Польша в советском блоке: от «оттепели» к краху режима

Война и установление нового строя вызвали огромные опустошения в литературной среде Польши: значительное число писателей и публицистов погибло от рук фашистов либо предпочло остаться за рубежом, протестуя тем самым против прихода к власти коммунистов. В этих условиях тон в литературной жизни страны начали задавать деятели, вступившие в сознательную жизнь на волне общественно-политических преобразований послевоенного времени. Относительная свобода, которой пользовались литераторы в первые годы «народной власти», сменилась в 1949 г. курсом на насаждение соцреализма как единственного метода творчества. Эта политика, встретившая горячее одобрение со стороны молодых активистов «литературного фронта», после смерти И. В. Сталина начала вызывать всё большее разочарование у писателей. Как только был оглашен доклад Н. С. Хрущёва «О культе личности и его последствиях», среди польских литераторов началась сильная активность, сопровождавшаяся масштабной критикой метода социалистического реализма и яростными нападками на цензуру. Прежнее руководство Союза польских литераторов (СПЛ), проводившее сталинский курс в области литературы, было отстранено, председателем Главного правления Союза в декабре 1956 г. был избран известный довоенный поэт А. Слонимский. Его единомышленниками выступали в подавляющем большинстве ортодоксальные марксисты, еще недавно насаждавшие соцреализм: поэты Я. Выка, А. Важик, М. Яструн, Ю. Пшибось, В. Ворошильский, литературовед Я. Котт, философ Л. Колаковский. Теперь все эти люди, согласно данным тогдашнего посла СССР П. Пономаренко, называли соцреализм орудием сталинизма и синонимом политического террора в искусстве. Даже в органе ЦК Польской объединенной рабочей партии (ПОРП) газете «Трибуна люду» 29 ноября 1956 г., в преддверии съезда СПЛ, было признано, что соцреализм обанкротился. На самом же съезде, кроме переизбрания Главного правления, было принято решение о создании независимых групп писателей, которые, по мысли одного из инициаторов этой идеи беспартийного литературоведа А. Сандауэра (поддержанного Л. Колаковским), должны были следовать авангардистским направлениям. Пономаренко сообщал: «Под все эти по существу антинародные и антисоциалистические течения в современной польской культуре ревизиониствующие литературоведы, искусствоведы и театроведы подводят теоретическую базу, заявляя, что это и есть реакция, вызванная сознанием никчемности свойственного русским пуританизма, желанием идти своим путем, реакцией против лакировки и схематизации действительности, творческими поисками нового»[247]. В феврале 1957 г. посол отправил развернутый доклад министру иностранных дел СССР Д. Т. Шепилову под красноречивым названием «О проявлениях ревизионизма в Польше», где досталось не только вышеуказанным личностям, но и еще двум деятелям: преподавательнице Школы общественных наук при ЦК ПОРП культурологу Я. Секерской, которая осмелилась примкнуть к группе «фрондеров», и прозаику-дебютанту М. Хласко, чьи рассказы, по мнению Пономаренко, «отравляют молодежь ядом пессимизма, заражают упадническим духом, сеют неверие в необходимость социалистического строительства»[248].

Воочию столкнуться с крамольными воззрениями польских литераторов гостям из Советского Союза довелось в сентябре 1957 г., когда Польшу посетила делегация Комитета в защиту мира. Среди прочих мероприятий, организованных посольством СССР, значилась и встреча с польскими писателями, причем среди этих писателей оказались как приверженцы соцреализма, так и люди, допускавшие иные направления искусства (например, редакция еженедельника «Нова культура»). Это был едва ли не единственный случай, когда советские дипломаты имели возможность выслушать обе точки зрения. Наиболее боевито среди приглашенных повел себя поэт Ю. Пшибось, который заявил: «Польская литература на современном этапе не может подражать тем путям, какими идет развитие советской литературы». Говоря о «Нове культуре», Пшибось указал, что этот журнал — орган скорее политический, чем литературный. В связи с этим советские гости поинтересовались у членов редколлегии данного журнала Р. Матушевского и А. Мандаляна, стоит ли «Нова культура» на почве соцреализма. Те ответили: «Конечно, но есть нюансы». Какие именно нюансы, они не пояснили. Их оппоненты из консервативного лагеря (Л. Кручковский, Л. Пастернак, С. Р. Добровольский) поспешили донести до сведения советских товарищей, что «союз писателей систематически проводит линию отрыва писателей от общественной жизни, а таких литераторов, которые до 8 пленума (октября 1956 г. — В. В.) были общественно-активны, часто выступали в прессе, Союз писателей игнорирует и отталкивает»[249].

Власть не собиралась мириться с разгулом свободомыслия. В мае 1957 г. на IX пленуме ЦК ПОРП первый секретарь В. Гомулка обстоятельно прошелся по «ревизионизму», назвав его большей опасностью для партии, чем догматизм. Особенно тщательно партийный лидер остановился на взглядах Л. Колаковского, выявив их «вредную» сущность; упомянул также в качестве негативных примеров поэта Ворошильского и публициста Зиманда (речь шла только о политических воззрениях упомянутых лиц). Как следствие, осенью 1957 г. была проведена большая чистка в средствах массовой информации с целью устранения каких бы то ни было отклонений от генеральной линии партии[250]. Едва появившись, был запрещен к изданию журнал «Европа», в редакцию которого входило несколько крупных партийных литераторов (Е. Анджеевский, А. Важик, С. Дыгат, П. Гертц, М. Яструн, Ю. Жулавский и др.). Вследствие этого многие из упомянутых деятелей в знак протеста вышли из партии. Неудачный опыт с «Европой» заставил правящие круги закрыть другие проекты, в частности, инициативу А. Сандауэра и Ю. Пшибося по изданию журнала «Жечь» («Дело»). Пиком кампании по «наведению порядка» в прессе явилось закрытие популярного молодежного еженедельника «По просту» 2 октября 1957 г.

Ужесточение цензурных тисков вызвало такое недовольство в литературных кругах, что по замечанию партийных функционеров, ему поддались даже «товарищи, до сих пор отличавшиеся умеренностью…». В связи с этим Комиссия по культуре при ЦК ПОРП в начале октября 1957 г. направила «наверх» информационную записку, в которой настоятельно советовала «объяснить людям», чем вызвано такое похолодание климата[251]. О сильном недовольстве писательского сообщества действиями цензуры Комиссия по культуре продолжала информировать высокие сферы и позднее[252]. Партийное руководство почло за благо провести встречу партийного актива с представителями литературного сообщества. Недовольство среди марксистских деятелей культуры на время утихло. Возможно, этому способствовало то, что ряду оппозиционеров (Слонимскому, Важику, Яструну, Пшибосю, Анджеевскому, Котту) было предложено войти в состав Совета по культуре и искусству при Совете министров ПНР, причем Слонимский как глава Союза польских литераторов стал его вице-председателем. На состоявшемся 2 декабря 1958 г. заседании варшавского отделения СПЛ, посвященном избранию депутатов на общий съезд Союза, прежние оппозиционеры из числа марксистов (Анджеевский, Гертц, Жулавский и др.) старались умерить страсти, разгоревшиеся по поводу вмешательства цензуры в издательский процесс, а Слонимский заявил, что у Главного правления нет претензий к цензорам. Впрочем, представители партийных органов, присутствовавшие на заседании, отметили и другую деталь: среди писателей — как членов ПОРП, так и беспартийных — налицо было неприязненное отношение к главным выразителям воли партии в СПЛ — писателям Е. Путраменту и Л. Кручковскому. «Выборы показали, — с беспокойством констатировали авторы отчета, — что группа „Европы“ сохранила политическое влияние, хотя сейчас настроена на компромисс с партийным руководством»[253]. Общий съезд СПЛ, состоявшийся во Вроцлаве 15–16 декабря 1958 г., показал, насколько ошибочным было это утверждение. Главным вопросом, обсуждавшимся на съезде, вновь стала деятельность цензуры. А. Слонимский во вступительной речи заявил, что работа этого органа превратилась в одно из характерных явлений литературной жизни Польши последнего периода. С жесткими речами выступили М. Яструн, П. Гертц, Я. Котт. Очень много о произволе цензуры говорил фельетонист светского католического издания «Тыгодник повшехны» С. Киселевский, который, кроме того, выдвинул проект резолюции, в котором требовал ясного определения полномочий Управления по контролю за прессой, публикациями и зрелищами[254].

Учитывая ход съезда, в перерыве между заседаниями министр культуры Т. Галиньский и секретарь ЦК ПОРП В. Матвин встретились с партийными писателями и выработали общую резолюцию, которую один из членов первичной парторганизации, старый коммунист С. Выгодский, предложил на рассмотрение депутатам. Однако писатели отвергли ее и приняли радикальную резолюцию Я. Котта, в которой утверждалось, что «нынешняя цензурная политика… создает серьезную угрозу для развития литературы»[255].

Столь резкое выступление творческой оппозиции обратило на себя внимание советских властей. Уже 6 января 1959 г. министр культуры СССР Н. А. Михайлов принял у себя польского коллегу Т. Галиньского и выслушал его мнение относительно происходящего. Галиньский следующим образом отчитался о действиях партийных органов: «Необходимо подчеркнуть… что за последние годы наша интеллигенция понимала свободу своего творчества как полное невмешательство в ее дела со стороны партийных и государственных органов. Однако за последнее время нам удалось в известной мере прибрать к рукам работников театра, кинематографии, а также печати. Что касается литераторов и художников, то положение с ними почти не изменилось»[256]. 9 января 1959 г. с советским послом П. А. Абрасимовым встретился бывший секретарь парторганизации столичного отделения Союза Е. Путрамент. Писатель так охарактеризовал руководство СПЛ: Слонимский, по его мнению, «глупый, безвольный человек, любыми средствами создающий себе популярность», но главную роль в Правлении играл не он, а Гертц, Жулавский («исключительно неприятный человек»), Анджеевский и Яструн. Далее собеседник поведал о встрече членов Правления с представителями польской верхушки (премьер-министром Ю. Циранкевичем и секретарем ЦК ПОРП Е. Моравским) в преддверии вроцлавского съезда. По словам Путрамента, он выступил на этой встрече с резкими обвинениями в адрес Слонимского, заявив между прочим, что «как коммунист он не может не осудить поведение Слонимского на международном конгрессе Пен-клубов в Токио, на что последний якобы заметил: „Я ведь вам ничего не говорю, что вы пишете в советских газетах“». Говоря о выборах делегатов на съезд, Путрамент рассказал, что «наибольшее количество голосов из партийных литераторов получили небезызвестные ревизионисты Ворошильский и Выка». На съезде многие из членов ПОРП вели себя хуже, чем беспартийные, находя поддержку и поощрение со стороны секретаря Вроцлавского воеводского комитета Матвина. «Среди них нашелся только один человек, который пытался поднять голос в защиту интересов партии — краковский писатель Голуй». «Да и тот, — продолжал Путрамент, — в 1948 году активно выступал в защиту Тито и Гомулки, за что находился в опале и только в последние годы вновь появился на литературной арене страны… Путрамент жаловался, что товарищи из ЦК впоследствии обвиняли его в том, что он не поехал на съезд (Путрамент был избран заместителем делегата и имел право присутствовать на съезде), заметив при этом: „А что я один мог сделать — только вызвать насмешки. Другое дело, если бы я чувствовал за собой поддержку руководства партии“. <…> Путрамент обвинял ответственных товарищей в партии в том, что они занимают примиренческую позицию по отношению к отдельным „гнилым, наносящим вред“ польским писателям, что отсутствие в партии единого мнения о польском литературном творчестве не способствует идейному укреплению рядов литераторов, ослабляет влияние партии в их среде… Когда я (т. е. посол Абрасимов. — В. В.) поинтересовался, как же всё-таки польские товарищи думают улучшать положение в среде польских литераторов, Путрамент заметил, что следует в первую очередь лишить партийных билетов таких как Выка, Ворошильский, Лисовский, Карст и др. „позорящих ПОРП, а ведь от них можно было избавиться в период чистки рядов партии, но никто из них, к сожалению, не был тронут, если не считать, что некоторые, как, например, Пшибось, сами отдали свои партбилеты“. <…> В беседе Путрамент просил обратить серьезное внимание на состав делегации польских писателей, которая, „вероятно, будет приглашена на съезд советских писателей, с тем чтобы в нее не попали такие люди, как Слонимский“»[257].

«Советские товарищи», однако, действовали с запозданием и не успевали реагировать на перипетии взаимоотношений власти и писательского сообщества в Польше. Невзирая на просьбу Путрамента, Слонимский попал в состав писательской делегации, о чем позднее сокрушался член Политбюро ЦК ПОРП И. Лёга-Совиньский, который в марте 1960 г. на одной из встреч с послом Абрасимовым заявил, что это приглашение и оказанный Слонимскому прием «крайне затруднили в дальнейшем мероприятия ЦК ПОРП по его изоляции и отстранению от руководства Союзом писателей»[258].

15 января 1959 г. на собрании первичной парторганизации варшавского отделения СПЛ секретарь ЦК ПОРП Е. Моравский охарактеризовал работу вроцлавского съезда как антипартийную демонстрацию, а Слонимского, Котта и Яструна назвал «самыми отъявленными ревизионистами, скатывающимися на позиции ренегатства»[259]. 21 января 1959 г. Политбюро ЦК ПОРП наметило комплекс мер, которые должны были покончить с «фрондой» среди партийных литераторов[260]. Всех представителей «литературной оппозиции» исключили из Совета по культуре при Совмине, а Слонимский вдобавок потерял пост председателя Главного правления СПЛ, замененный на более покладистого Я. Ивашкевича. Кроме того, в состав Правления по настоянию партии ввели Е. Путрамента и Л. Кручковского. Одновременно Секретариат ЦК выпустил целый ряд циркуляров, направленных на «усиление бдительности» партийных органов в разных областях культуры[261]. Оппозиционные писатели не остались безучастны к репрессиям. Один из работников советского посольства обратил внимание в декабре 1960 г. на низкую явку членов варшавского отделения СПЛ в ходе выборов делегатов на очередной съезд Союза. «Характерно также, что из 50 избранных делегатов оказалось всего 18 членов партии…»[262]

В декабре 1961 г. Секретариат ЦК ПОРП поручил Отделу культуры ЦК изменить методы работы в СПЛ и более решительно проводить там политику партии[263]. Еще более ужесточить свой курс подстегнули власть выступления Н. С. Хрущёва и Л. Ф. Ильичёва в декабре 1962 г. и марте 1963 г. перед советскими деятелями искусства. Отдел культуры ЦК ПОРП воспринял их как руководство к действию[264]. Наиболее полное выражение эта линия получила на XIII пленуме ЦК ПОРП (июль 1963 г.), где В. Гомулка констатировал, что на идеологическом фронте до сих пор наблюдались слабости и недоработки, и поручил усилить данное направление деятельности. В частности, он потребовал прекратить «лечение сном» неблагонадежных партийных литераторов и жестко поставить вопрос об их политическом облике[265].

XIII пленум многие восприняли как сворачивание «оттепели». Первичная парторганизация СПЛ провела закрытое заседание, посвященное пленуму. Целью заседания было прекращение «лечения сном» и переход в наступление на ревизионистов. Однако часть партийных писателей, до той поры сохранявших полную лояльность партии (А. Браун, Г. Лясота, А. Слуцкий, Р. Карст, Р. Матушевский), неожиданно выступила против натягивания вожжей в области культуры, а также подняла вопрос об антисемитизме в Польше[266].

Весной 1963 г. были закрыты популярные еженедельники «Нова культура» и «Пшеглёнд культуральный», что стало еще одним ударом по свободомыслию в партийных рядах. Волевым решением журналы были объединены в один журнал «Культура» (явно в противовес одноименному изданию польских эмигрантов, считавшемуся оплотом антикоммунистической пропаганды), что стало большой неожиданностью. Несмотря на периодические перестановки в составах редколлегий и критические замечания в адрес публикуемых материалов, в целом позиции еженедельников выглядели прочными. Особенно это касалось «Новы культуры», где до декабря 1961 г. пост главного редактора занимал секретарь ЦК С. Жулкевский. За множеством забот в других учреждениях у него не было времени заниматься журналом. Поэтому фактически его обязанности исполняла энергичная журналистка А. Лисецкая. В 1961 г. коллектив еженедельника решил присудить премию за лучшую книгу года писателю Я. Бохэньскому и его роману «Божественный Юлий» (о временах Юлия Цезаря). Эта книга, содержавшая анализ механизмов действия абсолютной власти, была воспринята соответствующими органами ПОРП как намек на современность. Журналу не только запретили награждать писателя, но и в очередной раз перетасовали состав редакции, убрав из нее Жулкевского и Лисецкую[267]. В мае 1963 г. Отдел культуры разработал докладную записку, в которой настаивал на необходимости объединить «Пшеглёнд культуральный» и «Нову культуру» в один журнал, обосновывая это тем, что еженедельники не противостояли зарубежному влиянию в искусстве, не развивали марксистскую критику, не разъясняли культурную политику ПОРП и вообще ориентировались только на варшавские культурные сообщества[268]. Решение готовилось в спешке, о чем свидетельствует факт, что еще в середине мая не был известен не только состав редакции нового издания, но даже его название[269]. Лишь 23 мая был назначен главный редактор, а журналу присвоили рабочее название «Культура»[270]. Учитывая поднявшееся недовольство, Гомулка пообещал лично встретиться с главными редакторами обоих ликвидированных изданий и обговорить условия дальнейшего трудоустройства их коллективов[271]. Пока же новый еженедельник подвергся общему бойкоту со стороны интеллигенции, причем не только «фрондирующей», но и вполне лояльной режиму.

В начале 1960-х гг. казалось, что власть сумела раздавить основные очаги «ревизионизма» в науке и культуре. Проводники партийной линии в Союзе польских литераторов бодро рапортовали начальству о замирании оппозиционной деятельности[272]. Окончательным ударом по недовольным в рядах партийных писателей должно было стать дробление первичной парторганизации в СПЛ и перевод некоторых его членов в партячейки больших предприятий. Этот план, позаимствованный у советских коллег, был предметом беседы Э. Охаба с представителем исполкома первичной парторганизации СПЛ в декабре 1961 г. и встретил полное одобрение[273].

Однако на деле ситуация была далека от благополучной. Партии предстояло еще многое сделать, чтобы подавить ростки крамолы. Вот какие наблюдения оставил член советской делегации писателей С. Воронин, посетивший Польшу в конце февраля — начале марта 1963 г.: «Наряду с тем, что в Польше проявляется большой интерес к нашей литературе, всё же следует отметить, что наша литература на польском языке представляется несколько односторонне. В основном она идет по именам тех молодых, о которых за последнее время у нас было больше шума, нежели правильной критики… Я понимаю, польские издательства собирают только лучшее, наиболее интересное, но чтобы они отбирали именно лучшее, нужна точная рекомендация с нашей стороны»[274]. Его товарищ по делегации И. Прут был более прямолинеен. «Искренних доброжелателей, друзей нашей литературы в Польше маловато», — указывал он, и объяснял это следующими причинами: «а) огромное количество литературы американской, французской, английской, итальянской и западногерманской, поступающей в Польшу по адресу Союза писателей и отдельных литераторов; б) явно недостаточное количество книг, посылаемых в те же адреса из Советского Союза. О литературе наших братских союзных республик в Польше почти ничего не знают; в) сцены и экраны Польши наводнены западной продукцией. Наши пьесы и фильмы идут весьма редко; г) периодическая пресса, демонстрационные залы, творческие союзы популяризируют абстрактную живопись и поэзию… Из советских поэтов наиболее популярен здесь Вознесенский — в своих заумных стихах; д) в государственном польском театре гениальное творение Пушкина „Борис Годунов“ выглядит попросту карикатурой. На сцене умирает не царь всея Руси, а скорее купец Егор Булычёв, да и то в далеко не лучшем исполнении; е) руководство Союза польских писателей явно идет на поводу у так называемого „свободомыслящего литератора“. Стены Союза разукрашены абстракционистской бессмыслицей…»[275]

Добавим к этим замечаниям стороннего (хотя и предвзятого) наблюдателя то, что в Варшаве действовало несколько дискуссионных клубов интеллигенции, где слышались весьма неприятные для партии вещи. В отличие от СПЛ, тон в этих клубах задавали люди немарксистской ориентации или деятели, уже давно разошедшиеся с партией в понимании марксизма.

Самым известным среди этих заведений был Клуб Кривого колеса (названный по имени улочки в центре Варшавы). Основанный еще в 1955 г. группой марксистов, он быстро превратился в свободный форум, где тон задавали люди некоммунистической окраски. Наиболее активными среди них были популярнейший исторический публицист П. Ясеница и литературовед Я. Ю. Липский. Время от времени власти наносили точечные удары по Клубу, предотвращая какие-либо нежелательные оппозиционные акции. Наконец, в начале 1962 г. клуб был закрыт.

Тем временем, невзирая на бюрократическое давление и разного рода репрессии, волнение среди литераторов не прекращалось. В конце ноября 1962 г. на заседании первичной парторганизации СПЛ с резкой критикой работы исполкома и правления СПЛ выступила А. Лисецкая. По ее мнению, некие самозванцы (речь шла о Путраменте) взяли на себя роль связных и неправильно информировали руководство партии о ситуации в литературном сообществе. Именно по этой причине сложилась ситуация, когда из-за действий цензуры советская литература якобы пользовалась значительно большей свободой у себя в стране, чем польская в ПНР. Лисецкая потребовала перевыборов исполкома и 90 % правления СПЛ. Ее поддержали В. Ворошильский, К. Брандыс, Л. Пшемский, А. Браун и некоторые другие члены первичной парторганизации[276]. В преддверии очередного съезда СПЛ, который был намечен на декабрь 1962 г., такая критика звучала особенно грозно. Впрочем, обнадеживающим фактом для власти явилось то, что ряд закоренелых «ревизионистов» (Важик, Яструн и др.) решил не баллотироваться в делегаты съезда[277]. И действительно, несмотря на ряд выпадов против цензуры, содержавшихся в некоторых выступлениях, в целом критика в адрес этого ведомства звучала на съезде уже намного умеренней, чем четырьмя годами ранее, и носила характер скорее нареканий, чем требований. Главным же вопросом, обсуждавшимся на съезде, стал острый недостаток бумаги для художественной литературы[278].

XIII пленум ЦК ПОРП, где первый секретарь громил ревизионистов, казалось бы, должен был окончательно задушить любое недовольство в творческой среде, однако произошло иное. 17–18 января 1964 г. в Варшаве было созвано расширенное заседание Главного правления СПЛ. По данным Службы безопасности, о его созыве ходатайствовала «группа „Европы“», хотя официальная инициатива исходила от Я. Ивашкевича. Судя по всему, оппозиция воспринимала это собрание как решительную схватку и тщательно готовилась к нему: в конце декабря и в первой половине января участники писательской «фронды» провели две неформальные встречи, где обговорили тактику действий[279]. На расширенном пленуме главного правления СПЛ они подвергли разносу его членов и обрушились с гневными речами на цензуру. На заседании присутствовало до 200 человек, съехавшихся со всей Польши. Многие выступавшие остро критиковали работу правления, действия цензуры и всю культурную политику партии. В этой связи не раз вспоминалось упразднение «Новы культуры» и «Пшеглёнда культурального» и создание на их базе «Культуры» — этого «худшего из всех возможных журналов», по выражению Слонимского, поскольку он «действует под охраной цензуры… и с ним нельзя полемизировать»[280]. Несмотря на то, что такие взгляды получили отпор со стороны лояльных партии писателей, в целом, как подытожили авторы информационной записки для СБ, «нынешний пленум… не сильно отличался от съезда писателей во Вроцлаве»[281]. По окончании собрания оппозиция продолжала проводить неофициальные встречи, где среди прочего обсуждалась возможность создания «блока самообороны» для защиты польской культуры[282]. 5 февраля 1964 г. прошло общее собрание варшавского отделения СПЛ, где снова поднимался вопрос о недостатке бумаги и бесцеремонном вмешательстве цензуры в творческий процесс. 24 февраля в Варшаве без согласия большинства правления прошла встреча «писательского актива» для выработки общей позиции по вопросу создания взамен распущенных еженедельников нового журнала и обращения с этим требованием к власти (причем с такой инициативой выходили также писатели, стоявшие далеко от оппозиции)[283].

Наконец, 14 марта 1964 г. грянул гром. Тридцать четыре заслуженных представителя польской науки и культуры направили письмо на имя премьер-министра Ю. Циранкевича, в котором заявляли: «Ограничение количества бумаги на издание книг и журналов, а также ужесточение цензуры создают угрожающую ситуацию для развития национальной культуры. Мы, нижеподписавшиеся, признавая наличие общественного мнения, права на критику, свободную дискуссию и правдивую информацию необходимым элементом прогресса, двигаемые гражданской заботой, требуем изменения культурной политики в духе прав, гарантированных конституцией польского государства и сообразных с благом нации»[284]. Текст «Письма 34-х», по данным Службы безопасности, был составлен Слонимским и Липским. Они же собирали подписи под ним[285]. 17 марта органы госбезопасности установили наблюдение за Слонимским, Липским, Анджеевским, Ясеницей и бывшим эмигрантским писателем М. Ваньковичем[286]. После того, как Липский был задержан на 48 часов, а в его квартире был произведен обыск, Ясеница немедленно снесся с правлением СПЛ, требуя вмешаться в ситуацию[287].

Две недели власть делала вид, что не знает ни о каком письме. Между тем сведения о нем просочились за рубеж, и вскоре его содержание огласило радио «Свободная Европа». В литературном сообществе начали шириться комментарии относительно такого шага писателей и ученых. Поняв, что шила в мешке не утаишь, власть перешла к действиям. На всех подписантов обрушились репрессии, им запретили печататься, выступать в СМИ и выезжать за границу. В начале апреля М. Ванькович разослал своим знакомым послания с описанием репрессий, которые постигли подписантов «Письма 34-х», а затем отправил такое же письмо в американское посольство[288]. Кроме того, он выслал протест в редакцию варшавской «Культуры», указывая, что акция 34-х является борьбой за свободу творчества, а не борьбой с Народной Польшей[289].

Служба безопасности начала следствие по делу об утечке информации за рубеж. Очень быстро были выявлены и задержаны лица, причастные к распространению «Письма». Работники госбезопасности подготовили в начале июня доклад о «вдохновляющей роли парижской „Культуры“ и радио „Свободная Европа“ в деле Письма 34-х». Кроме того, в конце мая был составлен рапорт о связях литературных оппозиционеров с некоторыми бывшими партфункционерами, чем-либо не угодившими Гомулке[290]. Таким образом, подводилось основание под возможную политическую расправу с оппозицией. В прессе была развернута массированная кампания, обвинявшая подписантов в том, что своими действиями они пособничают враждебным центрам за рубежом. На них стало оказываться давление с целью заставить написать опровержение против «заграничных инсинуаций» о репрессиях, будто бы постигших подписантов. Многие поддались этому натиску. 22 апреля в газете «Таймс» появилось заявление десяти польских ученых и литераторов, поставивших свои подписи под «Письмом» (А. Гейштора, К. Гурского, Л. Инфельда, К. Куманецкого, Ю. Кшижановского, Э. Липиньского, Я. Щепаньского, В. Серпиньского, В. Татаркевича, К. Выки), о том, что они отмежевываются от «антипольской кампании», раздутой в западных СМИ, и решительно протестуют против измышлений о санкциях, обрушившихся на подписантов[291]. Вдобавок 70-летний литературовед К. Гурский, явно смущенный резонансом, которое получило «Письмо», 1 апреля обратился в Службу безопасности Польши с подробным рассказом о том, как готовилась эта акция[292]. 26 апреля он отправил заявление в газету «Жиче Варшавы», в котором каялся за свое участие в «Письме 34-х»[293]. Не избежал сомнений и физик Л. Инфельд — живая легенда польской науки, сотрудничавший некогда с Эйнштейном. Он подписал и «Письмо 34-х», и «Письмо 10-ти», а затем выступил с собственным обращением к редактору еженедельника «Политика» М. Раковскому, в котором протестовал уже против ложной интерпретации «Письма 34-х» на страницах этого издания[294]. Остальные подписанты из числа 34-х оказались более стойкими и отказались поставить свои подписи под «Письмом 10-ти»[295]. Более того, польский Пен-клуб, председателем которого был один из подписантов Я. Парандовский, в начале мая большинством голосов отклонил проект резолюции, направленной против исполкома Международного Пен-клуба, выступавшего в защиту подписантов[296].

В западных средствах массовой информации начались акции в защиту репрессируемых. С протестом против ущемления свободы слова в Польше выступили многие деятели культуры: Г. Видал, Р. П. Уоррен, С. Беллоу, Э. Казан, Н. Майлер, А. Миллер и другие. Обсуждалась ситуация с письмом и в СССР. Представители Союза писателей СССР А. Т. Твардовский, Н. П. Бажан и А. А. Сурков затронули этот вопрос в беседе с генеральным секретарем Европейского сообщества писателей Д. Вигорелли во время визита последнего в Москву 27 мая — 2 июня 1964 г. Авторы отчета о беседе так передавали слова Вигорелли: «В статьях, публикуемых правой печатью, стремятся доказать, что деятельность Европейского сообщества писателей носит „односторонний“ характер, что эта организация „слишком“ близка к Советскому Союзу. Особенно обострились такого рода нападки в связи с письмом, адресованным польскому правительству, со стороны 34 писателей и деятелей культуры. Это письмо, которое, как Вигорелли известно самым достоверным образом, было в провокационных целях организовано из Лондона руководителями Пен-клуба, вызвало большой шум в печати ряда европейских стран, в том числе и в итальянской печати, в которой появился ряд статей, спекулятивно подчеркивающих нежелание Европейского сообщества писателей оказать поддержку якобы подвергающимся преследованиям польским литераторам… В этих условиях Вигорелли вынужден был направить руководителю польской группы Европейского сообщества писателей Ярославу Ивашкевичу телеграмму, в которой просил его предоставить Сообществу информацию по данному вопросу… Из бесед с Я. Ивашкевичем Вигорелли стало известно, что „Письмо 34-х“ было в провокационных целях инспирировано лондонским исполкомом Пен-клуба и лично Дэвидом Карвером — секретарем этого исполкома, что непосредственно в Польше организатором этого дела явился Слонимский, который публично обвинял Ивашкевича „во враждебных польской литературе просоветских тенденциях“ и выдвинул в качестве одного из обвинений против Ярослава Ивашкевича то обстоятельство, что Ивашкевич активно участвует в деятельности Европейского сообщества писателей, которое, по утверждению Слонимского, в отличие от Пен-клуба, не приходит на помощь польским литераторам…» После этого, как заявил Вигорелли, Ивашкевич в знак протеста вышел из исполкома Пен-клуба[297]. Вигорелли знал, о чем говорил, так как в момент подачи «Письма 34-х» председатель СПЛ находился как раз в Италии. Оттуда он направил послание Ю. Циранкевичу. В нем Ивашкевич назвал письмо «идиотским шагом серьезных вроде бы людей», но выразил протест против их преследования. Само письмо он счел опосредованным вотумом недоверия самому себе, в связи с чем просил отправить его в отставку по собственному желанию[298]. Отставка эта принята не была. 8 апреля некоторые из подписантов были приглашены на встречу с Ю. Циранкевичем[299].

Тем временем власть развернула новую акцию, теперь уже среди литераторов, призывая их подписать протест против «вмешательства радио „Свободная Европа“ во внутренние дела Польши». С этой инициативой выступил член Политбюро З. Клишко, обращаясь к делегатам съезда писателей западных земель в Познани. Он назвал «Письмо 34-х» делом «нескольких поджигателей», озабоченных не благом польской культуры, а совсем иными целями, и находящимися под влиянием западной пропаганды[300].

Однако подписи пришлось собирать с большим трудом. Многих пришлось уговаривать, грозя разными карами. Таким образом удалось собрать 600 подписей из 1000[301]. Но даже те, кто подписал протест, зачастую выражали свое недовольство сложившейся ситуацией[302]. Тем временем готовилась встреча первого секретаря ЦК ПОРП с Президиумом Правления СПЛ. Из этого литераторы сделали вывод: «Четыре года делегация писателей добивалась встречи с Владиславом Гомулкой; но произошло это лишь после протеста 34-х. Стало быть, протест принес результаты»[303]. Другим выводом было то, что конфликт начинает переходить «из фазы истерической в фазу историческую»[304].

12 июня 1964 г. наступил следующий раунд борьбы. В этот день прошло общее собрание варшавского отделения СПЛ для избрания делегатов на съезд писателей, который должен был состояться в сентябре в Люблине. По итогам голосования в число делегатов попали шесть подписантов «Письма 34-х» и двадцать один литератор, отказавшийся принять участие в протесте против деятельности радио «Свободная Европа». Одновременно проиграло выборы большинство писателей и публицистов, следовавших в русле политики партии. С голосами в поддержку «Письма 34-х» выступили Н. Модзелевская (вдова министра иностранных дел Народной Польши З. Модзелевского) и выдающаяся писательница М. Домбровская. Из этих выступлений особенно яркой получилась речь Домбровской, в которой она дала отповедь словам З. Клишко, произнесенным на писательском съезде в Познани, перечислила все репрессии, постигшие подписантов, и потребовала прекратить их. Кроме того, писательница заявила, что «Письмо 34-х» было не более чем сигналом о проблеме, а не протестом, и обвинила Я. Ивашкевича в том, что он не сумел стать посредником в улаживании конфликта[305]. По информации Службы безопасности, речь Домбровской была тщательно подготовлена, материалы для нее собирали М. Ванькович, С. Киселевский, А. Слонимский и П. Ясеница[306]. Эффект был оглушительный. Речь Домбровской, как отметила Служба безопасности, «была встречена бурными аплодисментами и вставанием с мест большинства собравшихся»[307]. После этого разгорелась горячая дискуссия, в ходе которой со стороны представителей Правления СПЛ и членов ПОРП слышалось немало критики в адрес Домбровской и «Письма 34-х», в то время как люди, не связанные с партией, активно защищали коллегу. «Ревизионисты» и литераторы левого толка (Котт, Анджеевский, Яструн, Слонимский, Важик) предпочли устраниться от спора и все как один отказались баллотироваться в делегаты съезда, когда Н. Модзелевская выступила с подобным предложением (равным образом отказалась делать это и М. Домбровская)[308].

Резонанс от выступления Домбровской получился огромный. Впервые писательница такого уровня «дала окорот» начинаниям партийной верхушки. Для З. Клишко, высоко ценившего творчество Домбровской, этот удар был особенно болезненным. Представители власти были немало раздосадованы этим. Но чтобы не усугублять дела, репрессии против подписантов были свернуты. Более того, как выразился затем В. Ворошильский, для писателей наступило время золотой вольности[309].

Люблинский съезд СПЛ прошел 18–21 сентября 1964 г. В силу того, что съезд этот был юбилейным (отмечалось 20-летие Народной Польши), на нем, кроме министра культуры Т. Галиньского и руководителя Отдела культуры ЦК В. Красько, присутствовали В. Гомулка и З. Клишко. Партийный лидер в своем выступлении подробно остановился на успехах Народной Польши, в том числе в области распространения культуры, не преминув уколоть литературную оппозицию: «Только слепцы и люди, не высовывающие носа из варшавских кафе, могут этого не видеть». Далее первый секретарь ЦК ПОРП заявил, что кроме философии отчаяния есть еще философия надежды, представленная марксизмом-ленинизмом. «И мы стремимся к тому, чтобы философия марксизма стала философией всех наших творческих работников»[310]. Речь Гомулки была восторженно встречена «лояльными» литераторами, оппозиция же предпочла отмолчаться, хотя в кулуарах выражала свое недовольство[311]. Единственным, кто отважился бросить вызов партийному лидеру, был С. Киселевский. Он потребовал большей свободы для людей, выступающих с иными взглядами, чем партия (имея в виду католиков), и противопоставил Польше современную Венгрию, где, по его мнению, ситуация со сторонниками немарксистского мировоззрения была значительно лучше[312]. Прения разгорелись под занавес съезда, когда началось обсуждение проекта изменений в устав СПЛ. Одной из предлагаемых поправок являлось то, что членом СПЛ может быть только гражданин Польши. Если бы поправка прошла, из состава Союза польских литераторов были бы исключены лица, эмигрировавшие из страны (например, М. Хласко). Однако в ходе бурной дискуссии данное изменение было отклонено.

Это обеспокоило работников «идеологического фронта». Они разработали комплекс предложений, которые должны были предотвратить появление «единого фронта оппозиции»[313]. 5 октября 1964 г. прошло открытое собрание первичной парторганизации СПЛ в Варшаве. На нем большую полемическую речь произнес З. Клишко. Поскольку его выступление задумывалось как опровержение тезисов М. Домбровской, на собрание были приглашены все члены варшавского отделения СПЛ. Сначала была зачитана стенограмма выступления М. Домбровской на собрании варшавского отделения СПЛ 12 июня (сама писательница была больна и отсутствовала), затем слово предоставили З. Клишко. Его речь была наполнена многочисленными риторическими выпадами против А. Слонимского и М. Ваньковича, которых власть сочла главными виновниками создавшейся ситуации в связи с «Письмом 34-х». Опираясь на материалы следствия, представитель партийной верхушки представил весь ход событий как хорошо спланированную акцию по дискредитации Народной Польши[314].

После того, как он сошел с трибуны, председательствующий Е. Путрамент предложил всем желающим высказать свое мнение по поводу услышанного. С ответными речами выступили некоторые беспартийные подписанты «Письма 34-х» (А. Слонимский, П. Ясеница, А. Сандауэр), а также ряд других литераторов. В примирительном духе было выдержано выступление Я. Ивашкевича, который признал частичную ответственность власти за произошедшее, и заявил: «Ни на минуту не допускал я мысли, что Письмо 34-х было написано на потребу заграницы». В конце собрания вновь поднялся Клишко и в довольно взволнованном тоне (вероятно, экспромтом) принялся объяснять присутствующим мотивы тех или иных поступков власти в деле «Письма 34-х»[315].

Вопреки ожиданиям власти, это собрание оказалось скорее победой оппозиции. Литературные фрондеры поздравляли Слонимского с блестящей речью, лояльные же текущей политике партии писатели и публицисты выражали свое недовольство тем, что собрание вновь вернулось к разрешенному, казалось бы, вопросу[316].

Однако у властей были и иные методы убеждения. В октябре 1964 г. были схвачены сразу три заслуженных писателя, чья деятельность обратила на себя внимание спецслужб: М. Ванькович, Я. Н. Миллер и Я. Гжендзиньский. Госбезопасность перехватила публицистические тексты, которые они переправляли на Запад, и обвинила всех трех в сотрудничестве с иностранными разведками. Учитывая, однако, солидный возраст подозреваемых и их вес в литературной жизни Польши, наказание им вынесли условное.

В первой половине 1965 г. волнение в СПЛ вроде бы затихло, хотя некоторые литераторы (Л. Колаковский, А. Слонимский, М. Брандыс, Я. Ю. Липский) приняли участие в защите молодых оппозиционеров Я. Куроня и К. Модзелевского, обвиненных в антигосударственной деятельности.

Тем временем Правление варшавского отделения СПЛ разработало обращение к властям, в котором просило обратить внимание на ряд материальных и технических вопросов, связанных с работой писателей, а кроме того, вплотную заняться вопросом цензуры. Работники советского посольства докладывали в начале октября 1965 г.: «В течение последних двух лет в отделениях Союза польских писателей и, прежде всего, в варшавской организации определенная категория литераторов правого толка периодически выдвигает разного рода обвинения в адрес партии и правительства, утверждая, в частности, что в стране „отсутствует свобода творчества“, а власти проводят политику политической, идеологической и экономической „дискриминации“ писателей. Непосредственно под влиянием некоторых ревизионистски настроенных писателей пленум варшавского отделения СПП в начале мая с. г. принял решение разработать специальный документ с целью сформулировать пожелания и претензии писателей в отношении партийного и государственного руководства страны»[317]. Согласно мнению советских дипломатов, документ стал «своего рода политической и идеологической платформой». Польские власти предприняли некоторые шаги, чтобы не допустить распространения документа, но не решились на жесткие меры, поскольку это «только осложнило бы обстановку в СПЛ и дало бы западной пропаганде повод для проведения широкой антипольской кампании»[318].

В преддверии очередного съезда СПЛ второй секретарь советского посольства А. Н. Гаганов 21 ноября 1965 г. встретился с секретарем парторганизации варшавского отделения Союза Ю. Ленартом. Тот заявил, что не ожидает каких-либо эксцессов на съезде, так как оппозиция оказалась в изоляции[319]. Другой сотрудник посольства СССР Г. С. Головенков в конце ноября — начале декабря 1965 г. трижды посетил в больнице заведующего Отделом культуры ЦК ПОРП В. Красько, который пребывал там по причине проблем с сердцем. Красько подробно проинформировал его о писательском съезде. Для начала он поведал о партийных собраниях в преддверии съезда и мероприятиях по отсеиванию неблагонадежных литераторов. «При этом, — заметил партократ, — важно было оказать влияние на группу ревизионистски настроенных писателей и прежде всего на К. Брандыса, В. Ворошильского, Л. Колаковского, Я. Бохэньского, А. Лисецкую и др. В Центральном Комитете снова обсуждается вопрос об исключении их из партии. Некоторые склонялись к этой мере. Но были и противники, а среди них Е. Путрамент, который считает, что это может развязать им руки». Упомянул Красько и об обращении правления к властям: «Не подлежит сомнению, что инспирировали эту акцию люди типа А. Слонимского и Гертца, а председатель варшавского отделения И. Неверли, человек колеблющийся, был использован ими для прикрытия. В результате принятых мер (с Неверли разговаривали в партийном комитете Главного правления СПЛ, в варшавском городском комитете ПОРП и в ЦК партии) текст „Мемориала“ был переработан». По оценке заведующего Отделом культуры, «собрание варшавского отделения, которое состоялось в начале ноября, явилось первым поражением многих антисоциалистически настроенных литераторов…», так как в делегаты съезда не прошли такие оппозиционеры, как Анджеевский, Ясеница, Киселевский, Гертц, Рут-Бучковский, Модзелевская. «Вместе с тем на варшавском собрании была избрана в делегаты почти вся „партийная фронда“ — К. Брандыс, Колаковский, Ворошильский, Бохэньский и др. В то же время при голосовании забаллотировали кандидата в члены ЦК Леннарта, Матушевского и некоторых других». 30 ноября с партийными делегатами встретился секретарь ЦК А. Старевич. «Главной целью этого мероприятия было сковать действия „фронды“, не допустить, чтобы ее представители выступали на съезде с антипартийных позиций и блокировались бы с правыми элементами. Такая постановка вопроса, естественно, им не понравилась. Некоторые из них пытались возражать, однако совещание в целом прошло нормально, если не считать заявления И. Неверли о том, что он отказывается ехать на съезд в знак протеста против применения со стороны ЦК „административного“ нажима. Он действительно на съезде не присутствовал». По утверждению Красько, «съезд прошел остро, но в то же время показал, что большинство писателей стоит, в общем, на правильных позициях… Наиболее одиозным было выступление А. Слонимского, который практически обвинял партию и правительство в том, что они „отошли от Октября“, пытался дискредитировать политику ПОРП в области культуры…» Таким образом, резюмировал секретарь ЦК, «на съезде в Кракове… партийная „фронда“ не только не добилась успехов, но и потерпела поражение»[320]. Того же мнения был и Путрамент, который встретился с Головенковым 28 декабря в неофициальной обстановке. Путрамент оценил число партийных оппозиционеров в 13–15 человек и заявил, что их лидером является К. Брандыс, вслед за которым идут Л. Колаковский и А. Браун. Всех их, сказал Путрамент, пора исключить из партии[321](очевидно, писателя вдохновила неудача оппозиции на съезде, и он присоединился к сторонникам решительных действий).

Подытоживая все эти данные, Гаганов писал в конце декабря: «Деятельность различных, внешне не всегда четко оформленных группировок и течений, выступающих с либерально-буржуазных и антипартийных позиций, составляет главную причину существующей в течение последних лет напряженности внутри Союза польских писателей»[322]. Либерально-буржуазные авторы (к которым дипломат, не мудрствуя лукаво, отнес таких разных людей, как Слонимский, Гертц, Выка, Важик, Котт и Киселевский), по мнению Гаганова, не верили в социализм и надеялись на его перерождение в социал-демократию. Именно они, как утверждал дипломат, были инициаторами «Письма 34-х». К этой же группе он отнес и «сотрудничающих с западными разведками» Гжендзиньского и Миллера. Другое крыло оппозиции, по мнению автора отчета, составляли ревизионисты: К. Брандыс, Ворошильский, Полляк, Бохэньский, Карст, Браун, Слуцкий и Колаковский. Эти особенно отличились тем, что отказались участвовать в коллективном письме против вмешательства радио «Свободная Европа» во внутренние дела Польши. Многие из них, как утверждал Гага-нов, стали ревизионистами в 1956 г., желая избежать ответственности за предыдущий (т. е. сталинский) период. «XV съезд СПЛ объективно отразил положительные сдвиги, которые постепенно происходят в Союзе писателей в результате кропотливой идейно-воспитательной и организационной работы партийных инстанций»[323].

Однако временами в отчетах советских гостей содержались и другие оценки. Так, например, писатели Д. Гранин и В. Фролов, побывавшие в Польше 20 мая — 8 июня 1965 г., высказали критические замечания относительно того подхода к писателям, который господствовал в посольстве СССР. Они сообщали: «Показалось, что наше посольство в Варшаве в своих контактах с польскими писателями пользуется односторонней информацией. Эта информация, очевидно, идет от Ежи Путрамента, хорошего писателя и нашего настоящего друга. Однако Путрамент иной раз пользуется сам случайными источниками, он вспыльчив, эмоционален по характеру, субъективен в оценках… Головенков считает Северина Поляка злостным ревизионистом и обвиняет консультанта Иностранной комиссии СП СССР тов. Борисова в том, что тот принимал его в Москве, где он был главой делегации польских писателей. Такой старый друг нашей литературы, переводчик Маяковского, человек, знавший Маяковского по приездам поэта в Варшаву, как Стерн, также заносится Головенковым в ревизионисты. Дравич, поэт и переводчик, написавший книгу к 50-летию советской власти о советской литературе, по характеристике Головенкова оказался „опасным“, а его жена Вера, русская женщина, проработавшая много лет в секции поэзии в Московском отделении союза писателей — „антисоветским человеком“». Гранин и Фролов констатировали: «Литературная обстановка в Польше сложна. Буржуазная реакция с Запада пытается любыми средствами оказать влияние на польских писателей. В связи с этим нельзя не отметить такой факт: некоторые крупные польские писатели постоянно издаются на Западе (Анджеевский, Брандыс, Мрожек, Братны), получают от издателей большие деньги, часто бывают в буржуазных странах, живут там длительное время. Сами польские писатели неоднократно говорили нам, что в СССР попасть труднее, что Союз польских писателей может удовлетворить запросы писателей в ограниченных масштабах. Нельзя также забывать, что идут споры и среди писателей-коммунистов. В этой обстановке руководство ПОРП держит курс на консолидацию, на разрешение сложных вопросов „мирным“ путем». В ходе визита советским гостям довелось побывать на съезде писателей северных и западных земель, где присутствовал З. Клишко. В беседе с ними член Политбюро «подчеркивал, что есть границы взаимоотношений государства и писателей и что партия не будет безразлично относиться к тем литераторам, которые переступили эти границы… Он был откровенен в разговоре о Сталине, вспоминал случаи, когда Сталин проявлял тактичность и понимание польских интересов. Можно сделать вывод, что польское руководство, обеспокоенное высказываниями некоторых „левых“, не спешит с организационными мерами по отношению к таким писателям, считающимся „оппозиционными коммунистами“, как Брандыс, и также подписавшим пресловутое Письмо 34-х, и ищет путей „мирного“ разрешения всех острых проблем…»[324]

Следующий, 1966 год прошел в СПЛ под знаком Л. Колаковского. 21 октября философ принял участие в собрании студентов Варшавского университета, посвященном десятилетней годовщине событий «Польского Октября». На этом собрании Колаковский выступил с докладом, в котором заявил, что достижения того периода попраны и Польша скатывается обратно к сталинизму. Его речь была записана на пленку секретными сотрудниками Службы безопасности и послужила причиной исключения Колаковского из партии в ноябре 1966 г. Это стало сенсацией. Когда 15 ноября З. Клишко на партконференции Варшавского университета сообщил о лишении Колаковского членства в ПОРП, в поддержку ученого выступило несколько профессоров[325]. 19 ноября письмо с протестом против исключения Колаковского направил ряд членов первичной парторганизации СПЛ: П. Бейлин, Я. Бохэньский, М. Брандыс, В. Домбровский, Ф. Беньковская, Т. Древновский, М. Гжещак, Т. Конвицкий, И. Неверли, С. Полляк, Л. Пшемский, А. Слуцкий, Ю. Стрыйковский, В. Вирпша, В. Ворошильский. Чуть позже к этому списку присоединились Р. Матушевский и М. Мирский[326]. ЦК образовало комиссию для рассмотрения вопроса с письмом протеста. В ночь с 25 на 26 ноября 1966 г. комиссия провела беседы с подписантами. Все сходились во мнении, что речь путанная и вообще малопонятная. Тем не менее ни один из авторов письма не отозвал своей подписи. В своих объяснениях каждый старался отвести от Колаковского обвинение в антипартийной позиции, делая упор на то, что несогласие с текущей политикой еще не означает перехода во вражеский (то есть социал-демократический) лагерь[327]. В начале декабря Политбюро получило еще одно письмо аналогичного содержания, подписанное на этот раз Е. Помяновским, Ю. Стройновским, А. Пивоварчиком, Р. Карстом и В. Завадским. 6 декабря с ними также провели беседы представители партийной верхушки[328]. В январе почти все подписанты были исключены из партии или сами положили партбилеты. В Кракове от партбилета отказалась будущая нобелевская лауреатка В. Шимборская.

9 декабря прошло закрытое заседание первичной парторганизации СПЛ. Оно было посвящено рассмотрению создавшейся ситуации и оказалось едва ли не самым горячим с 1956 г. В нем принимали участие секретари ЦК А. Старевич и В. Красько. «Не дошло ни до голосования, ни до резолюции. Все были страшно распалены», — подытожили авторы информационной записки[329].

20 января 1967 г. прошло очередное собрание первичной парторганизации СПЛ. На нем вновь дошло до острой перепалки[330]. Проводники влияния партийного руководства в творческих учреждениях постепенно приходили в себя после скандала с Колаковским и возвращали себе пошатнувшиеся позиции. Литературная оппозиция на время замерла. Прошедшее в мае 1967 г. общее собрание варшавского отделения СПЛ не только обошлось без «нежелательных» выступлений, но и вообще было отмечено полной апатией присутствовавших. «Ни одна дополнительная кандидатура [на съезд СПЛ] не была выдвинута, — сообщали работники МВД, следившие за ходом собрания. — Это произошло первый раз в истории Союза. Подобное может свидетельствовать о прямо-таки целенаправленном отказе от участия в работе СПЛ»[331].

Разразившаяся тем же летом антисионистская кампания существенно проредила писательские ряды, пройдясь как по оппозиции, так и по вполне лояльным деятелям. Часть литераторов еврейского происхождения вынуждена была эмигрировать или попросить политического убежища за рубежом (например, С. Выгодский, Е. Помяновский, Я. Котт). Но это была лишь прелюдия к еще большей чистке, последовавшей вслед за студенческими выступлениями марта 1968 г. Выступления были вызваны скандальным снятием со сцены Национального театра постановки К. Деймека «Дзяды» по поэме А. Мицкевича. В начале февраля 1968 г. некоторые члены СПЛ начали собирать подписи под протестом против снятия со сцены «Дзядов» и требованием созыва чрезвычайного собрания варшавского отделения Союза литераторов. Председатель польского Пен-клуба Я. Парандовский назначил на 7 февраля чрезвычайное заседание правления возглавляемой им организации. Власти были сильно обеспокоены такой активностью интеллигенции. Они разработали ряд мер для удержания ситуации под контролем[332]. На заседаниях первичной парторганизации СПЛ 6 и 16 февраля, проходивших с участием представителей партийных инстанций, была выработана общая линия поведения членов ПОРП на предстоящем собрании варшавского отделения СПЛ и составлен проект резолюции, которую партийные литераторы должны были представить на рассмотрение коллегам.

На заседании правления польского Пен-клуба 7 февраля Слонимский предложил принять резолюцию с категорическим осуждением действий цензуры, однако она была отвергнута. Решено было только обратиться за разъяснениями к руководству Министерства культуры и искусства. Встреча прошла 9 февраля и запомнилась острыми высказываниями Слонимского и Ясеницы. Министру была вручена резолюция с протестом против ужесточения цензуры в СМИ и разных областях культуры[333].

29 февраля 1968 г. состоялось внеочередное собрание варшавского отделения СПЛ. Оно превратилось в настоящую битву сторонников и противников партийного курса. Оппозиция впервые за несколько лет действовала сообща. С гневными речами выступили Е. Анджеевский, А. Слонимский, П. Ясеница, Л. Колаковский, С. Киселевский, М. Гжещак, М. Яструн и др. Лейтмотивом обличительных выступлений стали слова Колаковского: «Инсценизация Деймека не имеет никакого значения. Существенным в нынешней дискуссии является то, что власти наделяют себя исключительным правом трактовать Мицкевича и всех остальных авторов. Это — попытка вернуться к ждановским временам». Собравшимся были предложены для принятия два проекта резолюции: умеренный, разработанный членом первичной парторганизации С. Р. Добровольским, и радикальный, авторства литературоведа А. Киёвского и поэта Е. Загурского. В итоге прошел второй вариант. Поздно вечером президиум вдруг получил известие, что к зданию варшавского отделения СПЛ подтягиваются грузовики с «рабочим активом». Незваные гости высказывали желание войти внутрь, чтобы «выразить свое возмущение тем, что творится на собрании». Представители президиума В. Жулкевская и Е. Путрамент с трудом уговорили прибывших не вмешиваться в прения. Чтобы не играть с огнем, собрание решено было закончить[334].

Разразившиеся вскоре студенческие волнения подвигли власти развернуть пропагандистскую кампанию по опорочиванию недовольных. Одним из главных объектов нападок власти в 1968 г. стал С. Киселевский. На собрании варшавского отделения СПЛ 29 февраля 1968 г. он произнес яркую речь, в которой представил длинный список имен польских ученых, писателей и поэтов, вычеркнутых режимом из истории, и назвал господствующую в стране политическую систему «диктатурой невежд»[335]. Именно это хлесткое определение пошло гулять по стране после того, как его (в негативном смысле) процитировал В. Гомулка в своем выступлении перед варшавским партактивом 19 марта. 11 марта Киселевский был избит на улице «неизвестными злоумышленниками». Вокруг него началась кампания травли, ему на три года запретили печататься. Главное правление СПЛ обратилось в товарищеский суд Союза с предложением исключить Киселевского из состава организации. Как свидетельствуют документы, идя на этот шаг, правление действовало в согласии с МВД. Однако эта акция не удалась, так как коллеги Киселевского предпочли уклониться от принятия столь радикального решения[336].

Но главной жертвой травли прессы и органов власти в 1968 г. стал П. Ясеница. На заседании 29 февраля 1968 г. он указал на необъективность освещения польской печатью событий, связанных со снятием со сцены «Дзядов», и зачитал одну из антисемитских листовок, распространявшихся в Варшавском университете[337]. Служба безопасности еще в 1964 г. готовила компромат на Ясеницу, но тогда власти решили не идти на такой шаг[338]. Теперь же на страницах газет и в речах партийных чиновников (в том числе Гомулки) стали активно эксплуатироваться его «бандитское» прошлое (после войны Ясеница некоторое время сражался в рядах «Свободы и независимости») и подлинное имя — Лех Бейнар[339]. Служба безопасности следила за каждым шагом писателя, при этом главным источником информации для нее были донесения жены Ясеницы Зофьи О’Бретенни-Бейнар, завербованной тайными службами еще до ее замужества с литератором[340]. Ясеница был исключен из СПЛ и вскоре скончался.

Репрессии, захлестнувшие Польшу в 1967–1969 гг., покончили не только с литературной фрондой, но и вообще с таким явлением, как внутрипартийная оппозиция. Подавляющее большинство из тех, кто до сих выступал с марксистских позиций, критикуя режим, перешли в социал-демократический лагерь. Последним проявлением писательской оппозиции были письма протеста, направленные Е. Анджеевским и С. Мрожеком в адрес партийных властей после ввода польских войск в Чехословакию. В феврале 1969 г. на съезде СПЛ в Быдгощи была принята поправка к уставу, предусматривавшая исключение из состава организации людей, чья деятельность противоречила идейным принципам Союза литераторов и вредила Польской народной республике. Решено было также создать верификационную комиссию, которая должна была оценивать политический облик польских литераторов[341]. Е. Путрамент вслед за Гомулкой с удовлетворением констатировал, что «ревизионизм» в Польше уничтожен[342]. Так закончилось движение за расширение границ свободы, вдохновленное разоблачением культа личности. Писатели-марксисты разочаровались в коммунизме и перешли на иные идеологические рельсы.

В истории литературной «оттепели» в Польше обращает на себя внимание постепенная консолидация всех недовольных писателей, независимо от их взглядов. Первоначальная пропасть между марксистами и немарксистами начала исчезать уже в 1957 г., когда целый ряд прежних глашатаев соцреализма положили на стол партбилеты, порвав таким образом с прошлым. «Точкой невозврата» здесь послужило «Письмо 34-х», впервые обнаружившее наличие объединенной литературной оппозиции, противопоставлявшей себя политике властей. Характерна при этом встречающаяся иногда зависимость оппозиционной деятельности от занимаемого поста: увольнение А. Лисецкой с должности заместителя главного редактора «Новы культуры» превратило журналистку в одну из ярчайших фигур оппозиции, в то время как избрание Я. Ивашкевича на пост председателя Главного правления СПЛ значительно умерило его недовольство текущей политикой. Тенденция эта, однако, действовала не всегда. К примеру, вхождение Слонимского и ряда других лиц в Совет по культуре и искусству при Совете министров ПНР хотя и снизило на время их активность, всё же не смогло отбить у большинства из них стремления выступать против произвола цензуры. Итогом стало исключение Слонимского и его товарищей-оппозиционеров из упомянутой структуры.

В декабре 1970 г. разразилось восстание рабочих, которое смело Гомулку с исторической сцены и наконец принесло писателям долгожданное ослабление цензурного гнета. И хотя быдгощские поправки не были отменены, власть уже не рисковала подвергать литераторов репрессиям. Начался новый этап взаимоотношений писателей и правящего режима, характеризовавшийся появлением открытых оппозиционных организаций и политическими акциями протеста.

Проблема рабочего самоуправления в общественно-политической системе ПНР и рабочие выступления в 1956–1980 гг.[343]

Вопрос о степени допустимого воздействия работников на экономические процессы на предприятии в условиях руководящей роли партии неизменно стоял на повестке дня в ПНР начиная с 1956 г. Поднимался он не только представителями разного рода оппозиционных течений, но и самой властью. Данная проблема, ставшая актуальной со времени возвращения В. Гомулки на пост первого секретаря ЦК ПОРП (т. е. с октября 1956 г.), часто обсуждалась на партийных пленумах и съездах, а также упоминалась в речах членов партийного и государственного руководства. Причиной этого была роль, которую сыграли рабочие в период кризиса 1956 г., вернувшего Гомулку на пост партийного лидера. Массовое недовольство людей тяжелыми условиями существования и отсутствием свободы вылилось в масштабные общественные выступления, которые приняли наиболее драматичный характер в Познани в конце июня 1956 г.

Чтобы понять суть изменений в системе управления промышленным производством, предложенных Гомулкой, вкратце опишем состояние дел в этой области до кризиса.

Политика форсированной индустриализации, осуществлявшаяся в период 6-летнего плана (1950–1955), требовала выстраивания соответствующей системы управления, отличавшейся максимальной централизацией в принятии решений и ликвидацией почти всех каналов воздействия трудящихся на власти. На польских предприятиях в соответствии с декретом от 6 февраля 1945 г. создавались рабочие советы, чьей задачей, кроме заботы об интересах трудящихся, являлся еще и надзор за выполнением плана. 16 января 1947 г. эти советы получили статус профсоюзов, каковые, в полном согласии с советской практикой, в 1949 г. были подчинены партаппарату, превратившись в классические «приводные ремни» от партии к массам. Все профсоюзы были объединены в Собрание профсоюзов во главе с Центральным советом, каковой в свою очередь выбирал из своего состава Президиум. Председателем президиума всегда был член ПОРП (в 1949–1950 гг. — А. Завадский, в 1950–1956 гг. — В. Клосевич, в 1956–1971 гг. — И. Лёга-Совиньский, в 1971–1980 гг. — В. Кручек). На низовом уровне за деятельностью профсоюзов надзирали представители первичных парторганизаций, чья верхушка в обязательном порядке входила в состав профсоюзного руководства.

Вместе с централизацией управления в 1949 г. были ограничены полномочия директоров предприятий в пользу высших экономических инстанций и парторганизаций. Одновременно в 1949–1954 гг. происходила массовая замена директоров классово близкими власти людьми, т. е. простыми рабочими (в большинстве — членами ПОРП). С этого времени директор становился кем-то вроде политика, чьей задачей было улаживание конфликтов на заводе и поддержание нормальных отношений с разнообразными инстанциями. Реальным же администратором, следившим за работой предприятия, становился его заместитель (как правило — представитель старых инженерных кадров)[344].

Превращение профсоюзов в элемент системы управления лишил эти органы их защитной функции. Теперь польские рабочие отстаивали свои права через те или иные «группы натиска» в составе официальных структур (первичных парторганизаций, заводских организаций Союза польской молодежи, рабочих советов и т. д.) или же путем стихийных забастовок. Ужесточение наказаний за нарушение трудовой дисциплины, неусыпный контроль за поведением рабочих и ряд мер материального характера (введение обязательных отпусков, распространение системы государственного медицинского обслуживания, быстрый карьерный рост многих рабочих, массовый наплыв в города сельского населения, не столь зависимого от уровня зарплаты, и т. д.) привели к резкому снижению количества забастовок на предприятиях. Кроме того, уходили в прошлое многодневные акции протеста — теперь забастовки всё чаще продолжались всего несколько часов и охватывали, как правило, лишь часть трудовых коллективов[345].

В 1956 г., параллельно с экономическим и общественным кризисом в Польше, выросла и активность рабочих. Нередки были случаи, когда с их требованиями солидаризировались члены заводских парторганизаций и даже директора предприятий. Сотрудник Экономического отдела ЦК ПОРП Е. Богуш писал о настроениях рабочих щецинской верфи в июле 1956 г.: «Партком изолирован от рабочих. Может, это происходит не столько по вине секретарей парткома, сколько в силу позиции, занимаемой партийным активом. Поначалу они пытались противостоять вражеской демагогии. Ныне же немалая часть актива сама принимает участие в дискуссиях»[346]. Аналогичным образом повел себя и партактив вагоностроительного завода в Познани, где в июне 1956 г. разразились события, приведшие к взрыву общественного неповиновения.

Вообще, обстоятельства зарождения познанского бунта дают хорошее представление о взаимоотношениях властей, заводской администрации и рабочих Польши в тот период. Недовольство работников завода, как это водится, было вызвано тяжелыми условиями жизни, несправедливой системой оплаты труда и пренебрежением дирекции к проблемам рабочих. Поначалу разрядить ситуацию пытался рабочий совет, но все его обращения к заводской администрации были безрезультатны. О конфликте были проинформированы местные партийные и государственные власти, а также верхушка ПОРП (по каналам госбезопасности и милиции). В разбирательство втянулись отраслевой профсоюз, городские власти и прокуратура. Однако и это не привело к каким-то подвижкам. Очевидно, центральные власти не придавали значения ситуации в Познани, более озабоченные такими традиционно конфликтными регионами, как Лодзь с ее текстильным производством и шахтерская Силезия (именно туда направлялись в 1956 г. члены высшего руководства для улаживания споров). 8 июня в вагоностроительном заводе случился митинг, 16 июня произошла первая (непродолжительная) забастовка, а 21 июня работа была прервана повсеместно и надолго. В Познань прибыл председатель президиума Центрального совета профсоюзов В. Клосевич, который вместе с первым секретарем воеводского комитета ПОРП Л. Стасяком отправился на встречу с протестующими. 23 июня прошло заседание заводского комитета ПОРП, а 25 июня стихийные собрания рабочих избрали делегатов для поездки в Варшаву, чтобы изложить свои требования министерству машиностроения. К этим делегатам присоединился директор и представители заводской парторганизации и совета. Им удалось договориться с министром об удовлетворении претензий рабочих, но прибывший 28 июня в Познань министр машиностроения Р. Фидельский, проконсультировавшись с членами Политбюро ЦК ПОРП, частично отказался от ранее принятых обязательств[347]. Это вызвало взрыв негодования, который закончился манифестациями протеста, погромами государственных учреждений и введением в город танков.

В данной трагической истории обращают на себя внимание два обстоятельства. Во-первых, быстрая потеря рабочими доверия (если оно вообще было) к заводскому совету и парторганизации — органам, которые традиционно являлись связующими звеньями между работниками и дирекцией. Мы видим, что все основные шаги рабочие предпринимают по собственному почину, минуя официальные структуры предприятия. Это свидетельствует о том, что рабочие не слишком верили в реальную способность этих организаций добиться улучшения своего положения. Во-вторых, оппонентом рабочих в этом конфликте выступает не просто дирекция, но государство и сросшийся с ним партийный аппарат в лице местных властей, профсоюзного руководства и правящей верхушки. Взаимодействие рабочих с государством и партией происходит следующим образом: трудовой коллектив (поначалу — через рабочий совет и парторганизацию, а затем — самостоятельно) обращается со своими требованиями к дирекции; та сообщает о них местному руководству, которое в свою очередь информирует центральные власти (ЦК ПОРП) и ждет инструкций. Политбюро после некоторых проволочек отправляет в Познань комиссию и передает дело на рассмотрение Министерству машиностроения (которое в конечном счете тоже зависимо в своих решениях от партийной верхушки). Комиссия возвращается в Варшаву с отчетом, но Политбюро не спешит с выводами, убежденное, что ситуация в Познани не является столь взрывоопасной, как, например, в Лодзи или Силезии[348]. Рабочие, теряя терпение, самостоятельно (т. е. без консультаций с руководством совета и парторганизации) отправляют в столицу делегацию, к которой присоединяются представители официальных заводских структур и дирекции. Другими словами, заводское руководство расписывается в том, что не является самостоятельным в своих действиях и должно получить санкцию от центральных органов власти. Однако даже и после этого Политбюро, озабоченное больше выполнением хозяйственного плана, чем улаживанием конфликта, сохраняет жесткую линию, принуждая министра машиностроения отказаться от ряда собственных обязательств, которые он перед тем опрометчиво дал рабочим. Результат этого: трехдневные бои в городе и более пятидесяти убитых.

Несомненно, познанская трагедия происходила из чрезмерной централизации власти в стране. Единый центр управления априори не способен оперативно реагировать на все вызовы и глубоко разбираться в каждом конфликте, тем более, если таких конфликтов много и все они требуют гибкого подхода. В принципе, по пути Познани мог пойти любой промышленный район Польши, но нельзя забывать, что рабочие всё еще находились под страхом сурового наказания (вплоть до тюремного заключения или даже расстрела), грозившего за акции протеста в берутовской Польше, и решались идти до конца лишь в самой отчаянной ситуации[349]. В Познани как раз сложилась такая ситуация. Явное пренебрежение властей тяжелым материальным положением рабочих, достигшее пика в момент отказа министра Фидельского от взятых на себя обещаний, переполнило чашу терпения и привело к трагедии.

В польской правящей элите уже ранней весной 1956 г., сразу после оглашения Тайного доклада Н. С. Хрущёва на XX съезде КПСС, начали обсуждаться проекты перехода к новой модели взаимоотношений с рабочими. Наиболее привлекательной в этом смысле реформаторское крыло ЦК ПОРП считало югославскую концепцию рабочего самоуправления, которая казалась единственной альтернативой сталинскому социализму. Уже в марте властной элите была представлена переведенная с французского работа польского экономиста Ч. Бобровского на эту тему. В апреле в Югославию с целью ознакомления с тамошним опытом съездила группа молодых журналистов во главе с аспирантом, выпускником Института общественных наук при ЦК ПОРП, М. Раковским. По их возвращении в ежедневной газете «Жиче Варшавы» была опубликована статья о рабочем самоуправлении в Югославии. Затем на частной квартире начали проводиться встречи с участием представителей варшавского комитета ПОРП и первого секретаря парткома на автомобильном заводе в Жерани (Варшава) Л. Гозьдзиком, который вскоре превратился в настоящего «трибуна варшавского люда». Уже в апреле на совещании парторганизации Жеранского завода было высказано пожелание о создании рабочего совета на югославской основе (с каковой целью в ЦК была отправлена делегация)[350]. 16 июля на заводе была образована комиссия, которая выработала проект перехода предприятия на хозрасчет и создания обновленного рабочего совета. 20 сентября был оглашен проект его устава: орган самоуправления выбирался всеми работниками и являлся верховной властью на заводе; исполнительным органом становился президиум, избираемый пленумом и утверждаемый соответствующим министром; директор также избирался трудящимися; в случае его споров с рабочим советом арбитром должна была выступать заводская парторганизация, она же была правомочна объявить досрочные выборы.

Против придания парткому ключевой роли в этом проекте выступила чрезвычайно популярная тогда молодежная газета «По просту». Издание указывало, что сила партии должна базироваться на убеждении, а не на юридически установленном контроле; кроме того, оно говорило об опасности усиления государственной бюрократии, которая может подчинить себе все экономические процессы и уничтожить любые проявления рабочей демократии[351]. Радикалы из молодежных изданий («По просту», «Штандар млодых») вообще полагали рабочие советы главнейшим конструктивным элементом «польской дороги к социализму» и выступали за установление подлинной советской власти, т. е. за создание советов на всех уровнях управления вплоть до общегосударственного, и даже за образование еще одного органа законодательной власти, параллельного Сейму[352]. С критикой этих предложений выступил социолог Ю. Хохфельд (входивший некогда в руководство Польской социалистической партии), который заявил, что стремление придать советам функции органов государственной власти привело бы лишь к дроблению рабочего класса и бесконтрольной тирании бюрократической элиты[353].

Акции рабочего протеста охватили летом 1956 г. всю Польшу. Как правило, они выражались в забастовках, манифестациях, митингах, а также в такой оригинальной форме, как вывоз директора на тачке с территории предприятия. Пришедший к власти в октябре 1956 г. В. Гомулка среди прочих нововведений поручил соответствующим органам разработать новую концепцию взаимодействия рабочих и государства. Как следствие, 19 ноября 1956 г. был принят новый устав о рабочих советах. Его главной отличительной чертой являлось полное умолчание о роли парторганизации, каковая выводилась за рамки рабочего самоуправления. В соответствии с уставом в рабочие советы имели право избираться все сотрудники предприятия, но при условии, что на две трети он будет состоять из рабочих. В обязательном порядке членом президиума рабочего совета становился директор. Совет имел право регулировать работу предприятия в рамках принятого Госплана и распоряжаться заводскими фондами, однако должен был при этом учитывать мнение профсоюза (представленного советом предприятия). В случае несогласия профсоюза с позицией рабочего совета решение принимало собрание всех работников предприятия. Рабочий совет располагал правом голоса в вопросе о назначении или снятии директора предприятия (окончательное решение оставалось за министром), а директор обязан был отчитываться перед рабочим советом в своих действиях и мог отменять его постановления в случае, если они противоречили законодательству либо Госплану[354].

Данный устав не завершил дискуссий о месте рабочих советов (и советов вообще) в общественно-политической системе ПНР. Молодые радикалы продолжали выступать за «советизацию» Польши и ограничение полномочий бюрократического аппарата. Эти призывы, невзирая на неизменные заверения в приверженности руководящей роли партии, явно ставили под угрозу положение партийно-правительственного аппарата, следствием чего явилось скандальное закрытие еженедельника «По просту» в начале октября 1957 г., сопровождавшееся столкновениями молодежи с милицией в Варшаве.

Активно критиковал существующую систему управления известный экономист-рыночник С. Куровский, который выступал за дальнейшую децентрализацию администрации и предоставление заводам и фабрикам полной самостоятельности на основах рабочего самоуправления. Куровский говорил, что, несмотря на произошедшие перемены, по сути своей общественно-политическая система осталась прежней: как и раньше, она была заинтересована в сохранении подчиненных ей профсоюзов и ограждена от критики правоохранительными органами. Корень зла ученый видел во всемогуществе привилегированного слоя (бюрократии), который стремился подчинить себе все стороны общественной и экономической жизни. Прежде, указывал Куровский, общество защищалось от этого, используя бреши в директивах плана, организуя черный рынок и теневую экономику. Теперь же, когда положение бюрократии пошатнулось, следует коренным образом реформировать экономику, увязав ее с рыночными принципами, и организовать общественный натиск на привилегированный слой, который, разумеется, будет сопротивляться реформам[355].

Естественно, все предложения Куровского так и остались на бумаге, так как в силу особенностей общественно-политической системы ПНР внедрять их мог лишь тот самый привилегированный слой, против которого и ополчился экономист. По большому счету, даже принятый в ноябре 1956 г. устав был утопичен. Ведь он привлекал рядовых работников к управлению предприятием, однако не учитывал отсутствия у них необходимых знаний и необходимого времени. И действительно, первоначальный интерес рабочих к деятельности советов уже во второй половине 1957 г. начал угасать. Вскоре рабочие перестали ходить даже на те заседания, где обсуждались социальные вопросы[356]. Это было естественно — люди не могли постоянно жить в режиме общественной активности. Добившись уступок от власти, они вернулись к своей обычной жизни. Создание рабочих советов, правда, не искоренило забастовок, которые продолжали вспыхивать с завидной регулярностью, но уже не достигали масштабов 1956 г. Причина всегда была одна — материальные условия (как правило, зарплаты и премии).

Воспользовавшись успокоением настроений в обществе, власть перешла в наступление. В 1958 г., после IV конгресса профсоюзов, те вновь превратились в «приводные ремни» партии и сосредоточились на бытовых вопросах, всё больше напоминая собесы[357]. 20 декабря того же года был принят новый устав рабочих советов, значительно расширивший полномочия профсоюзов и включивший в число органов заводского самоуправления парторганизации. Теперь на каждом предприятии создавалась конференция рабочего самоуправления, в состав которой входили: рабочий совет, совет предприятия (т. е. профсоюз), партком и Главная техническая организация (т. е. инженеры). Директор более не являлся членом рабочего самоуправления, но обязан был присутствовать на его заседаниях и готовить все материалы, необходимые для его работы. Другими словами, с этого времени директор превращался в подобие первого секретаря, направляющего деятельность рабочего самоуправления. Кроме того, рабочий совет (в лице его президиума) лишался права инициативы при назначении и снятии директора; теперь ему позволялось лишь выражать свое мнение относительно этого вопроса. Арбитрами в спорах между рабочим советом и дирекцией теперь должны были выступать: конференция рабочего самоуправления, представители соответствующего министерства совместно с правлением профсоюза, а также примирительная комиссия, действующая при министре или воеводском (городском) совете при участии Центрального совета профсоюзов. Нетрудно догадаться, что последнее слово в такой ситуации всегда оставалось за органами государственной власти, заинтересованными прежде всего в выполнении экономического плана, а не в соблюдении прав рабочих. Более того, процедурные вопросы, связанные с деятельностью рабочих советов, передавались теперь в ведение Центрального совета профсоюзов, чем еще туже затягивалась петля вокруг полномочий рабочих советов. На крупных предприятиях предусматривалось создание цеховых рабочих советов, в руководство которых обязательно должны были входить представители цеховой парторганизации[358].

Представители партийно-государственного аппарата не скрывали, что их целью при данных изменениях является упрочение руководящей роли партии (хотя само положение об этом было внесено в Конституцию лишь в 1976 г.). Собственно, даже в уставе ПОРП было написано, что «заводские парторганизации несут ответственность перед партией за успешную работу своих предприятий»[359]. Правда, при этом настойчиво проводилась мысль о принципиальном разделении функций партийных и государственных органов. «ПОРП после VIII пленума ЦК в октябре 1956 г. по новому определяет взаимоотношения между партий и народным государством. В этой области партия отказалась от ошибочной практики вмешательства или подмены собой государственной власти в деятельности официальных органов», «партия… сосредотачивает свои усилия не на управлении государством, экономикой или людьми — всем этим занимаются государственные и экономические власти. Партия как организующая и руководящая сила сосредоточена на объединении сил польской демократии и формулировании политической программы развития»[360]. Другими словами, подразумевалось, что партия с этого момента будет следить лишь за направлением общего развития страны, контролируя политическую благонадежность организаций и граждан, но перестанет осуществлять мелочный надзор, вмешиваясь во все вопросы без исключения. Как выразился В. Гомулка на IV съезде ПОРП в 1964 г., роль партии заключалась «во вдохновении и координации [государственных] органов, а не в их подмене»[361]. При этом допускалась общественная инициатива и даже критика, если она не выходила за рамки программы партии.

На практике всё выглядело не так благостно. Размытость компетенций партийных и государственных органов приводила к тому, что партийные инстанции (в силу господствующего положения ПОРП в стране) повсеместно преобладали над государственными либо же сливались с ними. С правом на критику дело тоже обстояло неблагополучно, поскольку при отсутствии независимых от партийно-государственного аппарата общественных организаций все граждане находились в полной зависимости от того или иного начальника, что порождало приспособленчество и двуличие. Высшее руководство осознавало эту проблему и не раз поднимало вопрос о недостатке демократии. Например, на майском пленуме ЦК ПОРП в 1967 г. было признано, что отчетно-выборные собрания в партии проходили в авторитарной манере, и что узурпация исполкомами исключительного права на принятие решений являлась порочной практикой[362]. В ноябре 1970 г. член Политбюро З. Грудзень на страницах официального органа ЦК ПОРП журнала «Нове дроги» указал на недостаточность информации, которую получают члены партии. «Стерильность информации может приносить вред и потери. Без прямой и объективной информации не может быть творческой критики — движущей силы прогресса и развития», — писал чиновник[363]. Правящая верхушка ратовала за развитие демократического централизма, при котором меньшинство обязано подчиняться мнению большинства, но при этом поощрялись критика и дискуссии. Однако стоило проявиться где-то излишней, на взгляд партийных чиновников, самостоятельности, как тут же следовал окрик и призыв сомкнуть ряды и усилить бдительность. Такова была картина внутрипартийной жизни в то время, когда ПОРП усиливала свой контроль над рабочими советами.

Вместо того чтобы уравновешивать власть дирекции, улаживая споры между начальством и рабочими (что парторганизации обязаны были делать в силу своего присутствия в рабочем самоуправлении), они превратились в государственных надсмотрщиков, следящих за выполнением плана. По сути дела, сложился коллективный управляющий орган, при котором первый и второй секретари первичной парторганизации входили в руководящую группу наравне с директором, его заместителями и главным бухгалтером. Сама же парторганизация и ее «младшие партнеры» — заводские представительства Союза социалистической молодежи и Лиги женщин — стали чисто декоративными органами, руководство которых слабо считалось с мнением своих членов. Неслучайно на VIII пленуме ЦК ПОРП в 1967 г. поднимался вопрос об активизации работы парторганизаций, которые обнаруживали себя лишь в период каких-либо общенациональных кампаний (к примеру, выборов), а в остальное время были малозаметны[364]. Апатичность заводских парторганизаций стала характерным явлением для второй половины 1950–1960-х гг.[365]

В этих условиях рабочие постоянно сталкивались со случаями, когда общественные и политические организации на заводе (рабочий совет, профсоюз, парторганизация, отделения Союза социалистической молодежи и Лиги женщин и пр.) не могли или не хотели доводить до сведения администрации их проблемы. Так, например, согласно исследованию одного предприятия в начале 1960-х гг., партийные рабочие, несмотря на огромное численное преимущество над технической интеллигенцией, неизменно проигрывали ей в спорах, случавшихся на партсобраниях. Те же, кто упорно пытался достучаться до руководства, «так получили по крестцу, что уже не пытаются», — выразился один из рабочих[366]. Исследования показывали, что рабочим просто не хватало экономических знаний, чтобы разобраться в сути дела, когда речь заходила о работе предприятия, да и в целом (что естественно) их намного больше занимал вопрос повышения своего благосостояния, нежели функционирования завода. Социологические опросы, проведенные в 1969 и в 1978 г., привели к одному выводу: на предприятиях всем распоряжался директор, согласовывавший свои решения с парткомом[367]. Рабочие, помнившие берутовские времена, говорили по этому поводу: «Раньше я не мог критиковать министра или правительство, зато мог критиковать директора или мастера. Теперь я могу критиковать правительство или министра, но за критику директора или мастера меня могут уволить»[368].

Партийные функционеры, в сущности, превратились в технократов, думающих лишь о выполнении плана и исключавших рабочих из числа тех, кто оказывал влияние на принятие решений. Авторитет заводского самоуправления упал так низко, что работники зачастую не знали даже, кто является председателем рабочего совета, не говоря уже о том, чем этот совет занимается[369]. И это положение не изменило и расширение полномочий рабочих советов в феврале 1969 г., когда по решению пленума ЦК их допустили к разработке планов предприятий на 1971–1975 гг.[370]Рабочие были просто несведущи в таких вопросах, не имели рычагов воздействия на администрацию, и последнее слово всё равно оставалось за дирекцией и исполкомом. Партийные структуры стали играть роль лоббистских групп, связанных с теми или иными отраслями экономики[371]. В том же духе действовали и профсоюзы, лишенные какой бы то ни было независимости от партийно-государственного аппарата. Улаживание дел рабочих целиком легло на плечи мастеров и начальников цехов, которые в силу этого имели огромное влияние среди работников и следили за выполнением теми своих обязанностей[372].

Нельзя сказать, что дирекция и общественные организации совсем не прислушивались к требованиям рабочих. Прислушивались, особенно когда возникала угроза забастовки, а иногда даже поддерживали участников акций протеста. Но, как легко догадаться, происходило это либо в силу личного расположения тех или иных чиновников к нуждам рабочих, либо по причине совпадения их интересов с интересами работников. Организации же, призванные защищать права трудящихся, бездействовали, будучи парализованы государственными и партийными структурами. В этом крылся зародыш будущих потрясений.

А повод для недовольства у рабочих был, и весьма существенный. Во второй половине 1960-х гг. в польской экономике наступил очевидный застой, а с ним — и существенное замедление темпов роста зарплат. Одновременно происходило всё более сильное расслоение по заработкам между рабочими, технической интеллигенцией и служащими. Второе явление вообще характеризовало собой значительную часть истории Народной Польши. Иногда, после социальных взрывов, разница в заработках сокращалась, но затем вновь начинала увеличиваться[373]. В среднем в 1960–1975 гг. рабочие стабильно получали 72–75 % от заработков инженерно-технического состава (затем не только исчез разрыв, но рабочие даже вырвались вперёд). При этом рабочие имели значительно худшие условия проживания, не говоря уже о том, что для них непрерывно сокращался общественный фонд (т. е. социальные услуги)[374]. Профсоюзы и рабочие советы, как было показано выше, проявили полную неспособность защищать интересы рабочих, спорадические же забастовки имели временный эффект и ограничивались локальными успехами, не меняя ситуацию в целом. На этом фоне резкое повышение цен на продукты питания, произведенное в преддверии рождественских праздников в 1970 г., взорвало общество.

Как водится, Гомулка использовал партийные каналы для информирования населения о грядущем повышении цен. Письмо в парторганизации, составленное в ЦК, было принято рядовыми партийцами плохо, однако какой-то организованной оппозиции не встретило[375]. Профсоюзы и рабочие советы, что уже привычно, вообще не были поставлены в известность о намечаемых мерах. Дальнейшие акции протеста зарождались сугубо стихийно, без какого-либо участия официальных структур предприятий, призванных вроде бы выражать волю трудящихся. Новым явлением была организованность протестующих, быстро создавших забастовочные комитеты и сформулировавших четкие требования к властям. Требования эти преимущественно касались повышения зарплат рабочим и снижения цен; кроме того, рабочие хотели наказать виновных в произошедшем кризисе (в качестве таковых назывались фамилии Гомулки и его ближайших сотрудников) и добиться от польских средств массовой информации правды о случившемся на Побережье в декабре 1970 г. (где происходили ожесточенные столкновения манифестантов с органами правопорядка, сопровождавшиеся множеством убитых и раненых). Налицо была также усиливающаяся враждебность к ПОРП, проявлявшаяся не только в поджогах зданий воеводских комитетов партии, но и в лозунге беспартийных профсоюзов и рабочих советов (особенно эти настроения были сильны в Гданьске, где после расстрела рабочей манифестации, случившейся утром 16 декабря у проходной № 2 верфи им. Ленина, рабочие исключили всех членов партии из забастовочного комитета[376]). Впервые пункт об отделении профсоюзов от партии был включен в список требований рабочих щецинской верфи имени А. Варского, составленный 18 декабря. Там же содержался и пункт о перевыборах руководства Центрального совета профсоюзов, подхваченный затем другими забастовщиками[377]. Щецинские судостроители вообще показали образец организованности и политической зрелости. Им удалось не только добиться повышения зарплат, но и провести досрочные перевыборы всех общественных и политических структур предприятия на демократической основе (т. е. без предварительных списков, составленных парторганизацией и дирекцией). Поначалу они, как и другие протестующие, удовлетворялись обещаниями властей и пустыми декларациями. Но затем в составе забастовщиков выделилось радикальное крыло, мозгом коего явился местный социолог Люциан Адамчук, а лидером — мастер Эдмунд Балука. Адамчук сумел убедить рабочих в необходимости добиваться ряда политических реформ и настоял на создании Рабочей комиссии, задачей которой являлось следить за демократичностью перевыборов руководства парторганизации, профсоюза и рабочего совета на предприятии. Кроме того, комиссия добилась того, что в новые профсоюзные органы и рабочие советы не прошел ни один представитель администрации и инженерно-технической интеллигенции. По словам членов комиссии (подсказанных, несомненно, Адамчуком), люди умственного труда по своему служебному положению не могли бороться за интересы рабочего класса. Комиссия также своей властью отменила результаты выборов в двух цехах, так как тамошним собраниям были предложены списки кандидатов в профсоюзные органы, составленные руководством цехов и общественных организаций. Комиссия сочла это нарушением демократии. Результатом всех этих мер стало существенное ослабление влияния парторганизации (ее члены заняли всего лишь 10 % постов в рабочих советах и профсоюзе), а также полное обновление руководства самой парторганизации, в исполкоме которой удержался лишь один член его старого состава (бывший первый секретарь, занявший теперь пост секретаря по идеологии), а новым главой стал лидер забастовочного комитета в декабрьские дни 1970 г. М. Доперала (он считался представителем умеренного крыла протестующих)[378].

Рабочий протест декабря 1970 — января 1971 г. не привел к каким-либо структурным изменениям в общественно-политической системе ПНР. Народ удалось успокоить кадровыми перестановками в правящей верхушке и экономическими мерами. Любопытно в связи с этим, как отправленный в отставку Гомулка оценивал политику партии в отношении рабочих в период, когда он находился во главе ПОРП.

Письмо его в ЦК, написанное в марте 1971 г., показывает, что у отставного лидера было весьма своеобразное представление о положении рабочих в Польше. Отвечая на обвинение в свой адрес со стороны партийной прессы в том, что при нем профсоюзы утратили самостоятельность и не защищали рабочих, Гомулка заявил, что профсоюзы и не должны заниматься этим в социалистическом государстве, поскольку такая их деятельность несовместима с руководящей ролью партии. Теперь же, с беспокойством писал Гомулка, профсоюзы начнут оказывать давление на партию, требуя новых уступок, например — повышения зарплат, а это неизбежно приведет к инфляции[379]. Вообще, в ПНР, по словам Гомулки, профсоюзы уподобились своим западным аналогам; в Польше забастовку организовать было даже легче, так как трудящиеся не имели страха перед рабочей, т. е. своей, властью. Для Гомулки это было ненормально, ибо забастовка — часть капиталистической, а не социалистической системы. Не должно быть такого, говорил Гомулка, чтобы работники социалистической экономики выступали против социалистического же государства[380]. Гомулка напрочь отмел тезис о том, что в период кризиса против него выступали рабочие. Он видел корни возмущения в традиционном анархизме поляков, которому особенно подвержена молодежь[381]. Запросы протестующих он признал чрезмерными, заявив, что при капитализме с такого рода требованиями борются экономическими и полицейскими мерами, а при социализме — путем централизованного определения условий быта рабочих со стороны партии, государства и профсоюзов[382].

Как видим, в концепции Гомулки не было места организациям, защищающим права рабочих. Очевидно, он считал, что если страной руководит «рабочая» партия, то никаких притеснений трудящихся быть не может. Это его мнение оказалось в корне неверным. Оно не учитывало внутреннего расслоения в ПОРП, выделения в ней привилегированного слоя (хотя и состоявшего в немалой степени из бывших рабочих), занятого не производством, а управлением, и имеющего свои, отличные от рабочих, интересы и жизненные устремления. Зато оказалось правильным другое наблюдение Гомулки. Описывая материальное положение рабочих-судостроителей, он сказал, что эта группа трудящихся относилась к одной из самых высокооплачиваемых[383]. И это было правдой. Парадокс заключался в том, что наивысшие запросы и наибольшую требовательность демонстрировали как раз самые обеспеченные группы рабочих в Польше. Как свидетельствовали опросы, проведенные в 1970-х гг., чем более высокую зарплату получал рабочий, тем сильнее он был недоволен советами, которые, по его словам, совершенно пренебрегали интересами трудового коллектива, не имели влияния на дирекцию и лишь агитировали за выполнение плана[384]. В период забастовок именно эти категории рабочих проявляли наибольшую несговорчивость. Вот, например, что написал по этому поводу кинокритик З. Калужиньский: «Недовольство не обязательно проистекает из тяжелого материального положения. В 1980 г. наибольшую ярость и упорство проявляли судостроители Побережья и шахтеры Силезии, зарабатывавшие тогда втрое больше меня. Уже тогда меня поразило, что те, кто получал куда более низкую зарплату, соблюдали умеренность и во время переговоров склонны были к соглашениям. Это явление, замеченное мною дважды, я и по сей день не могу объяснить»[385].

Подытоживая результаты декабрьско-январского кризиса, Гомулка заявил, что партия по сути отказалась от руководящей роли, поскольку подчинилась бунтующим профсоюзам[386]. Новая правящая элита как будто разделяла с ним это беспокойство и сразу же начала предпринимать усилия по возвращению ПОРП прежней роли. Так, профсоюзы не только не получили самостоятельности, но и, напротив, в октябре 1972 г. на VII конгрессе подтвердили свою подчиненность партии (единственным, кто голосовал против этой резолюции, был Э. Балука, вскоре после этого вынужденный эмигрировать из страны[387]). Тогда же была начата реформа местной администрации, согласно которой райкомы партии практически сливались с советами: с этого момента обоими органами руководили одни и те же люди[388]. В феврале 1976 г. в Конституцию было внесено положение о руководящей роли партии.

И в том же году вспыхнули новые беспорядки, вызванные решением об очередном поднятии цен. Информируя общество об этом шаге, правящая верхушка пыталась действовать деликатнее, чем в свое время Гомулка. Во-первых, более удачно был выбран день: не середина декабря, а середина июня. Многие люди были в отпусках, к тому же в ближайшее время не намечалось никаких праздников. В преддверии ценовой подвижки были проведены встречи с первыми секретарями воеводских комитетов партии, прошло расширенное заседание ЦК, во все воеводства были разосланы записки о планируемом изменении цен, прошли закрытые заседания местных парторганизаций. Наконец, решению был придан вид демократичности: окончательную санкцию на него должен был выдать Сейм, а за день до голосования по всей стране запланированы были «общественные консультации», по сути — массовые митинги, в ходе которых представители властей объясняли людям причины повышения цен[389]. Как видим, основным каналом информации власти по-прежнему считали партию, но теперь для соблюдения приличий решено было разделить ответственность с государственными органами.

Однако и на этот раз не удалось избежать массовых выступлений. Пусть они не могли сравняться по масштабу с декабрьско-январским кризисом, но образ действий протестующих был совершенно таким же. Началось всё с забастовок, которые с большим или меньшим успехом пытались унять дирекция и представители заводских организаций. Им не верили, на заводе «Урсус» под Варшавой председателю совета предприятия, уговаривавшему рабочих вернуться на свои места, было прямо заявлено, что «профсоюзы нам не нужны, поскольку и так ничего не делают», и что «профсоюзы не имеют никакого значения»[390]. Наиболее драматичный оборот события приняли в Плоцке и Радоме, где рабочие, выйдя на манифестации, сумели поджечь здания воеводских комитетов партии (характерно, что и в этот раз, как в декабре 1970 г., главными объектами нападений стали именно партийные, а не государственные органы власти).

Этот кризис получился как бы повторением в миниатюре предыдущего. Опять рабочие действовали самостоятельно, вне всякой сцепки с официальными структурами на производстве. Опять деятельность этих официальных структур (рабочего совета, парторганизации, совета предприятия) свелась к призывам возобновить работу, без каких бы то ни было попыток стать посредниками в переговорах между забастовщиками и властями. Опять недовольство в некоторых местах выплеснулось на улицы и закончилось массовыми беспорядками. Единственным существенным отличием было, пожалуй, лишь то, что рабочие не успели создать забастовочные комитеты: власти, насмерть перепуганные новым взрывом недовольства, памятуя о судьбе Гомулки, поспешили вернуть цены на прежний уровень.

Однако теперь правящая элита решила принять крутые меры в отношении забастовщиков. После того как страсти улеглись, рабочих начали увольнять с предприятий, несколько десятков человек предстали перед судом. На защиту рабочих поднялась оппозиционная интеллигенция, начавшая собирать деньги для семей репрессированных и оказывать им юридическую помощь. В конце сентября 1976 г. около двадцати деятелей неформальной оппозиции создали Комитет защиты рабочих — первую открыто оппозиционную организацию. По сути, КОР (как принято его именовать по первым буквам польского названия) стал играть роль независимого профсоюза и одновременно — политической структуры, выступавшей против всевластия ПОРП. Таким образом, рабочий протест стал катализатором организационного оформления политической оппозиции.

Деятели КОР не собирались отсиживаться в подполье: в своем первом обращении к депутатам Сейма они открыто заявили о своих целях и подали адреса и телефоны всех членов организации. Защитой им должен был служить Заключительный акт Хельсинкской конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе, согласно которому все страны, подписавшие его, обязывались соблюдать права человека. Собственно, на права человека и ссылались участники КОР, заявляя о своем существовании. В их первом обращении наряду с требованиями прекратить репрессии против рабочих содержалось и напоминание об основных правах граждан (право на труд, на забастовку, на выражение собственных взглядов, свобода собраний и демонстраций)[391]. Как видим, там не было требования независимых профсоюзов (хотя оно могло подразумеваться под свободой собраний), но то, что среди целей КОР была и такая, не подлежит сомнению. Во-первых, один из наиболее авторитетных участников организации, экономист Эдвард Липиньский, еще в апреле 1976 г. в письме первому секретарю ЦК ПОРП Э. Гереку, перечисляя основные гражданские свободы, которые должны присутствовать в Польше, упомянул и независимость профсоюзов[392]. Во-вторых, сам КОР, преобразовавшись в конце сентября 1977 г. в Комитет общественной самозащиты (КСС), выпустил «Декларацию демократического движения», в которой среди прочего указал на необходимость внедрения подлинно независимого рабочего представительства на предприятиях[393]. С сентября 1977 г. КСС-КОР начал издавать журнал «Рабочий» («Robotnik»), стараясь тем самым наладить постоянные и крепкие связи между оппозиционной интеллигенцией и рабочими. Журнал выходил с периодичностью в две недели и распространялся на многих предприятиях.

Однако первый реальный шаг в создании независимых профсоюзов сделал не КОР, а конкурировавшая с ним организация националистического толка Движение в защиту прав человека и гражданина (РОПЧО), созданная в мае 1977 г. В марте 1978 г. в Катовицах деятелями, связанными с РОПЧО, было провозглашено образование Свободных профсоюзов Верхней Силезии. Эта структура не просуществовала долго и распалась под ударами Службы безопасности, однако по ее примеру в конце апреля того же года активисты КОР создали аналогичную организацию в Гданьске (она называлась Свободные профсоюзы Побережья). Детище ко́ровцев оказалось намного жизнеспособнее и сумело продержаться до новой волны забастовок, после чего слилось с «Солидарностью». И хотя образование новых независимых профсоюзов шло с большим трудом (причиной чего являлись репрессии против их участников), власти всерьез обеспокоились этим явлением. В начале 1979 г. в аппарате Службы безопасности возник даже особый департамент для «охраны национальной экономики», имевший целью пресекать любые проникновения «врага» на предприятия[394]. Под врагом понимались все неформальные общественные структуры. Одновременно, в точности повторяя маневр Гомулки в предпоследний год его нахождения у власти, в Политбюро ЦК ПОРП начались дискуссии о повышении роли рабочего самоуправления. При воеводских советах были созданы специальные органы, которые должны были активизировать его работу[395]. Впрочем, причиной этого стала вовсе не деятельность оппозиционных организаций, а нараставшие экономические трудности и возросшая самостоятельность местных элит, заставлявшая власти искать противовес этому в лице народных масс (неслучайно именно в этот период имело место постоянное повышение зарплат лицам, занятым физическим трудом). Что же касается степени общественного резонанса от создания КОР, то его хорошо иллюстрирует следующий пример. В начале 1977 г. секретаря заводской парторганизации на одном из крупных предприятий спросили, как он оценивает влияние КОР. Тот после недолгих раздумий ответил, что на его заводе КОР действует очень динамично, организует досуг трудящихся, группа КОР получила государственные награды, проводит занятия по стрельбе, и вообще КОР — это замечательная организация. При этом отвечавшему даже не пришло в голову, что задавший вопрос имел в виду что-то другое, а не Кружок офицеров запаса (польская аббревиатура которого также звучала как КОР)[396].

Однако в дальнейшем КОР и Свободные профсоюзы приобрели значительно больший размах. К примеру, в конце 1979 г. среди списка вопросов, составленных шестью парторганизациями крупнейших предприятий Вроцлава для лекторов, читавших доклады по политической и экономической ситуации, были и вопросы об оппозиции[397]. К 1980 г. активисты Свободных профсоюзов были на многих предприятиях Польши[398]. О них хорошо знали за границей, финансовую поддержку оказывали профсоюзные организации Франции, Норвегии, Швеции, Италии, Международная Амнистия, а также частные лица (Г. Бёлль, Г. Грасс, Э. Ионеску, Ж.-П. Сартр и др.)[399]. Еще в июле 1978 г. представители оргкомитетов независимых профсоюзов Катовиц и Побережья издали «Обращение ко всем людям труда в Польше и профсоюзах мира», в котором констатировали, что официальные профсоюзы в ПНР, как показали события июня 1976 г., целиком подчинены «монопартии», ввиду чего следует наладить сотрудничество рабочих и интеллигенции для реального отстаивания своих прав[400]. В декабре 1979 г. увидела свет «Карта прав рабочих», которая перечисляла неотъемлемые права трудящихся, описывала методы борьбы за них и призывала создавать по всей стране независимые профсоюзы. В целом же Карта затрагивала лишь экономические и социальные вопросы, и не ставила политических задач (впрочем, в условиях ПНР тезис о независимых рабочих организациях неизбежно приобретал политическое звучание)[401]. Под воздействием нараставших экономических трудностей и общественного недовольства даже лояльные власти люди начали склоняться к расширению самостоятельности профсоюзов. Например, в октябре 1977 г. в Политбюро ЦК ПОРП обратился ряд интеллектуалов и бывших партийных функционеров, заявивших о необходимости введения реальных демократических свобод и повышения значимости профсоюзов (чтобы те стали партнерами государственной администрации и руководства предприятий)[402].

Один из самых мощных свободных профсоюзов появился на гданьской верфи им. Ленина. Его активистами были электрик Л. Валенса и сварщица А. Валентынович. Когда в августе 1980 г. Анну Валентынович в наказание за деятельность в независимом профсоюзе уволили с работы, ее коллеги по оппозиции организовали забастовку, впервые обнаружив перед властями силу своей структуры. Забастовка эта стала искрой, которая взорвала страну, уже давно погружавшуюся в пучину экономического кризиса. На верфи образовался Межзаводской забастовочный комитет (возглавленный Валенсой), который выставил ряд требований к властям. В отличие от всех предыдущих акций протеста, теперь лидеры забастовщиков предъявили не только экономические, но и политические требования, первым из которых было создание независимых профсоюзов. Этот факт явился красноречивым свидетельством эффективности сотрудничества рабочих и интеллигенции в рамках оппозиции (Л. Валенса был близок к КОР). Вскоре в Гданьск прибыли представители оппозиционных сообществ, создавшие там Экспертную комиссию при МЗК. Эта комиссия стала мозгом той организации, которая спустя короткое время получила название «Независимого самоуправляемого профсоюза Солидарность». 31 августа в Гданьске было подписано соглашение между представителями забастовщиков и партийно-государственного аппарата, согласно которому последний допускал существование организаций трудящихся, неподконтрольных правящей партии. Политический режим Народной Польши начал сыпаться и спустя девять лет, несмотря на введение военного положения, окончательно рухнул.

Таким образом, опыт Народной Польши показал несовместимость руководящей роли партии и широкой демократии на производстве. Теоретические основы официальной идеологии, провозглашавшей допуск трудящихся к управлению предприятиями, вступали в противоречие с партийной практикой, ограничивавшей пределы возможной демократии директивами правящей верхушки. Власть имущие не могли понять, что предоставление рабочим организациям хотя бы грамма свободы открывало вентиль, из которого грозили вырваться стихии, явно идущие вразрез с руководящей ролью партии. Они склонны были объяснять это происками классового врага или разгулом преступности, но никак не тем фактом, что у доведенных до крайности рабочих просто не было иного способа достучаться до властей. И Гомулка, и Герек были убеждены, что рабочее самоуправление предоставляло трудящимся реальные рычаги воздействия на дирекцию, не видя при этом, что в действительности значение советов обесценивалось всевластием партийных структур и отсутствием низового воздействия на правящий режим. В этом смысле ситуация на предприятиях полностью повторяла ситуацию в стране, где при формальном верховенстве местных советов вся полнота власти находилась в руках парткомов. Характерно при этом, что гомулковская и герековская команды прошли один и тот же путь, начав с обещаний предоставить трудящимся возможность участвовать в принятии решений, и быстро перейдя к новой централизации и «закручиванию гаек». Обе команды балансировали между соблазном установить жесткую властную вертикаль и опасениями, что такая вертикаль приведет к новым рабочим выступлениям, подобным тем, что были в 1956 г. Правящий режим ПНР так и не нашел выхода из этой ситуации, уступив место проверенным на Западе образцам взаимоотношений работника и работодателя.

Философ перед лицом власти. Как исключали из партии Лешека Колаковского[403]

Польский философ Лешек Колаковский в своем творчестве проделал эволюцию от сталинского догматизма до антикоммунистического либерализма. В послевоенные годы прослыл завзятым апологетом нового строя, резко выступал против «буржуазной философии» и католицизма, стал сотрудником Института подготовки научных кадров при ЦК Польской объединенной рабочей партии, а в 1953 г. возглавил кафедру современной философии Варшавского университета. В 1956 г. под впечатлением общественно-политического кризиса в Польше и собственной поездки в СССР перешел в лагерь критиков режима, превратившись в одного из духовных вождей так называемого польского ревизионизма, т. е. движения за расширение поля свободы в гуманитарных науках и искусстве. Именно Колаковский сформулировал в наиболее полном виде платформу «ревизионизма» как внутрипартийного течения за обновление: 1) поиск путей институционального выражения демократических форм жизни; 2) убеждение, что политический аппарат, неподконтрольный обществу, неизбежно ужесточает государственную машину и вырождается в деспотию, не связанную ни с мнением народа, ни с потребностями общества; 3) понимание того, что экономическая свобода может деградировать, если ей не сопутствует политическая демократия; 4) убеждение, что в условиях национализации средств производства следует бороться за их обобществление; 5) требование свободы слова для всех идеологий, стоящих на почве социализма; 6) понимание того, что партия разлагается в случае, если она слита с госаппаратом и фактически является его частью, вместо того чтобы быть вдохновителем и воспитателем общества; 7) постулат, что сталинизм был не «ошибкой», а тотальной политической, экономической и культурной системой, и его преодоление требует дальнейшего преобразования системы, а не только устранения «недостатков» и сосредоточения всеобщей ненависти на нескольких лицах, особенно отличившихся в предыдущий период; 8) утверждение, что суверенитет Польши не перестал быть насущной проблемой; 9) противопоставление социалистической и буржуазной демократий — нонсенс, поскольку речь идет не о ликвидации достижений буржуазной демократии, а о ее расширении в системе, которая устранила бы все элементы фиктивности вместе с общественным неравенством; 10) народовластие совсем не гарантирует того, что государство становится выразителем народной воли, а партия — авангардом рабочего класса, вместо этого оно требует постоянного выстраивания институциональных форм, которые бы расширили участие народа в политическом и экономическом управлении[404].

Данные положения, особенно тезисы о необходимости «дальнейшего преобразования системы» и укреплении суверенитета Польши, входили в противоречие с программой новой правящей элиты и, в частности, с высказываниями первого секретаря ЦК В. Гомулки, который еще в 1956 г. заявил, что никакого второго этапа (под которым некоторые «политические комбинаторы» подразумевают «так называемые демократические свободы, политическую независимость и открытие ворот для получения постов») не будет; те же, кто говорит иначе, стремятся к восстановлению в стране капитализма[405]. В мае 1957 г. на IX пленуме Гомулка подробно разобрал взгляды Колаковского и показал их неприемлемость для партии[406].

Уже в октябре 1957 г., ровно через год после судьбоносного пленума ЦК ПОРП, закрепившего антисталинский поворот, цензура отклонила статью историка Б. Бачко о философии Колаковского, хотя ее содержание ни в чем не отклонялось от партийной линии. Несомненно, такое решение было вызвано стремлением не будоражить лишний раз воспоминания о 1956 г., особенно ввиду планировавшегося тогда же закрытия популярного молодежного еженедельника «По просту», ставшего одним из двигателей политического обновления[407]. В начале декабря Колаковский ушел из редакции популярного литературного ежемесячника «Нова Культура», а 2 января 1958 г. направил обращение в исполком первичной парторганизации философского факультета Варшавского университета, где отказывался выступить с самокритикой и требовал ответственности власти перед народом (в качестве органов контроля он видел рабочие советы на предприятиях, Сейм и относительную свободу прессы)[408].

На какое-то время Колаковский ушел в тень. Он никак не проявил себя в популярнейшем месте встреч оппозиционной интеллигенции — варшавском Клубе Кривого колеса, который был закрыт со скандалом в начале 1962 г. Не прослеживается его участие и в знаменитом обращении тридцати четырех деятелей науки и искусства к премьер-министру Ю. Циранкевичу, отправленном 14 марта 1964 г. с требованием изменить политику властей в области культуры. Не играл первых ролей Колаковский и в Союзе писателей, когда там происходили столкновения с представителями партийных органов. Единственным поступком философа, обратившем на себя внимание власть предержащих, была его встреча в 1963 г. с главой польского епископата кардиналом С. Вышиньским. В этой связи он даже вынужден был объясняться со вторым лицом в партии — членом Политбюро З. Клишко, которому отправил заявление, где указывал, что хотел узнать от Вышиньского о II Ватиканском соборе и интеллектуальных течениях в католицизме. Позднее аналогичное заявление он послал и в варшавскую комиссию партийного контроля. «Вышиньский рассказывал обо всем достаточно свободно, — писал Колаковский, — но избегал существенных для нас вопросов, таких как идеологические и политические конфликты на соборе. Зато много рассуждал о вещах малозначительных, вроде литургической реформы и теологических проблем, связанных с экуменизмом»[409].

Такая осторожность, однако, не помешала секретарю Гомулки В. Намёткевичу при составлении информационной записки для шефа в 1964 г. включить философа в число тех, кто задавал тон в Союзе писателей начиная с 1955 г.[410]Более того, по данным Службы безопасности МВД, в литературном сообществе господствовало мнение, что «Письмо 34-х» было «продолжением серьезной, согласованной политической акции так называемых „либералов“ (представленных Слонимским[411], а также несколькими философами и социологами вроде Л. Колаковского) и группы „бешеных“ в парторганизации СП… Часть из них… стремится к тому, чтобы скомпрометировать партийных литераторов из нынешнего руководства СП и не допустить подлинного диалога между творческим сообществом и партийным руководством»[412].

Общественная активность Колаковского резко возрастает в 1965 г. Прежде всего, он пишет сенсационное эссе «Иисус Христос — пророк и реформатор», где защищает христианство от «примитивно понимаемого атеизма». В момент обострения взаимоотношений церкви и государства такой шаг прежнего марксистского догматика явно шел вразрез с официальной идеологией.

В июле того же года, во время суда над диссидентами Я. Куронем и К. Модзелевским, Колаковский выступил доверенным лицом обвиняемых, а в октябре, при рассмотрении апелляции по делу, предъявил суду экспертное заключение, составленное вместе с президентом ПАН Т. Котарбиньским и социологом М. Оссовской, на предмет того, что следует считать взглядами, а что — сведениями (арестованных обвинили в распространении сведений, порочащих Польшу). Прокурор со своей стороны прямо увязал деятельность Куроня и Модзелевского с концепциями Колаковского[413]. В промежутке между этими процессами Колаковский успел поучаствовать еще в одном — рассмотрении дела 75-летнего писателя Я. Н. Миллера, также обвиненного в распространении сведений, порочащих страну (Миллер был уличен в пересылке на Запад статей, бичующих польскую действительность).

Наконец, в декабре 1965 г. на съезде Союза писателей в Кракове философ призвал убрать из творческого процесса запрещенные темы, сказав, что их наличие мешает нормальному развитию культуры.

Все эти шаги побудили Секретариат ЦК поручить Центральной комиссии партийного контроля (ЦКПК) провести с Колаковским беседу.

28 января 1966 г. члены ЦКПК обсудили в своем кругу характер беседы. На заседании присутствовало пять человек. Председательствовал Роман Новак — человек богатейшей судьбы и необычных для партийного деятеля увлечений. Выходец из рабочей семьи, он был на 27 лет старше Колаковского, с коммунизмом связался в 1921 г. (философ тогда еще даже не родился), участвовал в силезских восстаниях против немцев, зарабатывал на жизнь слесарем в шахте и на электростанции. Между прочим, писал картины и профессионально занимался рыбалкой. В 1939 г. попал в далекую Боливию, где обретался до 1946 г. Вернувшись в Польшу, сделал быструю карьеру в партии, в 1950 г. возглавил воеводский комитет ПОРП в Ополе, в 1956 г. на несколько месяцев вошел в состав Политбюро (его вывели оттуда вместе с будущим первым секретарем Э. Гереком, чтобы освободить место для людей Гомулки). В том же году был назначен председателем ЦКПК, а в 1957 г. стал членом Государственного совета (коллективного органа взамен поста президента). В общем, Новаку не за что было жаловаться на судьбу, хотя он и мог чувствовать себя немного обиженным Гомулкой. По уровню образования, разумеется, он не мог сравниться с Колаковским, зато превосходил его на порядок жизненным опытом. Было у обоих и нечто общее в судьбе: и тот, и другой сполна воспользовались общественным авансом послевоенных лет и были накрепко связаны с социалистическим строем.

Следующим членом ЦКПК был яркий представитель берутовской элиты Марьян Нашковский. Будучи на 12 лет младше Новака (но на 15 лет старше Колаковского), он являл собой нередко встречающийся в партийных кругах тип довоенного коммуниста с высшим образованием. Начинал как член молодежной католической организации, но уже в 1934 г. (одновременно с окончанием филологического факультета Львовского университета) вступил в Коммунистический союз польской молодежи. Подвизался на ниве защиты репрессируемых, работал в Международной организации помощи борцам революции (МОПР), получил 8 лет заключения. После начала Второй мировой войны работал в советских СМИ, сражался в рядах Красной армии и в Войске Польском. После окончания войны работал военным атташе в Париже и послом в Москве. В 1950 г. возглавил Главное политическое управление польской армии, а в 1952 г. был назначен на должность заместителя министра иностранных дел, в каковой и пребывал на момент обсуждения дела Колаковского, одновременно являясь членом ЦК.

Еще одним членом ЦКПК с высшим образованием и с многолетним партийным стажем был Юзеф Ковальский. Выходец из семьи еврейских служащих (подлинное имя — Соломон Натансон), он был всего лишь на четыре года младше Новака, изучал медицину в Кар-ловом университете Праги и в университете им. Стефана Батория в Вильно (Вильнюсе). Вся его довоенная деятельность была связана с Компартией Западной Белоруссии: как представитель этой организации по вопросам «белорусского освободительного движения» он ездил по местам компактного проживания еврейского населения, курсируя между Белостоком, Минском и Пинском, а в качестве специалиста по истории рабочего движения сотрудничал также с Белорусской Академией наук в СССР, дважды арестовывался польскими властями. Второй арест закончился приговором к заключению на 8 лет. Из тюрьмы его освободила война. Ковальский принял участие в обороне Варшавы, затем ушел на советскую территорию, где работал в редакциях нескольких газет, стал заместителем начальника польского издательского концерна «Польпресс». В Польшу вернулся лишь в 1951 г. и вскоре возглавил кафедру истории ПОРП в Институте научных кадров при ЦК ПОРП. С тех пор бдительно выслеживал всяческую крамолу на «историческом фронте», превратившись в одного из проводников сталинской линии в области истории. В период оттепели пережил несколько тяжелых моментов, оказавшись объектом атаки со стороны более либеральных коллег по цеху, однако сохранил за собой все должности и продолжал издавать труды, выдержанные строго в духе официальной идеологии (хотя и должен был скорректировать свою позицию с учетом нового взгляда на сталинские репрессии).

Компанию вышеуказанным личностям составлял экономист берутовского призыва Максимиллиан Погорилле. Рожденный в 1915 г. (т. е. на 12 лет раньше Колаковского), он не относился к плеяде довоенных коммунистов и начал карьеру лишь во время войны. До этого учился во Львовском политехническом институте (прервал учебу в 1936 г.), а после присоединения Львова к СССР работал учителем в средней школе и заочно учился в Львовском педагогическом институте. Когда в Советский Союз вторглись нацисты, эвакуировался в Киргизию, где возглавил районное управление Союза польских патриотов (организацию, составленную из польских коммунистов как зародыш просоветского правительства). С установлением нового строя резко пошел в гору: был назначен директором партийной школы в Щецине, в 1950 г. встал во главе кафедры экономики партийной школы при ЦК ПОРП в Варшаве (пригодилось незаконченное политехническое образование), а в сентябре 1957 г. был назначен ректором Высшей школы общественных наук при ЦК ПОРП. В стране он был известен как автор обширных трудов по экономике, в которых обосновывал необходимость форсированной индустриализации.

Последним из членов ЦКПК, явившихся в тот день на заседание, был 55-летний выпускник медицинского факультета Виленского университета Ежи Штахельский, член ЦК с 1948 г., в 1961 г. вторично назначенный на пост министра здравоохранения (который он уже занимал в 1951–1956 гг.), а в 1956–1961 гг. возглавлявший Управление по делам вероисповеданий — главное орудие власти в борьбе с католической церковью.

Как видим, за исключением своего колоритного председателя, всё это была коммунистическая интеллигенция, стремительно взлетевшая в сталинские годы. Ни один из них не был связан не то что с оппозицией, но даже с окружением Гомулки, пострадавшим в период осуждения «право-националистического уклона». Им-то и предстояло беседовать с 39-летним профессором философии, некогда бок о бок с ними боровшимся с «пережитками буржуазной Польши».