Евангелие Достоевского

У Тихона. Иллюстрация к изданию романа 1935 г.

Тихон призывает Ставрогина к подлинному, христианскому покаянию и обещает ему: «Вам за неверие Бог простит, ибо Духа Святого чтите, не зная Его». Ставрогин не верит: «Христос ведь не простит… ведь сказано в книге: “Если соблазните единого от малых сих” – помните? По Евангелию, больше преступления нет и не может быть. Вот в этой книге!» И он указывает на Евангелие. Но Тихон говорит с умилением: «Я вам радостную весть за сие скажу, и Христос простит, если только достигнете того, что простите сами себе… Он простит за намерение и страдание ваше великое… ибо нет ни слов, ни мысли в языке человеческом для выражения всех путей и поводов Агнца… Кто обнимет Его, Необъятного, кто поймет Всего, Бесконечного!»

Испытав на себе жестокий опыт атеистических и «мефистофельских» искушений, пройдя в своей жажде верить через мучения и сомнения, он заставил и своих героев проделать тот же путь: каждый из них вынужден был самоопределяться через отношение к Христу. «Я – взамен Христа» – это был случай Петра Верховенского, самозванца, обезьяны Бога; Достоевский помнил, как Петрашевский, «предтеча», торопился на пятницах «сеять семена» и глумился над Христом, «известным демагогом», «карьеристом». «Я – без Христа» – это был случай Ставрогина, который мог уверовать лишь в своего хилого бесенка. «Если не Христос, то я» – это был случай Кириллова, заявившего своеволие: «Для меня нет выше идеи, что Бога нет. Это так высоко, что переродит человечество». «Если Христос, то и я» – это был случай Шатова, который пока только лишь жаждал веры и надеялся, что когда-нибудь уверует. Кровь Шатова, использованная самозванцами как политический клейстер в тот самый момент, когда формула «если Христос, то и я» утрачивала условность, была ритуальна и мистически символична: Достоевский, не «пожалев» Шатова в канун его возрождения, выставлял истинную цену своим заблуждениям и ошибкам, религиозным исканиям и духовным учителям.

Так что был еще и случай Достоевского. Тот духовный опыт, который пролег между формулой «нет и не может быть ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа» и идеологемами «без Христа», показывал подлинную дистанцию между автором «Бесов» и персонажами автобиографического романа. Достоевский готов был жертвовать истиной, если Христу в ней не было места.

Л. Сараскина Достоевский

Но Ставрогин оказывается неспособен переступить ту грань, которая отделяет атеиста от верующего. Он не готов встать на путь христианского покаяния. С криком «проклятый психолог!» он выбегает из кельи Тихона. И возвращается в мир бесов, из которого попытался было вырваться. Там его уже ничего не ждет, кроме петли.

Развязка

Эпиграф к роману повторяется в его финальной сцене, когда книгоноша читает умирающему Степану Верховенскому отрывок из Евангелия от Луки. Степан Трофимович говорит: «Видите, это точь-в-точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней, – это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!.. Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности… и сами будут проситься войти в свиней».

Степан Трофимович, который при жизни не был христианином, умирает по-христиански. Когда он уже при смерти, посылают за священником. Зная его убеждения, боятся, что он откажется от исповеди и Причастия. Но он «исповедовался и причастился весьма охотно», окружающие даже «пришли поздравить его с Приобщением Святых Таин». Священник говорит собравшимся: «В наше греховное время вера во Всевышнего есть единственное прибежище рода человеческого во всех скорбях и испытаниях жизни, равно как в уповании вечного блаженства, обетованного праведникам». Степан Трофимович горячо откликается: «Бог уже потому мне необходим, что это единственное Существо, Которое можно вечно любить…»

Поколение отцов в лице Степана Трофимовича возвращается к исконной русской вере. А поколение сыновей остается во власти бесовского наваждения. Шатов убит, Кириллов застрелился, Ставрогин повесился, Петр Верховенский сбежал в Швейцарию, чтобы продолжить начатое революционное дело. Такова развязка романа. Исцеления бесноватого не происходит, бесы не выходят из человека и не входят в свиное стадо. Они продолжают сидеть в русском народе и ждать часа своего торжества, «когда царей корона упадет… и пища многих будет смерть и кровь», когда «явится мощный человек… и будет все ужасно, мрачно в нем».

Исцеление двух бесноватых в стране Гергесинской. Фрагмент фрески. Сербия. Дечаны. XIV в.

В пушкинской речи, используя образ «гордого человека» из поэмы «Цыгане», Достоевский видит в нем собирательный образ русского народа. Обращаясь к современникам и потомкам, он говорит: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве… Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой – и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконец народ свой и святую правду его».

С. И. Фудель

Проповедь смирения – то новое слово в русской литературе, которое проходит красной нитью через зрелое творчество Достоевского. И призыв, завершающий пушкинскую речь, как бы подводит итог этой проповеди, источником которой является Евангелие: «Смешно иногда читать, когда ставится такая проблема: откуда идут его взгляды на смирение, на очищение страданием, на любовь – от Руссо, Паскаля, Шатобриана или Диккенса? Они идут от Евангелия, от московского дьякона, учившего его Закону Божию в доме Мариинской больницы, от его каторги с русским народом, от духа Христова, которого если кто не имеет, то и не поймет ничего в Христе. А Христос, как сказано, был “кроток и смирен сердцем”… В том и есть сила и власть Достоевского, что он пишет не как живописец прозы, не как “мастер искусства” за богатым письменным столом, а как созидатель человека, и прежде всего самого себя, как друг, спасающий гибнущую душу, сам во всем пережив и все еще переживая эту нравственную гибель» (С. И. Фудель).

Спасение России и русского человека – не в заморских учениях, не в утопических идеалах свободы, равенства и братства, не в нечаевщине. «Я и сам старый нечаевец, – признается Достоевский. – Я стоял на эшафоте, приговоренный к смертной казни… Вы мне возразите, что я всего только из петрашевцев. Пусть. Но почему вы считаете, что петрашевцы не могли встать на нечаевскую дорогу?..» Революционеры бывают разных мастей, но за революционной идеологией стоит бесовская реальность, потому что революция вдохновляется безбожным, демоническим идеалом.

Достоевскому понадобилось пройти через эшафот и каторгу, чтобы отказаться от иллюзий молодости и прийти к убеждению, которое он вкладывает в уста своего героя: «Атеист не может быть русским», «неправославный не может быть русским». Достоевский верит, что спасение России и каждого русского человека – в подлинно народной вере, в Православии, во Христе. В этом – главная мысль его Евангелия, мысль пророческая, к которой современники не прислушались, но которая и теперь, в XXI веке, сохраняет свою актуальность.

Глава 4. На пороге бессмертия

К середине 1870-х годов Достоевский становится знаменитым, всенародно известным и любимым писателем. Позади каторга, ссылка, годы поистине каторжного литературного труда. В 1876 году Достоевский приобрел свою первую недвижимость: двухэтажный дом в Старой Руссе. До этого он жил только на съемных квартирах.

Впрочем, «приобрел» – не вполне точное слово. Денег на покупку дома у Достоевского не было, и предприимчивая Анна Григорьевна попросила своего брата купить дом с тем, чтобы, когда появятся деньги, семья Достоевского могла его выкупить. Это в конце концов и случилось, но уже после смерти писателя.

Дом Достоевского в Старой Руссе. Фотография А. Савина

Несмотря на условный статус собственности, при жизни Достоевский воспринимал этот дом как свое гнездо, охотно приезжал сюда из Петербурга. Здесь он работал над «Бесами» и «Подростком», здесь же у него зреет замысел романа-эпопеи «Братья Карамазовы».

16 мая 1878 года в Петербурге умирает младший сын Достоевского Алеша. Еще утром этого дня он разговаривает на своем детском языке и громко смеется, ничто не предвещает беду. Вдруг начинаются судороги, посылают за доктором. После ухода доктора Федор Михайлович опускается на колени возле постели младенца, рядом становится его жена. «И каково же было мое отчаяние, – вспоминает Анна Григорьевна, – когда вдруг дыхание младенца прекратилось и наступила смерть. Федор Михайлович поцеловал младенца, три раза его перекрестил и навзрыд заплакал. Я тоже рыдала… Федор Михайлович был страшно поражен этою смертию. Он как-то особенно любил Лешу, почти болезненною любовью, точно предчувствуя, что его скоро лишится. Федора Михайловича особенно угнетало то, что ребенок погиб от эпилепсии – болезни, от него унаследованной».

М. Нестеров. У Креста. В правой части картины – Ф. и А. Достоевские с гробом сына

В. Соловьев

После похорон сына супруги приезжают в Старую Руссу, а затем писатель вместе с молодым философом Владимиром Соловьевым отправляется в Оптину пустынь. Этот монастырь был известен на всю Россию. На протяжении всего XIX века в монастыре жили старцы – духовно опытные наставники, к которым со всей страны стекались паломники. Среди лиц, посещавших обитель, было много представителей дворянства и интеллигенции, в том числе Гоголь, Жуковский, Тургенев, Толстой.

Введенская Оптина пустынь. Фотография нач. ХХ в.

В 1850 году Гоголь после посещения обители писал о ней: «Я думаю, на самой Афонской горе не лучше. Благодать видимо там присутствует. Это слышится в самом наружном служении, хотя и не можем объяснить себе, почему. Нигде я не видал таких монахов. С каждым из них, мне казалось, беседует все небесное. Я не расспрашивал, кто из них как живет: их лица сказывали сами все. Самые служки меня поразили светлой ласковостью ангелов, лучезарной простотой обхождения; самые работники в монастыре, самые крестьяне и жители окрестностей. За несколько верст, подъезжая к обители, уже слышишь ее благоухание: все становится приветливее, поклоны ниже и участья к человеку больше».

Прп. Амвросий Оптинский

Посетить Оптину пустынь было давним желанием Федора Михайловича, а тяжелая утрата сделала эту поездку необходимой. Он нуждался в утешении, духовном укреплении, нуждался в добром наставнике. И нашел его в лице старца Амвросия, ныне известного как преподобный Амвросий Оптинский.

«Вернулся Федор Михайлович из Оптиной пустыни как бы умиротворенный и значительно успокоившийся, – вспоминает Анна Григорьевна, – и много рассказывал мне про обычаи пустыни, где ему привелось пробыть двое суток. С тогдашним знаменитым старцем, о. Амвросием, Федор Михайлович виделся три раза: раз в толпе при народе и два раза наедине, и вынес из его бесед глубокое и проникновенное впечатление. Когда Федор Михайлович рассказал старцу о постигшем нас несчастии и о моем слишком бурно проявившемся горе, то старец спросил его, верующая ли я, и когда Федор Михайлович отвечал утвердительно, то просил его передать мне его благословение, а также те слова, которые потом в романе старец Зосима сказал опечаленной матери…»

Старец Зосима

В романе «Братья Карамазовы» описывается, как старец Зосима выходит к народу, к нему теснятся женщины, одна из них стоит на коленях, «во взгляде ее было что-то как бы исступленное». Она рассказывает старцу, что «сыночка младенчика схоронила». Старец утешает ее: «Вот что, мать… однажды древний великий святой увидел во храме такую же, как ты, плачущую мать и тоже по младенце своем, по единственном, которого тоже призвал Господь. “Или не знаешь ты, – сказал ей святой, – сколь сии младенцы пред престолом Божиим дерзновенны? Даже и нет никого дерзновеннее их в Царствии Небесном: Ты, Господи, даровал нам жизнь, говорят они Богу, и только лишь мы узрели ее, как Ты ее у нас и взял назад. И столь дерзновенно просят и спрашивают, что Господь дает им немедленно ангельский чин”… Посему знай и ты, мать, что и твой младенец наверно теперь предстоит пред престолом Господним, и радуется, и веселится, и о тебе Бога молит. А потому и ты плачь, но радуйся».

Е. Меркурьев в роли старца Зосимы. Сериал «Братья Карамазовы», 2008 г.

Я два дня нахожусь под сильным впечатлением повести Достоевского «Братья Карамазовы»… В ней, как и всегда у Достоевского, являются на сцену какие-то странные сумасброды, какие-то болезненно нервные фигуры, более напоминающие существа из области горячечного бреда и сонных грез, чем настоящих людей. Как всегда у него, и в этой повести есть что-то щемящее, тоскливое, безнадежное, но, как всегда, минутами являются почти гениальные эпизоды, какие-то непостижимые откровения художественного анализа. Здесь меня поразила, потрясла до рыданий, до истерического припадка одна сцена, где старец Зосима принимает страждущих, пришедших к нему искать исцеления. Между ними является женщина, пришедшая за пятьсот верст искать у него утешения. У нее перемерли по очереди все дети. Похоронивши последнего, она потеряла силы бороться с горем, бросила дом, мужа и пошла скитаться. Простота, с которой она описывает свое безысходное отчаяние, поразительная сила безыскусственных выражений, в которых изливается ее бесконечная тоска о том, что она никогда, никогда, никогда уж больше не увидит и не услышит его… Все это меня и до сих пор еще невыразимо хватает за сердце.

П. И. Чайковский. Письмо Н. Ф. фон Мекк. Париж. Февраль 1879 года

Рассказ о старце Зосиме предваряется экскурсом в историю старчества. Достоевский считает нужным объяснить светскому читателю, что это за явление: «Люди специальные и компетентные утверждают, что старцы и старчество появились у нас, по нашим русским монастырям, весьма лишь недавно, даже нет и ста лет, тогда как на всем православном Востоке, особенно на Синае и на Афоне, существуют далеко уже за тысячу лет. Утверждают, что существовало старчество и у нас на Руси во времена древнейшие или непременно должно было существовать, но вследствие бедствий России, татарщины, смут, перерыва прежних сношений с Востоком после покорения Константинополя установление это забылось у нас и старцы пресеклись. Возрождено же оно у нас опять с конца прошлого столетия одним из великих подвижников (как называют его) Паисием Величковским и учениками его, но и доселе, даже через сто почти лет, существует весьма еще не во многих монастырях и даже подвергалось иногда почти что гонениям, как неслыханное по России новшество. В особенности процвело оно у нас на Руси в одной знаменитой пустыне, Козельской Оптиной».

Паломники по дороге в Оптину пустынь. Фотография нач. ХХ в.

Отвечая на вопрос «что же такое старец?», Достоевский пишет: «Старец – это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и в свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением. Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец достичь, чрез послушание всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли. Изобретение это, то есть старчество, – не теоретическое, а выведено на Востоке из практики, в наше время уже тысячелетней. Обязанности к старцу не то, что обыкновенное послушание, всегда бывшее и в наших русских монастырях. Тут признается вечная исповедь всех подвизающихся старцу и неразрушимая связь между связавшим и связанным».

Келья прп. Амвросия Оптинского

На протяжении многих лет Достоевский мечтал описать старца. Первая такая попытка была сделана им в главе «У Тихона» из романа «Бесы» – той самой главе, которая по цензурным соображениям при его жизни не была напечатана. Но там старец получился не столь убедителен, так как не был списан с натуры. Старец Зосима – собирательный образ. Это не портрет Амвросия Оптинского. Но именно встреча со старцем Амвросием помогла Достоевскому осуществить свою мечту.

В русской литературе духовенству не отводилась сколько-нибудь заметная роль. Если священник и появляется в каком-нибудь романе, то, как правило, чтобы кого-то покрестить, обвенчать или отпеть. Мы не видим священников среди главных героев ни у Пушкина, ни у Гоголя, ни у Тургенева. Русская литература как бы проходит мимо них. Она не проникает в мир Церкви, а Церковь практически никак не соприкасается с миром литературы.

Исключение составляет Николай Лесков. Этот даровитый русский писатель посвятил описанию быта и нравов духовенства несколько произведений. В одном из них – «Соборяне» – три главных героя: протоиерей Савелий Туберозов, священник Захария Бенефактов и дьякон Ахилла Десницын. Живут они в вымышленном городе Старгороде и все трое являются членами местной «соборной поповки». В романе много сатиры в гоголевском духе, но написан он с симпатией к духовенству. Другое сочинение называется «Мелочи архиерейской жизни» и представляет собой довольно занятное описание случаев – по большей части комичных – из жизни архиереев того времени; особое внимание уделяется Филарету Московскому.

Н. С. Лесков

Достоевский познакомился с Лесковым вскоре после возвращения из ссылки, когда тот еще был начинающим писателем. В течение нескольких лет Лесков печатался в журналах, которые издавал Достоевский. Однако друзьями они не стали. Более того, когда вышел роман «Идиот», Лесков публично раскритиковал его. Достоевский в долгу не оставался и критиковал сочинения Лескова в «Дневнике писателя», правда, достаточно сдержанно. В личной переписке он был более откровенен. По поводу одного из романов Лескова он замечает: «Много вранья, много черт знает чего, точно на луне происходит». Не нравится Достоевскому зацикленность Лескова на быте духовенства: «А какой он мастер рисовать наших попиков!» В черновых набросках Достоевского сохранилась даже такая эпиграмма:

Описывать все сплошь одних попов,По-моему, и скучно, и не в моде;Теперь ты пишешь в захудалом роде;Не провались, Лесков.

Знакомясь с сочинениями Лескова, мы видим, что его всегда интересовала внешняя сторона церковной жизни. Она казалась ему занимательной, колоритной, и он с удовольствием ее описывал. Однако его сочинения лишены того благоговейного и трепетного отношения к Церкви, которое мы находим у Достоевского. И его совершенно не интересует то, что происходит на глубине церковной жизни: он все время скользит по ее поверхности. Не случайно писатель, более других потрудившийся в изображении церковного быта, кончил разрывом с Церковью и уходом в толстовство. Суть Церкви он не распознал, по-настоящему ее не полюбил, живого Христа не встретил.

Даже после смерти Достоевского Лесков продолжал поносить его: «Пишущий эти строки знал лично Ф. М. Достоевского и имел неоднократно поводы заключать, что этому даровитейшему человеку, страстно любившему касаться вопросов веры, в значительной степени недоставало начитанности в духовной литературе, с которою он начал свое знакомство в довольно поздние годы жизни и по кипучей страстности своих симпатий не находил в себе спокойности для внимательного и беспристрастного ее изучения. Совсем иное в этом отношении представляет благочестиво настроенный и философски свободный ум графа Л. Н. Толстого, в произведениях которого… везде видна большая и основательная начитанность и глубокая вдумчивость».

Насколько в этих язвительных суждениях Лесков неправ, в этом сможет убедиться всякий, кто прочитает раздел «Из бесед и поучений старца Зосимы» в романе «Братья Карамазовы». Здесь много замечательных страниц, в которых видны и глубокие познания в области святоотеческого богословия, и собственный религиозный опыт писателя, и его начитанность в Священном Писании, и знакомство с жизнью духовенства.

Вот, например, что старец Зосима говорит о приходских священниках: «Други и учители, слышал я не раз… как у нас иереи Божии, а пуще всего сельские, жалуются слезно и повсеместно на малое свое содержание и на унижение свое и прямо заверяют, даже печатно, – читал сие сам, – что не могут они уже теперь будто бы толковать народу Писание, ибо мало у них содержания, и если приходят уже лютеране и еретики и начинают отбивать стадо, то и пусть отбивают, ибо мало-де у нас содержания». Таким пастырям старец энергично возражает: «…Не круглый же год работа. Собери он у себя раз в неделю, в вечерний час, сначала лишь только хоть деток, – прослышат отцы, и отцы приходить начнут… Разверни-ка он им эту книгу и начни читать без премудрых слов и без чванства, без возношения над ними, а умиленно и кротко, сам радуясь тому, что читаешь им и что они тебя слушают и понимают тебя, сам любя словеса сии, изредка лишь остановись и растолкуй иное непонятное простолюдину слово, не беспокойся, поймут все, все поймет православное сердце!.. Нужно лишь малое семя, крохотное: брось он его в душу простолюдина, и не умрет оно, будет жить в душе его во всю жизнь, таиться в нем среди мрака, среди смрада грехов его, как светлая точка, как великое напоминание. И не надо, не надо много толковать и учить, все поймет он просто… Кто не верит в Бога, тот и в народ Божий не поверит. Кто же уверовал в народ Божий, тот узрит и святыню его, хотя бы и сам не верил в нее до того вовсе. Лишь народ и духовная сила его грядущая обратит отторгнувшихся от родной земли атеистов наших. И что за слово Христово без примера? Гибель народу без слова Божия, ибо жаждет душа его слова и всякого прекрасного восприятия».

Эти слова, во-первых, свидетельствуют о том, что Достоевский следил за дискуссией в церковной и светской печати о положении сельского духовенства. Надо сказать, что к духовенству своего времени Достоевский был настроен достаточно критично: «Ну кто всего ближе стоит к народу? Духовенство? Но духовенство наше не отвечает на вопросы народа давно уже. Кроме иных, еще горящих огнем ревности о Христе священников, часто незаметных, никому не известных, именно потому что ничего не ищут для себя, а живут лишь для паствы, – кроме этих и, увы, весьма, кажется, немногих, остальные, если уж очень потребуются от них ответы, – ответят на вопросы, пожалуй, еще доносом на них. Другие до того отдаляют от себя паству несоразмерными ни с чем поборами, что к ним не придет никто спрашивать». В поучениях старца Зосимы Достоевский устами своего героя говорит о том, как это положение можно исправить.

Во-вторых, слова старца Зосимы показывают, что в споре между противниками и защитниками перевода Библии на русский язык Достоевский однозначно стоял на стороне последних. Спор продолжался в течение всего царствования Николая I и завершился лишь при Александре II, когда труды по переводу Библии были возобновлены после длительного перерыва. Это возобновление почти совпало с выходом Достоевского на свободу, и за появлявшимися новыми переводами библейских книг он внимательно следил.

Интересные наблюдения сделал протоиерей Николай Балашов относительно того, как в романах Достоевского соседствуют цитаты из русского и славянского переводов Библии: «Почти все библейские тексты, имеющие концептуально важное для Достоевского значение, приводятся им в русском переводе. Именно в таком виде они входят в ткань его романов как слово Божие, которое “живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого”, а потому оно, это слово, властно, с преображающей и опаляющей силой вторгается в жизнь его героев, “проникает до разделения души и духа, составов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные” (Евр. 4:12)… А вот когда персонажи Достоевского, понаслышке что-то знающие из Евангелия или других священных книг, пытаются жонглировать словом Божиим в своих интересах, в их устах, как правило, звучат церковнославянские слова». В качестве примеров приводятся старец Зосима, который цитирует Писание по-русски, и отрицательные герои, чья речь, напротив, пересыпана славянизмами: Федька Каторжный из «Бесов», Федор Павлович и монах Ферапонт из «Братьев Карамазовых».

Чем обусловлен такой выбор? Достоевский знал и любил славянскую Библию, но, возможно, в его сознании (или подсознании) обильное цитирование Библии по-церковнославянски ассоциировалось с начетничеством, с формальным подходом к священному тексту, неспособностью или нежеланием вникнуть в его содержание, с ошибочным его толкованием. В подготовительных материалах к роману «Братья Карамазовы» имеется такая заметка: «Важнейшее. Помещик цитует из Евангелия и грубо ошибается. Миусов поправляет его и ошибается еще грубее. Даже Ученый ошибается. Никто Евангелия не знает».

Слова старца Зосимы о важности Священного Писания для простого народа отражают собственные воззрения Достоевского, сложившиеся у него в течение долгого времени, начиная с каторги. Он был горячим апологетом вдумчивого изучения Библии по русскому переводу. В записных тетрадях Достоевского часто упоминается Священное Писание: «В Евангелии сказано Христом окончательное слово развития человеческого»; «Библия принадлежит всем, атеистам и верующим равно. Это книга человечества»; «Библия… Читать детям»; «Библия. Эта книга непобедима. Эту книгу не потрясут даже дети священников наших, пишущие в наших либеральных журналах» (под детьми священников в данном случае следует понимать Чернышевского и Добролюбова). В письмах Достоевский советует своим адресатам: «Хорошо, если б Вы тоже прочли всю Библию в переводе. Удивительное впечатление в целом делает эта книга… Другой такой книги в человечестве нет и не может быть»; «Над всем, конечно, Евангелие, Новый Завет в переводе».

Особое место в круге чтения Достоевского занимало святоотеческое богословие. В библиотеке Достоевского имелись произведения древних отцов Церкви – Исаака Сирина, Марка Подвижника, Симеона Нового Богослова, а также многочисленные богословские сочинения авторов XIX века, включая Филарета Московского.

Титульный лист книги «Сказания…» афонского инока Парфения. 1855 г.

Большое влияние на Достоевского оказала книга афонского инока Парфения «Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле». В 1870 году Достоевский писал: «Хочется мне ужасно, до последнего влечения, пред возвращением в Россию съездить на Восток, то есть в Константинополь, Афины, Архипелаг, Сирию, Иерусалим и Афон. Я бы написал книгу о поездке в Иерусалим». Этому желанию не суждено было сбыться: задавленный долговыми обязательствами, Достоевский не мог позволить себе такую поездку. Заменой впечатлений от несостоявшегося паломничества стали для него рассказы инока Парфения.

В своей книге инок-путешественник описывает встречи с монахами, иерархами, священнослужителями и простыми людьми, делая особый акцент на духовных дарованиях, которыми они обладали. Книга Парфения продолжает жанр «патериков», или «отечников» – сборников изречений святых отцов и эпизодов из их жизни. Однако ценность книги в том, что Парфений описывает не древних святых, а своих современников – тех, кого он видел сам. Отдельные эпизоды из книги инкорпорированы Достоевским в роман «Братья Карамазовы», в частности в разделы, посвященные старцу Зосиме. Обширный список таких заимствований можно найти в книге С. И. Фуделя «Наследство Достоевского».

Любимым чтением Достоевского были творения преподобного Исаака – сирийского подвижника и отшельника VII века. «Знакомство с творениями отцов Церкви и, в частности, Исаака Сирина было весьма плодотворным для Достоевского. Благодаря им то, что писатель чувствовал глубоко, но неопределенно, обрело ясность в пронизанных любовью текстах, обращенных к монахам с чистыми сердцами, а также ко всем, кто пережил страдание, стал кротким и нашел в себе силы искать в этом смысл» (С. Сальвестрони).

Прп. Исаак Сирин. Миниатюра, XV в.

В поучениях Исаака Сирина много говорится о любви, милости, прощении и покаянии. Достоевского не могли оставить равнодушным слова Исаака Сирина: «И что есть сердце милующее?.. Возгорение сердца у человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слезы. От великой и сильной жалости, объемлющей сердце, и от великого терпения умаляется сердце его, и не может оно вынести, или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварию. А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились и были они помилованы; а также и об естестве пресмыкающихся молится с великою жалостию, какая без меры возбуждается в сердце его до уподобления в сем Богу».

Во время четырехлетней жизни за границей у Достоевского была, среди других книг, книга инока Парфения, изданная в Москве в 1856 году, о его странствиях по монастырям Молдавии, Востока и России. Достоевский многократно упоминает ее в письмах и в черновых тетрадях к «Бесам». Вхождение этой книги в орбиту духовной жизни Достоевского – факт знаменательный: она открыла ему дверь в ту «Церковь невидимого Града», в тот мир восточных подвижников и святых, все еще живших в XIX веке, верить в который и искать который он научился еще в детстве… Книга Парфения открывала Достоевскому мир людей, принявших христианство и Церковь не как приятную внешность и не как вековой рефлекс или мертвое предание, но как живое, радостное, хоть и очень трудное творчество… Живые люди Парфения воплощали лучшие идеи Достоевского и в то же самое время пребывали в Церкви. Бытие действительно Святой Церкви в истории теперь совершалось ощутимо, и вместе с тем становилось до очевидности ясно, что принадлежность к этой Святой Церкви определяется не саном, не званием и не внешним благочестием, но только подвигом веры и любви.

С. И. Фудель. Наследство Достоевского

Эти слова нашли отражение в поучениях старца Зосимы, где слышны похожие мотивы: «Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие Божеской любви и есть верх любви на земле. Любите все создание Божие, и целое, и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч Божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь и тайну Божию постигнешь в вещах… И полюбишь наконец весь мир уже всецелою, всемирною любовью. Животных любите: им Бог дал начало мысли и радость безмятежную. Не возмущайте же ее, не мучьте их, не отнимайте у них радости, не противьтесь мысли Божией… Деток любите особенно…»

Еще одна очевидная параллель – слова Исаака Сирина об адском мучении и поучение на ту же тему старца Зосимы. Исаак Сирин пишет: «Говорю же, что мучимые в геенне поражаются бичом любви! И как горько и жестоко это мучение любви! Ибо ощутившие, что погрешили они против любви, терпят мучение вящее всякого приводящего в страх мучения; печаль, поражающая сердце за грех против любви, страшнее всякого возможного наказания».