ЦК ПОРП, на котором Гомулка призвал партийные органы перейти в наступление на ревизионизм. На том же пленуме был выведен из состава Политбюро Р. Замбровский.

К этому времени варшавская парторганизация Союза польских литераторов была уже практически полностью очищена от разного рода «смутьянов» и «ревизионистов». Тем удивительнее был случившийся на ней острый обмен мнениями. Ряд писателей, не замеченных до той поры ни в каких оппозициях, резко поставили вопрос о растущем национализме и антисемитизме в стране, приведя в качестве примера книгу Залуского «Семь главных польских грехов». Прозвучало даже определение «охота на ведьм», когда речь зашла о ситуации в литературном и журналистском сообществе. Причем под «ведьмами» в данном случае подразумевались евреи. Отдельных поборников новых тенденций сравнили с членами печально известной профашистской организации довоенной Польши ОНР-Фаланга. «Исполком [первичной парторганизации] не смог выработать единой позиции по поводу пленума», — констатировали сотрудники Отдела культуры ЦК ПОРП[127].

Несомненно, такой выпад происходил из всё более очевидной линии на усиление партийных антисемитов. Но «спусковым крючком» к внезапно возникшему волнению среди «лояльных» писателей, по всей видимости, послужила отставка Р. Замбровского.

Нарастание антисемитизма прослеживалось и по внутренней документации силовых органов. Например, в деле офицера внешней разведки Ежи Брына, приговоренного в 1962 г. к пожизненному заключению за измену, явственно проскальзывал мотив «евреев-предателей», в связи с чем Главная военная прокуратура даже подготовила список всех офицеров разведки еврейского происхождения, которые бежали на Запад, эмигрировали из Польши, имели родственников в капиталистических странах или по каким-то иным причинам были «слабо связаны с Польшей»[128]. Трудно сказать, чего здесь было больше: сознательного недоверия к сотрудникам-евреям или обычного желания подстраховаться. Но нельзя не отметить, что наиболее громкие бегства на Запад случались именно с высокопоставленными функционерами еврейского происхождения. Так было с Юзефом Святло, бежавшим в декабре 1953 г., так было с Северином Бялером (одним из начальников Политического отдела штаб-квартиры гражданской милиции, позднее — научным сотрудником кафедры политэкономии Института научных кадров), бежавшим в январе 1956 г., так было с Павлом Монатом (руководителем отдела военных атташе министерства обороны и, «по совместительству», зятем председателя Госсовета А. Завадского), бежавшим в октябре 1959 г. После всех этих случаев Главная военная прокуратура, пожалуй, имела некоторые основания присмотреться к политическому и моральному облику сотрудников спецслужб и органов внутренних дел еврейского происхождения (что, впрочем, не принесло результата, так как в 1965 г. бежал еще один офицер «неариец» — Владислав Тыкочиньский, глава военной миссии Польши в Берлине).

В апреле 1961 г. Службе безопасности удалось завербовать бывшего секретаря Общепольского центра сотрудничества клубов [интеллигенции] Романа Щурковского, который с 1957 г. проживал в Израиле. Щурковский поделился обширной информацией касательно истоков Клуба Кривого колеса и его «подрывной» деятельности. В частности, он показал существование связи между появлением ККК и деятельностью некоторых высокопоставленных партийных чиновников еврейского происхождения (например, председателя Главного правления Союза польской молодежи Х. Яворской и начальника Отдела пропаганды ЦК ПОРП А. Вербляна)[129]. В показаниях, записанных со слов Щурковского сотрудниками госбезопасности, вообще всячески подчеркивалось еврейское происхождение лиц, принимавших участие в создании Клуба. Причем характерно, что эти показания не были протоколами бесед со Щурковским, а скорее повествованием самих сотрудников спецслужб, написанным на основе рассказа бывшего секретаря Центра сотрудничества клубов. Это видно по тому, что прямая речь Щурковского многократно, причем без всяких объяснений, прерывается рассказом от третьего лица.

Подобное сгущение атмосферы в стране не могло остаться незамеченным. И уже в 1962 г. на страницах эмигрантского ежемесячника «Культура» появилась статья «Хамы и евреи», всколыхнувшая общественное мнение в стране. Автором был социолог Витольд Едлицкий, незадолго до того эмигрировавший в Израиль, а ранее бывший одним из активнейших участников Клуба Кривого колеса (закрытого властями в феврале 1962 г.). Социолог писал, что события 1956 г. были не спонтанным общественным движением за демократизацию и суверенитет, а всего лишь следствием внутрипартийной борьбы между «пулавянами» (получившими от оппонентов прозвище «евреев») и «натолинцами» (носивших ярлык «хамов»). По мнению Едлицкого, подлинными поборниками десталинизации были как раз «натолинцы» — сторонники Хрущёва, в то время как бывшая сталинская гвардия в лице «пулавян» только «разыгрывала карту» либерализма, чтобы таким образом завоевать популярность в народе и остаться у власти после потрясения, вызванного «Тайным докладом» первого секретаря ЦК КПСС. Едлицкий доказывал, что причиной ужесточения режима после событий октября 1956 г. была не угрожающая позиция СССР, а победа одной из фракций («пулавской»). «В интересе польского народа лежало в 1956 г. сохранение внутренней грызни во власти, а не поддержка одной из сторон. Только благодаря тому, что власть тогда была разрозненна и слаба, оказалась возможной та демократизация, которая была осуществлена между VI и VIII пленумами ЦК ПОРП. Сосредоточение всей власти в руках пулавян в октябре 1956 г. положило конец столь выгодной конъюнктуре»[130]. Позднее, продолжал автор, Гомулка расправился с крайними «натолинцами» и начал постепенно избавляться также от прежних союзников — «пулавян», уступая желанию низов партаппарата, которые всегда с подозрением смотрели на «евреев». Вследствие этого к началу 1960-х гг. назрело новое столкновение, каковое, согласно автору, могло сыграть положительную роль в деле дальнейшей демократизации режима, но при условии, что население страны перестанет пассивно наблюдать за происходящим. «Хочу, — писал Едлицкий, — чтобы мой вывод стал тревожным звонком. В Польше вновь готовы столкнуться лбами две фракции. Это значит, что опять возникает подходящая возможность для демократизации, для повторения в определенной степени того, что было сделано в 1956 г. Но для того, чтобы эта возможность стала реальностью, польский народ не должен бездеятельно и равнодушно взирать на то, что происходит на самом верху общественной лестницы»[131].

Диагноз Едлицкого, пожалуй, был слишком оптимистичен. В действительности, «на самом верху общественной лестницы» происходила обычная смена кадров, осуществлявшаяся в соответствии с законами авторитарного государства. При фактическом отсутствии демократической процедуры переизбрания чиновников низы партийно-государственного аппарата должны были ради продвижения по службе прибегать к опорочиванию вышестоящих начальников, чтобы занять их место. В этом им помогали некоторые честолюбивые представители высших эшелонов власти, увидевшие шанс занять более влиятельное положение в стране. Активно способствовал этому процессу и Гомулка: как всякий диктатор (а человек, имевший столь обширную власть и по сути избавленный от явной критики снизу, с полным правом мог называться диктатором), он должен был периодически «перетряхивать» бюрократический аппарат, чтобы тот не превратился в независимую от него силу.

Дополнительное преимущество партийным антисемитам нередко давали дети высокопоставленных чиновников еврейского происхождения. Многие из них участвовали в независимой от ПОРП общественной деятельности, часто квалифицируемой как оппозиция. Например, среди участников Междушкольного дискуссионного клуба, закрытого в 1963 г. за «несоответствующий» идеологический облик, были такие люди как Ирена Грудзиньская (дочь заместителя министра лесной промышленности), Ян Литыньский (сын заместителя директора департамента в министерстве транспорта), Эльжбета Светлик (дочь бывшего заместителя министра общественной безопасности), Юзеф Блясс (сын генерального директора в министерстве финансов), Хелена Брус (дочь заместителя председателя Экономического совета при Совмине), Хелена Гуральская (дочь бывшего руководителя Заграничного отдела ЦК ПОРП), Марек Боровский (сын заместителя главного редактора «Трибуны Люду»). Основатели Клуба — Адам Михник и Ян Гросс — также были детьми заслуженных родителей: отцом Михника был бывший член ЦК Компартии Западной Украины, матерью — ученая, писавшая в 1950-х гг. официозные учебники истории, а братом — судья на политических процессах начала 1950-х гг.; отцом Гросса был сотрудник кафедры психологической гигиены и детской психиатрии на факультете промышленности Высшей школы экономики в Катовицах[132]. Позднее многие из вышеперечисленных, поступив в Варшавский университет, образовали там неформальное сообщество «командосов», отличавшееся «провокационным» поведением на собраниях Союза социалистической молодежи, где они задавали «неудобные» вопросы о новейшей истории Польши и текущей политике партии и правительства (за эту тактику «диверсии», напоминавшую действия израильского спецназа в тылу арабских войск, они и получили свое название).

Одним из «духовных учителей» этой группировки был приемный сын министра иностранных дел ПНР З. Модзелевского Кароль — активист бунтарского движения молодежи в 1956 г., позднее оказавшийся в тюрьме за «Открытое письмо к партии», в котором он предрекал Польше новую революцию, направленную против господства партийно-государственного аппарата. В начале 1960-х гг. он явился одним из основателей Политического дискуссионного клуба в Варшавском университете, на собраниях которого не раз слышались весьма резкие отзывы о происходящем в Польше и социалистическом лагере. Среди завсегдатаев этого клуба был сын Р. Замбровского Антоний — аспирант факультета экономики. После разгона клуба, произошедшего в 1963 г., А. Замбровский вошел в кружок Бернарда Тейковского — молодежного вожака Кракова в 1956 г., поступившего в аспирантуру Варшавского университета и тогда же завербованного Службой безопасности МВД. Участники этого кружка обсуждали проблемы современного марксизма и социальную структуру социалистических стран. Весной 1966 г. А. Замбровский высказался за участие в праздновании тысячелетия крещения Польши и раскритиковал антицерковную политику ПОРП, за что в том же году был исключен из партии.

Разумеется, такая активность отпрысков сановных родителей не могла прибавить последним популярности в глазах партийной элиты. В сущности, деятельность этой «золотой молодежи» служила подтверждением тезиса о тесной связи между догматизмом и ревизионизмом, с которым Гомулка не раз выступал на партийных форумах. Но вплоть до 1968 г. партийная верхушка, судя по всему, не пыталась использовать оппозиционность детей для публичного сведения счетов с их высокопоставленными родителями. Хотя органы внутренних дел старательно информировали верхи о всех случаях крамольного поведения этих лиц. Например, в начале 1967 г. МВД передал в ЦК список тех «привилегированных» учащихся Варшавского университета, кто поставил свою подпись в защиту А. Михника (лишенного на год студенческих прав за «неподобающие» речи). Среди таковых оказались как дети «пулавян», так и «натолинцев»[133]. Ранее, в 1963 г., громя на XIII пленуме ревизионизм, Гомулка самолично вспомнил о Михнике (которому тогда было всего 16 лет), приведя его как пример растущей идеологической заразы (поводом к чему послужила работа Междушкольного дискуссионного клуба)[134]. Источником столь поразительной осведомленности первого секретаря, вне всякого сомнения, явилась информация МВД.

Репрессивные органы и сами не брезговали склонять фамилии детей известных родителей. Например, осенью 1967 г. заместитель министра внутренних дел Ф. Шляхчиц, выступая на собрании партактива одного из районов Варшавы, заочно пригрозил Антонию Замбровскому, заявив, что тот «скачет, скачет, но в конце концов допрыгается»[135]. Такое внимание высокого лица к рядовому участнику интеллектуальной фронды в Варшавском университете безусловно было вызвано личностью его отца, находившейся на прицеле у «партизан».

Очень скоро в ревизионисты были записаны и сами «пулавяне». Во всяком случае, некоторые из них. Например, среди новоявленных «врагов партии» оказался главный редактор органа ЦК ПОРП «Нове дроги» Р. Вэрфель, поплатившийся должностью за слишком близкие контакты с западными журналистами[136]. Получил ярлык ревизиониста и С. Сташевский, не устававший выражать недовольство Гомулкой и завязывать знакомства с литераторами, известными своей оппозиционностью. Подробный доклад о связях Сташевского с интеллектуальной фрондой был составлен Службой безопасности в конце мая 1964 г., когда в польской печати разворачивалась кампания по дискредитации участников так называемого «Письма 34-х» (обращения тридцати четырех представителей польской науки и литературы к премьер-министру с требованием изменить культурную политику власти)[137]. А в 1966 г. Сташевский уже прямо был назван среди «людей, атакующих политику партии с ревизионистских позиций». Такая формулировка содержалась в социологическом исследовании Службы безопасности, проверившей репрезентативную группу лиц, которые отметились «враждебной деятельностью» на территории Варшавы в 1963–1966 гг.[138]Таким образом, произошла окончательная компрометация «пулавян». С этого времени они рассматривались как группировка, враждебная партии.

6. «Антисионистская кампания»

Всё это было прелюдией к началу подлинных гонений на служащих еврейского происхождения, устроенных в период так называемой «антисионистской кампании».

Поводом к ней явилась «шестидневная война» Израиля с арабскими государствами летом 1967 г. Победа Израиля вызвала неожиданное воодушевление многих поляков, которые рассматривали это как болезненный удар по престижу Советского Союза, поддерживавшего арабов. В стране, никогда не испытывавшей особых симпатий к евреям, вдруг обнаружились заметные произраильские настроения. Получила широкое распространение фраза: «Наши евреи побили их арабов»[139]. При этом слово «наши» имело зачастую буквальное значение, поскольку немалая часть жителей Израиля происходила из Польши.

В данном случае у населения явно включился тот же механизм, что и в 1956 г.: всё, что было направлено против интересов СССР, заслуживало безусловного одобрения. Антисоветские (а антирусские) настроения вновь взяли верх над антисемитизмом. Для Гомулки же, как видно, такой политический выбор народных масс был неожиданным. Не желая мириться с фактом всепобеждающего антисоветизма поляков (что косвенно могло свидетельствовать об их неприятии социалистического строя), он склонен был объяснить его происками «пятой колонны» в лице сионистов. По Гомулке выходило, что не поляки, а чудом уцелевшие сионисты приветствовали победу Израиля. Выступая 19 июня 1967 г. на VI конгрессе профсоюзов, первый секретарь прямо заявил, что власть не может оставаться равнодушной ввиду присутствия в стране подрывных элементов, и что у всех граждан Польши должна быть лишь одна родина, те же, кто поддерживает израильскую агрессию, могут свободно уезжать[140]. Речь его, транслировавшаяся по радио и телевидению, стала «спусковым крючком» кампании по выявлению «сионистов» на всех уровнях. Поначалу эта кампания затрагивала почти одних «пулавян» и слабо касалась прочих служащих еврейского происхождения. До конца 1967 г. практически все представители этой группировки, еще занимавшие какие-либо ответственные посты, были отправлены в отставку (к примеру, Л. Касман, В. Боровский, Я. Зажицкий, Э. Пщулковский, В. Комар). Из редакции Большой энциклопедии был уволен ряд прежних деятелей «идеологического фронта», в том числе П. Хоффман. Вместе с ним потерял свою последнюю должность и С. Сташевский. Была проведена также чистка в армии, откуда было изгнано около 2 тыс. офицеров, в том числе 17 генералов. В конце января 1968 г. из ПОРП добровольно вышли два выдающихся ученых еврейского происхождения — Зыгмунт Бауман и Влодзимеж Брус, не пожелавшие мириться с набиравшей силу антисемитской волной.

Но подлинный размах кампания приобрела весной 1968 г., после протеста студенческой оппозиции против снятия со сцены Национального театра спектакля по поэме А. Мицкевича «Дзяды». Спектакль был приурочен к пятидесятой годовщине Октябрьской революции, но вызвал неудовольствие высшего партийного руководства своими религиозными и антироссийскими мотивами. Было объявлено, что спектакль с 30 января 1968 г. убирается из репертуара. «Командосы», руководимые К. Модзелевским, а также учащиеся Высшей театральной школы организовали акции протеста, которые закончились столкновениями с милицией и задержанием некоторых участников. Одновременно варшавское отделение Союза польских литераторов созвало чрезвычайное заседание, которое приняло резолюцию с требованием вернуть спектакль на сцену и изменить культурную политику.

Министерство высшего образования постановило исключить из числа студентов двух, по его мнению, наиболее активных «командосов»: А. Михника и Г. Шляйфера. Это в свою очередь вызвало возмущение студенческого сообщества Варшавского университета, которое 8 марта собралось на митинг протеста, разогнанный милицией. После этого начались волнения и забастовки во всех крупных городах Польши.

Польский историк Е. Эйслер подметил, что среди 2725 задержанных участников волнений было всего около 600 студентов, зато 937 рабочих[141]. В свою очередь исследователь М. Заремба обратил внимание на то, что все задержанные рабочие были молодыми людьми — не старше тридцати лет[142]. Это наводит на мысль, что события марта 1968 г. по сути были бунтом молодежи против косной системы. Новое поколение поляков в отличие от людей старшего возраста не склонно было сравнивать окружающую действительность с довоенным временем, поэтому оставалось глухо к риторике власти, пропагандировавшей успехи Народной Польши. Молодежь имела перед глазами пример западных стран, где значительно более высокий жизненный уровень сочетался с широкой демократией. Именно это стало для нее ориентиром, а не умозрительный коммунизм официальной пропаганды.

Власти же восприняли внезапный общественный взрыв как следствие подрывной работы опальных «пулавян» (теперь квалифицировавшихся как «сионисты»), желавших вернуть себе утраченное влияние. Основная тяжесть обвинений возлагалась на «политических банкротов» Р. Замбровского и С. Сташевского. В связи с этим под наблюдение МВД были взяты и некоторые другие бывшие функционеры еврейского происхождения: А. Альстер, Я. Берман, А. Фейгин, В. Комар, М. Метковский, Р. Ромковский[143]. С партийных трибун и страниц прессы также клеймились как «ревизионисты»: фрондирующий философ Л. Колаковский (исключенный из ПОРП в 1966 г.); редактор издательства «Книга и просвещение» О. Шехтер (отец А. Михника); профессора Варшавского университета Б. Бачко, В. Брус и З. Бауман; актриса А. Стейнсбергова; оппозиционный писатель П. Ясеница; поэт А. Слонимский; католический публицист С. Киселевский. Другими словами, смешивались без разбора все, кто так или иначе вызывал раздражение у властей. В прессе была развернута кампания по очернению бунтующей молодежи; газеты публиковали списки наиболее активных студенческих оппозиционеров еврейского происхождения, выдавая их за главных виновников создавшейся ситуации. При этом журналисты не останавливались перед фальсификациями. Например, в перечне вдохновителей студенческого движения, опубликованном 11 марта «Трибуной люду» и «Словом повшехным» (органом ПАКС), встречались фамилии А. Замбровского, К. Вэрфеля и М. Альстера (детей соответственно Р. Замбровского, Р. Вэрфеля и А. Альстера), хотя они вовсе не стояли у истоков акций протеста[144]. «Командосов» — зачинателей движения — именовали «банановой молодежью», подчеркивая высокое социальное происхождение некоторых из них.

Одновременно «партизаны» развернули кампанию по пропаганде своих взглядов. В 1967–1968 гг. увидел свет ряд книг начальника III департамента МВД (занимавшегося борьбой с антигосударственной деятельностью) Тадеуша Валихновского о сионизме и его роли в новейшей истории Польши. Основной мыслью этих произведений было то, что сионисты вкупе с ФРГ неустанно плетут интриги против Народной Польши. Объединение этих еще недавно несовместимых явлений принадлежало к одному из наиболее оригинальных теоретических нововведений «партизан».

Сам Гомулка, хотя и старался дистанцироваться от антисемитизма, тоже поддался общему настроению аппаратчиков среднего звена, требовавших расчета с «еврейскими кадрами», и на совещании в ЦК 26 марта 1968 г. вдруг заявил, что истинной причиной его снятия с поста генерального секретаря в 1948 г. была попытка изменить руководящий состав Министерства общественной безопасности, где всё начальство составляли евреи. Поэтому нынешние выступления «всяких Замбровских, Сташевских и Бачек» он охарактеризовал как попытку вернуться во власть. Кроме того, Гомулка заявил, что из одиннадцати человек, готовивших митинг 8 марта, десять были евреями, и лишь один — поляком[145]. Источником такой информации (сразу скажем — ложной) являлось, несомненно, МВД, руководимое М. Мочаром. А потому не приходится удивляться, что первый секретарь видел в мартовских волнениях заговор бывших «пулавян», перекрасившихся в сионистов. Министр внутренних дел ловко манипулировал настроениями партийного лидера, чтобы его руками расчистить дорогу для своих приверженцев в партийных низах.

Деятели идеологического фронта (например, А. Верблян) теперь обвиняли старую когорту коммунистов еврейского происхождения в недооценке роли борьбы поляков за независимость, в «люксембургизме» (т. е. пренебрежении национальной проблематикой в угоду классовой) и в изобретении теории о правонационалистическом уклоне. В принципе, все эти положения (кроме правонационалистического уклона) отражали позицию Гомулки в 1940-е гг., когда он также упрекал КПП и СДКПиЛ[146]в забвении национальных традиций польского народа. Новым был перенос акцентов с партий как таковых на их еврейскую часть.

Чего стоили эти обвинения, показывает статья бывшего министра финансов Е. Альбрехта (разумеется, неопубликованная), которую тот отослал в 1968 г. в Секретариат ЦК, для того чтобы оспорить вышеприведенные тезисы. Альбрехт досконально разобрал всю историю рабочего движения в Польше с конца XIX в. и показал, что недоверие к лозунгам национального суверенитета было свойственно далеко не только коммунистам еврейского происхождения. Но при этом он признал, что, «к сожалению, значительное большинство из нас, тогдашних партийных деятелей, приняло ложную теорию о правонационалистическом уклоне… Фактом также является то, что мы не сумели противостоять наступившему затем террору и репрессиям в отношении лучших деятелей нашей партии…»[147]

Тезис о репрессиях против патриотов в берутовские времена превратился в расхожий штамп, который усиленно эксплуатировали «партизаны», чтобы таким образом лишний раз продемонстрировать свою близость к народу. В апреле 1968 г. М. Мочар в одном из интервью обрушился на «московских поляков» (Бермана и Замбровского), которые, по его мнению, должны были нести полную ответственность за «зло, творившееся до 1956 г.», и прежде всего — за преследования патриотов[148]. И хотя среди этих «московских поляков» далеко не все были евреями, посыл был ясен: «хорошие партийцы», проведшие всю войну в Польше и думавшие о национальном суверенитете, пострадали от «плохих партийцев», чуждых «хорошим» по духу и крови, и к тому же отсиживавшихся в тяжелые времена за советскими штыками.

Подобная расстановка акцентов в прессе и публикациях неизбежно должна была вызвать массовые антисемитские чистки. Так и произошло. По всем предприятиям, парторганизациям и учреждениям проходили проверки на предмет выявления скрытых сионистов. В секретариаты ЦК и первого секретаря слались коллективные письма в поддержку Гомулки и его борьбы с ревизионизмом и сионизмом. Из страны буквально выдавливались лица еврейской национальности, даже если те уже давно ассимилировались и не имели ничего общего с еврейским народом, кроме фамилии. Особенной трагедией это было для тех людей, которые не один десяток лет были связаны с партией, а теперь клеймились как поборники враждебных сил. Польшу вынужден был покинуть писатель, коммунист с довоенным стажем С. Выгодский, эмигрировали литературоведы Я. Котт и Е. Помяновский, ученые В. Брус и З. Бауман. Ведущий марксистский философ А. Шафф был временно отстранен от общественной жизни и вынужден был читать о себе клеветнические измышления в прессе.

Всего из страны без права возврата в 1968–1969 гг. уехало более 15 тыс. граждан, среди них несколько сот ученых, около 200 сотрудников прессы и издательств, 91 артист, 26 кинематографистов и более 300 врачей. Кроме того, была проведена большая чистка в руководящих органах. Уже к сентябрю 1968 г. с ответственных постов в Варшаве было снято 774 человека, в том числе 5 министров, 22 заместителя министра, 133 директора и заместителя директора отдела. Наиболее высокопоставленными жертвами чистки стали председатель Госсовета Э. Охаб, министр финансов Е. Альбрехт и министр иностранных дел А. Рапацкий, выступавшие против нагнетания антисемитской истерии. Кроме того, министр обороны М. Спыхальский, которого негласно обвиняли в связях с сионистами, был переведен на почетную, но менее значимую должность председателя Госсовета, а его место занял Войцех Ярузельский. В целом эта волна отставок способствовала обновлению кадров в ПОРП. Проявлением этого стало то, что 82 члена руководящих органов партии не были переизбраны в новый состав на V съезде ПОРП[149].

В мае 1968 г. Гомулка начал сворачивать антисионистскую кампанию. Видя, что события начинают выходить из-под контроля, он настоял на отставке главного теоретика борьбы с сионизмом Т. Валихновского, а 29 мая на совместном заседании варшавского комитета ПОРП и Секретариата ЦК призвал «больше не продолжать акцию»[150]. По инициативе Гомулки исполком воеводского комитета ПОРП Варшавы обратился с письмом ко всем парторганизациям, в котором заявлял, что партия не делит людей по национальному признаку, и предлагал ограничить «кадровую карусель»[151]. 24 июня 1968 г. цензура издала циркуляр, предписывавший следить за чрезмерным нагромождением публикаций о сионизме и перестать указывать этническую принадлежность лиц, участвовавших в студенческих выступлениях или снятых со своих постов[152]. А в конце июля заведующий Отделом пропаганды ЦК А. Верблян, еще недавно выступавший с «партизанских» позиций, уже писал Гомулке проект речи для выступления на ближайшем пленуме ЦК, в которой искал наиболее удобные формулировки для «снятия [сионистской] проблемы с повестки дня». По версии Вербляна «зараженность» многих членов ПОРП еврейского происхождения сионизмом имела ту же природу, что и их эволюция от догматизма к ревизионизму. «Представляется, что главной причиной этого было допущение на протяжении многих лет, под давлением объективных трудностей, но прежде всего в силу неверной кадровой политики, возникновения в некоторых органах партийного аппарата и партийного актива крупных групп, почти сообществ, состоящих из товарищей еврейского происхождения». Отсюда, по мнению Вербляна, происходила изолированность данных товарищей от народа, создававшая благодатную почву для ревизионизма и космополитизма, а затем — и сионизма. Однако, оговаривался высокий чиновник, «конфликт этот имел не национальный, а социально-классовый характер», и «ныне, когда эта проблема уже выяснена, можно и должно снять ее с повестки дня партийной пропаганды». И, словно не удовлетворяясь этим заключением, Верблян добавил еще тезис (не раз до того озвученный Гомулкой) о неправильности отождествления всех польских евреев с ревизионистами[153].

На XII пленуме ЦК (8–9 июля 1968 г.) было решено сделать М. Мочара заместителем члена Политбюро и секретарем ЦК, одновременно сняв его с должности министра внутренних дел. Предполагалось, что Мочар теперь в качестве заместителя члена Политбюро будет курировать вопросы, связанные с госбезопасностью и обороной. На его место в министерстве Гомулка неожиданно предложил Казимежа Свиталу, а не ожидавшегося «партизанами» Ф. Шляхчица. Свитала до того всего лишь около года работал заместителем министра внутренних дел, а прежде являлся председателем воеводского суда в Катовицах. Обосновывая свое решение, Гомулка прямо заявил, что партийное руководство должно иметь полный контроль над МВД (признав тем самым, что при Мочаре такого контроля не было). Ему пытался оппонировать партийный глава Катовицкого воеводства Э. Герек, но безуспешно[154].

На V съезде ПОРП в ноябре 1968 г. о сионизме уже почти не говорилось. Намного больше внимания было уделено 50-й годовщине восстановления польской независимости, борьбе с ревизионизмом и «Пражской весне». Съезд утвердил перестановки в высших органах партийной власти. Наряду с ближайшим окружением Гомулки (Клишко, Спыхальским, Циранкевичем, Ендрыховским, Лёга-Совиньским, Стшелецким) Политбюро пополнил ряд «молодых» деятелей, начавших свою карьеру уже после войны (первый секретарь Гданьского комитета ПОРП Станислав Коцёлек, секретарь ЦК, бывший председатель Главного правления Союза сельской молодежи Юзеф Тейхма, первый секретарь Познанского комитета ПОРП Ян Шидляк, секретарь ЦК, заведующий Бюро прессы ЦК Стефан Ольшовский, министр сельского хозяйства Мечислав Ягельский). Кроме них в Политбюро также вошел ряд довоенных коммунистов: Э. Герек, В. Кручек, Б. Ящук, М. Мочар. Компанию им составил заместитель премьер-министра и постоянный представитель Польши в СЭВ Пётр Ярошевич (род. в 1909 г., член ППР с 1944 г.), введенный в Политбюро еще в 1964 г. Он не принадлежал к когорте членов КПП, но быстро сделал себе карьеру в армии, а затем столь же успешно проявил себя на ниве экономики.

Таков был последний состав Политбюро ЦК ПОРП при Гомулке. В целом нетрудно заметить, что «антисионистская кампания» принесла свои плоды, хотя, возможно, и не в той мере, на какую рассчитывали ее приверженцы. Старые деятели партии оказались в значительной степени разбавлены более молодыми. Причем этим последним Гомулка явно симпатизировал, видя в них наследников своей команды[155].

Выборы в ЦК показали, что средние и низшие звенья партии не удовлетворились произведенными переменами. Лидеры «партизан» М. Мочар и Г. Корчинский по-прежнему пользовались большой популярностью (они получили даже больше голосов, чем Гомулка), в то время как такие люди, как Клишко и Спыхальский, постепенно теряли опору в партии. Очень много голосов было отдано за Э. Герека, также шедшего в первых рядах «борцов с сионизмом», зато едва не провалился на выборах заместитель премьер-министра Эугениуш Шир (член КПП с 1934 г.), который совсем недавно, в 1964–1968 гг., даже входил в состав Политбюро[156]. Причиной тому, несомненно, были подозрения в том, что Шир якобы потворствует евреям-сионистам.

Массовый отъезд евреев за границу привел к тому, что их численность в Польше сократилась до нескольких тысяч человек. По сравнению с более чем тридцатимиллионным населением страны это была ничтожная цифра. Поэтому в дальнейшей жизни ПОРП «еврейский вопрос» уже не играл большой роли. Как курьез можно воспринимать тот факт, что еще в 1971 г. Служба безопасности МВД при агентурной разработке адвокатского сообщества Польши отдельным пунктом выделяла «сионистскую группу»[157].

Последний раз партийные круги обратились к еврейской теме весной 1981 г., когда волна массовых забастовок поставила под вопрос сохранение властной монополии ПОРП. Такие организации, как Патриотическое объединение «Грюнвальд», еженедельник «Жечывистость», Катовицкий партийный форум и некоторые другие, попытались возродить отошедшую было в прошлое «натолинско-партизанскую» риторику, совместив идеологию марксизма-ленинизма и антисемитски окрашенный патриотизм. Но деятельность этих структур, невзирая на их поддержку со стороны некоторых высокопоставленных чиновников (Т. Грабского, С. Коцёлека, С. Ольшовского) имела маргинальный характер и не оказала большого влияния на ход событий.

Резюмируя, можно сказать, что предпосылкой для межэтнической напряженности внутри марксистских партий Польши являлся слишком большой, непропорциональный по отношению к общей численности населения страны, процент в них евреев. Причинами этого являлись преследования, которым подвергались многие евреи в довоенной Польше, тяжелые экономические условия существования значительной части еврейского меньшинства в стране, а также известные симпатии некоторых еврейских кругов к СССР как к государству, якобы лишенному национальных предрассудков, и к тому же внесшему решающий вклад в разгром фашизма. Приток евреев в КПП и ППР, особенно усилившийся после окончания войны, вызывал раздражение у многих поляков-коммунистов, весьма страдавших от ярлыка «жидо-коммуны». Наиболее остро данный конфликт проявился в 1956 г., когда кризис власти заставил партийных «юдофобов» открыто поставить вопрос о национальном характере правящей партии. В этом они нашли поддержку у советского руководства, которое также было весьма озабочено образом ПОРП в глазах трудящихся масс Польши. В свою очередь, еврейская часть ПОРП, не желая быть принесенной в жертву национальной легитимизации режима, вынуждена была сплотиться и выступить с тезисом укрепления государственного суверенитета, что на какой-то момент позволило ей обрести опору в обществе.

Но их торжество не могло быть долгим, поскольку в среднем и низшем звеньях партаппарата неумолимо росла численность этнических поляков, весьма недовольных продолжающимся «еврейским засильем» в верхах. Откровенный раскол партии по национальному признаку, произошедший в 1956 г., давал благодатную почву для разговоров о «еврейской клике» в ЦК ПОРП. Объективный процесс «коренизации» партии (т. е. неуклонного приведения ее этнического состава в соответствие с пропорциями по стране) и карьерные амбиции аппаратчиков среднего и низшего уровня вызвали к жизни антисионистскую кампанию, когда авторитарная система, лишенная эффективного избирательного механизма, избавлялась от части старых деятелей, чтобы освободить дорогу молодым. Параллельно с этим производилась попытка сближения идеологических установок власти с мировоззрением масс путем расчета (весьма уродливого и однобокого) с некоторыми темными сторонами истории правящего режима. Однако кампания была прервана, едва начавшись. Гомулка оказался слишком привержен формулам коммунистического интернационализма, чтобы допустить чрезмерную «этнизацию» официальной идеологии. Убеждения «партизан» были ему весьма близки, но статус лидера партии избавлял от необходимости опускаться до столь низменных приемов, какие позволяли себе сподвижники Мочара.

Трудно сказать, как развивались бы события дальше, если бы Гомулка не потерял власть в декабре 1970 г. Не исключено, что «партизаны», всё усиливая свой натиск, в итоге и так вынудили бы его уйти в отставку. А затем, возможно, Польша превратилась бы в аналог национально-коммунистической диктатуры наподобие Румынии, КНДР или Советского Союза периода позднего сталинизма. Однако рабочий протест декабря 1970 г. нарушил партийным группировкам все планы. Гомулка и Мочар сошли с политической сцены, а бразды правления неожиданно получил «технократ» Э. Герек, чья эпоха спустя десять лет закончилась «Солидарностью» и скорым крушением Польской народной республики.

Внутрипартийная борьба в Польше и охлаждение советско-китайских отношений в конце 1950-х гг.[158]

В 1956 г. Польская народная республика пережила глубокий политический кризис. Начавшись как процесс десталинизации, этот кризис быстро приобрел антисоветскую окраску: польское общество выступило за освобождение страны из-под влияния СССР. И хотя данное стремление не всегда шло рука об руку с отрицанием социализма, накал страстей был таков, что советское руководство решилось двинуть на Варшаву танки, чтобы не допустить возвращения к руководству партией Владислава Гомулки, который был снят с поста генерального секретаря в 1948 г. за несогласие с политикой И. В. Сталина. Проведенные советской и польской партийными верхушками экстренные переговоры в Варшаве 19 октября 1956 г. позволили разрядить ситуацию: делегация ЦК КПСС во главе с Н. С. Хрущёвым вынуждена была согласиться на занятие В. Гомулкой поста первого секретаря ЦК Польской объединенной рабочей партии (ПОРП), а Гомулка дал гарантии того, что ПНР останется в составе Организации Варшавского договора. На такую уступчивость, как считали некоторые члены ЦК ПОРП, Советский Союз подвигла позиция Компартии Китая, которая еще в январе 1956 г. устами председателя Госсовета Чжоу Эньлая выступила против механического переноса советского опыта строительства социализма в Китай (а значит — и в другие страны) и в дальнейшем всё более открыто критиковала «великодержавный шовинизм» СССР[159]. Именно предостерегающие жесты со стороны Китая, по мнению ряда польских и китайских высокопоставленных лиц, уберегли ПНР от советской интервенции в октябре 1956 г. Так, первый секретарь ЦК ПОРП Э. Охаб (занимавший этот пост с марта по октябрь 1956 г.) спустя много лет прямо говорил в интервью: «…я убежден, что если бы Китай вовремя не прислал своего предупреждения, дело дошло бы до интервенции…»[160]. Того же мнения держался и занимавший на протяжении многих лет пост секретаря ЦК историк партии А. Верблян[161]. Тем не менее по сей день неизвестны какие-либо предупреждения руководства КПК, высылавшиеся в Москву. Мы знаем лишь, что Мао Цзедун и КПК были в 1956 г. очень популярны в Польше, причем не только среди реформаторов, но и среди сталинистов. Первым они импонировали своими обновленческими идеями в области идеологии и экономики (кампания «ста цветов»), вторым — весьма настороженным отношением к антисталинским разоблачениям Хрущёва[162]. В ходе польско-советских переговоров в Варшаве 19 октября 1956 г. ссылок на мнение «китайских товарищей» не звучало, равно как и во время заседаний Президиума ЦК КПСС тех дней. Однако то, что китайский фактор принимался во внимание, подтвердил сам Н. С. Хрущёв, который признался в мае 1957 г. польскому послу, что лишь после встречи 23 октября 1956 г. с делегацией КПК в Москве в преддверии совещания компартий стран «народной демократии» он отбросил мысль о силовом вмешательстве во внутренние дела Польши[163].

Выражая свою поддержку Польше, китайские руководители исходили из установки о порочности советского диктата в коммунистическом движении (что не мешало им выступать за признание морального лидерства СССР в этом движении). Главным их требованием было равноправие всех социалистических стран. В своей критике СССР китайское руководство строго соблюдало определенные границы и совсем не приветствовало резкое ослабление советского влияния в Центральной Европе. Например, КПК осудила призывы убрать советские войска из Польши и негативно восприняла снятие К. К. Рокоссовского с должности министра обороны ПНР[164]. Однако польская верхушка, невзирая на эти оговорки, была так воодушевлена китайской поддержкой, что 28 октября 1956 г. направила в Пекин письмо благодарности и приглашение посетить Польшу. Ответом на это письмо стал визит в Варшаву Чжоу Эньлая в январе 1957 г.

Столь теплые взаимоотношения двух стран не являлись препятствием для критики Гомулки в Китае. Мао Цзедун по-прежнему считал польского лидера правым уклонистом и националистом (повторяя обвинения 1948 г.) и принимал меры, чтобы не допустить распространения польского примера на положение в КПК. Особенно явственным это стало осенью 1957 г., когда в Китае была свернута кампания «ста цветов» и была объявлена борьба с ревизионизмом[165]. Добившись расширения самостоятельности членов советского блока, китайское руководство считало свою задачу выполненной и совсем не желало ухудшения отношений с СССР. Напротив, осенью 1957 г. произошло новое сближение двух держав: был подписан секретный договор о военном сотрудничестве СССР и Китая, а Мао Цзедун выступил на совещании коммунистических и рабочих партий в Москве с предложением включить в текст заключительной декларации упоминание о ведущей роли Советского Союза в мировом коммунистическом движении. Польская делегация отнеслась прохладно к этой идее. Китайский посол в Варшаве Ван Бинь-нань позднее сообщал советскому послу П. А. Абрасимову о беседе Мао и Гомулки в кулуарах совещания. «Мао Цзедун привел такой пример: на каждом заводе есть директор, в каждом цехе есть начальник цеха, почему же тогда у стран социалистического лагеря не может быть руководителя? Мао Цзедун добавил, что в самой Польше Гомулку признают руководителем. На это Гомулка ответил, что если бы ПОРП выдвинула положение о руководящей роли Советского Союза, то оно не было бы принято народом. Мао Цзедун подчеркнул в свою очередь, что народ можно и нужно воспитывать»[166](примечательно, что тот же тезис о неприятии поляками руководящей роли СССР Гомулка повторил в мае 1969 г. в беседе с румынским вождем Н. Чаушеску[167]).

С 1958 г. начинается постепенное охлаждение советско-китайских отношений, вызванное стремлением Китая играть всё более независимую роль в мировом коммунистическом движении. Открытый конфликт разразился в июне 1960 г. на съезде Румынской рабочей партии в Бухаресте, где с разгромной речью выступил Н. С. Хрущёв (присутствовавший там в качестве гостя).

В этом конфликте ПОРП по инициативе Гомулки заняла однозначно просоветскую позицию, причем польский лидер не жалел резких слов по адресу китайцев, обрушиваясь на них с инвективами вполне в духе Хрущёва. Должно быть, больше всего первого секретаря ЦК ПОРП рассердила именно внезапность конфликта и необъяснимость, с его точки зрения, поведения китайской компартии. Добившись расширения суверенитета для Польши (но соглашаясь при этом играть роль «младшего брата» СССР), Гомулка не понимал, почему КПК постоянно ставит вопросы идеологического характера. Для него было неясно такое упорное стремление Китая оспаривать те или иные постулаты политики СССР и особенно стремление всячески затушевать эффект от антисталинских мероприятий Хрущёва. XX съезд КПСС, давший начало десталинизации, вызвал в Польше ту лавину, которая вернула Гомулку к власти. Естественно, польский лидер и не думал покушаться на его постановления. Претендовать на нечто большее, превращаться в некий аналог Югославии с ее совершенно самостоятельной линией поведения Польше было противопоказано: Советский Союз был главным гарантом новых западных границ страны. В Китае дело обстояло иначе. XX съезд сам по себе не слишком повлиял на внутреннее положение. Китай решал совсем другие задачи: располагая громадным потенциалом, он стоял на пороге превращения в сверхдержаву. Соответственно велики были и амбиции его руководства. Не держаться за добытое, а покорять новые рубежи — вот к чему был призван Китай. Поэтому его правящая верхушка, активно выступая за консолидацию коммунистического движения вокруг СССР, столь же активно ратовала и за равноправие всех стран социалистического лагеря, то есть за их право предпринимать независимые шаги в области идеологии, экономики и международной политики. Делегаты второго совещания коммунистических и рабочих партий, собравшиеся в Москве в ноябре 1960 г., подозревали, что неизменное подчеркивание КПК лидирующей роли СССР в этих условиях лишь маскирует желание китайцев перевести централизованное руководство движением в Пекин, когда станет понятно, что советские вожди не справляются с данной ролью. Неслучайно Мао Цзедун заявил в те дни: «Центр мировой революции находится в Китае»[168].

В. Гомулка использовал ноябрьское совещание 1960 г., чтобы развенчать китайские тезисы. «Не может быть никакой китаизации марксизма, — гремел он с трибуны. — Марксизм-ленинизм един и неделим!». Далее он заявил: поскольку ядерный щит СССР прикрывает весь социалистический лагерь, то его члены обязаны координировать свои внешнеполитические инициативы с интересами Советского Союза (сам того не подозревая, первый секретарь ударил по болевой точке советско-китайских отношений, поскольку еще в июне 1959 г. советское руководство отказалось делиться с Китаем ядерными секретами[169]). Гомулка объявил о недопустимости вынесения внутренних разногласий между компартиями на всеобщее обозрение и проведения линии, отличной от линии большинства «братских» партий в международных организациях. Также он взял под защиту тезис о мирном сосуществовании двух лагерей, отвергаемый КПК, и высказался о значении XX съезда КПСС, который «спас международное рабочее движение от последствий [сталинских] искажений»[170]. Китайские делегаты во главе с председателем КНР Лю Шаоцы пытались воздействовать на Гомулку в личной беседе, напомнив ему о 1956 годе. Разговор, однако, вышел крайне нервным: Гомулка был раздражен советско-китайским конфликтом и постоянно прерывал собеседников. Между прочим, Гомулка вспомнил об Албании — единственной союзнице Китая в Европе. Поведение ее вождя Э. Ходжи на данном совещании польский лидер назвал хулиганским. Лю Шаоци возражал: разве критика Ходжой Советского Союза в чём-то отлична от той, которую высказывал сам Гомулка в беседе с Чжоу Эньлаем в январе 1957 г.? И разве положение Албании сейчас в чём-то разнится с положением Польши в 1956 г.? Гомулка отвечал: во-первых, таких слов, как Ходжа, поляки никогда не употребляли, во-вторых, члены ПОРП критиковали советских товарищей не во всеуслышанье, а в-третьих, Албания и так получила от СССР больше, чем кто бы то ни было — стыдно должно быть «албанским товарищам» за такую неблагодарность! И вообще, продолжал Гомулка, как можно сравнивать Албанию и Польшу? В Албании процветает махровый сталинизм, людей убивают без суда на улицах, а на ком это отзывается? На международном коммунистическом движении, на его репутации! Отверг польский лидер и обвинение в великодержавном шовинизме, которое китайцы выдвигали по адресу СССР: якобы когда-то это и впрямь было проблемой, но теперь с ней покончено[171](интересно, что позднее, в 1970-е гг., уже находясь в отставке, Гомулка сам себе возразил на страницах мемуаров и вновь заклеймил КПСС, заявив, что она поддалась великорусскому шовинизму[172]).

Нарастающие противоречия отразились и на взглядах китайского и советского руководств на положение в Польше. Произошел как бы поворот на 180 градусов: «советские товарищи» выразили полную поддержку Гомулке во всех его начинаниях, зато сотрудники китайского посольства всё более прислушивались к мнению «догматиков», слепо приверженных сталинскому образцу социализма и обвинявших первого секретаря в отходе от единственно правильного пути.

Решительное наступление «догматики» предприняли в марте 1958 г., использовав для этого трибуну XI пленума ЦК ПОРП. Прежде, однако, они решили заручиться поддержкой Москвы и Пекина. 28 января 1958 г. советское посольство посетил председатель Ревизионной комиссии ЦК ПОРП С. Матушевский (в сталинские годы возглавлявший Административный отдел ЦК). Он представил послу П. А. Абрасимову целый список обвинений против Гомулки, заявив, в частности, что в стране падает жизненный уровень рабочих, прекращено строительство новых предприятий (а это грозит безработицей), в то время как на селе растет расслоение. «Если партия… — говорил Матушевский, — не возьмет по-настоящему в свои руки вопросы сельского хозяйства и не примет мер по предупреждению усиления кулацких и среднекрестьянских хозяйств, то это неизбежно приведет к еще большему классовому расслоению деревни и ее обогащению за счет ухудшения положения рабочего класса, что может создать реальную угрозу рабоче-крестьянскому союзу». Далее Матушевский заявил: «В руководстве партии имеются люди, которые сознательно стремятся сохранить ревизионистов в партии. На мой (Абрасимова. — В. В.) вопрос, кого он имеет в виду, Матушевский прямо не ответил, но дал понять, что это делают люди непольской национальности, но близко стоящие к Гомулке». Гость также сообщил послу, что на ближайшем пленуме с Гомулки спросят, почему он сохранил ревизионистов в партии, а также потребуют отчета о ноябрьско-декабрьском совещании компартий в Москве. «В ходе беседы Матушевский заметил, что ЦК ПОРП ведет политику сохранения провалившихся и скомпрометированных партийных кадров непольской национальности, переставляя их с места на место на ответственных участках партийной и государственной работы… Гомулка ничего не делает для того, чтобы пересмотреть и укрепить аппарат ЦК ПОРП политически стойкими и преданными делу строительства социализма кадрами. Он (Матушевский. — В. В.) сообщил, что из 30 заведующих, заместителей заведующих и секретарей комиссий ЦК ПОРП 21 человек является евреем по национальности. На ответственных участках идеологического фронта, начиная с ЦК ПОРП и кончая редакциями многих газет и журналов, а также в руководстве Польского радио, как правило, стоят лица непольской национальности, которые и определяют идеологическую линию партии. Больше того… и среди членов ЦК ПОРП имеется значительная группа евреев, которые заранее уславливаются и проводят свои предложения в решениях пленумов». Нарисовав столь апокалиптическую картину, Матушевский, должно быть, думал, что посол тут же отправит соответствующее уведомление в Москву, а его самого заверит в дружеских чувствах и поблагодарит за ценную информацию. Так бы, конечно, и случилось, если бы дело происходило до 1956 г., когда советское руководство выражало обеспокоенность большим числом евреев в высших эшелонах власти в Польше. Но теперь ситуация изменилась, и Абрасимов лишь посоветовал Матушевскому донести свою озабоченность до Гомулки, выразив убежденность, что всем партийным кадрам нужно сейчас сплотиться вокруг первого секретаря. Матушевский с неохотой согласился с ним, явно опешив от такого ответа[173].

Намного больше понимания «догматики» нашли в китайском посольстве, о чем прямо сообщил Абрасимову Ван Бинь-нань. Добрые взаимоотношения, существовавшие тогда между Советским Союзом и Китаем, способствовали большой откровенности двух дипломатов: из частых визитов Ван Бинь-наня к Абрасимову в 1958 г. вообще складывается впечатление, что китайский коллега пытался как-то координировать действия с советским послом (такой доверительности, возможно, способствовало и то, что Абрасимов в 1956–1957 гг. занимал должность посланника-советника в Пекине). 15 марта 1958 г. Ван Бинь-нань передал Абрасимову мнение «догматиков» о только что состоявшемся пленуме ЦК ПОРП. На этом пленуме один из лидеров данной группировки, заместитель министра труда и соцобеспечения В. Клосевич выступил с критикой экономического доклада С. Ендрыховского (члена Политбюро, возглавлявшего Комиссию по планированию при Совмине). Клосевич также задал вопрос руководству, почему польская делегация не хотела включать фразу «во главе с Советским Союзом» в заключительную декларацию Московского совещания компартий мира. Выступавшего поддержал целый ряд членов ЦК из числа «догматиков», однако это не спасло «возмутителя спокойствия» от расправы — он был исключен из ЦК и потерял должность в министерстве (его соратник С. Матушевский был понижен до рядового члена Ревизионной комиссии). Тем не менее, по словам Ван Бинь-наня, «догматики» вовсе не считали, что потерпели поражение на партийном форуме. «Положительная роль пленума (по мнению „догматиков“. — В. В.) сводится к следующему: во-первых, была подвергнута критике ошибочная, ревизионистская линия руководства ПОРП; во-вторых, в результате этой критики внесены частичные изменения в решения XI пленума, было принято решение о Московской декларации представителей коммунистических и рабочих партий». Далее Ван Бинь-нань поведал Абрасимову о состоявшейся сразу после пленума его встрече с членом Политбюро Э. Охабом. (Именно Э. Охаб в сентябре 1956 г. летал на съезд КПК и сообщил китайскому руководству о ситуации в Польше. Его визит стал важнейшим событием в налаживании польско-китайского сотрудничества в то время.) Выяснилось, что Охаб целиком разделял взгляд Гомулки на происходящее: главной опасностью он тоже считал ревизионизм, а что касается «догматиков», то их, по мнению Охаба, можно было разделить на две группы — противников Хрущёва и противников Гомулки. Охаб дал свое объяснение стойкому неприятию польским руководством лозунга «во главе с Советским Союзом»: 1) этот лозунг напрочь отвергали крестьяне, составлявшие большинство населения страны, а также значительная в Польше мелко-буржуазная прослойка; 2) многие партийцы не хотели признавать руководящую роль СССР, памятуя о роспуске Компартии Польши в 1938 г. (почти все лидеры которой были репрессированы); 3) неприязнь к такому лозунгу — это также наследие октябрьских событий 1956 г.; 4) нельзя было сбрасывать со счетов и историческую память поляков, которая традиционно была настроена против России. Ван Бинь-нань возразил Охабу, что выпячивание исторической памяти потворствует национализму (перефразировав, таким образом, тезис Мао Цзедуна о необходимости воспитания народа). Далее китайский посол, беседуя в Абрасимовым, принялся сравнивать СССР и Польшу. «Мао Цзедун неоднократно указывал, что вопрос „кто кого“ решен окончательно только в СССР. Вопрос „кто кого“ является вопросом частной собственности, и только в СССР полностью уничтожена частная собственность. В Польше этот вопрос далек от разрешения, если принять во внимание, что позиции частной собственности в городе и деревне весьма прочны. Ван Бинь-нань далее сказал, что с кем бы вы ни заговорили, приехав в СССР, вы почувствуете единую точку зрения различных людей на принципиальные вопросы внутренней и внешней политики. В Польше вы всюду чувствуете, что единой точки зрения не существует, что разные люди могут высказывать принципиально противоположные точки зрения на один и тот же вопрос внутренней или международной политики». Китайский представитель привел такой немыслимый для Советского Союза случай: первый секретарь китайского посольства Лю Цзюнь-лян недавно посетил город Радом по случаю 13-й годовщины его освобождения. «Торжественное собрание прошло с большим подъемом. Раздавались лозунги: „Да здравствует лагерь социализма во главе с Советским Союзом!“, „Да здравствует товарищ Хрущёв!“, „Да здравствует товарищ Мао Цзедун!“. Но когда первый секретарь посольства Лю Цзюнь-лян бросил лозунг „Да здравствует товарищ Гомулка!“, его в зале не поддержали»[174].

Ван Бинь-нань не скрывал от Абрасимова своего скептического отношения к польскому лидеру. 17 января 1958 г. он заявил советскому послу, «что, вероятно, Гомулка повторяет свои прежние ошибки, совершённые еще в 1948 г. В ПНР, продолжал посол, только говорят об изучении сельскохозяйственного опыта СССР, а фактически перенимают опыт Югославии»[175]. На очередной встрече, состоявшейся 14 ноября 1958 г., Ван Бинь-нань опять заявил, что Гомулке «по-прежнему присущи некоторые тенденции правого уклона». Абрасимов возразил на это: «Гомулка — самая сильная и влиятельная фигура в ПНР… он честный коммунист и его надо поддерживать», добавив: «Так называемые догматисты, среди которых есть и старые коммунисты, по существу занимаются фракционной деятельностью, критиканством, не помогают Гомулке, и всё это на руку ревизионистам. Ван Бинь-нань, согласившись со мной (Абрасимовым. — В. В.), заметил, что надо бы чаще встречаться с этими так называемыми догматиками и разъяснять им суть дела. [Я] ответил, что это личное дело Посла, я же считаю, что это внутреннее дело ПОРП»[176].

Невзирая на такое расхождение во взглядах, китайский посол и в дальнейшем продолжал наносить визиты в советское представительство, хотя уже не так часто. Еще 25 января 1960 г., всего за несколько месяцев до обличительной речи Хрущёва в Бухаресте, Ван Бинь-нань подробно проинформировал Абрасимова о грядущих перестановках в ЦК ПОРП. Советский посол выразил удовлетворение намеченными отставками ряда наиболее рьяных реформаторов и повышением в должностях людей консервативного склада[177].

Были, однако, в позициях двух послов и точки соприкосновения. Это относится прежде всего к реформаторам в составе польской верхушки. В польских условиях того времени реформаторы представляли собой бывших сталинистов, которые в конце 1956 г. круто поменяли свою линию и начали отстаивать даже более либеральные взгляды, чем Гомулка. В отличие от «догматиков», слепо приверженных советской модели социализма, реформаторы много рассуждали о польской специфике и выражали полную поддержку Гомулке. Тем не менее, будучи в прошлом его гонителями, они не вызывали доверия первого секретаря и постепенно отодвигались от власти. Как видим из беседы дипломатов, советский и китайский послы приветствовали такую политику. Самой раздражающей фигурой для обоих послов являлся секретарь ЦК Е. Моравский, ответственный за работу с молодежью, культуру и внешние партийные связи. К примеру, 11 ноября 1958 г. во время той самой беседы, где дипломаты не сошлись во мнениях насчет «догматиков», оба они выразили свое отрицательное отношение к Моравскому. «Ван Бинь-нань назвал Моравского двуличником за то, что последний до VIII пленума ПОРП (в октябре 1956 г. — В. В.) выступал с резкой критикой в адрес В. Гомулки, а после VIII пленума „преобразился“. [Ван Бинь-нань] обвинил его в роспуске Союза польской молодежи, ревизионистском, антинационалистическом (? — В. В.) и антисоветском разгуле польской печати, анархии в культуре, при этом он вспомнил, что продажный польский писатель Хласко получил в свое время премию не без ведома Моравского. Кроме того, по словам Посла, Моравский выступал против смертного приговора Имре Надю». Досталось в том разговоре и неформальному лидеру реформаторов, члену Политбюро Р. Замбровскому, которого Ван Бинь-нань «обвинил в исключении из партии и снятии с работы многих честных старых коммунистов». Все эти выпады не встретили возражений у Абрасимова[178]. В другой беседе, состоявшейся 31 марта 1958 г., послы обсудили положение дел в редакции органа ЦК ПОРП газеты «Трибуна люду». Ван Бинь-нань со слов жены передал Абрасимову мнение сотрудницы газеты А. Сольской (супруги вице-премьера П. Ярошевича), которая якобы заявила, что «в редакции нет необходимости проводить кампанию по чистке партии, так как там нет нежелательных лиц и некого чистить». Абрасимов на это заметил, «что первым таким нежелательным лицом является сам главный редактор Касман». Ван Бинь-нань согласился с ним и добавил, что «супруга Ярошевича естественно находится под влиянием мужа, „который занимает центристские позиции“»[179].

Заметим, кстати, что у реформаторов хватало обвинителей в советском представительстве и без китайского посла. Так, 9 января 1959 г. немало негатива вылил на них глава парторганизации варшавского отделения Союза польских литераторов, заместитель члена ЦК ПОРП Е. Путрамент. Он поделился с Абрасимовым впечатлениями о недавнем съезде Союза, где была подвергнута резкой критике деятельность цензуры. Путрамент «обвинил ответственных товарищей в партии в том, что они занимают примиренческую позицию по отношению к отдельным „гнилым, наносящим вред“ польским писателям, что отсутствие в партии единого мнения о польском литературном творчестве не способствует идейному укреплению рядов литераторов, ослабляет влияние партии в их среде. Путрамент выделил группу Жулкевского, Данилевича (руководители Отдела культуры в ЦК ПОРП. — В. В.) и поддерживающего их Моравского, которая проповедует политику невмешательства в дела польских писателей, надеясь, что они постепенно врастут в социализм»[180]. Солидаризировались в своем отношении к реформаторам также и лица из ближайшего окружения Гомулки. 11 сентября 1959 г. на квартире посла прошла встреча Абрасимова с членами Политбюро З. Клишко и И. Лёга-Совиньским (оба они подверглись репрессиям при Б. Беруте и вернулись во власть вместе с Гомулкой). Клишко поделился с послом мнением, что «наиболее сложным и тяжелым участком продолжают оставаться идеологические вопросы, что лично он и другие члены Политбюро считают нетерпимым положение в польской печати… Он плохо отозвался о газете „Трибуна люду“ и ее редакторе Касмане, заявив, что „это далеко не боевой орган Центрального Комитета партии“. Поддержанный Лёга-Совиньским, Клишко сказал, что Моравский со своими обязанностями по руководству идеологическим фронтом явно не справляется и что время поставить вопрос о создании комиссии из членов Политбюро по руководству вопросами идеологии… Тут же он сообщил, что Моравский в текущем году половину своего отпуска провел в Австрии, и на вторую половину отпуска поехал в Италию, хотя его туда никто не приглашал». Прошелся Клишко и по воспитательной работе с молодежью, которую тоже курировал Моравский. Абрасимов поинтересовался, правда ли, что снятый со своего поста «за ревизионизм» бывший главный редактор теоретического органа ЦК ПОРП журнала «Нове дроги» Р. Вэрфель получил должность секретаря по пропаганде воеводского комитета партии во Вроцлаве, где верховодил другой реформатор — В. Матвин. «Товарищ Клишко ответил, что действительно на днях он узнал, что во время отпуска товарища Гомулки, Клишко и других членов Политбюро Моравский и Мат-вин протащили Верфеля на пост секретаря Воеводского комитета ПОРП, что этим очень возмущался по приезде из отпуска Гомулка, и они намерены пересмотреть на Политбюро это назначение»[181]. Наконец, и сам Гомулка очень четко определил свое отношение к двум противоборствующим группировкам в ЦК на встрече с венгерской партийно-правительственной делегацией в марте 1960 г. (о содержании беседы поведал Абрасимову посол Венгрии Я. Катона 24 марта 1960 г.): «Говоря… о Моравском, Гомулка охарактеризовал его как ревизиониста и как человека, который несет основную ответственность за положение на идеологическом фронте. Гомулка якобы сказал, что в ПОРП была также группа людей, выступавших против КПСС и лично товарища Н. С. Хрущёва, однако теперь и она полностью отошла от своих прежних взглядов»[182].

Под «группой людей» первый секретарь подразумевал, конечно же, «догматиков». Действительно, к 1960 г. они почти сошли со сцены. У власти остались лишь те, кто целиком и полностью принял точку зрения партийного лидера. Но всё же, прежде чем признать свое поражение, «догматики» предприняли попытку донести свои взгляды непосредственно до руководства КПСС, действуя через голову советского посла, который был настроен по отношению к ним явно недоброжелательно. Своим эмиссаром они выбрали главу католической проправительственной организации Товарищество ПАКС Б. Пясецкого. ПАКС, созданный в послевоенные годы, зарекомендовал себя как послушное орудие власти, умело действующее во вред польскому епископату. Опираясь на сплав христианских и социалистических идей, ПАКС неизменно поддерживал все мероприятия партии, направленные против католической иерархии, считая эту иерархию реакционной и антинациональной (поскольку она подчинялась Ватикану). Верхушка ПАКС имела тесные связи с Политбюро ЦК ПОРП. В ходе кризиса 1956 г. ПАКС ориентировался на консервативное крыло ЦК ПОРП, т. е. на тех, кого в скором будущем стали называть догматиками. При этом организация была на хорошем счету у советских дипломатов. Автор информационной справки о ПАКС, составленной для IV Европейского отдела МИД СССР в марте 1960 г., отметил, что «паксовские газеты и журналы были в то время (в 1956 г. — В. В.) одними из немногих, которые не только не печатали откровенно антисоциалистические и антисоветские материалы, но, наоборот, во многих случаях выступали объективно в защиту достижений социалистического строя в стране и основ польско-советской дружбы»[183]. Похвалы от советского дипломата удостоился и Б. Пясецкий, который, по словам автора справки, проявил себя в 1956 г. «как реально мыслящий деятель, здраво оценивающий опасность разнузданной антисоциалистической и антисоветской кампании…»[184]. Не могло не импонировать советской стороне также и то, что «все звенья ПАКС сотрудничают на местах с правлениями Общества польско-советской дружбы, принимая активное участие во всех проводимых этим Обществом мероприятиях. Кружки членов Общества созданы при всех отделениях ПАКС в стране»[185]. Удаление из Политбюро в октябре 1956 г. лидеров консервативного фланга не могло прийтись по душе этой организации. В информационной справке советского посольства говорится: «Оценивая направление и характер общественно-политической деятельности ПАКС после октябрьских событий (1956 г. — В. В.), а также в свете некоторых принципиальных моментов политики руководства ПОРП более позднего времени, необходимо подчеркнуть, что эта деятельность имеет определенные черты своеобразной оппозиции. Это особенно рельефно выступало в течение 1957 года, когда ПАКС резко негативно оценивал многие основные положения „польского пути к социализму“»[186]. Работник советского посольства отметил также, что «линия поведения ПАКС в это время не могла быть приемлема для некоторой части польского руководства, которая расценила ее как сопротивление установкам VIII пленума ЦК ПОРП (в октябре 1956 г. — В. В.). Вот почему определенное время отношение к ПАКС характеризовалось явным недоброжелательством и даже были попытки его ликвидировать»[187]. ПАКС чувствовал себя обманутым. «До 1956 г., — сообщал автор справки, — польское руководство довольно широко использовало различные католические организации и группы, а из них — в первую очередь ПАКС, для укрепления своего влияния на верующих и ослабления позиций католической церкви. Им оказывалась серьезная материальная и организационная поддержка. Деятельность всех этих объединений постоянно направлялась и руководилась соответствующими инстанциями… В настоящее время польское руководство, очевидно, не придает серьезного значения вопросу использования движения прогрессивных католиков…»[188]

Неудивительно, что именно Пясецкого противники Гомулки решили отправить в Москву. У бывших и нынешних членов ЦК из числа «догматиков» шансов выбраться в советскую столицу не было — их бы просто не выпустили из страны. Зато поездка главы религиозной проправительственной организации могла быть обставлена как обмен опытом с советскими товарищами в области взаимодействия власти и церкви.

21 марта 1958 г. Пясецкий встретился с послом Абрасимовым и довольно откровенно поведал о своих намерениях. Вначале он рассказал о том, как его организация пережила кризис 1956 г.: «Наиболее острые атаки на ПАКС начались после того, как в конце 1956 г. была опубликована моя (Пясецкого. — В. В.) статья „Государственный инстинкт“… В то время нашу организацию пытались ликвидировать в идеологической борьбе. Однако этот план ревизионистов провалился и наша организация, выдержав натиск, не только не ослабла, но значительно окрепла. В дальнейшем… начались попытки ликвидации ПАКС путем финансового нажима на наши предприятия и издательства. Эту борьбу нам вести трудно. Однако мы не намерены отступать и пока преодолеваем материальные трудности. В настоящее время атаки на ПАКС идут по этим двум линиям одновременно. В подобном положении находятся и здоровые силы партии…» Сказав о здоровых силах в партии (т. е. о «догматиках»), Пясецкий перешел к сути дела: «Как это ни странно, но эти настоящие коммунисты в Польше вынуждены быть в оппозиции к ряду принципиальных положений политической линии ПОРП и, как это ни странно, устраняются со своих постов и из руководящих партийных органов. В этой связи Б. Пясецкий сказал, что выступление В. Клосевича и некоторых других членов ЦК ПОРП он считает правильным и нужным… их взгляды поддерживаются довольно широкими слоями низового актива». Далее Пясецкий сказал: «Я считаю Польшу кораблем, на котором все говорят и спорят о строительстве социализма, а корабль этот плывет к капиталистическим берегам». Как же изменить такое положение вещей? По мнению Пясецкого, «надо найти формы усиления влияния на польскую общественность со стороны советской общественности с тем, чтобы показать польскому народу, что сейчас надо не дискутировать о социализме, а строить социализм… Это воздействие на первых порах должно осуществляться по линии моральной поддержки всех сил Польши, которые последовательно стоят на позициях строительства социализма. Это касается не только здоровых сил в партии, но и всех общественно-политических организаций… По-моему, — подчеркнул Пясецкий, — это в настоящее время является одной из важнейших задач советской политики в Польше»[189]. Другими словами, Пясецкий настаивал, чтобы Москва сделала ставку на «догматиков» в ущерб Гомулке. Столь же прозрачно Пясецкий поведал и о целях ПАКС как общественно-политической организации: «Мы ставим задачу подменить Демократическую партию (одну из двух „союзнических“ партий, действовавших под эгидой ПОРП. — В. В.)… нашей организацией, которая в соответствующий момент может быть превращена в политическую партию». Абрасимов «выразил несогласие с рядом положений, высказанных Пясецким, и, в частности, с его оценкой внутриполитической обстановки в ПНР в настоящее время. Кроме того, рекомендовал Пясецкому встретиться с товарищем Гомулкой и рассказать ему о деятельности ПАКС и тех преследованиях, которым эта организация подвергается»[190]. Впрочем, посол обещал ходатайствовать перед начальством о помощи в розыске 16-летнего сына Пясецкого, похищенного неизвестными в начале 1957 г. (Очень темное дело, невыясненное до сих пор. Тело сына Б. Пясецкого Богдана со следами насильственной смерти нашли в конце 1958 г.)

Тем не менее Абрасимов дал добро на выезд Пясецкого в Советский Союз формально для ознакомления с методами сотрудничества власти и католической общественности. Первый заместитель министра иностранных дел СССР Н. С. Патоличев также выразил свое согласие, порекомендовав, однако, узнать точку зрения Совета по делам религиозных культов при Совмине СССР. Совет немедленно затребовал характеристику на Пясецкого и членов его делегации, предварительный план поездки и цели ее организаторов, а также мнение польских властей касательно данного визита. Посольство передало требуемые бумаги, ПАКС выслал развернутый план, а вот мнение польских ответственных лиц удалось прояснить лишь после двукратного запроса со стороны Совета (мнение это оказалось положительным). В итоге 27 февраля 1959 г. было вынесено следующее заключение: «Совет по делам религиозных культов рассмотрел материалы, касающиеся приглашения делегации ПАКС в Москву, и находит, что этого делать сейчас не следует по следующим соображениям: во-первых — нельзя обсуждать с Пясецким вопросы, касающиеся внутренней жизни Польши: взаимоотношения между ПОРП и ПАКС, место ПАКС в Польше и др… Очевидно, Пясецкий надеется на то, что его поездка в СССР окажет некоторое влияние на ПОРП в решении интересующих ПАКС вопросов. Вступать в переговоры с Пясецким по этим делам не следует. Во-вторых, вопросы, выдвигаемые Пясецким, касающиеся создания общественно-прогрессивного движения светских католиков в Польше и в других социалистических странах, никто, кажется, в СССР не изучал, и поэтому не выработано еще определенной точки зрения на этот счет… Совет по делам религиозных культов не уверен в том, что товарищ Гомулка, давая согласие на поездку делегации ПАКС в Москву, знал о целях этой поездки»[191].

Таким образом сорвалась попытка «догматиков» заручиться поддержкой советских властей. С этого времени те из них, кто не отказался от борьбы (а таких осталось совсем немного), сделали ставку на Китай и Албанию. Наиболее активный из «догматиков», бывший секретарь Б. Берута К. Мияль, даже бежал в феврале 1966 г. в Албанию, откуда обратился к соотечественникам через «Радио Тирана» с призывом сбросить ярмо сионистов и ревизионистов. Кроме того, Мияль незадолго перед своим бегством создал подпольную Компартию Польши, в которую вовлек несколько бывших высокопоставленных партократов из числа «догматиков». Албанское посольство принялось рассылать от имени этой партии листовки польским чиновникам с резкой критикой Гомулки. Сам Гомулка видел в этих кознях руку китайцев. В мае 1969 г., беседуя с Н. Чаушеску, он прямо заявил: Компартия Польши — это организация, созданная албанцами на китайские деньги, а ее существование — часть подрывной работы, которую КПК ведет по всему миру с целью распространить свои великодержавные интересы[192]. Впрочем, к этому времени «догматики» (за исключением Мияля) сошли со сцены, и деятельность последнего из них выглядела скорее курьезом.

Таким образом, советско-китайское размежевание конца 1950-х гг. имело свое воздействие на взгляды дипломатов двух стран относительно внутриполитического положения в Польше. Разница в подходах руководств СССР и Китая к проблемам строительства социализма, а также позиция Гомулки в этом конфликте отразились на той линии, которую вели советское и китайское посольства применительно к борьбе группировок в ПОРП. Первоначальный скептицизм советской верхушки к новому польскому руководству сменился полным одобрением его курса, основанным на негативном отношении к сталинизму. Китайская же дипломатия, смотревшая с подозрением на процессы «оттепели» в Советском Союзе и Польше, склонна была больше прислушиваться к мнению лиц, осуждавших разрыв со сталинской практикой. В 1960-е гг. это вылилось в открытый конфликт ПОРП с КПК и привело к полной утрате Китаем той популярности, которую он приобрел в Польше в 1956 г.

Клуб Кривого колеса в Варшаве как научно-просветительское сообщество и предтеча оппозиционной организации[193]

Кривое Колесо — это неприметная улочка в самом центре Варшавы, вплотную примыкающая к Рынку Старого Города. В начале 1955 г. здесь возникло сообщество людей, которое позже оформилось в клуб интеллигенции, получивший название по имени улицы. Этому клубу суждено было сыграть значительную роль в процессе демократизации политической жизни в Польше, начавшемся после смерти И. В. Сталина. Он явился одним из первых островков свободной мысли, превратившись в зону притяжения для многих активных общественных деятелей того периода. Клуб Кривого колеса (ККК) долгое время обладал немалым весом в интеллектуальной и культурной жизни Польши. Достаточно сказать, что это было одно из немногих заведений, о собраниях в котором заблаговременно сообщали в прессе (в частности, в еженедельнике «Пшеглёнд культуральный»). «В галерее ККК показывали лучшие образцы современного искусства, театр ККК представлял наиболее интересные постановки европейской прозы, собрания по четвергам были подлинным Гайд-парком столицы», — пишет исследователь этого вопроса Павел Церанка[194]. У истоков клуба стояли супруги Юлиуш и Эва Гажтецкие. В начале 1955 г. они начали устраивать на своей квартире встречи со знакомыми артистами и учеными, обсуждая с ними насущные вопросы культуры. Популярность этих встреч росла, и уже в сентябре того же года основатели «салона» отправили заявление на имя члена Политбюро ЦК ПОРП Я. Бермана и секретаря ЦК Е. Моравского, в котором просили дать санкцию на регистрацию нового сообщества.

В заявлении, в частности, указывалось: «В наиболее общем виде характерной чертой интеллигенции в нынешней Польше является недостаточное воздействие партийной интеллигенции на массы, идейные шатания и низкий уровень политической сознательности, отсутствие отработанных средств политического воспитания интеллигентских масс. <…> Несмотря на то, что партия и правительство немало сделали для воспитания новой интеллигенции Народной Польши, работа в этом направлении остается недостаточной. До сих пор не предпринималось никаких попыток организовать интеллигенцию и провести с ней политико-воспитательную работу, которая способствовала бы коренному преобразованию ее мировоззрения. <…> В Народной Польше разгромлены санационные (т. е. пилсудчиковские[195]. — В. В.) организации и националистические группировки, а также их подпольные аналоги, возникшие после освобождения страны. Однако совершенно не обращается внимание на необходимость идеологического разгрома тех или иных реакционных течений среди интеллигенции… Отсутствие этой задачи, убежденность, что марксистское обучение автоматически раздавит пережитки вражеской идеологии, являются одними из причин низкого уровня политической сознательности польской интеллигенции…»[196]

Из этого заявления следует, что основоположники Клуба ратовали за идейное перевоспитание польской интеллигенции в марксистском духе. Действительно, своим существованием Клуб обязан целиком творческой элите ПОРП, к которой относились не только Гажтецкие (по профессии — литературные критики), но и другие «отцы-основатели», чьи фамилии стоят под обращением к властям: З. Суфин (член редколлегии газеты «Штандар Млодых»), М. Перльман (советник Министерства культуры и искусства), С. Круль (сотрудник Отдела истории партии ЦК ПОРП), К. Арчухова (юрист, работник Совета по распространению чтения), К. Карковская-Краузе (актриса). Такой состав инициативной группы не мог вызвать подозрений у властей, почему руководству ККК и удалось достаточно быстро получить для своих нужд помещение в самом центре города. «Группа партийных товарищей, — говорилось в записке Отдела культуры ЦК ПОРП от 26 октября 1955 г., — которая была в контакте с клубом, выступила с инициативой переноса клуба в районный Дом культуры на Рынке Старого Города и таким образом придала ему легальную форму. В состав правления ныне входят 3 члена партии, 1 член СПМ (Союза польской молодежи. — В. В.) и 2 беспартийных. <…> Не следует опасаться, что молодые сделают политически вредные выводы… Клуб опирается не на отрицание, а на признание. <…> Политический ход дискуссии обеспечен присутствием членов партии и СПМ»[197]. Для дополнительного идеологического надзора за Клубом Отдел культуры ЦК направил туда своего куратора.

Кроме партийных органов, свою лепту в создание Клуба внесли и органы госбезопасности. Однако их роль до конца не ясна. Сегодня известно, что супруги Гажтецкие долго время сотрудничали с этими органами после войны. Вот какую биографию Ю. Гажтецкого приводит П. Церанка: «…Юлиуш Вильчур Гажтецкий на протяжении всей оккупации работал в разведке и контрразведке. После войны он выехал в Рим в качестве корреспондента „Польски Збройной“, а в действительности — как резидент Главного управления информации Войска Польского (т. е. военной контрразведки. — В. В.). В 1947 г. он уволился из армии и устроился на работу в МИД. Был направлен на должность вице-консула польского посольства в Риме, одновременно исполняя обязанности подрезидента II отдела VII департамента Министерства общественной безопасности. <…> После разоблачения его перевели на аналогичную должность в Париж. <…> В 1949 г. он был вызван в Польшу и оказался в мокотовской тюрьме (Мокотув — район Варшавы. — В. В.) по обвинению в антикоммунистической деятельности в рамках II отдела Армии Крайовой… В период заключения следственный департамент использовал его в качестве тюремного агента. В 1954 г. он был освобожден (после 5-летнего заключения!) и стал тайным осведомителем III департамента, занимаясь разработкой бывших участников II отдела Армии Крайовой, Бюро информации и пропаганды [Армии Крайовой], а также Польской народной армии. Встречи были прекращены в 1955 г. по причине отсутствия интересных донесений. Как видно, несколько лет Гажтецкий жил на высоких оборотах, а конспирация была его второй натурой»[198]. Добавим сюда, что позднее, в 1957 г. Ю. Гажтецкий возобновил свое сотрудничество со Службой безопасности, однако на тот момент его уже практически ничто не связывало с ККК. То же самое можно сказать и о его супруге, которая была тайным осведомителем Министерства общественной безопасности Польши в послевоенный период, и вторично была завербована в 1962 г.[199]Сама Эва Гажтецкая в своем отчете для Службы безопасности от 1963 г. так вспоминает ранний период деятельности Клуба Кривого колеса: «Вся эта затея была с самого начала известна органам госбезопасности. Я сама контактировала с ними всё время. Писала какие-то отчеты. Помню, хоть и весьма смутно, что в наших беседах с представителями партийных органов и работниками общественной безопасности шла речь о выявлении определенных настроений среди интеллигенции, о включении этой интеллигенции в позитивную творческую работу для Народной Польши. Таковы были основы»[200].

Неоднозначная роль супругов Гажтецких в создании столь известной структуры, какой позднее стал ККК, уже тогда вызывала подозрения, будто Клуб был своего рода приманкой для недовольной интеллигенции, куда завлекали потенциально нелояльных личностей. Согласно другой версии Клуб явился результатом каких-то политических манипуляций в ЦК ПОРП. В частности, такие известные деятели того периода, как Е. Микке, В. Едлицкий, Л. Хасс и С. Жулкевский, считали ККК делом рук представителей реформистского крыла в партии, в то время как Ю. Гажтецкий, Я. Ю. Липский и З. Бейнар (жена писателя П. Ясеницы) отвергали подобное предположение. По словам другого участника Клуба Р. Щурковского, Э. Гажтецкая не раз намекала, будто идею ККК подал сам В. Гомулка, с которым супруги Гажтецкие имели возможность встретиться в начале 1955 г., когда их для поправки здоровья после тюремного заключения отправили в санаторий для партработников в Крынице[201].

В современной польской историографии также нет согласия относительно того, какие факторы сыграли роль в появлении на свет Клуба Кривого колеса. Крупнейший специалист по истории политической оппозиции в ПНР А. Фришке высказался в пользу того, что ККК родился в недрах органов госбезопасности[202]. Однако П. Церанка выступил с противоположным мнением, полагая, что ККК задумывался супругами Гажтецкими исключительно в целях завоевания определенного авторитета на общественно-политической арене Польши того времени (аналогичную точку зрения еще в 1962 г. выразил автор единственной обширной работы по истории ККК В. Едлицкий)[203]. То же самое в своем отчете для Службы безопасности в 1963 г. признала сама Э. Гажтецкая. Последняя, впрочем, обвиняла в политических амбициях лишь своего бывшего мужа и его тогдашнего приятеля С. Круля[204].

Первоначально на проходивших каждый четверг собраниях в Доме культуры Старого города обсуждались заранее утвержденные темы, преимущественно из области искусства. Клуб быстро приобрел известность, и уже к 1 января 1956 г. в нем насчитывалось до семидесяти восьми постоянных членов и гостей[205]. Возникло правление и первые секции: театральная, изобразительных искусств, графики, философии и кукольного театра. В феврале 1956 г. появилась наиболее известная и активная секция Клуба, занимавшаяся обществоведческими исследованиями. У ее истоков стоял партийный социолог Ян Стшелецкий, приобщивший к работе в секции ряд своих коллег: С. Мантужевского, Ч. Чапова, С. Новака и др. Эта секция находилась под опекой факультета социологии Варшавского университета (в частности, профессоров Марии и Станислава Оссовских) и сотрудничала с такими известными социологами и экономистами, как Ю. Хохфельд, Ч. Бобровский, Ю. Халасиньский, Я. Щепаньский и др.[206]Именно эта секция, по мнению Службы безопасности, стала главным проводником идей обновления и оказывала немалое воздействие на формирование политического облика Клуба. Особенно ярко это начало проявляться с мая 1956 г., когда Я. Стшелецкого избрали председателем правления ККК.

К тому времени политическая атмосфера в Польше сильно накалилась. Оглашение «Секретного доклада» Н. С. Хрущёва на XX съезде и смерть первого секретаря ЦК ПОРП Б. Берута разбудили общественную активность, направленную против политической и экономической линии партийного руководства. О силе воздействия «Секретного доклада» на умонастроения в Польше может свидетельствовать хотя бы тот факт, что ККК посвятил целых три (!) своих заседания обсуждению тезисов выступления советского партийного лидера[207]. Всё смелее звучала критика в прессе и на собраниях творческих коллективов, вышли из тюрем многие политзаключенные, были подвергнуты осуждению на самом высоком уровне методы ведения следствия, применявшиеся сотрудниками Министерства общественной безопасности, ряд этих сотрудников потерял членство в партии. Проявлением стремления к свободе явилось бурное развитие клубного движения, которое хотя нередко и подстегивалось некоторыми официальными органами печати (прежде всего — молодежным еженедельником «По просту»), зачастую пыталось вырваться из-под контроля местных парторганизаций.

В этой обстановке Ю. Гажтецкий выступил с предложением создания координирующего органа, который бы связал все вновь возникшие клубы. В апреле был образован Общепольский центр сотрудничества клубов, который 15 числа подписал договор о сотрудничестве с Национальным фронтом — предвыборным блоком, возглавляемым ПОРП. ОЦСК начал выпускать ежемесячник «Новы нурт» («Новое течение»), главным редактором которого стал Гажтецкий. С этого времени его активность целиком перемещается в междуклубные структуры, куда уходят и некоторые другие люди, стоявшие у истоков ККК (например, С. Круль). В самом же ККК настроения всё более радикализируются, в Правлении начинают задавать тон лица, настроенные резко негативно к предыдущей политике ПОРП, а то и к самой партии. Клуб постепенно превращается в свободный форум, где встречаются люди самых разных убеждений: от высокопоставленных членов ПОРП, вроде Я. Стшелецкого и Х. Бронятовской, до старых участников антифашистского подполья некоммунистической ориентации: А. Грабиньского, Я. Ю. Липского, А. Малаховского и др. Сам Клуб не выдвигал каких-либо программных требований к своим участникам, однако его члены в массе своей весьма холодно относились, например, к эндецкой и ОНР-овской (по имени ультраправой организации в довоенной Польше ОНР-Фаланга) традициям, и открыто противопоставляли себя консервативному течению в ПОРП — так называемым «натолинцам»[208]. Ко всем остальным течениям тогдашней общественной мысли Клуб Кривого колеса проявлял удивительную толерантность — от группы католического еженедельника «Тыгодник повшехны» до коммунистического Клуба красного помидора.

В апреле 1956 г. секция общественных исследований подготовила доклад «Как некоторые социал-демократические идеологи и их идейные вдохновители и союзники понимают социальную структуру Советского Союза и стран народной демократии»[209]. Этот доклад ставил своей целью ознакомление польской научной общественности с теми взглядами, которые выработались в среде западной социал-демократии на проблему тоталитаризма, и приобщение ее к теориям так называемого «нового эксплуататорского класса» в странах с однопартийной диктатурой. Доклад носил исключительно научный характер и не претендовал на звание идеологического руководства для политической оппозиции, однако его тезисы пришлись по сердцу самым разным течениям, выступавшим против линии ПОРП. Благодаря тому, что на заседания клуба начало заглядывать немало видных ученых и публицистов, идеи, представленные к обсуждению в докладе, широким потоком выплеснулись как на страницы печати, так и на разного рода собрания общественных деятелей. «Доклад отпечатали в 50 пронумерованных экземплярах, — вспоминал участник ККК Р. Щурковский, — и раздали членам Клуба Кривого колеса за 2 недели до запланированной над ним дискуссии. Однако этот доклад чрезвычайно быстро вышел за рамки клуба, а поскольку был он крайне любопытен, то его копировали и распространяли дальше»[210]. Отголоски доклада слышались как в утопических статьях «По просту», служившего рупором молодых коммунистических романтиков, так и в предложениях немарксистских экономистов А. Вакара, Ю. Муйжеля, С. Куровского, которые предлагали развернуть общественную кампанию с требованием провести решительные рыночные реформы в экономике. Позднее Служба безопасности использовала текст доклада для обоснования контрреволюционного характера Клуба.

Клуб активно включился в процесс перемен, набиравший обороты на протяжении всего 1956 г., хотя никогда не оказывал самостоятельного воздействия на ход демократизации. Он явился одной из трибун, которой пользовались многие известные деятели того периода, чтобы донести свои взгляды до интеллигенции. Так, именно на собрании ККК бывший премьер Э. Осубка-Моравский выдвинул проект восстановления Польской социалистической партии[211]. Люди из ККК принимали участие в общих собраниях клубов интеллигенции, которые трижды в течение 1956 г. проходили в Варшаве. Выступая там, они не раз демонстрировали свое неприятие существующей в стране социально-экономической и политической модели. Позднее это дало основания Службе безопасности назвать Клуб «одним из штабов „октябрьского фронта“, работающего в тесном сотрудничестве с редакциями варшавских журналов во главе с „По просту“, с комитетами „революционного студенчества“, а также с представителями некоторых фабричных коллективов…»[212]. Однако это не вполне соответствовало действительности. ККК в самом деле задавал тон в клубном движении 1956 г., однако избегал делать какие-то политические заявления. За всё время существования Клуба его правление один-единственный раз выступило с политическим требованием, предложив в октябре 1956 г. исключить из Президиума Фронта национального единства (нового предвыборного блока во главе с ПОРП) деятеля светского католического движения Б. Пясецкого, известного своими консервативно-шовинистическими взглядами, а также тесными связями с «натолинским» крылом партии.

По единодушному мнению «старых» деятелей Клуба Э. Гажтецкой и Р. Щурковского, «преданные партии товарищи» на протяжении 1956 г. постепенно оттеснялись на второй план «социал-демократическими элементами» или так называемой «группой Липского», которая объединяла ряд немарксистских интеллектуалов, а также некоторых членов ПОРП, настроенных резко критически к партийной элите[213]. Костяк этой группы составляли выходцы из секции общественных исследований (Ч. Чапов, С. Мантужевский, М. Срока и др.), но лидерство принадлежало литературоведу Я. Ю. Липскому — позднейшему участнику едва ли не всех оппозиционных действий интеллигенции против политики властей вплоть до 1989 г. «Для этой группы характерна несомненная интеллектуальность, — сообщали работники Службы безопасности в 1958 г., — но при этом совершенно недостаточная политическая подготовка, незрелость, принятие тех или иных политических решений под влиянием внезапных импульсов»[214]. В феврале 1957 г., на излете массового движения, приведшего к смене партийного руководства в стране, Липский был избран председателем правления Клуба. При нем в ККК проходили дискуссии на остро-политические темы: о венгерском восстании 1956 г., о минувших выборах в Сейм, о годовщине «Польского Октября» (когда к власти вернулся В. Гомулка) и т. д.[215]Это, однако, не означает, что ККК начал превращаться в подобие политической оппозиционной организации. Напротив, внешняя активность Клуба после выборов в Сейм в январе 1957 г. резко снизилась, практически свелась к нулю. Умерить свою политическую деятельность решили сами участники Клуба, собравшись на заседание 10 февраля. Во время бурной дискуссии, посвященной дальнейшим направлениям работы Клуба, обнаружились два подхода. Первый сводился к тому, чтобы ограничить дальнейшее функционирование Клуба деятельностью в рамках секций, не претендуя на политическую роль. «ККК сыграл позитивную роль в предыдущий период… — указывали сторонники этого направления, — поддержав силы обновления. Однако теперь продолжение такого курса обречено на неудачу, поскольку члены Клубы не настолько подготовлены к дискуссиям на экономические или общественные темы, чтобы вести обсуждение на серьезном уровне…» Представители этого течения стремились вернуть Клубу его роль как исключительно культурного и научного учреждения, не претендующего на политический вес. В своей аргументации они исходили из соображения, что дискуссии на культурную и научную тематику предоставят власти меньше поводов для вмешательства во внутри-клубную жизнь. Приверженцами этой точки зрения были Юлиуш и Эва Гажтецкие, поэт Э. Брылль, скульптор М. Богуш и литератор А. Лям. Иного взгляда придерживались такие влиятельные члены Клуба как сотрудник Отдела пропаганды ЦК ПОРП Х. Бронятовская, Я. Ю. Липский, философ А. Валицкий, социологи Ч. Чапов, М. Срока и З. Скужиньский, экономист С. Куровский. Они считали, что Клуб «должен по-прежнему играть роль своего рода польского Гайд-парка, т. е. места выражения общественного мнения. Однако Клубу не следует ограничиваться этими рамками, а выйти к народу, дабы помочь молодым и неопытным рабочим клубам в их деятельности…» Согласно этой точке зрения, упор должен был делаться на «самостоятельное развитие теоретической мысли, поиск новых решений в политике, общественном и экономическом строе, в области культуры, философии и общественных наук…». Крайние позиции здесь занял инженер Збигнев Яромин, который настаивал на том, что Клуб должен объединить вокруг себя всех польских левых, став, таким образом, серьезным фактором политической жизни. Промежуточное мнение отстаивал социолог Станислав Мантужевский, говоривший, что Клуб должен заниматься в равной мере культурной и политической проблематикой при сохранении определенных пропорций[216]. По сути, именно эта позиция и возобладала. В новое правление вошли представители обеих точек зрения, вследствие чего Клуб не стал ни центром притяжения левых сил, ни аналогом «народного института», но остался местом свободного обмена мнениями на самые разные темы. Оставались, однако, запретные области, которые руководство Клуба предпочитало избегать, чтобы не входить лишний раз в конфликт с властями. Одной из таких областей была степень советского влияния на внутреннее положение в стране. В феврале 1959 г. Липский прямо заявил по этому поводу: «Мы не будем обсуждать российскую тематику, так как это может вызвать проблемы и об этом нельзя говорить откровенно»[217].

В конце 1957 г. Служба безопасности перехватила письмо главного редактора эмигрантского ежемесячника «Культура» Е. Гедройца Я. Ю. Липскому. Упомянутое издание находилось под пристальным наблюдением органов госбезопасности как один из главных источников «враждебной пропаганды», поэтому любые контакты с ним вызывали подозрение у властей. В ККК было внедрено несколько агентов, которые начали регулярно поставлять информацию о его деятельности. Уже первые отчеты заставили Службу безопасности в апреле 1958 г. сделать вывод: «1) Клуб Кривого колеса оказывает влияние на определенный круг высокоинтеллектуальной творческой интеллигенции; 2) несмотря на присутствие ряда членов партии на собраниях, линия партии никак не представлена, защищаются все политические взгляды, кроме этого последнего»[218]. Еще более резкий тон имела записка одного из секретарей по культуре варшавского комитета ПОРП от ноября 1959 г.: «Дискуссии об экономической, политической, общественной и культурной ситуации в нашей стране насыщены скрытым ядом. В них чувствуется прославление Запада и враждебное отношение к СССР, Китаю и другим государствам народной демократии. Дискутантов характеризует красочность стиля, склонность к аналогиям… и аллегориям. Они хорошо подготовлены по каждой теме, свободно оперируют данными монографий и источников. Даже робкая попытка оппозиции против мнения большинства обречена на поражение. „Отступника“ буквально изничтожают язвительными замечаниями и нарочито изысканными выражениями, сальными анекдотами и репликами из зала… Всех объединяет то, что они являются клубом оппозиции. О себе имеют очень высокое мнение, полагая Клуб важным фактором воздействия на творческие и научные сообщества столицы. Лучше всего людей из Клуба характеризует такое высказывание, которое ходит по Варшаве: „Запишись в наш Клуб, у нас можно критиковать всё и всех, и тебе ничего не будет“. Всё это походит на сборище анархистов…»[219]Тем не менее столь нелестные характеристики не привели к закрытию Клуба. Причину этого ясно указали те же работники госбезопасности в апреле 1958 г.: «Ныне ситуация выглядит так, что в случае обострения положения в стране Клуб автоматически станет организационным центром, и тогда его роспуск будет не нужен, ибо дискуссии, которые сейчас проходят открыто… перенесутся в малые группы на частные квартиры, создавая что-то вроде „интеллектуального подполья“»[220]. Другими словами, вместо закрытия ответственные лица решили использовать ККК в качестве западни, куда завлекались бы оппозиционные элементы. Таким образом, начиная с весны 1958 г. имеет смысл говорить о Клубе как об объекте слежения Службы безопасности.

П. Церанка утверждает, что вплоть до этого момента органы госбезопасности не занимались ККК. В качестве одного из аргументов он приводит доклад Службы безопасности от 1957 г. для министра внутренних дел, посвященный различным товариществам и организациям, где напрочь отсутствует какое-либо упоминание о ККК, хотя наличествует, например, такое объединение, как Центр товарищества молодых вегетарианцев[221]. Молчание компетентных органов по этой проблеме чрезвычайно странно, так как ККК еще в начале августа 1956 г. обратил на себя внимание работников советского посольства, которые в аналитической записке, посвященной клубному движению, поставили его на первое место при перечислении разного рода объединений[222]. Да и сама Служба безопасности в том же августе провела поверхностное изучение ККК в рамках сбора материала о клубах интеллигенции. А уже в ноябре того же года в компетентные органы поступило первое донесение тайного сотрудника о собрании в ККК[223]. Однако Клуб, судя по всему, не вызвал подозрений у Службы безопасности. Когда спустя год было перехвачено письмо главного редактора «Культуры» Липскому, к телефону последнего была подключена прослушка (действовавшая с 30 ноября по 30 декабря 1957 г. и с 2 января по 1 марта 1958 г.). Целью прослушки было выяснить, не сотрудничает ли Липский с французской разведкой. О том, что объект наблюдения является в то же время и председателем правления ККК, работники госбезопасности даже не вспомнили[224]. П. Церанка объясняет такую неосведомленность пренебрежительным отношением Службы безопасности к Клубу, который не ассоциировался на тот момент с «происками врага». Нам остается принять эту версию, так как никаких данных, свидетельствующих об «оперативной игре» до весны 1958 г., на сегодняшний день нет.

Судя по отчетам тайных сотрудников, активисты Клуба делились на две категории. Меньшую часть составляли те, кто придерживался учения коммунизма, и с этих позиций критиковал власть. К таковым можно отнести историка Л. Хасса (отсидевшего 14 лет в ГУЛАГе), поэта Я. Выку, экономиста анархистского толка Я. Вольского и молодого марксистского философа Я. Матъясяка. Все они так или иначе были настроены негативно по отношению к современному им политическому режиму и выступали за его решительное реформирование в сторону большего соответствия идеям К. Маркса. Ко второй группе относились немарксистские интеллектуалы, скептически смотревшие не только на социально-экономический строй Народной Польши, но и на сам марксизм. В эту группу входили такие люди, как Я. Ю. Липский, писатель П. Ясеница, журналисты А. Малаховский и В. Зембиньский, социологи В. Едлицкий, Ч. Чапов и др. Эта категория людей имела явно превалирующее значение, поскольку именно из ее приверженцев начиная с 1957 г. избирались все председатели правления Клуба (последовательно ими становились: Липский, Малаховский (трижды) и Ясеница).

О степени влияния ККК на умонастроения интеллигенции в этот период свидетельствует тот факт, что одних только постоянных членов Клуба, по данным Службы безопасности, к началу 1962 г. насчитывалось до 273 человек, среди них немало виднейших представителей польской науки и культуры: экономисты В. Брус, Т. Ко-валик и Э. Липиньский, министр образования В. Беньковский, известные публицисты М. Червиньский, Е. Урбан и З. Найдер, адвокат Я. Ольшевский (будущий премьер Третьей Речи Посполитой), философ К. Помян, министр сельского хозяйства в межвоенной Польше Ю. Понятовский, известнейший социолог С. Новак, один из лидеров светского католического движения А. Велёвейский, бывший член руководства Польской социалистической партии Т. Штурм де Штрем, и многие другие[225]. Список же гостей охватывал почти 1200 фамилий[226]. С докладами выступали как члены Клуба, так и специально приглашенные гости (например, писатели М. Ванькович и Е. Завейский, философы А. Шафф, Т. Котарбиньский и Л. Колаковский, социолог С. Оссовский, литературоведы Е. Помяновский и А. Сандауэр). Темы докладов касались самых разных областей: актуальные события в политике (январские выборы в Сейм в 1957 г., венгерское восстание 1956 г.), новые публикации и фильмы («Защита Гренады» К. Брандыса, «Пепел и алмаз» А. Вайды и Е. Анджеевского), годовщины памятных событий (3 года «Польскому Октябрю», 30 лет со дня смерти экономиста Э. Абрамовского), положение в других странах (проблематика США, ФРГ, Алжира), законопроекты, вносимые в Сейм (Малый уголовный кодекс), вопросы народного хозяйства (рабочие советы, демография), общественная ситуация в стране (разводы, кооперация, состав Сейма), философия (марксизм, социализм, католицизм), литература и искусство (творчество К. И. Галчиньского, воссоздание Литературного объединения «Предместье»), история (польско-еврейские взаимоотношения в период оккупации, польский анархизм) и другие[227]. Темы докладов утверждались правлением клуба без предварительного согласования с властями. Это нередко приводило к тому, что участников наиболее «опасных» дискуссий постигали разные кары: от партийного выговора до увольнения с работы и исключения из рядов ПОРП. Например, в 1959 г. после доклада Я. Выки о Коммунистической партии Польши (распущенной в 1938 г. по решению Коминтерна) Варшавский комитет ПОРП потребовал вычеркнуть его из списка членов ККК, а заодно — и двух других «радикалов»: Я. Вольского и Л. Хасса. Клуб сумел отстоять своих членов, но в 1961 г. ввиду продолжающихся «провокационных» выступлений Выка был исключен из партии. В октябре 1959 г. в Клубе с докладом о довоенной фашиствующей организации ОНР-Фаланга должен был выступить Липский. Поскольку лидером упомянутой организации был позднейший «прокоммунистический» католик Б. Пясецкий, доклад привлек огромное внимание. Однако правление в последний момент решило отменить его, чтобы не навлекать на себя лишние неприятности. Тем не менее уже сама попытка коснуться запретной темы вызвала такой гнев у власть предержащих, что Липский тут же лишился работы в Государственном издательском институте, а председатель правления Малаховский был уволен из еженедельника «Пшеглёнд культуральный»[228]. Самые же суровые меры постигали тех, кто был уличен в сотрудничестве с эмигрантским ежемесячником «Культура». Как быстро установила Служба безопасности, связь с «Культурой» (через почтовые пересылки и приезжающих в страну знакомых) поддерживали очень многие члены ККК. Обычно целью таких контактов было приобретение научной литературы, недоступной в Польше, а также публикация за рубежом тех статей, которые не пропускала цензура. Примеры последних приводились в обобщающем отчете Службы безопасности по истории ККК. «В ноябрьском номере „Культуры“ за 1957 г. была опубликована статья… Януша Матъясяка „Невроз в Силезии“, где автор тенденциозно и преувеличенно описывает экономический хаос в Силезии в первые послевоенные годы, тяжелое положение шахтеров, „накручивание“ норм, тяжелые условия и нечеткий режим работы, а также мнимую „эксплуатацию“ этих людей. С. Куровский в 1957 г. вел переговоры с Е. Гедройцем по поводу публикации в рамках библиотеки „Культуры“ своей работы „Размышления об экономической модели“, которую отправил в Париж. Я. Вольский много лет обменивался корреспонденцией с А. Герцем и Е. Гедройцем. Кроме того, он отправлял им на публикацию книгу о рабочем самоуправлении в кооперации труда. Эта книга содержала множество ложных утверждений, метящих в социалистическую идею кооперации труда, роль партии в этой сфере, а также отношение государства к кооперации…»[229]Известно было Службе безопасности и об обширной переписке, которую вели на рубеже 1950–1960-х гг. Гедройц и Липский. Работники Службы безопасности отметили, что первоначально хорошие взаимоотношения двух общественных деятелей сменились во второй половине 1959 г. некоторой отчужденностью, когда стало ясно, что правление Клуба не разделяет нацеленности редколлегии журнала на всемерное расширение области свободы в Народной Польше. «С течением времени, — отмечали работники Службы безопасности в одном из своих отчетов, — когда „Культура“ явно поменяла свой облик, не оставляя сомнений во враждебных намерениях журнала, наступило постепенное охлаждение взаимоотношений»[230]. Однако это не означало, что правление Клуба выступило против самой общественно-политической линии ежемесячника, поскольку даже «и в этот период… — указывали сотрудники госбезопасности, — Гедройц отправлял в ККК свои концепции для деятельности Клуба, призывая поощрять население страны к осторожному сопротивлению, например, бороться с цензурой. Он советовал собирать „ревизионистские“ материалы и т. п.»[231]. Активисты ККК поддерживали такие шаги, хотя и не разделяли надежд на превращение Клуба в зародыш оппозиционной организации, о чем, судя по всему, думал главный редактор «Культуры». Возникало недопонимание, которое, впрочем, отнюдь не препятствовало обмену информацией.

Из скрупулезного перечисления подобных фактов следует, что если бы органы госбезопасности Польши поставили своей задачей целиком пресечь связи своих сограждан с «Культурой», то не менее трети членов ККК оказалось бы в заключении. Однако сами по себе контакты с эмигрантским изданием преступлением в ПНР не являлись — «Культура» легально распространялась по польским библиотекам и адресам известных ученых и творческих работников. Получали ее и многие партийно-государственные деятели ПНР. Поэтому объектами судебных преследований становились лишь те из участников ККК, кого можно было обвинить в «распространении сведений, порочащих строй Народной Польши». Таковых за время существования Клуба оказалось трое: географ Анна Шажиньская-Ревская, социолог Анна Рудзиньская и писатель Ежи Корнацкий. Всё это были люди заслуженные, пользовавшиеся немалым уважением в Клубе (достаточно сказать, что Ревская и Рудзиньская в период оккупации состояли в АК и принимали участие в боевых акциях). Первая была приговорена в 1958 г. к 1,5 годам тюремного заключения за передачу в редакцию «Культуры» многочисленных материалов, вроде «Тайного доклада» Н. С. Хрущёва, списков репатриантов из СССР, отчетов о деятельности ККК, положении в стране, и т. д.[232]Вторая, занимавшая в Клубе пост секретаря, была в феврале 1962 г. приговорена к году заключения за попытку перевода «враждебной» книги эмигрантского деятеля Польской социалистической партии Ф. Гросса «Захват политической власти», которую ей переслал Гедройц[233]. Третьего осудили в начале января 1962 г., приговорив к штрафу и году заключения за намерение издать за рубежом коллективную работу польских писателей «Счет памяти», рассказывавшую о «перегибах» культурной политики партии в период берутовского тоталитаризма[234].

Последние два суда состоялись в разгар мероприятий, связанных с закрытием Клуба Кривого колеса и, возможно, подтолкнули власть к принятию такого решения. Явственное похолодание в отношениях между ККК и представителями властей начало ощущаться уже в ноябре 1961 г. Именно тогда в отчетах тайных сотрудников Службы безопасности начали проскакивать эмоциональные нотки, несвойственные им раньше. Так, в отчете о собрании, посвященном помощи АК польским евреям во время оккупации, содержится следующий пассаж: «В какой мере Клуб вообще может быть свободной трибуной для аковцев и других бывших оппозиционных элементов, лишенных возможности публично высказываться?»[235]. Спустя несколько месяцев один из тайных сотрудников разразился настоящей филиппикой против ККК: «Без всякого политического предубеждения следует сказать, что атмосфера [в клубе] является проаковской, ККК — это область обитания и отстаивания правоты членами бывшего руководства АК, „Свободы и независимости“, Делегатуры (представительство лондонского правительства в стране во время оккупации. — В. В.), людей, сидевших в тюрьмах в 1950-е гг., а ныне осторожно изливающих здесь свои жалобы и демонстрирующих в каждой речи свои комплексы в отношении того периода»[236]. В апреле 1961 г. Службе безопасности удалось завербовать одного из «старых» деятелей Клуба Р. Щурковского, проживавшего с 1957 г. в Израиле. Щурковский поделился обширной компрометирующей информацией относительно истоков Клуба и его «подрывной» деятельности в 1956 г.[237]Таким образом, Служба безопасности, очевидно, готовила материал для доказательства «вредоносной» сущности ККК.

Поскольку клубы интеллигенции, действовавшие при домах культуры, государственных и общественных учреждениях, согласно распоряжению МВД от 1957 г., не могли быть зарегистрированы как сообщества, они не имели юридического лица. Размещаясь в ДК, они должны были подчиняться его уставу, однако Дом культуры Старого города не имел такового. 14 октября 1961 г. Управление внутренних дел Варшавы обратилось в Отдел культуры столичного горсовета с просьбой проконсультироваться перед тем, как утвердить устав данного учреждения. Возможно, именно эту дату следует считать началом целенаправленных действий по закрытию Клуба[238].

Трудно сказать, чем конкретно было вызвано изменившееся отношение властей к Клубу Кривого колеса: общим ли ужесточением политического курса Политбюро ЦК ПОРП, очевидным в начале 1960-х гг., или решением Службы безопасности о прекращении наблюдения за нелояльной интеллигенцией. Так или иначе, 12 января 1962 г. директор ДК Старого города сообщил Президиуму Совета клубов о решении передать здание в ведение Союза социалистической молодежи (ССМ). На следующий день Президиум адресовал письменный протест в горсовет, ссылаясь на незаконность такого постановления, а члены правления ККК отправились на переговоры с властями. Никакого результата это не принесло. Распространилась весть о скором закрытии Клуба. Как следствие, 18 января, когда в Клубе должен был выступить президент ПАН Т. Котарбиньский с докладом о свободе слова, собралось невиданное до тех пор количество слушателей. По словам члена правления В. Едлицкого, народу было так много, что один из тайных сотрудников вынужден был даже сообщить о своей принадлежности к СБ, лишь бы попасть внутрь[239]. Это собрание в ККК широко освещала западная пресса, что стало еще одним поводом для нападок на Клуб со стороны Службы безопасности. «Похоже, что „Кривое колесо“, единственный подлинно свободный дискуссионный клуб в Польше, потерял доверие правительства», — написала 25 января западногерманская газета «Die Welt»[240]. В этих словах отразилось повсеместное убеждение. Действительно, 1 февраля состоялось его последнее собрание, после чего ККК был распущен. На этом собрании также присутствовали западные журналисты, а с докладом «О конфликте гуманизмов» выступил один из крупнейших марксистских философов Польши А. Шафф. Во время дискуссии произошел довольно резкий обмен мнениями между выступавшим и его оппонентами, усугубленный неприятным инцидентом после окончания заседания. Аспирант Шаффа Я. Матъясяк, активно защищавший профессора во время прений, столкнулся возле гардероба с нетрезвым человеком, появившимся из соседней столовой. Последний оказался личным недругом Матъясяка и попытался затеять драку, но его тут же скрутили и вызвали милицию. На этот скоротечный эпизод не обратили внимания, однако на следующий день А. Шафф сообщил о нем секретарю воеводского комитета ПОРП Юзефу Кемпе. Матъясяка немедленно заставили написать заявление в милицию, где ход событий представлялся уже в намного более драматичном свете[241]. 5 февраля в президиум столичного горсовета были вызваны два члена правления Клуба, где им сообщили, что дальнейшие собрания отменяются. Первый секретарь воеводского комитета ПОРП в Варшаве В. Титков принял решение распустить ККК.

Была составлена обширная «Записка о Клубе Кривого колеса», в которой инцидент с Матъясяком преподносился как следствие выступления Шаффа. «В итоге следует подчеркнуть, — указывалось в „Записке“, — что правление ККК и собранные вокруг него люди превратили дискуссионные собрания Клуба в форум враждебных выступлений и политических демонстраций… В связи с этим Секретариат ВК постановил: 1) рекомендовать Отделу культуры столичного городского совета принять решение о немедленной отмене вплоть до особого распоряжения собраний в Клубе Кривого колеса… 2) рекомендовать газете „Жиче Варшавы“ опубликовать до 10.02 сего года критическую статью об атмосфере, в которой проходили дискуссии в ККК; 3) по окончании следствия опубликовать в прессе коммюнике гражданской милиции о произошедшем 01.02.62 в здании ДК Старого города; 4) проинформировать членов партии, входящих в ККК, о позиции партийной инстанции по вопросу дальнейшей деятельности Клуба; 5) рекомендовать президиуму столичного городского совета принять решение о передаче ДК Старого города в ведение варшавского комитета ССМ; 6) в течение недели подготовить план упразднения Клуба Кривого колеса». Власть опасалась возможных эксцессов, поэтому на всякий случай поручила милиции и активистам ССМ наблюдать за порядком возле ДК. Все помещения в здании были срочно отведены под различные мероприятия. Кроме того, партийные инструкторы провели беседы на предмет создания другого клуба с работниками Академии наук, Варшавского университета и других научных учреждений. Это должно было предотвратить совместное выступление интеллигенции. Опасения оказались напрасными. Хотя руководство Клуба и попыталось сохранить его, массовых акций не последовало[242].

Среди актива ККК было распространено убеждение (нашедшее свое отражение в книге В. Едлицкого «Клуб Кривого колеса»), что стычка между Матъясяком и его недругом была специально подготовленной провокацией Службы безопасности. Однако П. Церанка оспаривает это мнение. Он полагает, что инцидент носил случайный характер, а Шафф, сообщая о нем Ю. Кемпе, руководствовался соображениями личного порядка, не имевшими ничего общего с замыслами СБ[243]. Анализ документов польского МВД, посвященных Клубу, позволяет согласиться с этой версией. По всей видимости, намерение закрыть Клуб вызревало в недрах СБ давно, оформившись к началу 1962 г. в окончательное решение. Не хватало лишь повода, и столкновение возле гардероба явилось тем подарком, за который немедленно ухватились сотрудники органов госбезопасности и представители партийных структур.

Резюмируя, можно сказать, что Клуб Кривого колеса сыграл огромную роль в зарождении и развитии политической оппозиции в ПНР. Начавшись как мероприятие нескольких партийных деятелей, он превратился в полноценную структуру гражданского общества, став одним из немногих мест, где люди разных убеждений имели возможность встречаться и обсуждать интересующие их темы из области политики, культуры и искусства. Связи, налаженные в период существования ККК, сыграли значительную роль в позднейшем возникновении полноценных оппозиционных организаций. Именно Клуб Кривого колеса явился той школой, в которой прививались основы взаимопонимания между представителями различных мировоззрений и закладывался фундамент для объединения всей нонконформистской интеллигенции на базе демократических ценностей и неприятия авторитарной диктатуры. Я. Ю. Липский позднее особо отмечал тот вклад, который внес ККК в выработку общественно-политических взглядов варшавской интеллигенции, ее консолидацию и формирование чувства солидарности[244]. Не отрицали этого и проправительственные историки (например, Б. Фиялковская), по мнению которых, Клуб имел все шансы стать кузницей интеллектуальных кадров партии, но вместо этого явился училищем «кадров контрреволюции»[245].

Литературная оппозиция и «оттепель» в Польше[246]